9. Говорящая голова

Лето подкралось к острову с разинутым зевом – такая огромная открытая духовка. Даже тенистая оливковая роща не давала прохлады, а нескончаемый и пронзительный стрекот цикад с каждым последующим прозрачно-голубым, пышущим жаром полуднем, казалось, только нарастает и давит еще больше. Вода в прудах и канавах мелела, а грязь по краям делалась зубчатой, трескалась и выворачивалась на солнце. Море задержало дыхание, застыло, как толстая кипа шелковой ткани. Перегретое мелководье уже не освежало, и оставалось только уйти на лодке подальше, туда, где ты и твое отражение будут единственными движущимися предметами, чтобы нырнуть с борта и хоть как-то охладиться. Все равно что нырнуть в поднебесье.

Пришло время бабочек и мотыльков. Днем на склонах холмов, словно высосанных палящим солнцем до последней капли влаги, обитали прекрасные томные парусники, перелетающие изящно и беспорядочно с куста на куст; перламутровки, переливающиеся апельсинными, яркими, почти слепящими оттенками, что твои раскаленные угли, деловито шмыгали с цветка на цветок; белые капустницы; дымчатые желтушки; оранжево-желтые лимонницы метались, беспорядочно хлопая крылышками. В траве толстоголовки, подобно крошечным мохнатым аэропланам, носились с тихим ревом мотора, а красные адмиралы, яркие, как вулвортские бусы-стекляшки, сидя на поблескивающих плитах из селенита, складывали и раскрывали крылья, словно умирая от жары. По ночам вокруг горящих светильников собирались полчища мотыльков, а на потолке розовые гекконы, большеглазые, с вывернутыми ступнями, лопали все это богатство до полного изнеможения. Вдруг из ниоткуда в комнату влетали серебристо-зеленые олеандровые бражники и в любовном экстазе начинали биться о лампу с такой силой, что дрожало стекло. «Мертвая голова» в рыжеватых и черных крапинках, с пугающим черепом и костями, вышитыми на роскошной меховой оторочке грудины, проваливалась сквозь печную трубу в камин и там дергалась и хлопала крыльями, попискивая, как мышь.

По склонам холмов, в вересковой подстилке, выжженной, высушенной солнцем, рыскали черепахи, ящерицы и змеи, а богомолы, устроившись в зеленой листве мирта, с угрожающим видом тихо раскачивались из стороны в сторону. Вторая половина дня была лучшим временем для исследования фауны, но и самым жарким. Солнце выжигало татуировку на твоем темечке, а поджаренная земля даже сквозь подошвы сандалий подогревала ноги не хуже раскаленной сковородки. Писун и Рвоткин, слабаки по части жары, предпочитали оставаться дома, а вот Роджер с его вечной тягой к природоведению всегда меня сопровождал, при этом тяжело дыша и глотая слюну, которая рекой текла из его пасти.

Через какие только приключения мы с ним не прошли. Мы зачарованно наблюдали за тем, как два ежа, вконец опьяневших от нап?давшего и подкисшего винограда, пошатываясь, ходили кругами и наскакивали друг на друга с иканием и визгом. А лисенок, рыжий, как осенний лист, натолкнулся в вереске на свою первую черепаху, которая с характерной флегматичностью вся ушла под панцирь, можно сказать, сложилась, наподобие портмоне. Лисенок это движение заметил и, навострив ушки, осторожно ее обошел. Затем по наивности быстро тронул панцирь лапкой и отскочил, ожидая расплаты. Потом лег и несколько минут на нее посматривал, положив мордочку между лап. Наконец он довольно шустро подошел, после нескольких неудачных попыток сумел-таки сомкнуть на ней челюсти и поднять вверх и с победоносным видом скрылся в зарослях вереска. Именно здесь мы видели, как черепашки вылупляются из яиц с тонкой скорлупкой, сморщенные, в складках, как будто им уже тысяча лет от роду. А еще я здесь впервые видел брачные танцы змей.

