6. Оливковая карусель

Сбор оливок начался еще в конце апреля. Благодаря жарким летним дням плоды налились соком и, дозрев, падали, глянцевые, в траву, словно черные жемчужины. И тут же набегали крестьянки с жестяными и плетеными сооружениями на головах. Выбрав очередное дерево, они садились в кружок на корточки и, щебеча как воробьи, подбирали плоды и складывали их в корзинки. Некоторые оливы плодоносили уже лет пятьсот, и пятьсот лет сбор проходил по заведенному обычаю.

Это была славная пора для сплетен и веселья. Я ходил от дерева к дереву, присаживался на корточки и помогал собирать лоснящиеся оливы, а заодно слушал байки про друзей и родню и, случалось, разделял со сборщицами трапезу под деревом: пожирал кисловатый черный хлеб и маленькие лепешки с прошлогодним сушеным инжиром, завернутые в виноградные листья. Звучали песни, и, удивительное дело, крестьянские голоса, такие грубоватые и резкие в разговоре, становились жалобно-трогательными во время совместного пения. В это время года, когда среди корней олив начинали пробиваться желтые восковые крокусы, а берега из-за колокольчиков становились лиловыми, садящиеся в кружок то под одним, то под другим деревом крестьянки напоминали передвижную цветочную клумбу. Их песни эхом разносились под нефами древних олив, печальные и нежные, как перезвон бубенчиков в козьем стаде.

Когда корзинки доверху заполнялись плодами, их водружали на голову, и длинная разноголосая процессия направлялась к давильне. Это вытянутое в длину мрачное строение находилось в долине, по которой бежала серебрящаяся речушка. Здесь хозяйничал папа Деметриос, крепкий старик, весь скрюченный-перекрученный, как древние оливы, совершенно лысый, с огромными белоснежными усищами, кое-где с желтизной от никотина. Поговаривали, что у него самые длинные усы на всем Корфу. Папа Деметриос отличался грубоватым и вспыльчивым нравом, однако по какой-то причине я ему понравился, и мы с ним отлично ладили. Он даже впускал меня в святая святых – оливковую давильню.

В центре просторного круглого корыта, похожего на декоративный рыбоводный пруд, возвышался огроменный точильный камень на деревянной подпорке, от которой веревки тянулись к упряжи старой лошадки. Глаза ее закрывал мешок, чтобы не закружилась голова, когда она нарезает круги, тем самым приводя в движение точильный камень, а он уже давит оливки, падающие в корыто переливчатым каскадом. Из давильни поднимался резкий пряный запах. А единственными звуками был четкий стук копыт, да скрежет точильного камня, да журчание струек золотистого, как дистиллированные солнечные лучи, оливкового масла, которое ровно вытекало из вытяжек в корыте.

В одном углу давильни высилась черная пирамида из остатков переработки: раздавленные косточки, мякоть и кожура оливок – словно запеченный кусок пирога или торфяной брикет, настолько духовитый, кисловато-сладкий, что так и подмывало засунуть его в рот. В реальности же его добавляли зимой в корм домашнему скоту и лошадям, а еще использовали в качестве очень эффективного, хотя и вонючего топлива.

С папой Деметриосом из-за его дурного характера крестьянки предпочитали не иметь никаких дел: принесли свои корзинки с оливками, и только их и видели. А вдруг наведет на тебя порчу? Стоит ли после этого удивляться, что папа Деметриос жил совсем один и что он гостеприимно распахнул передо мной двери. От меня он узнавал все местные сплетни: где случились роды и кто родился, мальчик или девочка; кто за кем ухаживает; или что-то с перчинкой, например, арест Пепе Кондоса за контрабанду табака. Я выступал в роли свежей газеты, а в награду папа Деметриос отлавливал для меня то бледно-розового, постоянно сглатывающего геккона, то богомола, то гусеницу олеандрового бражника в серебристо-розово-зеленую полоску, как персидский ковер. Именно он, папа Деметриос, раздобыл для меня одного из самых очаровательных домашних питомцев в моей коллекции – самца лопатоногой жабы, которого я окрестил Август Пощекочи-мне-брюшко.

