Трудные годы
Партия Заремы в балете «Бахчисарайский фонтан» впервые была исполнена Майей Плисецкой 9 марта 1948 года.
Дебюту предшествовала своя история. Еще в первые годы работы Плисецкой в Большом балетмейстер Ростислав Захаров планировал занять ее в главной партии этого балета – Марии. Свыклась с этой мыслью и молодая исполнительница: да, она должна танцевать только Марию! Когда в итоге ей выпало воплотить на сцене образ гордой и властной грузинки Заремы, Майя испытала некоторое разочарование. Она не сразу полюбила эту роль и не сразу посчитала ее своей. Все пришло со временем, когда балерина вполне освоилась в этой непростой, с точки зрения хореографии, партии, в которой виртуозные пассажи чередовались с выразительной пантомимой. Ее пластичные руки так напоминали руки восточных танцовщиц, и ей удалась эта партия любимой и потому счастливой ханской жены, отвергнутой Гиреем, как только он увидел польскую пленницу Марию и склонился перед ее красотой и непохожестью на всех женщин гарема.
По счастью, мы можем видеть Зарему-Плисецкую в фильме «Мастера русского балета», снятом в 1954 году. Пленка запечатлела балерину в «Бахчисарайском фонтане» вместе с Галиной Улановой – Марией. Прекрасная техника, огромный, высокий прыжок – но… Плисецкая была недовольна, увидев себя со стороны, и со свойственной ей самокритичностью в работе стала искать новые краски для своей Заремы: «Увидела и поняла, что можно танцевать еще эмоциональнее, сильнее, шире». Особенной выразительности ее танец достигал в третьем акте балета, в сцене столкновения Заремы и Марии. «Оставь Гирея мне: он мой…»
Майя Михайловна рассказывала, что эту сцену для фильма пришлось снимать пятнадцать раз. И ее опять поразило отношение к профессии ее старшей коллеги, Галины Улановой. «От удара моей руки у Галины Сергеевны уже был синяк, но она все терпела и продолжала съемки. И так же, как всегда, передо мной была живая, бесконечно печальная и трогательная Мария. И хотя это абсолютно противоречило моим актерским, исполнительским задачам, мне всегда – и на сцене, и во время съемок бесчисленных дублей – было невероятно жаль убивать эту Марию: так верилось в подлинность улановской героини…»
Восьмого апреля 1948 года в Большом театре шел одноактный балет «Шопениана». Майя Плисецкая танцевала в нем одну из главных партий. Ничто не предвещало беды. И вдруг в заключительной коде, на повороте, когда солисты следовали друг за другом в сисонах (вид прыжка, разнообразного по форме и часто применяемого), на нее наскочила со всей своей силы мощная прима Марина Семенова. Удар оказался настолько неожиданным, что Плисецкая упала. Правую ногу пронзила такая резкая боль, что балерина не смогла подняться. Остальные продолжали танцевать, обходя ее стороной. Нестерпимая боль в голеностопе правой ноги не проходила, а нога неправдоподобно распухала на глазах. Хорошо, что до закрытия занавеса оставалось совсем мало времени, но минуты эти тянулись целую вечность…
«Слава Голубин и Руденко, скрестив четыре кисти в подобие кресла, несут меня в артистическую. На голеностоп страшно смотреть. Он весь синий, вздутый. Не разрыв ли связок? Доктора в театре нет. Надо добираться в свой Щепкинский, благо близко. Меня приносят домой. Корчусь от боли.
Всю сценическую жизнь травмы не обходили меня стороною. Я рвала икру, защемляла спинной нерв, вывихивала сустав голеностопа, ломала пальцы, разбивала стопы. Каждая из этих травм отодвигала от меня премьеры, отменяла съемки, срывала гастроли. Каждая была трагедией» («Я, Майя Плисецкая»).
Еще в училище у юной Плисецкой начало болеть колено. Врачи поставили диагноз: болезнь Гофа, или «собственная связка наколенника», и вынесли приговор: о балете следует забыть! Как позднее считала балерина, диагноз оказался неверным.
Вылечил Плисецкую… массажист – Никита Григорьевич Шум, пользовавший спортсменов. Он колдовал над Майиным коленом пару недель: разминал, вытягивал, согревал парафином, накладывал компрессы… Только после этого разрешил заниматься в классе. Колено стало здоровым!
От денег, собранных родственниками юной пациентки, Никита Григорьевич в тот раз благородно отказался. Даже не глянул, сколько Майя ему принесла: «Тебе они сгодятся самой. А мне подбрасывают футболисты. На жизнь и курево хватает».