Мы с Роджером сидели под большой купой миртов, дававших минимум тени, но хоть какое-то укрытие. Перед этим мы потревожили ястреба на соседнем кипарисе и теперь терпеливо ждали его возвращения, чтобы познакомиться поближе. Вдруг в десяти футах от нас я увидел, как две змеи выползают из бурой вересковой паутины. Роджер, по непонятной причине боявшийся змей, беспокойно тявкнул и прижал уши. Я резко осадил его, желая проследить за развитием событий. Одна змея двигалась следом за другой. Интересно, она ее преследует, чтобы сожрать? Они выползли из вереска, но почти сразу затерялись в густой, побелевшей от яркого солнца траве. Мысленно чертыхнувшись, я уже собирался переместиться в надежде снова их увидеть, и тут они выбрались на сравнительно открытое пространство.

Та, что была впереди, остановилась, а преследовательница к ней подползла. Они полежали рядком несколько мгновений, а затем вторая принялась осторожно тыкаться носом в голову первой. Я решил, что первая – это самка, а второй – самец. Он потыкался в ее горло, пока не заставил ее слегка приподняться над землей. В этом положении она застыла, а он отполз и тоже приподнялся над землей. Теперь они, неподвижные, довольно долго разглядывали друг друга. Наконец самец медленно подполз и обвился вокруг самки, после чего они сделали максимально высокую стойку, чтобы только не упасть, переплетенные, как два вьюнка. И снова застыли на время, а затем начали раскачиваться, как два борца на татами, хвостами же для получения преимущества цеплялись за корни. Неожиданно они оба упали набок, их концы встретились, и они перешли к совокуплению, лежа на солнце, спутанные, как цветные ленточки на карнавале.

Тут Роджер, следивший за моим интересом к змеям со все возрастающим неодобрением, поднялся на ноги и, прежде чем я успел его остановить, встряхнулся, тем самым дав понять, что нам пора уходить. К сожалению, его выходка не прошла незамеченной. Змеиный клубок дернулся, блеснув на солнце, а затем самка выпростала тело и поспешно уползла в спасительные вересковые заросли, потащив за собой сцепленного с ней беспомощного самца. Роджер поглядел на меня, довольно чихнул и покрутил своим хвостом-обрубком. Я был раздосадован, о чем сообщил ему без обиняков. А если бы тебя, сказал я, спугнули во время случки и вот так же позорно утащили с поля любовной битвы?

Вместе с летом на остров пришли цыгане, чтобы помочь убрать урожай и прибрать к рукам все, что плохо лежит. Черноглазые, смуглые, почти темнокожие благодаря солнцу, с всклокоченными волосами, в каких-то обносках, они передвигались семейными группками по дорогам, покрытым белой пылью, кто на ослике, кто на шустром маленьком пони, блестящем как каштан. Их таборы отличались убогостью и живописностью: на огне бурлили горшки с разным варевом, в тени под грязными навесами сидели на корточках старухи с малышами на коленях и выискивали у них блох, а ребята постарше, потрепанные, как листья одуванчика, с криками барахтались в пыли. Мужчины, владеющие побочной профессией, занимались кто чем. Один перекручивал и связывал вместе пестрые воздушные шары, придавая им необычные формы зверушек, которые при этом протестующе скрипели. Другой, возможно гордый владелец театра теней Карагиозис[4], обновлял вырезанные из яркого картона куклы и оттачивал характерные вульгарности и репризы к удовольствию хихикающих красоток, занятых приготовлением пищи или вязанием в тенечке.

Я давно хотел сойтись поближе с цыганами, но они отличались застенчивостью и враждебностью к чужакам, а греков со скрипом терпели. Моя почти белесая от солнца копна волос и синие глаза автоматически делали меня подозрительным, и даже если мне позволялось посетить их табор, они никогда не открывали душу подобно местным крестьянам, рассказывавшим о своей личной жизни и сокровенных мечтах. Однако именно цыгане косвенно послужили поводом для скандала в моей семье. Тот редкий случай, когда я был абсолютно ни при чем.