Однажды я помогал крестьянкам собирать оливки и вдруг почувствовал голод. У папы Деметриоса, я знал, всегда есть чем поживиться. Денек был солнечный, с озорным шумливым ветерком, игравшим на деревьях, словно на арфе. В воздухе попахивало похолоданием, поэтому я всю дорогу летел как на крыльях, а мои собаки скакали и лаяли вокруг меня. Я прибежал раскрасневшийся, задыхающийся и застал хозяина колдующим над огнем, разожженным из оливковых «пирожковых» плиток.

– Ага! – сказал он, свирепо глянув в мою сторону. – Явился не запылился. И где же ты два дня пропадал? Пришла весна, и тебе уже не до старика.

Я объяснил, что занимался разными вещами, в частности мастерил клетку для своих сорок. После того как они совершили налет на комнату Ларри, необходимо было посадить их под замок, иначе их жизни угрожала опасность.

– Гм, ну что ж, – сказал папа Деметриос. – Кукурузу хочешь?

Я с беззаботным видом заметил, что кукуруза – это предел моих мечтаний.

Он встал, поковылял на своих кривых ногах к давильне и вернулся с большой сковородой, листиком фольги, бутылочкой с растительным маслом и пятью желто-коричневыми высушенными початками, напоминавшими драгоценные слитки. Он поставил сковороду на огонь, налил масла, подождал, пока оно не зашипит и не завьется дымком. Потом взял в руки початок и начал быстро-быстро растирать его своими артритическими ладонями, отчего зерна посыпались в сковородку золотым дождем. Накрыв початки листом фольги, он удовлетворенно крякнул и, откинувшись на спинку стула, закурил.

– Ты про Андреаса Папоякиса слыхал? – спросил он, перебирая свои роскошные усы.

Я признался, что ничего не слышал.

– А-а, – с довольным видом сказал он. – Болван угодил в больницу.

Я посетовал, так как Андреас мне нравился. Веселый, добросердечный, жизнерадостный парень, постоянно делавший что-то не так. В деревне говорили, что, будь его воля, он бы ездил на осле задом наперед.

– А что с ним случилось? – спросил я.

– Динамит, – коротко ответил папа Деметриос в ожидании моей реакции.

Я от ужаса присвистнул и молча кивнул. Убедившись, что внимание ему обеспечено, он устроился поудобнее.

– Ну так вот, – начал он свой рассказ. – Андреас, сам знаешь, дурачок. В голове у него пусто, как в ласточкином гнезде зимой. Но парень он хороший, муху не обидит. Короче, поехал он рыбачить с динамитом. Бухточку возле Беницеса знаешь? Вот туда он и пошел на лодке. Кто-то ему сказал, что полицейский уехал осматривать побережье гораздо южнее. Ему, дурачку, даже в голову не пришло сначала в этом убедиться.

Я сочувственно поцокал языком. За рыбалку с динамитом давали пять лет тюрьмы и солидный штраф.

– И вот он медленно гребет, – продолжил папа Деметриос, – и вдруг видит на мелководье большой косяк барабульки. Он бросил весла и запалил фитиль динамитной шашки.

Папа Деметриос сделал драматическую паузу, проверил, как поджаривается кукуруза, и зажег новую сигарету.

– Все бы ничего, но косяк уже уплыл. И как ты думаешь, что сделал этот дурачок? Он снова налег на весла, держа в руке зажженную шашку. Бабах!

– От бедного Андреаса, наверно, ничего не осталось, – сказал я.

– Еще как осталось, – презрительно бросил папа Деметриос. – Он даже динамитную шашку не может взять нормальную. Она была такая маленькая, что ему только оторвало правую кисть. Но жизнью он обязан полицейскому, который оказался неподалеку. Андреас сумел догрести до берега и там потерял сознание от потери крови. Он бы наверняка отдал богу душу, если бы полицейский, услышав взрыв, не вышел к морю посмотреть, кто там балуется с динамитом. К счастью, мимо проходил автобус, он его остановил, и они отвезли пострадавшего в больницу.

Очень жаль, сказал я, что такое произошло с нашим прекрасным Андреасом, но то, что он остался жив, большая удача. Правда, когда он поправится, его арестуют и отправят в «Видо» на пять лет.