Правда, стоит признать, что колено, видимо, не навсегда вылеченное целителем, продолжало беспокоить балерину и дальше. На протяжении танцевальной карьеры ей не раз приходилось прибегать к новокаиновым блокадам перед выходом на сцену. А уже в очень солидном возрасте Плисецкая упала и повредила связки именно на этом больном колене, которое теперь предстояло еще и оперировать…
Что касается Никиты Григорьевича, то к этому замечательному народному лекарю не раз обращались и другие артисты балета. Ведь травмы преследуют представителей их профессии всю жизнь. Но если для обычных людей это физическая боль, возможно инвалидность, то для танцовщиков – еще и моральный удар, опасность потерять профессию и любимое дело. Артисты балета добились, чтобы Шума взяли массажистом в Большой театр. Многих из танцовщиков он спасал после травм, ставил на ноги. Вот и после травмы Плисецкой во время «Шопенианы» надежда у балерины была только на Никиту Григорьевича.
Майя Плисецкая в роли Заремы в балете «Бахчисарайский фонтан». 1958 г.
«Вначале было слово, так считается. А я думаю, что вначале был жест, потому что жест понимают все, а слово не все».
(Майя Плисецкая)
«Шум был в отъезде. Какая-то футбольная команда со всесильным партийным покровителем, уговорив дирекцию, увезла массажиста с собой в важное турне. Кубок Союза или что-то в этом роде. Куда обратиться? Кроме Шума, я не верила никому. Так и отлеживалась, пытая посетителей своих вопросами, не вернулся ли Никита Григорьевич?..» («Я, Майя Плисецкая»).
В 1954 году после внезапной кончины Никиты Григорьевича горевали все артисты Большого театра. Море цветов на панихиде… Огромный венок положила на его гроб Галина Уланова, которой он тоже не раз помогал.
В мае 1948 года руководство Большим театром перешло к новому директору – Александру Васильевичу Солодовникову. О нем Плисецкая написала немало неприязненных слов в своей книге, считая этого чиновника источником всех своих бед в театре.
«Его “царствие” – темная полоса моего театрального существования. Если и раньше все давалось через усилия, преодоление, то изначальное недоброжелательство с самого верха превратило мою жизнь в каждодневное неравное борение. Сейчас я могу домыслить, что кто-то, еще более высоко сидящий, задал ему программу моего “торможения”. Но тогда все для меня замыкалось на Солодовникове» («Я, Майя Плисецкая»).
Можно добавить, что Александр Солодовников, журналист по профессии, происходил из рабочей семьи, далекой от искусства. В тридцатые годы работал редактором заводских многотиражек, потом стал заведовать отделами культуры в газетах, откуда путь самый прямой – в руководители лучших театров столицы, Большого и Малого. Хотя, судя по тому, что перу Солодовникова принадлежит книга о приме Большого Ольге Лепешинской, в балете он все-таки разбирался. Но вот молодая солистка Майя Плисецкая почему-то не вызывала его симпатий.
По словам Майи Михайловны, новый директор начал «антиплисецкую» деятельность со статьи в газете. Рассказывая о молодежи Большого театра, многих назвал и похвалил. Плисецкую же совсем не упомянул, словно такой балерины вообще не существует. Конечно, театральный мир не обошел эту статью вниманием. Кто-то недоумевал, кто-то сочувствовал Плисецкой, а кто-то начал сторониться ее, избегать.
Отличаясь прямотой характера, Майя Михайловна пошла к директору выяснять отношения. Выслушав ее, Солодовников поморщился:
– Какая статья? Ах, эта. Но она про молодых. А вы – зрелый мастер. Ведете репертуар.
Балерина возразила, что другие, названные в статье, на 10–15 лет ее старше, уже со званиями. Она же только пятый год в театре, следовательно, относится к молодежи. Солодовников нетерпеливо встал из-за стола: разговор окончен.
Чем в дальнейшем отличались притеснения со стороны жесткого бюрократа, понять сложно. Плисецкая танцевала, и танцевала много. Да, ее то и дело ставили в четверки и тройки наряду с другими солистками – таковы этапы балетной карьеры, но и главные партии мимо нее не проходили. Исполнительницы то и дело подворачивали ноги или получали жесточайшую простуду, кем-то надо было заменить то Марину Семенову, то Софью Головкину, а тут – вот она, молодая и технически сильная Майя, прекрасно знающая многие главные партии. Так и выходило, что сердиться особо вроде было и не на кого.
