Императорская гвардия под Плевной. День генерала Гурко

Генерал Гурко, получив новое назначение командующего всеми войсками, которые будут переправлены за реку Вид, избрал своим временным местопребыванием селение Иени-Беркач, на юго-востоке от Плевны. Это селение лежит в местности, пересеченной холмами, на склоне возвышенности и представляет то удобство, что отсюда открывается обширный кругозор на линию Софийского шоссе, начиная от селения Дольний Дубник, под самой Плевной, и до селения Телиш. В ясные осенние дни, какие стоят теперь у нас, невооруженным даже глазом видно из Иени-Беркача сквозь прозрачный воздух ряды турецких транспортов, двигающихся по шоссе взад и вперед из Плевны и обратно, а по вечерам и ночью линия шоссе усеивается светящимися точками от огней турецких биваков. Видимо, турки зорко стерегут и внимательно блюдут свой единственный путь в Плевну и, следуя своему военному правилу врастать в землю, окружили себя и здесь ровиками, ложементами, редутами, словом, по линии шоссе вросли в землю, озаботившись из каждой возвышенности у шоссе образовать новую маленькую Плевну.

В настоящую минуту, как оказывается из наблюдений и расспросов пленных или беглых из Плевны турецких солдат, на Софийском шоссе царит особенно оживленное движение. Что касается транспортов, идущих по направлению к Плевне с продовольственными и боевыми запасами, то транспорты эти всегда часты и многочисленны, так как в самой Плевне и те, и другие запасы истощились, между тем как для прокормления 50–60-тысячной армии в Плевне требуется огромный ежедневный подвоз провианта. Но навстречу этим транспортам выходят в настоящую минуту не менее многочисленные транспорты из Плевны, направляясь в Орхание и Софию. Эти последние транспорты наполнены больными и ранеными солдатами, которых турки, по последним известиям, вывозят всех из Плевны до последнего раненого или больного. Вместе с тем Осман-паша распорядился о немедленной высылке из Плевны всего как болгарского, так и турецкого населения города, отобрав уцелевшие от бомбардировки здания под зимние квартиры для солдат. Жители Плевны, как рассказывают, воспротивились было такому распоряжению Осман-паши, но турецкий начальник объявил им, что они могут, пожалуй, оставаться в городе под условием не выходить за черту города за добыванием себе пищи. Этого было достаточно, чтобы население потянулось на другой же день по Софийскому шоссе, уходя в Орхание и Софию. Подобные меры, принятые Осман-пашой, показывают только, что турки, удалив от себя лишний балласт и укрепив дорогу в Софию, намереваются держаться в Плевне до последней возможности. Наши орудия продолжают напоминать им о себе. Но система пальбы с нашей стороны несколько изменилась в последнее время. Отдельных выстрелов не слыхать вовсе, одни лишь глухие звуки залпов из многих орудий разносятся в окрестностях Плевны. Принято теперь направлять орудия многих батарей в одну точку, представляющую почему-либо наибольшую важность, чтобы сосредоточенным таким образом огнем наносить в данной точке наибольшее количество вреда туркам.

Возвращаюсь к селению Иени-Беркач, в котором находятся в настоящую минуту генерал Гурко и его штаб. Оно совершенно покинуто жителями. Турецкое население бежало от страха быть застигнутым русскими войсками, болгарское – в страхе от возможности турецкого занятия, при этом турецкое население, уходя из Иени-Беркача, ограбило и сожгло многие болгарские дома, а болгарское, в свою очередь, излило свое чувство мести на покинутых турками жилищах. Полуразрушенные домики Иени-Беркача печально выглядывают из-за густой разноцветной осенней листвы деревьев; несколько уцелевших в селении хат заняты болгарами, да и то не настоящими хозяевами, а пришельцами, беглыми из Плевны или с Софийского шоссе – из деревень Яблоницы и Ракиты. Сам генерал Гурко и штаб отряда помещаются на краю деревни, в стороне ее, обращенной к Софийскому шоссе и к линии турецких аванпостов; генерал и штаб занимают пять турецких домиков, потерпевших значительное крушение: печи в них все сломаны, окна выбиты, а в иных не хватает порядочной части стены. Готовить кушанье и греться приходится на воздухе у костров, даже спать на воздухе приятнее, ибо внутри этих домиков к ночному холоду присоединяется сырость, гнездящаяся на полу и в углах. Но зато с места, занимаемого штабом отряда, хорошо виден в бинокль неприятель, расположенный вдоль шоссе, видны также и наши аванпосты, стоящие с версту впереди по линии реки Вид, протекающей здесь параллельно шоссе. Впрочем, для наблюдений за тем, что делает неприятель, генерал Гурко приказал утвердить на одном из соседних курганов длинную подзорную трубу, при которой дежурят ординарцы и ведут журнал всего, что в течение дня замечают сквозь эту трубу на неприятельской линии.