– Нет-нет, – успокоил меня папа Деметриос. – Полицейский посчитал, что он уже достаточно наказан, поэтому в больнице сказал, что Андреас потерял кисть из-за неисправности в каком-то механизме.

Пшеничные зерна начали взрываться и постреливать в фольгу, как снаряды из миниатюрных пушек. Папа Деметриос снял сковороду с огня и поднял крышку. Каждое зернышко превратилось в желто-белое кучевое облачко, хрустящее, тающее во рту. Затем он достал из кармана бумажный кулек и развернул его. Внутри оказалась серая морская соль грубого помола, в нее мы стали макать пучки зерен и грызть их с наслаждением.

– У меня для тебя кое-что есть, – после долгой паузы сказал старик и аккуратно вытер усы большим красно-белым носовым платком. – Еще один страшный зверь, ты же таких любишь.

Я набил рот остатками пшеничных зерен, вытер пальцы о траву и с полным ртом жадно спросил, о чем идет речь.

– Сейчас принесу, – сказал он, поднимаясь. – Очень интересный зверь. Я такого никогда раньше не видел.

Я с нетерпением ждал, пока он отошел к давильне и вернулся с побитой жестянкой, сверху прикрытой листьями.

– Вот, – сказал он. – Осторожней, запашок тот еще.

Я разобрал листья и заглянул внутрь. Он оказался прав: разило чесноком, как от крестьян в автобусе в рыночный день. На дне сидела среднего размера гладкокожая зеленовато-коричневая жаба с огромными янтарными глазами и ртом, растянутым в полубезумной ухмылке. Когда я вознамерился ее схватить, она спрятала голову между передними лапами, а выпученные глаза странным образом втянула внутрь, как это делают жабы, и издала резкий блеющий крик, словно крошечная овца. Я вынул ее из жестянки, и тут она бешено задергалась, обдав меня ужасной чесночной волной. Я заметил, что на задних ногах у нее черные роговые наросты, напоминающие острые плуги. Полный восторг. Я уже потратил много времени и энергии, безуспешно пытаясь поймать жабу-лопатонога. От всей души поблагодарив папу Деметриоса, я торжествующе принес ее домой и поместил в аквариум в своей спальне.

Дно аквариума я покрыл землей и песком, толщиной в два-три дюйма, и Август (так я его окрестил) тут же принялся строить себе дом. Забавно работая вывернутыми задними лапами, как лопатами, он быстро выкопал себе нору, из которой скоро виднелись только его выпученные глаза и ухмыляющийся рот.

Август, как вскоре выяснилось, был на редкость умным животным, а по мере того, как он становился все более ручным, проявлялись милейшие свойства его характера. Когда я входил в комнату, он вылезал из норы и предпринимал отчаянные усилия пробиться ко мне сквозь стекло. Когда я пересаживал его на пол, он отправлялся вскачь за мной, а стоило мне сесть, как он упрямо взбирался вверх по моей ноге и, устроившись у меня на коленях в самых неподобающих позах, балдел от тепла человеческого тела, ухмылялся и сглатывал. Я для себя открыл, что он любит ложиться на спину, чтобы я указательным пальцем нежно массировал ему животик. Отсюда пошло прозвище Пощекочи-мне-брюшко. А еще он выпевал себе еду. Когда я заносил над аквариумом большого извивающегося червя, у Августа начинались пароксизмы вожделения, глаза его совсем вылезали из орбит, он похрюкивал и поблеивал, как в тот день, когда я вытащил его из жестянки. Я бросал перед ним червя, и он энергично кивал, словно выражая таким образом благодарность, тут же засовывал один конец червя в рот, а остаток заталкивал туда пальцами. Когда у нас случались гости, Август Пощекочи-мне-брюшко с нашей помощью устраивал для них концерт, и все с серьезным видом сходились на том, что ни одна другая жаба не может похвастаться таким голосом и таким репертуаром.

Примерно в это время Ларри привел в наш дом Дональда и Макса. Макс был долговязым австрийцем с вьющимися светлыми волосами, такими же усиками, казавшимися элегантной бабочкой, присевшей на верхнюю губу, и пронзительно голубыми добрыми глазами. Англичанин Дональд, с другой стороны, был бледнолицый коротышка из тех, кто производит первое впечатление не только косноязычного, но и совершенно безликого человека.