Исключительно жаркий летний день клонился к закату. Мы с Роджером замучились, преследуя большого и жутко строптивого домового ужа вдоль сухой кладки. Пока мы разбирали одну секцию, змея шустро перебиралась в следующую, и не успевали мы восстановить кладку, как ее следы уже терялись в каменном лабиринте. В конце концов нам пришлось признать свое поражение, и мы пошли домой пить чай, потные, пыльные, с пересохшим горлом. За поворотом внизу просматривалась небольшая долина, а рядом, в оливковой роще, я увидел, как мне показалось, мужчину с огромной собакой. Присмотревшись, я остолбенел: это был медведь. От изумления у меня непроизвольно вырвалось громкое восклицание. Медведь встал на задние лапы и обернулся в мою сторону, а следом и мужчина. Он приветственно помахал мне рукой и продолжил раскладывать под деревом свои пожитки, медведь же снова присел и с интересом наблюдал за действиями хозяина. Охваченный радостным волнением, я заспешил вниз по склону. Я, конечно, слышал про пляшущих медведей, но видеть их не приходилось. Так что я не мог упустить такую возможность. Приблизившись, я поздоровался с мужчиной, и он, оторвавшись от дела, достаточно вежливо мне ответил. Я убедился в том, что это цыган с темными горящими глазами и иссиня-черной шевелюрой, а вот одет он был куда богаче своих соплеменников: приличный костюм и туфли, что было редкостью в те дни даже среди крестьян с собственными наделами.

Я спросил, безопасно ли подойти вплотную с учетом того, что медведь не привязан, хотя и в кожаном наморднике.

– Можете подойти, только без собаки, – сказал он. – Вас Павло не тронет.

Повернувшись к Роджеру, я понял по его взгляду, что при всей своей отваге он встрече с медведем не рад и держится рядом исключительно из чувства долга. Услышав, что можно возвращаться домой, он посмотрел на меня с благодарностью и затрусил вверх по склону с таким видом, будто никакого медведя и не приметил. Несмотря на заверения мужчины, что Павло безобиден, я приближался к нему с осторожностью. Даже сидя на задних лапах, зверь этот, совсем еще молодой, был на фут выше меня, а на его широких мохнатых лапах красовались устрашающе посверкивающие когти, которые он мог запросто пустить в ход. Мишка поглядывал на меня своими мерцающими карими глазками и ровно дышал. Чем-то он был похож на ожившую гору водорослей. Я обходил это чудо, желая оценить его достоинства под разными углами.

При этом я засыпал мужчину вопросами. Сколько лет зверю? Где его раздобыли? Что он умеет?

– Он танцует, зарабатывает на жизнь себе и мне, – ответил мужчина. Мой восторг его явно забавлял. – Сейчас покажу.

Он поднял с земли палку с крючком на конце и просунул его в кольцо на наморднике.

– Давай потанцуй с папой.

Медвежонок быстро вскочил. Мужчина щелкнул пальцами и начал насвистывать жалобную мелодию, переступая в такт, а мишка составил ему пару. Они вместе устроили торжественный менуэт среди кустов колючек цвета электрик и высушенных стеблей златоцветника. Я готов был смотреть на это бесконечно. Когда песня закончилась, мишка, явно по заведенному порядку, опустился на четыре лапы и громко чихнул.

– Браво! – тихо сказал хозяин. – Браво!

Я с воодушевлением захлопал. Еще никогда, честно признался я ему, не видел я красивее танца и такого замечательного исполнителя, как Павло. Можно мне его погладить?

– Можете с ним делать все что угодно! – засмеялся мужчина и вытащил крючок из кольца на наморднике. – Он у меня дурачок. Не причинит вреда даже тому, кто стащит у него еду.

В доказательство своего утверждения он принялся чесать медвежонку спину, а тот, задрав голову к небу, издавал утробное, хриплое урчание, потом в экстазе распростерся на земле и стал похож на брошенную медвежью шкуру.

– Он любит, когда его щекочут, – сказал хозяин. – Пощекочите его.