Но директорское неприязненное отношение к ней все-таки давало о себе знать. Трудно сказать, что явилось тому причиной – характер балерины или что-то иное. Показателен рассказ Плисецкой о праздновании в январе 1949 года дня рождения дирижера Большого театра Юрия Файера, на которое она была приглашена в числе прочих артистов. С легкостью пера перечисляет Майя Михайловна присутствующих знаменитых гостей, а также деликатесы на столе именинника:
«…Голованов с Неждановой, авиаконструктор Яковлев (Вы на ЯКах летали, читатель?), певец Лемешев, Екатерина Васильевна Гельцер. Сидим – едим винегреты с крабами, водочку потягиваем, закусываем зернистой икоркой – от крабов и черной икры ломились тогда прилавки. Террор террором, борьба с космополитизмом на гребне, а жратвы полно».
Винегреты с крабами, черная икра… Но как же другое ее свидетельство из той же автобиографической книги, когда речь идет о советском, напрочь лживом кино?
«Эта форма показов соответствовала неправде всей нашей жизни. На экранах ломящиеся от яств столы в “Кубанских казаках”, а в жизни существование впроголодь, грязь, темень, водка. Дружба народов, дружба народов, а в жизни поножовщина, резня, мракобесие, расизм» («Я, Майя Плисецкая»).
Фильм «Кубанские казаки», между прочим, снимался режиссером Иваном Пырьевым в том же 1949 году, из которого легким пером Майи Михайловны выписана позитивная сценка праздничного дирижерского стола не только с кулинарным изобилием, а и с дружбой народов вокруг (если иметь в виду многонациональный состав присутствующих). И никакой тебе поножовщины, резни и расизма, не говоря уже о существовании впроголодь.
Позволим себе некоторое отступление в сторону, хотя и имеющее прямое отношение к теме. Думается, навряд ли Майе Михайловне было известно о неком Гарвардском проекте – самом масштабном проекте исследования советского человека сталинских времен. Откуда, да и все знать действительно невозможно. О нем рассказано, в частности, в работе И. Яковенко «Мы все равно часть европейской цивилизации. О качестве населения и либеральной оппозиции». А данные упомянутого Гарвардского проекта, речь о которых идет в этой работе, показали с совершенно неожиданной стороны, насколько гуманным (созданным именно для людей) был Советский Союз Сталина и насколько люди, даже изменившие Родине, это видели и понимали:
«Исследование проводилось в 1949–1951 годах на территории Западной Германии, Австрии и США среди перемещенных лиц и эмигрантов, в недавнем прошлом – граждан СССР. Методом углубленных интервью было опрошено около 3 тысяч советских граждан, методом биографических интервью – около 300. Это были люди, которые не хотели возвращаться в СССР. То есть у них, во-первых, не было страха перед НКВД-МГБ, во-вторых, это была категория граждан с явно пониженным уровнем фанатичной веры в коммунистические идеалы, а в-третьих, они явно имели мотив «понравиться» интервьюерам, которых они могли воспринимать как представителей новой страны своего обитания. То есть в выборке был явный сдвиг, предполагающий более негативное, более критическое отношение к советской власти.
Результаты исследования выявили удивительные вещи. Люди, которые бежали от советской власти, ее не то чтобы любили, но в основном поддерживали. Людей, критически настроенных, было примерно столько же, сколько и сейчас: около 20 %. Эмигранты считали правильной собственность государства на средства производства. Хвалили советскую медицину и образование. Это были насквозь советские люди, которые поддерживали советскую власть без принуждения. Они правда так думали. Так что главный тезис… о том, что лояльность в сталинские времена обеспечивалась исключительно угрозами «ударов сапогом по почкам», – этот тезис неверен. По крайней мере неверен в такой категорической форме».
В подтверждение сказанному – мнение известного хирурга Николая Амосова:
«Был ли я «советским человеком»? Наверное, все-таки – был. Менять социализм на капитализм не хотел. Завидовал западным коллегам по части условий работы, но чтобы уехать – мысли не возникало. Несмотря на правителей-коммунистов, наше общество выглядело более человечным. Права бедного народа на работу, пенсию, соцстрах, лечение, образование, почти бесплатные квартиры и транспорт, казались важнее свободы прессы и демонстраций против правительства. Они ведь нужны только кучке интеллигентов».