Ларри познакомился с этой несуразной парой в городе и радушно пригласил их домой на парочку коктейлей. То, что они приехали уже сильно подогретые в два часа ночи, нас не особенно удивило, так как мы уже успели привыкнуть, ну или почти успели, к его знакомцам.

Мать из-за сильной простуды легла спать рано, другие тоже разбрелись по своим спальням, и только я еще бодрствовал. Дело в том, что я ждал возвращения Улисса: после своих ночных полетов он набрасывался на ужин из мяса и рубленой печени. Я читал в постели, когда до моего слуха донеслись неразборчивые голоса в оливковой роще. Сначала я решил, что это крестьяне так поздно возвращаются со свадьбы, и не обратил внимания. Но какофония становилась все ближе и ближе, к голосам добавились топот подошв и звяканье стекла, и я подумал, что это ночные гуляки едут по дороге в экипаже. Песня, которую они затянули, звучала как-то не по-гречески. Кто ж это такие? Я вылез из постели и высунулся в окно. Экипаж свернул с главной трассы на подъездную дорожку. Все было отчетливо видно, поскольку сидевшие сзади устроили прямо в экипаже маленький костерок. Меня это озадачило и заинтриговало, а огонек плясал среди деревьев и неуклонно приближался.

Тут с ночного неба бесшумно спустился Улисс, такой созревший одуванчик, и сел на мое голое плечо. Я его стряхнул и принес тарелку с едой, которую он принялся клевать и заглатывать, издавая горловые звуки и поглядывая в мою сторону своими сияющими глазами.

К тому времени экипаж медленно, но верно подъехал к нашему дому. Я снова выглянул в окно и был захвачен увиденным.

То, что я принял за костерок, оказалось двумя большущими серебряными канделябрами в руках у незнакомцев на заднем сиденье, а в них горели огромные белые свечи из тех, что зажигают в церкви Святого Спиридона. Мужчины громко и не в лад, но с большим воодушевлением пели «Деву гор», пытаясь по возможности разложить свои партии на голоса.

Наконец экипаж остановился перед ступеньками на веранду.

– «В семнадцать…» – выдохнул чисто британский баритон.

– «В семнадцать!» – пропел второй голос с заметным среднеевропейским акцентом.

– «…Он влюбился махом, – пел баритон, размахивая канделябром. – В глазах голубизна сверкала».

– «Голубизна сверкала», – подхватил тот, что с акцентом, вкладывая в простые слова похотливый подтекст, который он жаждал донести до слушателя.

– «А в двадцать пять, – продолжал баритон, – пошло все прахом…»

– «Пошло все прахом», – скорбно повторил второй.

– «И взгляд потух, все серым стало». – Баритон так отчаянно махнул своим канделябром, что свечи выстрелили ракетами и с шипением упали в траву.

Дверь в мою спальню распахнулась, и в комнату вошла Марго, вся в кружевах и марле.

– Что за шум?! – спросила она сиплым возмущенным шепотом. – Мать болеет, ты не в курсе?

Я объяснил, что я тут ни при чем, у нас появилась целая компания. Марго выглянула из окна и уставилась на экипаж, а сидящая там парочка меж тем затянула второй куплет.

– Послушайте, – обратилась она к ним приглушенным голосом. – Нельзя ли потише? Моя мать больна.

Повисло молчание, в экипаже встал во весь рост долговязый нескладный тип и, подняв над собой канделябр, с серьезным видом уставился на Марго.

– Мать безпокоить низя, – произнес замогильный голос с сильным акцентом.

– Эт точно, – согласился с ним некто, по выговору англичанин, скрытый от наших глаз верхом экипажа.

– Кто это, как ты думаешь? – в волнении шепотом спросила меня Марго.

Тут все ясно, отвечаю, это друзья Ларри.

– Вы друзья моего брата? – спросила их Марго.

– Прекразный человек, – отозвался долговязый и помахал ей канделябром. – Он приглазил нас выпить.

– Минуточку. Сейчас я спущусь.

– Позмотреть вас вблизи – это моя мечта. – Долговязый отвесил неуверенный поклон.