Следующие полчаса превратились для меня в истинное наслаждение. Я щекотал мишку, а он урчал от удовольствия. Я изучал его большие когти и уши и ясные глазенки, а он терпел меня, делая вид, что спит. Привалившись к теплой туше, я заговорил с хозяином. В моей голове созрел план. Я решил, что медвежонок должен стать моим. Собаки и другие домашние питомцы быстро к нему привыкнут, и мы с ним будем вальсировать на холмах. Я уже убедил себя в том, что моя семья придет в восторг от такого умнейшего существа. Но для начала надо человека задобрить, чтобы легче было с ним торговаться. С местными крестьянами торговля превращалась в голосистый, затяжной и в целом непростой процесс. Но здесь я имел дело с цыганом, а уж они по части торговаться натуральные виртуозы. Он не производил впечатления человека замкнутого и сдержанного, как другие цыгане, с которыми я имел дело, и я это воспринял как добрый знак. Я спросил, откуда он приехал.

– Издалека, издалека, – ответил он, закрыл свои пожитки старым брезентом и начал вытряхивать худые одеяла, которые наверняка послужат ему ночным ложем. – Прошлой ночью мы приплыли в Лефкими и с тех пор все время на ногах. Я, Павло и Голова. В автобус Павло, сами понимаете, не пускают, боятся. Прошлую ночь мы вообще не спали, но сегодня выспимся здесь, а уж утром доберемся до города.

Заинтригованный, я попросил его пояснить, что значит «я, Павло и Голова».

– Голова. Моя говорящая Голова. – Он снова подхватил свою медвежью палку и с ухмылочкой постучал ею по брезенту, прикрывающему пожитки.

Я извлек из кармана шортов обглоданную помятую шоколадку и стал ее скармливать мишке, а тот сопровождал каждый съеденный кусочек сладострастными стонами и слюнотечением. Я повторил, что не понимаю, о чем идет речь. Мужчина присел передо мной на корточки и закурил, поглядывая на меня своими темными глазами, загадочными, как у ящерицы.

– У меня есть Голова. – Он показал большим пальцем на груду пожитков. – Живая Голова. Она разговаривает и отвечает на вопросы. Это, без сомнения, удивительное существо.

Я был вконец озадачен.

– Вы хотите сказать, что это голова без туловища?

– Ну да, без туловища. Одна голова. – Он сложил перед собой две ладони так, словно держал в них кокосовый орех. – Она сидит на палочке и разговаривает с человеком. Такого вы еще не видели.

– Но как она может жить без туловища?

– Магия, – произнес он с важным видом. – Я этому научился у моего прапрадеда.

Конечно, он меня разыгрывал. Как ни увлекательно было рассуждать о говорящих головах, я поймал себя на мысли, что мы уходим от моей главной цели – заполучения медвежонка, который, довольно посапывая, слизнул сквозь намордник последний кусочек шоколадки. Еще раз вглядевшись в сидящего на корточках задумчивого собеседника в сигаретном облаке, я решил, что с ним надо говорить без обиняков. И прямо спросил, готов ли он продать медведя и за сколько.

– Продать Павло? – переспросил он. – Никогда! Он мне как сын.

А если в хороший дом? Где его будут любить и где ему позволят танцевать? Мужчина посмотрел на меня, в задумчивости попыхивая сигареткой.

– Двадцать миллионов драхм? – предложил он и засмеялся, увидев, что я ужаснулся. – У кого есть надел, тому нужен ослик, чтобы его обрабатывать, – сказал он. – Павло – мой ослик. Он зарабатывает мне и себе на жизнь, и пока он способен танцевать, я с ним не расстанусь.

Я был горько разочарован, но, видя его непреклонность, заставил себя оторваться от широкой теплой спины похрапывающего мишки, встал и стряхнул пыль. Что ж, говорю, я понимаю ваше желание оставить медведя, но если передумаете, дадите мне знать? Он рассудительно кивнул. И не будет ли он так добр сообщить мне, когда они будут выступать в городе?

– Конечно, – пообещал он. – Но вы и так узнаете: все только и будут говорить, что о моей чудесной Голове.

Мы обменялись рукопожатием. Павло встал на задние лапы, и я напоследок погладил его по голове.

Поднявшись на холм, я обернулся. Они стояли рядом. Мужчина помахал мне, а Павло, раскачиваясь, направил на меня свой нос. Приятно было думать, что это он так со мной прощается.

Я медленно брел домой, думая о цыгане и о говорящей голове и о чудесном Павло. Вот бы мне где-нибудь раздобыть маленького медвежонка и вырастить его, подумал я. Может, дать объявление в афинской газете?

