Обедня в лейб-гвардии Измайловском полку. Посещение гвардии государем императором

Сегодня в 8 часов утра генерал Гурко приказал собраться к нему всем ординарцам и объявил им, что сегодня день воскресный и что поэтому надлежало бы, пользуясь свободными часами, помолиться Богу или, по русскому выражению, «лоб перекрестить». В самом деле, мы давно не были на молитве, и с боевой жизнью, жизнью минуты, забыли даже всякий счет дням; некоторые удивились, узнав, что сегодня воскресенье, и один из ординарцев поспешил заявить, что по его расчетам сегодня пятница, но никак не воскресенье. Все за генералом сели на коней и двинулись к нашим передовым укреплениям в Егерский полк, где генерал Гурко предполагал отслушать обедню. У одной из батарей, глядевшей своими восемью орудиями на турецкий редут, красовавшийся за рекой Вид на возвышенности, стояли уже в ожидании генерала Гурко в каре два полка – Егерский и Измайловский. Внутри этого четырехугольника, образованного выстроившимися полками, был воздвигнут аналой из пяти барабанов, а перед аналоем стоял в синеньких ризах священник, окруженный двадцатью певчими солдатами. Генерал Гурко, поздоровавшись с полками и поздравив новых георгиевских кавалеров, скомандовал музыке играть «на молитву»; солдаты сняли шапки, и обедня началась. Мы молились в самой боевой обстановке: и справа, и слева от нас почва была изрыта рвами, усеяна насыпями, возле нас безмолвно, но выразительно глядели вперед восемь орудий, еще правее виднелась батарея, а невдалеке, за рекой Вид, поднимались первые крутые возвышенности Плевны – одна из них углом выдалась к реке, к самому мосту через Вид, на ее вершине очерчивались ясно четырехугольные земляные стены турецкого редута. Мы молились в сфере огня этого редута, и зловещий шип гранаты мог ежеминутно смутить наше мирное настроение. Но турки оставили нас в покое. Зато в течение всей обедни не умолкала ни на минуту близко от нас расположенная румынская батарея, то и дело она с грохотом бросала снаряды на каменный мост через Вид в надежде разрушить его, а в аккомпанемент к ней гремели вдалеке залпы наших осадных орудий у Гривицы. Турки, заметив из редута нашу большую группу, собравшуюся тесно на небольшом пространстве, высыпали из редута и усеяли собой возвышенность, словно сотнями маленьких черных точек. Но высланная к ним откуда-то справа от нас – откуда именно, не сумею сказать, – граната разорвалась в самой середине этой кучки любопытных, и во мгновение ока турки исчезли с возвышенности, запрятавшись снова в свою земляную нору. Между тем солдаты-певчие пели обедню. Солдаты усердно крестились и клали земные поклоны. Генерал Гурко и позади него его многочисленная свита стояли в почтительных позах. Серое небо расстилалось над этой группой; грохот орудий и отдаленный гул залпов ярко напоминали собой действительность. Солдаты то и дело подходили к лежавшей подле алтаря шапке, заменявшей кружку, и клали туда свои гроши – в течение обедни набралось три полные шапки солдатских приношений. Едва кончилась обедня и разобрали барабаны, служившие аналоем, генерал Гурко, сев на коня, выехал на середину каре и обратился к солдатам. Отчетливо и громко зазвучали его слова: «Еще раз спасибо вам, молодцы! А теперь одного бы нам надо: чтоб Осман-паша с голода да на нас бы полез; тогда он разобьется о ваши груди вдребезги как о каменные стены…» Громкие крики солдат покрыли слова генерала. Генерал Гурко выехал из каре в сторону. Музыка заиграла марш, Егерский и Измайловский полки прошли перед генералом церемониальным маршем. Все мы затем повернули своих коней к Дольнему Дубнику и потянулись по шоссе домой, в свои неприглядные и полуразрушенные конуры. В воздухе тянуло холодной сыростью; луга и скаты холмов были покрыты сухой, порыжевшей травой. Разбросанные там и сям деревья стояли голыми: осенний лист уже опал, и черные сучья вырезываются на сероватом фоне своими разнообразными причудливыми очертаниями. Поздней холодной осенью веет отовсюду природа; пахнет недалеким снегом, дороги все разгрязнило. Труден поход в такую пору, и быть может, правы иностранные газеты, говоря, что движение вперед для русской армии становится ныне невозможным; по крайней