– Увидеть вблизи, – поправил его сидящий в экипаже.

– Так, я спущусь и тихонько проведу их в дом, – сказала мне Марго, – а ты пока разбуди Ларри.

Я натянул шорты, бесцеремонно схватил Улисса, который переваривал еду с полузакрытыми глазами, и вышвырнул его в окно.

– Чудезно! – воскликнул долговязый, провожая взглядом Улисса, летящего над посеребренными луной кронами олив. – Мы попали в дом Дракулы. Да, Дональд?

– Эт точно, – отозвался Дональд.

Прошлепав по коридору, я ворвался в комнату Ларри. Мне не сразу удалось его растормошить. Пребывая в полной уверенности, что мать обработала его вирусами простуды, он перед сном для профилактики ополовинил бутылочку виски. В конце концов, совершенно сонный, он сел на кровати и поглядел на меня.

– Какого черта тебе от меня надо?

Я сообщил ему про двух типов в экипаже, которым он якобы пообещал выпивку.

– О боже! Скажи им, что я уехал в Дубровник.

Пришлось объяснить, что это невозможно, так как Марго уже провела их в дом, а мать совсем слабая и ее нельзя беспокоить. Ларри со стоном выбрался из постели, влез в халат и тапочки, и мы вместе спустились по скрипучей лестнице в гостиную. Долговязый Макс, этот добродушный живчик, развалившись в кресле, размахивал перед Марго канделябром без свечей, а мрачный Дональд ссутулился в другом кресле и производил впечатление помощника гробовщика.

– У ваз глаза голубые. – Макс поводил длинным пальцем, нацеленным на Марго. – Мы как раз пел про голубые глаза, скажи, Дональд?

– Мы пели про голубые глаза, – последовала поправочка.

– Прекразно, мои злова, – благодушно согласился Макс.

– Ты сказал «пел».

Макс на секунду задумался.

– Короче. Глаз был голубой.

– Глаза были голубые, – уточнил Дональд.

– Ну наконец-то, – нервно обратилась к нам Марго. – Кажется, это твои друзья, Ларри.

– Ларри! – проревел Макс, подаваясь вперед с грацией жирафа. – Ты наз позвал, и мы пришли.

– Отлично. – Ларри постарался придать своему помятому после сна лицу подобие улыбки. – Ты не мог бы говорить потише, а то моя мать болеет.

– Матеры – это замое главное в мире, – убежденно выговорил Макс.

Он повернулся к Дональду, приложил длинный палец к усам и произнес «Шшш!», да так громко, что Роджер, до сих пор мирно спавший, вскочил на ноги и разразился диким лаем, который тут же подхватили Писун и Рвоткин.

– Эт ты неудачно, – во время небольшой паузы вставил Дональд. – Гость не должен доводить хозяйских собак до такого.

Макс опустился на колени и заключил лающего Роджера в свои длинные ручищи. Я с некоторой тревогой проследил за этим маневром – не дай бог Роджер неправильно поймет гостя.

– Тише ты, гав-гав, – сказал Макс, лучезарно улыбаясь прямо в ощетинившуюся, воинственную песью морду.

К моему изумлению, Роджер тут же перестал лаять и принялся вылизывать лицо Максу.

– Выпить… э… не желаете? – спросил Ларри. – К сожалению, долго посидеть не получится из-за болезни матери.

– Вы такие гостеприимные, – сказал Дональд. – Правда. А за него я извиняюсь. Что вы хотите: иностранец.

– Пожалуй, я пойду спать. – С этими словами Марго робко двинулась к выходу.

– Никуда ты не пойдешь, – рявкнул на нее Ларри. – А кто будет разливать напитки?

– Пжалста, – жалобно воззвал к ней Макс, обнимаясь на полу с Роджером. – Ваш глаз должен быть в моей орбите.

– Тогда я схожу за напитками, – выдавила из себя Марго.

– Я вам пмогу. – Макс оторвал от себя Роджера и резво вскочил.

Все это время Роджер пребывал в приятном заблуждении, что Макс проведет ночь с ним в обнимку перед догорающим камином, поэтому неудивительно, что он снова залаял, когда от него так бесцеремонно избавились.