Но вернемся ко дню рождения дирижера Файера. Весь последующий эпизод, пожалуй, все-таки вполне тянет на определение «мракобесие». Раздался звонок в прихожей, возвещающий о приходе очередного гостя. На пороге появился сам директор Александр Солодовников. Сняв верхнюю одежду, поздоровался со всеми за руку. Но на Плисецкой его улыбка сошла с лица. Легкий оборот к Файеру: а это как понимать? Именинник Юрий Федорович, человек удивительно добрый, в замешательстве забормотал:
– Это соседка, это соседка, соседка…
«Меня так больно колет мизансцена, что через десять минут я неслышно ухожу, не попрощавшись. Я гордая. Зачем со мной так. Живой не сдамся. Кто кого!» – писала балерина. Обижаться действительно было от чего.
Кроме незаслуженных обид от руководства театра, было в том 1949 году и нечто другое, о чем, казалось бы, можно рассказать в автобиографической книге. Но балерина умолчала о личном, только лишь раз мельком упомянув в своем повествовании танцовщика из Большого театра Эсфандьяра Кашани, которого не включили в группу для зарубежных гастролей по причине, что отец его родом из Персии.
Между тем ее роман с красавцем-персом в свое время вызвал много разговоров в театре. «Подумать только: прима Большого приезжала домой к танцовщику из кордебалета на черном лимузине с шофером! Это происходило в 1949 году, когда все московские машины можно было по пальцам пересчитать…» – поражаются сегодняшние журналисты.
Юрий Федорович Файер (1890–1971) – советский российский дирижер, скрипач. Народный артист СССР (1951). Лауреат четырех Сталинских премий (1941, 1946, 1947, 1950)
Прежде всего следует заметить, что Майю Плисецкую в 1949-м еще никто не называл примой. Да и ее появление на свиданиях с возлюбленным, проходивших в его коммуналке на Шаболовке, непременно на черном лимузине с личным шофером, отдает привкусом легенды.
Говорят, артист балета Эсфандьяр Кашани, красавец с иранскими корнями, разбил не одно женское сердце. Плисецкая обратила на него внимание в репетиционном классе. По воспоминаниям Кашани, они сразу понравились друг другу. Веселая и открытая, яркая Майя всегда обращала на себя мужское внимание. Хотя вне сцены и фотоателье она выглядела внешне более чем скромно (это видно на документальных кадрах), в поклонниках недостатка никогда не было.
По утрам влюбленные виделись в репетиционном классе, потом гуляли или ходили в кино. Кашани радушно приняли в доме Плисецких, Рахиль явно благоволила к юноше, надеясь на дальнейшее устройство судьбы своей дочери (Кашани был младше Майи на пять лет). Балерина познакомила возлюбленного с другими родственниками и подружилась с его матерью. Дело вроде шло к свадьбе, но роман закончился так же внезапно, как и начался: Плисецкая оставила танцовщика, даже не объяснившись… Зная принципиальный характер Майи Михайловны, можно предположить, что для разрыва были какие-то веские причины.
Впрочем, неудавшийся роман, по счастью, не помешал Плисецкой и Кашани в дальнейшем танцевать вместе – например, в «Вальпургиевой ночи», этом блестящем шедевре Шарля Гуно из оперы «Фауст». Искусство прежде всего!
В 1968-м Эсфандьяр Кашани ушел из Большого театра и стал работать с тренером по фигурному катанию Татьяной Тарасовой, ставил хореографию в танцах на льду, в частности, для знаменитой пары Миненков – Моисеева.
Время шло, и Плисецкой все чаще поручали главные партии в балетах. Одной из них стала партия Царь-девицы в балете Цезаря Пуни «Конек-Горбунок», в которой она впервые выступила 16 октября 1949 года.
Этот балет был очень любим зрителями в дореволюционное время. Поставленный еще в 1864 году французским балетмейстером Артуром Сен-Леоном, затем переделанный гениальным Мариусом Петипа, он нес в себе черты блестящего дивертисмента. В 1901 году балет был заново поставлен А.А. Горским, который бережно сохранил лучшие сцены и танцы предшественников – Сен-Леона и Петипа.
Царь-девица Плисецкой была шутливой и лукавой, женственной и ласковой, кокетливой и царственной, и в то же время эта партия была исполнена балериной с большим мастерством и прекрасно отточенной техникой.