Вся семья сидела в гостиной за чаем, и я решил поделиться с ними моей задумкой. Однако стоило мне войти в комнату, как разразилась буря. Марго завизжала, Ларри уронил на колени чашку с чаем, вскочил на ноги и обежал вкруг стола, Лесли замахнулся стулом, а мать на меня уставилась с расширенными от ужаса глазами. Вот уж не думал, что моя скромная персона может вызвать такую дружную и сильную реакцию.

– Уберите его! – рыкнул Ларри.

– Да, черт возьми, – поддержал его Лесли.

– Он нас всех задушит! – завопила Марго.

– Где твое оружие? – слабым голосом обратилась к Лесли мать. – Надо спасать Джерри!

Какой бес в них вселился? Да что там такое, за моей спиной? Я обернулся. На пороге стоял Павло и вожделенно принюхивался к десерту на столе. Я подошел к нему и взял его за намордник. Он приветливо потыкался носом в мою ладонь. Я объяснил домашним, что это всего лишь Павло.

– Только не это, – прохрипел Ларри. – Птицы, собаки, дикобразы… теперь еще медведь. Что он себе думает? Не дом, а какая-то арена для гладиаторских боев.

– Джерри, дорогой, поосторожнее, – дрожащим голосом сказала мать. – Он такой свирепый.

– Он нас всех передушит, – убежденно повторила Марго.

– Как я могу сходить за оружием, когда он стоит у меня на дороге? – вопрошал Лесли.

– Ты его здесь не оставишь, я запрещаю, – сказал Ларри. – Иначе это будет не дом, а медвежья берлога.

– Где ты его взял, дорогой? – спросила мать.

– Мне плевать, где он его взял, – отмахнулся Ларри. – Пусть сию же минуту отведет этого зверя обратно, пока он нас всех не порвал на куски. У парня никакого чувства ответственности. Я еще не готов к роли христианского мученика.

Павло встал на задние лапы и издал протяжный хрипловатый стон, которым, видимо, давал понять, что желает присоединиться к застолью. Но мои домашние поняли это по-своему.

– Ой! – завизжала Марго, как будто ее укусили. – Сейчас набросится!

– Джерри, отойди от него! – взмолилась мать.

– Я расправлюсь с этим сорванцом, и пусть пеняет на себя, – пообещал Ларри.

– Если выживешь, – вставил Лесли. – А ты, Марго, заткнись и не усугубляй. Ты этого зверя только провоцируешь.

– Хочу и кричу! – возмутилась сестра.

От страха все так раздухарились, что у меня пока не было ни единого шанса что-либо объяснить. Теперь я попробовал вставить пару слов. Во-первых, говорю, Павло мне не принадлежит, а во-вторых, он совершенно ручной, мухи не обидит.

– Я отказываюсь верить, – заявил Ларри. – Ты его украл в каком-нибудь бродячем цирке. Мало того что нас распотрошат, так еще и арестуют за укрывательство краденого.

– Дорогой, успокойся, – сказала мать. – Сейчас Джерри нам все объяснит.

– Объяснит? – взвился Ларри. – Объяснит? Как можно объяснить появление медведя в гостиной?

Я сказал, что медведь принадлежит цыгану, у которого еще есть говорящая голова.

– Говорящая голова? – переспросила Марго. – В каком смысле?

Я объяснил, что она живет отдельно от туловища и разговаривает.

– Парень спятил, – убежденно сказал Ларри. – Его надо сдать в психушку, и чем скорее, тем лучше.

К этому моменту все мое дрожащее семейство забилось в дальний угол. Я негодовал и настаивал на том, что говорю все как есть, а в доказательство Павло им сейчас станцует. Одной рукой схватив со стола кусок пирога, палец другой руки я просунул в кольцо на наморднике и скомандовал, как это делал хозяин медведя. Жадно поглядывая на пирог, Павло рыкнул и пустился со мной в пляс.

– Смотрите! – закричала Марго. – Смотрите! Он танцует!

– Да пусть он отплясывает, как целый кордебалет, плевать я хотел, – сказал Ларри. – Чтобы духу его здесь не было!

Я просунул пирог через намордник, и Павло с жадностью его проглотил.