Дверь в гостиную распахнулась, на пороге стоял Лесли в чем мать родила, с дробовиком под мышкой.

– Что здесь, черт подери, происходит?

– Лесли, оденься, – сказала Марго. – Это друзья Ларри.

– О господи. Только не это, – в ужасе воскликнул он и потопал обратно наверх.

– Напитки! – Макс в восторге подхватил Марго и завальсировал с ней по комнате под истерический лай Роджера.

– Еще раз прошу, потише, – обратился к нему Ларри. – Макс, ради всего святого.

– Эт он неудачно, – прокомментировал Дональд.

– Моя мать. – Ларри решил напомнить о той, чье существование однажды, похоже, отозвалось в душе Макса.

Тот мгновенно прекратил вальсировать с запыхавшейся партнершей.

– Где твоя матер? – вопросил он. – Женшина болеет… Отведите меня к ней, я ее выучу.

– Выручу, – поправил его Дональд.

– Я здесь, – прогундосила появившаяся в дверях мать. – Что тут происходит?

Поверх ночной рубашки из-за простуды она набросила на плечи огромную шаль. Под мышкой она держала слюнявого, отдувающегося, но совершенно апатичного Додо, своего денди-димонт-терьера.

– Как ты вовремя пришла, – сказал Ларри. – Познакомься. Дональд и Макс.

Впервые оживившись, Дональд встал с кресла, быстро пересек комнату и, взяв в руки ее ладонь, отвесил матери поклон.

– Я очарован, – сказал он. – Покорнейше прошу извинить, что побеспокоили. Мой друг с континента, сами понимаете.

– Очень приятно, – сказала мать, собирая остаток сил.

Когда она появилась, Макс раскинул руки и воззрился на нее с благоговением крестоносца, впервые увидевшего Иерусалим.

– Матер! – воскликнул он с неподражаемым драматизмом. – Вы матер!

– Здравствуйте, – подрастерялась она.

– Вы больная матер? – уточнил Макс.

– Это всего лишь простуда, – сказала она, словно оправдываясь.

– Мы ваз пробудили. – Он схватил себя за грудки, а на глаза навернулись слезы.

– Разбудили, – тихо поправил его Дональд.

– Ну-ка…

Макс приобнял мать своими длинными ручищами, подвел к креслу возле горящего камина и усадил с особой бережностью. Снял пальто и укрыл ей колени. Присел рядом на корточки, взял за руку и, доверительно заглянув в глаза, спросил:

– Что матер желает?

– Чтобы ее не будили среди ночи, – заявил с порога слегка приодевшийся Лесли, в пижамных штанах и сандалиях.

– Макс, прекрати тянуть одеяло на себя, – сурово сказал Дональд. – Ты забыл, зачем мы приехали?

– Я не забыл, – просветлел Макс. – Ларри, у наз прекразные новости. Дональд решил стать писателем.

– Пришлось, – скромно пробормотал тот. – Не все же только вам, ребята, купаться в роскоши. Получать сумасшедшие гонорары. Вот и я решил попробовать.

– Отличная идея, – откликнулся Ларри без всякого энтузиазма.

– Вот, закончил первую главу и сразу к тебе, так сказать, на всех парах, чтобы прочитать вслух.

– О боже, – ужаснулся Ларри. – Дональд, давай не сейчас. В два часа ночи у меня мозги вообще не варят. Может, оставишь, а утром я прочту?

– Рассказ короткий. – Дональд проигнорировал его слова и достал из кармана листок. – Я думаю, мой стиль покажется тебе интересным.

Ларри тяжело вздохнул, сел, и мы все приготовились слушать. Дональд прочистил горло.

– Неожиданно, – начал он вибрирующим грудным голосом, – неожиданно, неожиданно, неожиданно возник он, а затем неожиданно, неожиданно, неожиданно возникла и она. Неожиданно он взглянул на нее, так неожиданно, неожиданно, неожиданно, и неожиданно она на него взглянула, неожиданно. Неожиданно она раскрыла ему объятья, неожиданно, неожиданно, и он ей раскрыл объятья, неожиданно. И вот они неожиданно сошлись, и неожиданно, неожиданно, неожиданно он ощутил тепло ее тела, а она неожиданно, неожиданно ощутила ртом его теплые губы, и неожиданно, неожиданно, неожиданно они вместе упали на тахту.

