9

Однако купринская бедность была вовсе не беженская — аккуратная, расчётливая и рассудочная. Для Куприна устраивались сборы. У него был преданные друзья, выручавшие его в трудную минуту. В маленькой квартирке, на скромном и точном рационе он мог бы жить спокойно. Всё же даже и наново переписанная купринская строчка приносила кое-какие деньги; была постоянная поддержка и из-за границы. А жил Куприн вечно в каких-то невероятных долгах.

— Должны десять тысяч франков в мясную.

Все удивлялись. Ну какой парижский мясник станет отпускать столько в долг русскому беженцу?

Поэтому приходилось иногда чуть не целые кварталы обходить, чтобы не встретиться с лавочником-кредитором, в доме была вечная нехватка каких-нибудь жалких десяти франков, и порою Куприну приходилось обедать или ужинать где-нибудь в грязном бистро для угольщиков — в кредит! Сам он всю свою жизнь в денежных делах, как и вообще в коммерции, был сущим младенцем.

Спасала Елизавета Морицовна.

Она, в вечных заботах о муже и дочери, неизменно несла на плечах ещё какого-нибудь инвалида, беременную или брошенную женщину, больного ребёнка и при всей своей всегдашней деловой озабоченности была человеком по существу непрактичным, почти всегда в возбуждении от какого-нибудь нового плана, осуществление которого должно было принести наконец желанную обеспеченность и спокойствие. Вокруг этой семьи вечно вились всякие рачители и советчики. И конечно, никогда и никому у Елизаветы Морицовны не было отказа ни в куске хлеба, ни в малой сумме денег — если, конечно, таковая была, — не только нищему, но даже очевидному «стрелку», особенно же впавшему в бедность брату-литератору. Сама же часто довольствовалась куском хлеба и чашкой чаю на целый день, одевалась Бог знает как. А если у Куприна было неважно со здоровьем, целыми ночами просиживала у его кровати, лишь на несколько минут примащиваясь на диване, кутаясь в пальто от нервного холода.

Сама Елизавета Морицовна, эта необычайно добрая женщина, не была ни особенно образованна, ни особенно культурна. Но всю свою жизнь она оберегала Куприна даже с какой-то хищностью, возбуждая неприязнь его друзей и собутыльников, внутренне понимая, что он — поистине всероссийская драгоценность.

Упадок сил и всяческие немощи сковывали пока ещё ясную память и здоровый дух Куприна. Он всё больше и больше уходил в себя, ненавидя проявления болезни и старости, а потому не хотел бывать на людях. Он часами сидел в своей комнате в кожаном кресле, превращённом когтями целых поколений кошек в нечто похожее на мех. Иногда кто-то врывался к нему. Тогда он делал вид, что никого не узнает, и никому не отвечал.

Как-то к Куприну вошла жена лечащего врача Харитонова и, сюсюкая, спросила:

   — Александр Иванович, вы меня узнаете?

Не глядя на неё, он ответил:

   — Нет.

Тогда она спросила:

   — А доктора Харитонова вы знаете?

   — Да, очень хороший человек, — тепло сказал Куприн.

   — А что вы думаете о его жене? — жеманно спросила она, явно напрашиваясь на комплимент, и услышала:

   — Стерва...

Точно ошпаренная, гостья выскочила из комнаты и, закатив глаза и ломая руки, воскликнула:

   — Ах, бедный, бедный Куприн!

А в это время «бедный Куприн» трясся от беззвучного смеха.

Впрочем, куда чаще теперь он уже не узнавал прежних знакомых. Резко упало зрение: Куприн видел только впереди себя, а по сторонам — нет. Харитонов категорически запретил ему перенапрягаться:

   — Нельзя утомлять глаза. Не читайте много. А пишите под диктовку...

Из-за слабости зрения Куприн боялся переходить дорогу. Как-то, возвращаясь из бистро, где выпил три рюмки крепкого мара, подошёл к краю тротуара и жалобно сказал:

   — Aide moi, s’il vous plait![75]

Улочка была пустынна, лишь двое подростков со смехом глядели на него. Куприн не знал, что неподалёку стояла молодая и красивая дама, ожидавшая авто со своим поклонником. Это была его единственная дочь, любимая Ксения, Киса. Словно впервые, она увидела, как стар и неопрятен отец, как он слаб и пьян. Дочь отвернулась от отца и побежала навстречу такси.