– А он довольно милый. – Мать поправила очки и с интересом разглядывала мишку. – Я вспомнила, у моего брата в Индии была медведица. Очень даже симпатичная.

– Нет! – одновременно вскричали Ларри и Лесли. – Только не медведь.

Я сказал им, что это по-любому невозможно, так как хозяин отказывается его продавать.

– Вот и прекрасно, – сказал Ларри. – Почему бы тебе прямо сейчас его не вернуть, если с танцульками закончено?

Я прихватил еще кусок пирога в качестве взятки и, просунув палец в кольцо, вывел мишку из дома. Мы не успели дойти до оливковой рощи, как столкнулись с уже отчаявшимся цыганом.

– Вот ты где! Вот ты где! Ах ты, проказник. А я думаю, куда он пропал? Он никогда от меня не отходит, поэтому я его даже не привязываю. Не иначе как он вас полюбил.

Я честно признался, чт? считаю единственной причиной, по которой Павло за мной последовал. Для него я поставщик шоколада.

– Уф! – выдохнул мужчина. – Какое облегчение. Я уж решил, что он пошел в деревню, и тогда мне не избежать неприятностей с полицией.

Я неохотно передал Павло хозяину и смотрел, как они уходят в свой бивуак под оливами. А затем не без трепета пошел обратно. Хотя я был не виноват в том, что медвежонок последовал за мной, я понимал: мои поступки в прошлом говорят против меня, и нужно будет пустить в ход все мое красноречие, чтобы оправдаться.

На следующее утро все еще в мыслях о мишке я, как обычно, отправился в город к моему наставнику господину Кралефскому. Это был горбатый гном с широко распахнутыми янтарными глазами, выражавшими неподдельное страдание из-за неспособности повысить мой образовательный уровень. Он обладал двумя чудесными качествами: особой любовью к природоведению (в его доме весь чердак был отдан разнообразным канарейкам и другим птицам) и тем, что большую часть времени жил в придуманном им мире, где был героем. Он рассказывал мне о своих приключениях, в которых компанию ему неизменно составляла какая-нибудь безымянная героиня, известная просто как «дама».

Первая половина утра была посвящена математике, а поскольку я мог думать исключительно о медвежонке, моя тупость выглядела особенно заметной, к ужасу Кралефского, полагавшего, что давно исчерпал глубины моего невежества.

– Дорогой мой, вы сегодня какой-то несосредоточенный, – сказал он мне прямо. – Вы не в состоянии уразуметь простейшие вещи. Может быть, вы переутомились? Сделаем-ка мы с вами небольшую передышку.

Кралефский любил эти передышки не меньше моего. Повозившись на кухне, он выходил с двумя чашками кофе и печеньем, мы располагались поуютнее, а дальше начинались феерические рассказы о его воображаемых приключениях. Но в то утро до этого дело не дошло. Когда мы уселись и пригубили кофе, я упомянул о цыгане с его медвежонком Павло и говорящей головой.

– Невероятно! – воскликнул он. – Встретить такое в оливковой роще… Представляю, как вы удивились.

Глаза его вдруг остекленели, он впал в задумчивость, глядя в потолок, а из накренившейся чашки кофе выливался в блюдце. Очевидно, мой рассказ вызвал у него некие ассоциации. Прошло уже несколько дней с тех пор, как он последний раз поделился со мной своими воспоминаниями, и я с нетерпением ждал чего-нибудь новенького.

– В молодости… – начал Кралефский и проверил, внимательно ли я его слушаю. – В молодости я был немного легкомысленным и вечно попадал в какой-нибудь переплет.

Он хохотнул, думая о своем, и стряхнул с жилетки крошки от бисквита. Человека с маникюром и кротким взглядом трудно было заподозрить в легкомысленности, но я сделал над собой усилие.

– Было время, когда я подумывал о цирке. – Он произнес это так, словно сознался в детоубийстве. – Помню, как в деревню, где мы жили, приехал цирк и я посмотрел все представления. Все до одного. Я близко познакомился с артистами, и меня даже кое-чему научили. Говорили, что я отлично работаю на трапеции.