Последовала долгая пауза. Все ждали продолжения. Дональд пару раз сглотнул, явно взволнованный собственной историей, потом аккуратно сложил листок и снова убрал в карман.

– Что скажешь? – спросил он.

– Как-то коротковато, – осторожно заметил Ларри.

– А как тебе стиль? – спросил Дональд.

– Ну, гм, интересно. Хотя… что-то подобное уже бывало.

– Исключено. Мне это пришло в голову сегодня ночью.

– По-моему, ему не стоит больше наливать, – громко сказал Лесли.

– Дорогой, тише, – попросила мать. – Дональд, и как вы собираетесь его назвать?

– Я думаю назвать это, – вид у него был глуповатый, – «Неожиданная история».

– Эффектный заголовок, – заметил Ларри. – Я бы только на твоем месте немного разработал характеры персонажей, прежде чем они упадут на тахту.

– Да, – согласился Дональд. – Тут ты, пожалуй, прав.

– Да, очень любопытно, – сказала мать и оглушительно чихнула. – А теперь я предлагаю всем выпить чаю.

– Матер, я вам помогу сварить чай. – Макс вскочил с кресла, и все собаки тут же залаяли.

– Я вам помогу, – вызвался Дональд.

– Марго, дорогая, помоги им найти все, что нужно, – сказала мать.

Когда все трое покинули комнату, мать обратилась к Ларри:

– И эти люди, по-твоему, без причуд? – сказала она ледяным тоном.

– Дональд без причуд. Просто немного навеселе.

– И неожиданно, неожиданно, неожиданно он напился, – пропел Лесли и, подбросив в камин полешки, еще поддал ногой, чтобы огонь скорее разгорелся.

– Они славные ребята, – заверил мать Ларри. – Дональд половину Корфу поставил на уши.

– О чем ты?

– Ты же знаешь, как корфиоты любят из каждого вытаскивать его потаенные секреты. Они уверены, что истинный британец и к тому же при деньгах должен иметь шикарную родословную. А он забавляется, рассказывая им всякие байки. Он уже побывал старшим сыном герцога, кузеном лондонского епископа и внебрачным сыном лорда Честерфилда. А образование он получил в Итоне, Хэрроу, Оксфорде, Кембридже и, что меня особенно порадовало, в Гиртоне, в чем меня сегодня утром заверила миссис Папанопулос.

Тут в гостиную вошла Марго в некотором смятении.

– Мне кажется, Ларри, тебе надо пойти и с ними разобраться. Макс только что разжег огонь с помощью пятифунтовой банкноты, а Дональд вообще пропал и откуда-то аукает.

Мы все помчались в просторную, выложенную каменной плиткой кухню, где уже на раскочегаренном огне запевал чайник, а перед ним стоял задумчивый, даже скорбный Макс, держа в руке то, что осталось от пятифунтовой банкноты.

– Макс, ну что за ребячество? – обратилась к нему мать.

В ответ он ей широко улыбнулся:

– Ради матеры ничего не жалко. – С этими словами он сунул ей в руку обгорелую банкноту. – Это вам, матер, от меня на память.

– Ау, – донесся печальный крик.

– Это Дональд, – с гордостью сообщил Макс.

– Где он? – спросила мать.

– Я не знаю. Если он спрячется, то ищи-пищи.

Лесли подошел к черному ходу и распахнул дверь:

– Дональд, ты где?

– Ау, – донесся дрожащий голос, подхваченный эхом.

– Господи! – ужаснулся Лесли. – Этот болван свалился в колодец.

В саду, неподалеку от черного хода, находился колодец глубиной в полсотни футов, куда уходила железная труба. Судя по эху, Лесли был прав. Прихватив газовую лампу, мы спешно окружили колодец и заглянули в черную бездну. На полпути ко дну, обхватив трубу всеми конечностями, сидел Дональд и взирал на нас.

– Ау, – робко взывал он.

– Дональд, не валяй дурака, – рассердился Ларри. – Вылезай оттуда. Ты же можешь утонуть. Меня не это волнует, а то, что ты испортишь всю нашу систему водоснабжения.