Она стыдилась его! Она, в отличие от матери, не понимала, кто такой Куприн!..

Теперь он гулял только в четырёхугольнике своего квартала. Шествуя из дома, сворачивал за угол, шёл до мясной, где покупал печёнку для кошки, часа полтора сидел на скамейке под огромным платаном и, завершив свой четырёхугольник, с противоположной стороны возвращался домой.

Крупный русский общественный деятель встречается на улице:

   — Здравствуйте, Александр Иванович!

   — А вы кто такой?

Так как он не узнавал знакомых в лицо и часто говорил с посетителями недружелюбно, то постепенно все от него отстранились. Сохраняла ему верность лишь троица — старый беллетрист Борис Лазаревский, почти ровесник Куприна, поэт Михаил Струве и журналист Владимир Унковский. Вечером, когда наконец библиотека пустела и снова превращалась в столовую, в наступившей тишине Куприн выбирался из своего укрытия. Заходил Лазаревский, одинокий, неопрятный, жадно набрасывался на еду. Изредка бывал ещё молодой писатель Николай Рощин. Он шёл пешком из пригорода и помогал Елизавете Морицовне в библиотеке. Но Рощина Куприн недолюбливал, и его злая эпиграмма была известна в русских литературных кругах:

Ростом мал и стиль упрощён.

………………………………..

Вторая строчка была нецензурной. Впоследствии Рощин взял советский паспорт и в 1947 году вернулся в СССР.

Унковский навещал Куприна с неизменным чемоданчиком, в котором пряталась бутылка вина. Увидев его, Куприн потирал руки от удовольствия и шёл к умывальнику полоскать два стакана с зубными щётками. Много раз всё сходило благополучно, но как-то внезапно нагрянула Елизавета Морицовна.

   — А, вот они чем занимаются! — крикнула она угрожающе, — Сижу в библиотеке, недоумеваю, почему у него так тихо. Винцо!..

Схватила бутылку и унесла с собой. После восьми вечера пригласила к ужину. На столе — омлет.

   — А где конфискованное вино, Елизавета Морицовна? — поинтересовался Унковский. — Налейте-ка Александру Ивановичу и мне по стаканчику...

   — Вам налью, а ему не надо! — твёрдо отрезала она.

Поставив рядом стакан, Унковский усердствовал над омлетом.

   — Почему же вы не пьёте? — удивилась Елизавета Морицовна.

   — Пока неохота...

Но едва она вышла на кухню за вторым блюдом, тот протянул Куприну свой стакан, и он выпил его залпом в одно мгновение. Елизавета Морицовна отправилась за третьим блюдом — та же история повторилась. Куприн был доволен. У него развязался язык:

   — Вот только и живу, когда вы заходите или Лазаревский. Но вы более догадливы. Борис, конечно, очень приятный человек, мой большой друг. Конечно, талантливые рассказы пишет под Чехова. И с Чеховым дружил, проживал у него не раз недельку-другую на Алуштинском шоссе в Ялте... На прошлой неделе вечером Борис ко мне зашёл. В какие-нибудь полчаса на газовой плите приготовил два чудесных блюда. У нас был большой кусок мяса, а он по вдохновению принёс грибков и раковых шеек. Мясо зажарили с лучком, перцем, эстрагоном и помидорами. А к нему соус Кольбер приготовил из раковых шеек, желтков, шампиньонов, на сливочном масле. И конечно, необходим лимонный сок по вкусу... Мы с Борисом в кухне большие знатоки...

Унковский давно знал о кулинарных способностях Куприна. Он вспомнил ресторан «Вена» в Петербурге, на Морской улице, где собирались писатели, актёры и вообще люди искусства, а также адвокаты, врачи, политики. И там в меню входило несколько блюд с обозначением: «по-купрински»...

А Куприн находился в самом благодушном настроении.