Трудно сказать, когда в этот балет попал Русский танец П.И. Чайковского, написанный им как вставной номер для третьего акта «Лебединого озера» (в редакции балета Юрия Григоровича под эту музыку в третьем акте, как известно, танцует русская невеста). Но именно в «Коньке-Горбунке» Русский танец исполняли многие известные балерины прошлого. Блеснула в нем в конце 1940-х и Майя Плисецкая, передавая филигранным исполнением хореографии все оттенки музыки Чайковского, а ее красавица Царь-девица словно явилась прообразом Царь-девицы в другом «Коньке-Горбунке», созданном Родионом Щедриным для его любимой балерины. Но не будем забегать вперед…
Плисецкая по-прежнему часто выступала во всевозможных концертах, обретая все большую популярность у зрителей. Одно из ее выступлений ярко живописал литератор Василий Катанян, муж знаменитой возлюбленной В.В. Маяковского Лили Брик:
«…я вспомнил Зеленый театр, лето 1949 года. На открытой сцене она танцевала “Лебедя“, и вдруг хлынул ливень. От воды стали с треском рваться огни рампы. Пианистка заерзала, скрипачка сжалась, и только Плисецкая танцевала, ни на секунду не изменяя ни себе, ни Фокину. Раскрыв зонты, зрители завороженно смотрели на сцену. И когда танец закончился в луже воды, они устроили настоящую овацию молодой балерине, ее долгу артистки и ее уважению к публике. “Служить искусству“ – не проходная фраза для Плисецкой»[1].
В том же 1949 году произошло еще одно знаменательное событие: Майе Плисецкой довелось участвовать в важном концерте, посвященном 70-летию И.В. Сталина. Об этом она поведала в своей книге, опять вернувшись к нелестным эпитетам.
«Историки назовут эту дату без раздумий. 21 декабря 1949 года. Заводилы-коммунисты по всем континентам планеты бесились от подлого усердия, как величественнее отпраздновать день рождения кровавого тирана. Замороченным трудящимся ежечасно внушали, что день сей выше по значению Рождества Христова. Наши братские советские народы ломали головы, какой сюрприз приготовить благодетелю человечества к светлому празднику. Даже открыли музей подарков венценосному вождю. Газеты печатали океаны телеграмм и писем, адресованных “дорогому Иосифу Виссарионовичу”. Все ”изгалялись” в подхалимаже, какие бы еще слова выдумать, как бы поисступленнее лизнуть, отличившись, рябую да усатую диктаторскую морду. Поэты слагали оды, композиторы – песни, пряхи-умельцы ткали ковры. А артисты мечтали об участии в юбилейном правительственном концерте» («Я, Майя Плисецкая»).
Если постараться не замечать издевки, пронизывающей эти строки, в голову придет только одно: неужели настолько зашоренным было мышление балерины, в целом очень умной женщины, что оно не оставляло ей возможности думать, сопоставлять… может, отрешиться на минуту от трагических событий в семье ее родителей, взлететь над своей судьбой (что греха таить, не такой уж несчастливой) – к судьбе всей страны, победившей фашизм? Между прочим, под руководством того, чей юбилей столь не устраивал Майю Плисецкую. Но страшно подумать, что было бы со всей ее семьей и с ней самой, если бы величайшая битва с врагом оказалась проиграна… Скорее всего, такой знаменитой на весь мир балерины, как Майя Плисецкая, просто бы не существовало!
Эта мысль, увы, проходит красной нитью в комментариях на канале YouTube к интервью с балериной (2014) в популярной программе Первого канала. В этой передаче даже столь тенденциозный ведущий, как Владимир Познер, кажется удивленным уверенными словами Плисецкой о том, что социализм (коммунизм) гораздо хуже фашизма. Интервью с балериной и произнесенные ею слова вызвали целую дискуссию на канале YouTube. Мнения самые противоположные – от панегириков в адрес Плисецкой до стойкого неприятия ее позиции и самой личности. Некоторые пользователи высказались на сайте с довольно жесткой откровенностью. Вот только два комментария.
«Сталинская система, которую Плисецкая называет коммунизмом, – пишет один из зрителей, – при поверхностном сходстве отличалась от фашизма в нескольких принципиальных отношениях. Одно из них было отсутствие расовой доктрины, что дало Майе Михайловне возможность долгие годы радовать людей своим искусством, а не выйти дымом в небо из трубы крематория».