– Не испорчу, – откликнулся Дональд.

– Дональд, убирайся, ты нам нужен, – обратился к нему Макс. – Там холодно. Выходи и попей чай с матером, и мы будем разговаривать о твоей книге.

– Вы настаиваете?

– Да-да, мы настаиваем, – сказал Ларри, теряя терпение.

Медленно и натужно Дональд полез вверх по трубе, а мы следили ним, затаив дыхание. Когда осталось только рукой подать, мы все, перегнувшись, похватали его за разные части тела и благополучно вытащили из колодца. После чего мы проводили в дом наших гостей и накачивали их горячим чаем, пока они не протрезвели, пусть даже с учетом недосыпа.

– А теперь вам лучше ехать домой, – твердо сказал Ларри. – Завтра в городе увидимся.

Мы вывели их на веранду. Экипаж ждал на своем месте, всеми забытая лошадь понуро сгорбилась между оглоблями. А вот возница отсутствовал.

– Их кто-то вез? – спросил меня Ларри.

Я признался, что был захвачен зрелищем горящих канделябров и не обратил на это внимания.

– Я буду возниться, – вызвался Макс, – а он будет мне петь.

Итак, Дональд со всеми предосторожностями устроился на заднем сиденье, а Макс бодро залез на козлы, профессионально щелкнул хлыстом, и лошадь, выйдя из коматозного состояния, тяжело вздохнула и затрусила по дорожке.

– Спокойной ночи, – крикнул Макс, размахивая хлыстом.

Мы подождали, пока экипаж не скроется из виду среди олив, вошли в дом и со вздохами облегчения закрыли входную дверь.

– Ларри, в самом деле, зачем ты приглашаешь людей посреди ночи? – сказала мать.

– Я не приглашал их посреди ночи, – возмутился Ларри. – Они сами выбрали такое время. А я их просто приглашал выпить.

Тут забарабанили в дверь.

– Меня нет. – С этими словами мать бодренько взбежала наверх по лестнице.

Ларри открыл дверь. На крыльце стоял встревоженный возница.

– Где мой carrochino? – выкрикнул он.

– Где вы были? – огрызнулся Ларри. – Его забрали kyrios.

– Они украли моего carrochino? – заполошно вскричал возница.

– Да никто его не украл, дурень. – У Ларри уже начали сдавать нервы. – Вас рядом не было, а им надо ехать в город. Если побежите, вы их догоните.

Мужчина, призвав на помощь святого Спиридона, помчался по дорожке среди олив.

Не желая пропустить последний акт этой драмы, я взбежал на пригорок, откуда было хорошо видно, как наша подъездная дорожка выходит на освещенную луной дорогу, ведущую в город. Экипаж как раз на нее выезжал, и Дональд с Максом радостно распевали. Тут из-под деревьев с проклятьями выскочил возница и пустился следом.

Глянув через плечо, Макс вздрогнул:

– Дональд, волки! Держись крепче!

Он принялся нахлестывать несчастную лошадь по заду, та дернулась и перешла на галоп, но галоп особый, корфиотский, позволяющий вознице бежать за экипажем в десяти шагах и не отставать. Он кричал, молил и чуть не рыдал от ярости. Макс, видимо поклявшийся спасти друга любой ценой, безжалостно хлестал лошадку, в то время как Дональд, перегнувшись через заднее сиденье и выставив вперед руку, периодически вскрикивал «Пли!». И вскоре они все пропали из виду.

На следующее утро за завтраком на веранде все выглядели несколько замученными. Мать строгим тоном читала лекцию Ларри на тему, что нельзя приглашать людей в дом на коктейли в два часа ночи. Тут подъехала машина, и на веранду приковылял Спиро, сжимая в руках огромную посылку в коричневой оберточной бумаге.

– Это передать вам, миссис Даррелл, – сказал он.

– Мне? – Мать поправила очки. – Что там может быть?

Она осторожно сняла бумагу, и внутри обнаружилась гигантская коробка шоколада, к которой была прикреплена белая карточка, а на ней нетвердой рукой выведено: «С извинениями за прошлую ночь. Дональд и Макс».