— Когда в прошлый раз Борис у меня сидел, мы свечи не зажигали, — рассказывал он. — После ужина в темноте пели украинские песни. Борис «щирый» украинец. Я подпевал... «Вiють вiтры, вiють буйнi, аж дерева гнуться»...

Унковский понимал, что Куприн был уже человеком с ослабленной психикой. В трезвом состоянии он плохо разбирался в положении вещей, в окружающей обстановке, разговаривал бессвязно, не мог ни читать, ни работать. Но выпив, походил на прежнего богатыря. Унковский нередко водил его в бистро, заказывал вино, и после трёх-четырёх стаканов Куприн начинал говорить.

Слушаешь — заслушаешься. Чудесный рассказчик! Он хорошо знал, какие птицы гнездятся в Париже и в каком порядке прилетают весной в Булонский лес из тёплых стран. Был прекрасно осведомлён, из каких мест едут в Париж на заработки плотники и штукатуры. Тонко понимал психологию животных. Кошка была любимым зверем. Его большой пушистый кот Ю-ю полонил Куприна.

В своё время, когда Куприн был ещё вполне работоспособен, появится вдруг Ю-ю и ляжет на лист бумаги, на котором Александр Иванович пишет очередной очерк для газеты. Куприн стеснялся потревожить кота, а писал на краешке, обходя кошачью спину и хвост, и в таком виде рукописи посылал в редакцию.

В бистро Куприн говорил Унковскому:

   — Кошка хорошо помнит, что в Древнем Египте она была богиней...

Всем рекомендовался:

   — Нас в семье четверо: я, жена, дочь и Ю-ю. Непременный и глубокочтимый член семьи...

Ещё стакан вина!

   — Лошадь исчезает в Париже, — жаловался Куприн. — Автомобили её вытеснили... И лошадей всё меньше и меньше. Куда они деваются? Я их больше, чем людей, люблю. Они глупостей не говорят. Вот в прошлом году, когда я поехал в Марсель, душа радовалась. Всюду першероны[76]. Помню живо картину: шесть першеронов на двухколёсных телегах — огромнейшие колеса — разную кладь тащат. А впереди почему-то одиноко мул шагает без упряжи. И трамвай почтительно останавливается. Трамвай людей везёт, а першероны нужное: съестные припасы, строительный материал. Трамвай это чувствует и уступает дорогу...

Ещё стаканчик!

   — Я уважаю лошадь, — продолжал Куприн, — за её ум и доброту. Она очень добрая, ни за что не захочет раздавить человека. А если и давит — человек виноват. Или возница слишком поздно натянул вожжи, или пешеход опростоволосился с перепугу. Лошадь хочет посторониться, а пешеход сам под неё лезет...

Происходило обыкновенное чудо: на глазах создавался один из так и не написанных рассказов Куприна:

   — Собака — драгоценный дар неба. Хотя — каков человек, таковы и принадлежащие ему животные. У глупого человека и собака глупая... Кошка — умный зверь, себе на уме. Хитрая, самолюбивая и злопамятная. Обиду не прощает. У неё чудный слух, как у пса обоняние. Кошка считает, что она в доме царица. И когда её бьют, принимает презрительную позу: вы, мол, мои рабы. И за побои мстит очень долго, перестаёт мурлыкать...

Ещё недавно скучный и словно потухший, Куприн преобразился.

   — Скворцов и чижей в Париже не видно. И мне тоскливо. Птиц мы меньше понимаем, чем зверей. Я всегда удивлялся ориентировке птиц в пространстве. Она знает направление каким-то шестым чувством. И будьте уверены, если ласточка летит из Харькова куда-нибудь в дебри Африки, в Дагомейские леса, то обратно вернётся в Харьков, а остановку сделает в Одессе...

Когда в Москве умер Максим Горький, синдикат иностранной прессы заказал о нём Куприну статью. Тот понимал, что выполнить заказ не сможет. Но Унковскому был известен нехитрый секрет. Наркоману необходима порция, чтобы оживить его и вдохнуть в работу душу. И вот они втроём — он, Куприн и Борис Лазаревский — отправляются в бистро.