мере, новый переход через Балканы, представлявший огромные трудности в летнюю благоприятную пору, станет непреодолимой трудностью в готовое наступить зимнее время. Генерал Гурко, перешедший уже раз Балканы в настоящую кампанию, занят ныне у Плевны. Задача его запереть выход Осман-паши на Софию и на Видин, охранять со стороны юга (Орхание и Софии) тыл нашей армии, окружающей Плевну и, наконец, сторожить неприятеля кавалерией с южной и юго-западной стороны Плевны. Определить приблизительно время, когда Осман-паша съест свой последний кусок хлеба, весьма трудно. Оно может наступить и скоро, может затянуться и на месяц, и более. В хлебе, по показаниям беглых из Плевны турок и болгар, ощущается сильный недостаток, но зато мяса, как кажется, у турок вдоволь. Мы часто видим огромные гурты скота, выгоняемые на возвышенности для подножного корма; каждый раз открываем огонь из наших батарей по этим гуртам. Вчера, например, гусары пытались даже отбить штук двести баранов, спустившихся к реке Вид на водопой, но турки с возвышенности открыли такой частый ружейный огонь по гусарам, что те принуждены были ускакать обратно. Эта маленькая неудавшаяся попытка гусар только разохотила наших казаков попробовать, со своей стороны, угнать партию турецкого скота, и человек 50 охотников пришли вчера просить на это разрешение; им, конечно, разрешили. И сегодня или завтра казаки попытаются похвалиться перед гусарами удачей. Какое число овец, баранов, волов и прочего находится в распоряжении Осман-паши, определить трудно; говорят, что число это доходит до 5000 голов; к этому приходится причислить еще лошадей, так как невзыскательный и выносливый турецкий солдат будет питаться и кониной. Словом, Осман-паше еще можно поупорствовать в Плевне, хотя ему сильно не повезло в последнее время. Не говоря уже о турецких поражениях вдоль Софийского шоссе, оказывается теперь из показаний разных дезертиров, что Осман-паша сильно надеялся и продолжает надеяться на помощь из Орхание и в особенности большие надежды возлагал на Шефкет-пашу. К нему посылал он несколько курьеров, перехваченных нами, со словесными приказаниями о наступлении в тыл отряду генерала Гурко; Шефкет-паша, со своей стороны, через посланцев словесно же отвечал Осману, что считает более благоразумным обратное движение, то есть отступить подальше на юг. Между прочим, один из перехваченных нами послов Шефкет-паши рассказывал о паническом страхе, наведенном на турецкий гарнизон в Радомирах делом 12 октября, и, объясняя этим страхом поспешное отступление Шефкет-паши в Орхание, прибавил, что Шефкет-паша человек очень честолюбивый и завидующий авторитету Осман-паши как полководца и что поэтому настоящее затруднительное положение начальника Плевненской армии – хороший случай для Шефкета насолить Осману, чем Шефкет-паша и пользуется ныне. Всем подобным рассказам перехваченных турок доверять безусловно нельзя, и каждому предоставляется судить по собственному рассуждению, насколько в них правды. Генерал Гурко ограничивается тем, что подвергает всех приводимых к нему турок допросу и затем, если допрошенный оказывается беглым из Плевны, то генерал возвращает его назад в Плевну же. «Пусть он увеличит собой число ртов», – добавляет он при этом. Помимо любезности возвращать ежедневно Осман-паше его дезертиров, генерал Гурко оказал вчера турецкому генералу еще другую любезность. Он отправил с одним из таких дезертиров к Осман-паше пакет со следующим адресом, написанным на французском языке: «De la part du g?n?ral Gourko ? son excellence le g?n?ral Osman, commandant des troupes ottomans ? Plevna».[8] В пакете заключалось пять номеров английской газеты «Таймс», в которых подробно описаны турецкие поражения под Карсом. Так как, по показанию беглых из Плевны, там находятся при штабе Османа два английских корреспондента, то, буде Осман-паша не читает по-английски, корреспонденты сумеют перевести ему содержание отмеченных статей «Таймс». Генерал Гурко готов бы был послать и французские газеты, говорящие о том же деле, но, к несчастью, французских газет под рукой у нас не оказалось, да, кстати, слова английских журналов более авторитетны для Осман-паши, чем других газет.