Он посмотрел на меня застенчиво, не зная, как я на это отреагирую. Я с серьезным видом кивнул, как будто в самой мысли о Кралефском на трапеции, в обтягивающем трико, не было ничего смешного.

– Еще печенья? – спросил он. – Да? Вот ключ ко всему! Я, пожалуй, тоже съем.

Я жевал печенье и ждал продолжения.

– Короче, – продолжил он, – неделя пролетела, и вот наступил вечер последнего представления. Я бы его не пропустил ни за что на свете. Компанию мне составила подруга, молодая дама. Как она смеялась, когда вышли клоуны! Еще ей очень понравились лошади. Если бы она знала, какой кошмар ее ждет.

Он достал свой слегка надушенный носовой платок и промокнул вспотевшую бровь. Он всегда, доходя до кульминации, немного перевозбуждался.

– С последним номером выступал дрессировщик львов. – Кралефский сделал паузу, чтобы до меня дошел масштаб сказанного. – Пять зверей. Огромные нубийские львы с черными гривами, которые еще недавно жили в джунглях, как сказал мне дрессировщик. Мы с дамой сели в первом ряду, чтобы лучше видеть арену. Вы, наверное, знаете такое заграждение? Так вот, в разгар представления одна секция, вероятно плохо закрепленная, свалилась внутрь прямо на дрессировщика, и он, о ужас, упал без сознания.

Кралефский умолк, нервно глотнул кофе и снова промокнул мокрый лоб.

– Что я должен был делать? – задал он риторический вопрос. – Там пять огромных скалящихся львов, а рядом со мной дама. Я принял мгновенное решение. Существовал только один способ спасти даму. Схватив трость, я выскочил на арену.

Тут я издал робкие звуки восхищения.

– За неделю посещения цирка я досконально изучил методы работы дрессировщика и теперь мысленно благодарил свою счастливую звезду. Я смотрел прямо в глаза скалящимся тварям на тумбах. Человеческий взгляд, знаете ли, имеет большую власть над животным миром. В конце концов, сверля их насквозь и тыкая в них тростью, я взял их под контроль и шажок за шажком прогнал с арены в клетку. Так удалось избежать ужасной трагедии.

Я спросил о даме. Была ли она ему благодарна.

– Еще как была. – Кралефский весь расплылся. – Она сказала, что представление дрессировщика не идет ни в какое сравнение с моим.

А с пляшущими медведями, когда он увлекался цирком, ему приходилось сталкиваться?

– С кем только не приходилось, – заверил он меня, проявляя широту души. – Со слонами, тюленями, дрессированными собачками, медведями. Весь набор.

В таком случае, задумчиво сказал я, не желает ли он пройтись со мной и взглянуть на пляшущего медведя? Совсем недалеко отсюда. Это, конечно, не цирк, но по-своему интересно.

– Боже правый, какая идея! – Кралефский вынул из жилетного кармана часы на цепочке и сверился со временем. – Через десять минут, хорошо? Проветрим мозги.

Он взял шляпу и трость, и мы бодро зашагали по узким оживленным городским улочкам, где пахло фруктами и овощами, канализацией и свежеиспеченным хлебом. Поспрашивав разных подростков, мы выяснили, где хозяин Павло устраивает представления – в центре города, в большом полутемном сарае на задах магазина. По дороге я одолжил у Кралефского немного денег и купил плитку липкой нуги. Я не мог прийти к мишке без подарка.

– А, друг Павло! Добро пожаловать! – сказал цыган, увидев нас на пороге.

К моей радости, мишка меня узнал, подошел шаркающей походочкой, что-то мыча при этом, и присел передо мной на задние лапы. Кралефский попятился как-то очень уж поспешно для ветерана цирка и покрепче сжал трость в руке.

– Поосторожнее, дружище, – предупредил он меня.

Я угостил мишку нугой. Растерев задними зубами и проглотив последний кусок, он издал довольный вздох, улегся и положил голову между лап.

– Хотите увидеть Голову? – цыган показал в дальний угол на стол из сосновых досок, на котором стояла квадратная, судя по всему, матерчатая коробка. – Подождите, я зажгу свечи.