Куприн шёл понуро; Унковский говорил Лазаревскому:

   — Борис Александрович! Наш общий друг Александр Иванович — жертва непонимания его супруги. Я неоднократно её убеждал: хотите возродить Куприна — давайте ему в день не меньше литра вина. А ваш стаканчик только его дразнит. Лишите морфиниста морфия, и он станет тюфяком. Когда я увожу Александра Ивановича в бистро и он выпивает полбутылки du vin rouge ordinaire[77] — вы знаете, что он не терпит деликатных вин, — Александр Иванович становится гением. Какая фантазия, какой взлёт мысли, что за вдохновенный рассказчик!.. Или из Пушкина декламирует без конца. «Медного всадника» знает наизусть! Или Бунина... Он добрую половину бунинских стихов заучил... И я только удивляюсь...

Внезапно Куприн пришёл в себя.

   — Пушкина надо любить! — крикнул он, — Недавно некий поэтик прислал мне письмо, где выразился: «Я снисходительно отношусь к Пушкину...» Снисходительно, паршивец!.. Кто из пишущей братии Пушкина не чтит, тот абсолютная бездарь!

В бистро Унковский тотчас потребовал вина. После нескольких стаканов Куприн оживился:

   — Горький? Талантливые люди — о многих гранях. Художники слова — в особенности. По их произведениям интереснее и вернее всего следить за блеском этих граней. Горький разбросал себя во многих произведениях. Он есть и в Луке, в этом лукавом бродячем старикашке, который одинаково равнодушен к добру и злу и одинаково готов потакать всякому мнению. И в Маякине, хитром ростовщике, мягком краснобае. И в сапожнике Орлове, главные мечты которого — влезть на колокольню и плюнуть оттуда на всех людишек. И в Челкаше, воре по профессии, социал-демократе по убеждению. Но ключ к познанию Горького — степенный мальчишка Илья Лунёв из романа «Трое»...

Перед Лазаревским лежал блокнот. И он лихорадочно строчил, боясь пропустить хотя бы слово, сказанное Куприным. Давая беспощадные подробности, Куприн говорил тем не менее о Горьком как о большом писателе, создавшем целую эру в литературе.

   — А политические экивоки Горького? — спросил Унковский.

   — Это можно объяснить медицинскими причинами, — отозвался Куприн. — Горький всегда был большой истерик. Симптом — чувствительная слеза при всяких удобных и неудобных случаях. А кроме того, ведь лёгкие были съедены туберкулёзом...

Унковский подливал и подливал вина Куприну в стакан. Так были написаны «Воспоминания о Максиме Горьком», появившиеся в целом ряде иностранных изданий и имевшие злободневный успех.

И всё же Куприн неуклонно слабел.

В свои светлые промежутки он не раз прикидывался впавшим в детство, маскировался, чтобы иметь право резать правду в глаза тем людям, которых не уважал и презирал.

Но болен был уже тяжело.

   — Забываю фамилии, хронологию, и часто отдельные слова выпадают из памяти, — жаловался он Унковскому. — Хочу сказать, а нужных слов не нахожу. Ужасно!.. Вот недавно забыл слово «лебедь» в басне Крылова «Лебедь, рак и щука». А отчётливо помню, как Тантал в аду стоял по пояс в воде, мучимый жестокой жаждой, и, когда хотел отпить, вода уходила под землю. И помню Сизифа, таскающего зря камень в гору, чтобы с ним полететь вниз. И бочку Данаид[78]... Всё это глупости! Никогда ни Сизифов, ни Танталов, ни Данаид не существовало, но «лебедь» не вздор, а чудесная птица...

Унковский с Куприным ужинали в библиотеке, попивая преприятное красное винцо. Прибежала большая ангорская кошка и прыгнула к Куприну на колени. Он стал её тормошить и гладить.

   — У вас новая кошка? А где Ю-ю? — спросил Унковский.

   — Лечится после операции. Плохо поправляется в провинциальном госпитале, — отвечал Александр Иванович.

Елизавета Морицовна стала делать Унковскому знаки глазами. Он понял и замолчал.

От Куприна тщательно скрывали смерть Ю-ю...