«Забавно то, что при фашистах еврейской девочке Майе было уготовано место в газовой камере и крематории Аушвица, с последующей утилизацией пепла на полях немецких бюргеров… – высказывается второй. – А тут, понимаешь, “проклятые коммунисты” вмешались, дали образование, развили талант и способности, вырастив величайшую балерину современности…»
По поводу упомянутых газовой камеры и крематория спорить не приходится. Александр Мессерер, дядя балерины, свидетельствовал:
«…в немецких лагерях смерти погибли 10 наших родственников. Это жившие в Германии брат нашего отца Борис (Борух), его жена Роза и их дочь (наша двоюродная сестра) Дора; жившие в Литве другой брат нашего отца Марк, его жена Дина и их дочь Лия; еще один брат нашего отца Лазарь (также живший в Литве), его жена Пола, их дочь Доррит и сын Азарий».
Что касается юбилея вождя, то прислушаемся к словам того, для кого тема Сталина – не пустой звук: писателя и публициста Сергея Кремлева.
«Знавший Сталина как близкого человека, как приемного отца, Артем Сергеев свидетельствовал:
“Он не упивался превозношением себя, а наоборот, принимал это как неизбежный ритуал, как вынужденное действие, не доставлявшее ему большого удовольствия. И ни в коем случае он не считал свой день рождения праздником даже и своим, а не то что страны”…
Однако 70-летие со дня рождения Генералиссимуса Советского Союза, Председателя Совета Министров СССР и Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И.В. Сталина было не столько его личным праздником, сколько серьезным общественным событием. Причем событием в масштабе всей планеты. Ведь к своему 70-летию Сталин подошел как самый значительный из мировых лидеров, как один из «Большой тройки» времен войны, как глава великой державы, победившей нацизм, освободившей Европу и в считанные годы сумевшей подняться из руин.
Майя Плисецкая с партнером в балете «Конек-Горбунок». 1960 г.
К 70-летию Сталина он был признанным лидером всех мировых левых сил и складывающейся мировой системы народной демократии и социализма.
Наконец, он был главой одной из двух ядерных держав и верховным руководителем наиболее мощной армии в мире. И при этом на территории Германии, Австрии, Польши, Венгрии, Румынии находились вооруженные силы, для которых приказ Сталина был приказом Родины.
Юбилей Сталина невозможно было не отмечать, а это означало, что отмечаться он будет планетарно.
Не понимать этого Сталин не мог… Если даже представить на минуту, что он директивным образом отказался бы от любого официального чествования себя – как это иногда и делают юбиляры, то этого бы никто не понял не то что в стране, но прежде всего во внешнем мире. Отсутствие в СССР торжеств, и торжеств пышных, в честь юбилея Сталина вызвало бы оживленные комментарии, догадки и т. п. Поэтому праздновать надо было» (Сергей Кремлев. «Зачем убили Сталина? Преступление века»).
Аргументы более чем убедительные. Но думается, навряд ли Майя Михайловна интересовалась подобными книгами…
Долгие подготовительные репетиции к юбилейному концерту следовали одна за другой. Плисецкая должна была выступить с небольшой вариацией Уличной танцовщицы из «Дон Кихота» – динамичном танце, построенном на высоких прыжках. Отличный прыжок в лучшие годы балетной карьеры всегда был ее главным козырем. Беда в том, что сцена в Георгиевском зале Кремля, где проходил концерт, оказалась очень скользкой, нетанцевальной – паркетный пол до блеска натерт воском. Как бы не поскользнуться и, еще страшнее, не упасть. Но ее выступление прошло без неожиданностей. Балерина приседала в реверансах в ответ на аплодисменты – это тоже она всегда делала с блеском.
«Как станцевала, хорошо, плохо ли, не понимаю. Но устояла, не грохнулась. Слышу глухие аплодисменты. Сталин, наклонившись, что-то говорит Мао Цзэдуну. Между ними, как на переводной картинке, всплывает лицо безымянного переводчика. О чем говорят вершители судеб? Кланяюсь, натужно улыбаюсь и, как приказали, не задерживаясь, ныряю в приоткрывшуюся бело-золотую дверь. Ловлю себя на мысли, что опустила при реверансе глаза в пол. Признаюсь, через годы – встретиться взглядом со Сталиным мне было просто страшно. Интуитивно.
В утренних газетах краткое коммюнике ТАСС о праздничном концерте в Кремле. И моя фамилия там. Это победа. Можно теперь и побороться за свое будущее. Того глядишь, дадут станцевать что-то новое…» («Я, Майя Плисецкая»).
«Кланяясь, приседая в низком реверансе, она так и не решилась поднять глаза и взглянуть в лицо того, кто убил ее отца и так страшно мучил ее мать и маленького брата», – годы спустя трансформирует сказанное автор биографии Плисецкой.