На коробке, припаянные собственным воском, стояли большие свечи, около десятка, и, когда он их зажег, задрожали огоньки, заплясали тени на потолке и стенах сарая. Он деликатно постучал по коробке своей медвежьей палкой и спросил:

– Голова, ты готова?

У меня пробежали по спине мурашки. Из коробки мужской дискант отчетливо произнес:

– Я готов.

Мужчина приподнял край ткани, и я увидел, что коробка, три на три фута, сделана из тонкой обрешетки, обтянутой материей. В центре ее сооружен пьедестал, а на него, пугающая в мерцании свечей, водружена голова семилетнего мальчика.

– Боже правый! – восхитился Кралефский. – Отлично придумано!

Меня поразило, что Голова живая. Цыганенок в грубоватом черном гриме под карикатурного негритоса смотрел на нас, двигая ресницами.

– Готов ли ты отвечать на вопросы? – спросил хозяин, с удовольствием поглядывая на очарованного Кралефского.

Голова облизнула губы и ответила:

– Я готова.

– Сколько тебе лет?

– Больше тысячи, – последовал ответ.

– Откуда ты приехала?

– Я приехала из Африки. Меня зовут Нго.

Цыган продолжал монотонно задавать вопросы и получать на них ответы, но меня интересовало другое: как этот трюк работает? В первый раз услышав про говорящую голову, я себе представил болванку, вырезанную из дерева или слепленную из гипса, произносящую слова с помощью чревовещания, а тут живая голова на деревянном пьедестале диаметром со свечу. Я не сомневался, что она живая, так как, отвечая на вопросы, голова шарила взглядом, а когда Павло встал и встряхнулся, лицо просветлело, как будто она его узнала.

– Ну, убедились? – с гордостью сказал цыган, закончив допрос. – Что я вам говорил! Такого вы еще не видели.

Я попросил разрешения разглядеть Голову поближе. Я вдруг вспомнил, что Теодор рассказывал мне о похожей иллюзии, производимой с помощью зеркал. Пока я не видел, где может скрываться туловище, с которым должна соединяться голова, но ясно было, что стол и коробка требуют пристального изучения.

– Конечно, – к моему удивлению, согласился цыган. – Возьмите мою палку. Единственная просьба: не прикасайтесь к Голове.

Палкой я тщательно простукал все вокруг пьедестала, проверяя, нет ли там скрытых зеркал или проводов, а Голова сопровождала мои действия черными глазами, в которых было написано легкое удивление. Боковины коробки были чисто матерчатые, а дном фактически служил стол. Я зашел сзади, но и там ничего не обнаружил. Я даже забрался под стол – и с тем же успехом: ничего такого, что могло бы скрывать тело. Мистика!

– А-а, – торжествовал цыган. – Не ожидали? Вы ведь думали, что там прячется мальчишка?

Я смиренно признался и стал просить, чтобы он раскрыл тайну.

– Нет-нет. Не могу, – сказал он. – Это магия. Если я вам расскажу, Голова исчезнет в облаке дыма.

Я повторно обследовал коробку и стол, но даже горящая свеча не продвинула меня ни на йоту.

– Ну, хватит уже, – сказал цыган. – Лучше потанцуйте с Павло.

Он вставил палку с крючком в кольцо на наморднике, и медвежонок тотчас встал на задние лапы. Тогда цыган передал палку мне, а сам взял деревянную флейту и заиграл. Мы с Павло заплясали под музыку.

– Боже правый! Это великолепно! – Кралефский захлопал в такт.

Я предложил ему составить компанию мишке с учетом его большого циркового опыта.

– Я не уверен, что это хорошая мысль, – сказал он. – Все-таки зверь меня не знает.

– Все будет отлично, – заверил его цыган. – Он со всеми ручной.

– Ну, если вы так уверены. – Кралефский колебался. – Если вы настаиваете…

Он робко забрал у меня палку и встал один на один с Павло, боязливый до предела.

– Ну что, потанцуем? – Цыган заиграл на флейте.

Я смотрел не отрываясь. В мерцающем желтом свете свечей горбатая тень Кралефского и лохматая тень медведя водили на стене хороводы, а Голова на пьедестале следила за ними, ухмыляясь и похмыкивая.