Позади селения Иени-Беркач, с его стороны, не обращенной к неприятелю, – стоит только спуститься с возвышенности – в лощинах стелется и облаками поднимается дым костров, сливаясь в холодном воздухе с паром шипящих котлов; шум и говор стоят над лощиной – там готовят себе обед и располагаются биваком только что пришедшие части гвардии. Какое чудное, великолепное войско! Рослые, здоровые, крепкие мышцами солдаты; красивые и чистые мундиры, вся одежда, дышащая опрятностью; вид, импонирующий бодростью. Во всем заметна какая-то отчетливость и чистота отделки: и в стройности и порядке расположения бивака, и в маршировке какой-нибудь группы солдат, отправляющихся на смену поста, наконец, даже в той строгой и внимательной манере, с какой стоит гвардеец-солдат на часах.

Генерал Гурко, объезжая третьего дня некоторые из прибывших под его команду частей гвардии, здороваясь с офицерами и солдатами и сказав, что для него большое счастье и честь стать начальником лучшего в России войска, выразился между прочим, обращаясь к офицерам:

– Господа! я обращаюсь к вам и должен вам сказать, что люблю страстно военное дело, на мою долю выпала такая честь и такое счастье, о котором я никогда и не смел мечтать – вести гвардию, это отборное войско, в бой. Для военного человека не может быть большего счастья, как вести в бой войско с уверенностью в победе, а гвардия по своему составу, по обучению, можно сказать, лучшее войско в мире. Помните, господа, вам придется вступить в бой и на вас будет смотреть не только вся Россия, но весь свет, и от успехов ваших будет зависеть исход дела. Бой при правильном обучении не представляет ничего особенного, это то же, что учение с боевыми патронами, только требует еще большего спокойствия, еще большего порядка. Влейте, если так можно сказать, в солдата, что его священная обязанность беречь в бою патрон, а сухарь на биваке, – и помните, что вы ведете в бой русского солдата, который никогда от своего офицера не отставал.

Обращаясь к солдатам, генерал Гурко сказал:

– Помните, ребята, что вы – гвардия русского царя и что на вас смотрит весь крещеный мир. Турки стреляют издалека и стреляют много, это их дело, а вы стреляйте, как вас учили, умной пулей, редко, но метко, а когда придется до дела в штыки, то продырявь его. Нашего ура! враг не выносит. О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии, у вас лучшие казармы, вы лучше одеты, накормлены, обучены, вот вам минута доказать, что вы достойны этих забот.

Сегодня четвертый день как генерал Гурко находится в Иени-Беркаче, дожидаясь сбора всего вверенного его командованию отряда. Части отряда ежедневно подходят и собираются; когда и в какое дело поведет их генерал Гурко, известно ему одному, но сомнения нет, что императорская гвардия в соединении с именем Гурко, прозвучавшим уже для турок за Балканами, недолго останется без дела. Между тем в ожидании сбора всего отряда генерал Гурко проводит здесь свой день по одному и тому же образцу. Едва начинает светать поутру, из турецкой хаты, где проводит генерал свою ночь, раздается его глухой, но далеко слышный голос:

– Соболев, седлать коня!

В седьмом часу утра, с восходом солнца, Гурко уже сидит верхом и выезжает в сопровождении дежурного ординарца, переводчика Хранова, денщика Соболева и конвоя из десяти казаков: он едет на аванпосты, выезжает далеко за цепь, взбирается на холмы и возвышенности, с которых с биноклем в руках высматривает турецкие позиции, изучает местность; у местных болгар по деревням, по которым проезжает, постоянно расспрашивает о расстояниях, о расположении селения, занятого неприятелем; затем генерал едет осматривать войска, появляется неожиданно на самых отдаленных аванпостах и глядит, все ли в порядке. Он не пропустит мимо себя ни одного солдата, попавшегося ему навстречу, чтобы не поздороваться с ним; то и дело слышишь, когда едешь с генералом Гурко, его суровые восклицания:

– Здорово, улан! Здорово, гусар! Здорово, стрелки!

Солдатам это очевидно нравится. Но зато Гурко очень строг ко всему, что касается нарушения дисциплины. В особенности преследует он в своих прогулках фуражировки солдат в болгарских домах, если они делаются без разрешения. Объехав все войска, генерал Гурко в конце дня возвращается в Иени-Беркач. Луна покажется на небе, зажгут уже костры на нашем биваке, когда раздадутся в темноте звуки копыт и снова глухой голос генерала:

– Соболев, принять коня!

Прикомандированные к генералу Гурко адъютанты князя Карла – румыны не могут скрыть своего удивления, постоянно спрашивая: «Когда же генерал спит?», так как, приехав вечером, Гурко садится за работу со своим начальником штаба; «Когда генерал обедает?» – ибо с собой в прогулки он не берет никакой еды; и наконец: «Что за странность, что генерал, начальник гвардии, не дозволяет себе иметь никакого экипажа за исключением верховых лошадей?». Вообще, на румын спартанская суровость жизни генерала Гурко производит сильное впечатление.

В штабе генерала Гурко находится большинство тех, кто с ним делал Забалканский поход, и генерал, по своей русской натуре несколько суеверный, с особым удовольствием видит в своей свите сотоварищей по походу за Балканы, усматривая в их присутствии при себе залог успеха. Начальник штаба у генерала Гурко тот же, что был и за Балканами – полковник, а ныне генерал Нагловский, человек невозмутимо хладнокровный, не теряющий присутствия духа в самые критические минуты.

Иени-Беркач,

9 октября 1877 г.