Возвращаюсь к нынешнему дню. Начавшись для нас молитвой, день закончился радостным событием. Вернувшись от обедни в Дольний Дубник, мы узнали там, что в 12 часов дня изволит прибыть к нам из Медована государь император. При этом известии каждый поспешил наскоро приодеться по возможности, пообчиститься, каждый вытащил из чемодана запасное белье, запасное платье, что у кого было поновее. Но надо было спешить: генерал Гурко в 11 часов сел уже на коня, чтоб ехать на встречу его величеству. Свита генерала потянулась за ним в том же виде, в том же порядке, в каком еще недавно выезжала она под Горним Дубником, под Телишем на поле брани, и ехали мы мимо тех редутов, где всего три дня тому назад сидели турки, трещали ружейные выстрелы, разрывались снаряды, и на этот раз мы ехали снова все вместе, в нашем обыкновенном боевом виде, но не под шипение пуль или гудение гранат, а в ожидании симпатичного доброго взгляда, ласкового ободряющего слова. Мы проехали мимо полков гвардии, стройно стоявших в ротных и батальонных колоннах в ожидании прибытия государя, проехали еще с версту вперед и остановились, не слезая с лошадей.

Вскоре показалась вдали стройная группа конвойных казаков, словно стелющаяся по земле огромных размеров птица с лохматой головой. За казаками в некотором отдалении неслись уланы; сейчас за ними быстро двигалась большая коляска государя, ровно покачиваясь по проселочной дороге. За коляской скакали красные лейб-гусары, а там далее тянулись вереницей верховые и экипажи – свита. Генерал Гурко медленным шагом один выехал вперед; коляска остановилась, и около нее через минуту на гнедой лошади появился император. Генерал Гурко приблизился к его величеству, снял шапку и припал головой на грудь императора. Государь император обнял генерала. Приветливо затем поздоровавшись с нами, государь галопом проскакал к гвардии, ожидавшей его приближения. За большой группой свиты не слышно было того, что сказал государь стрелкам, к которым он прежде подъехал, но «ура!» грянуло в воздухе, и сквозь густые, не умолкавшие крики звучали аккорды народного гимна. От стрелков государь поехал к Павловскому полку, затем к гренадерам. Государь ехал от полка к полку, объезжал батальоны, объезжал каждую роту: останавливался, благодарил солдат, обращал ласковое слово к офицерам, иных командиров обнимал. Государь был видимо взволнован, тронут, он снова был с гвардией, с теми, кого привык часто видеть дома, в Петербурге. Но здесь государь видел их на неостывшем еще поле битвы, вышедшими из огня героями. Многих привычных и знакомых лиц недоставало в строе, были тут иные с повязанными головами, с подвязанными руками. Государь помнил всех. Его величество в каждом полку называл имена убитых командиров, припоминал хорошие черты из жизни каждого; государь рассказывал громко о раненых, которых успел ранее посетить, о ходе их ран, о надеждах на выздоровление. В Измайловском полку государь поцеловал в лоб рядового Ивана Овчинникова, отбившего в деле 12 октября турецкое знамя. В Егерском полку государь слушал благодарственное молебствие, и когда священнослужитель провозгласил в конце молебствия «вечную память убиенных на поле брани за веру, царя и Отечество», государь стал на колени и, все время пока пели молитву, стоял на коленях, опустив голову; обильные слезы текли по лицу императора, и со слезами он подошел приложиться ко кресту. Солдаты проводили его величество восторженными криками. Оглушающий гул стоял в воздухе. Солдаты оценили посещение их государем. Они доселе привыкли встречать его величество в Петербурге в парадной и мирной обстановке, а теперь увидели его снова посреди себя на поле боя, в трудные минуты, вдалеке от родины, на свежем еще поле битвы; они увидели государя, приехавшего обласкать их, утешить, ободрить словом участия и любви. В четыре часа дня его величество, простившись с гвардией, возвратился в Медован.

Дольний Дубник,

28 октября 1877 г.