9

Не успел Куприн раздеться, как к его дому подъехали двое всадников — офицер и солдат. Он отворил ворота. Всадники спешились. Офицер подошёл к нему, смеясь:

   — Не узнаете?..

   — Простите... Что-то знакомое, но...

   — Поручик Ржевский.

   — Батюшки! Вот волшебное изменение! Войдите, войдите, пожалуйста...

И мудрено было его узнать. Куприн виделся с ним в последний раз осенью семнадцатого года. Тогда Ржевский, окончив Михайловское инженерное училище, держал экзамен в Артиллерийскую академию и каждый праздник наезжал из Петрограда в Гатчину к своим стареньким родственникам, у которых Александр Иванович часто играл по вечерам в винт.

С Ржевским у Куприна было мало общего, да, признаться, он ему и не очень нравился. Был и недурен собой, и молод, и вежлив, но как-то чересчур застегнут — в одежде и в душе; знал наперёд, что скажет и что сделает, не пил, не курил, не играл в карты, не смеялся, не танцевал, но любил сладкое. Даже честолюбия в нём не было заметно. Был только холоден и сух, порядочен и бесцветен. «Такие люди,— говорил себе Куприн,— может быть, и ценны, но у меня не лежит к ним сердце».

Теперь это был совсем другой человек. Во-первых, Ржевский потерял в походе пенсне с очень сильными стёклами. Остались два красных рубца на переносице; а поневоле чуть косившие и щурившиеся серые глаза сияли добротой, доверием и лучистой энергией. Он решительно похорошел. Во-вторых, сапоги Ржевского были месяц не чищены, фуражка скомкана, гимнастёрка смята, и на ней недоставало нескольких пуговиц. В-третьих, движения его стали свободны и широки. Кроме того, он совсем утратил натянутую сдержанность. Куда девался прежний «тоняга»?

Александр Иванович предложил ему поесть чего Бог послал. Он охотно, без заминки, согласился и сказал:

   — Хорошо бы папироску, если есть.

   — Махорка.

   — О, всё равно. Курил берёзовый веник и мох! Махорка — блаженство!

   — Тогда пойдёмте в столовую. А вашего денщика мы устроим...— Тут Куприн осёкся.

Ржевский нагнулся к нему и застенчиво, вполголоса произнёс:

   — У нас нет почтенного института денщиков и вестовых. Это мой разведчик — Суворов.

Александр Иванович покраснел. Но огромный рыжий Суворов отозвался добродушно:

   — О нас не беспокойтесь. Мы посидим на куфне...

Но Куприн всё-таки поручил разведчика Суворова вниманию степенной Матрёны Павловны и повёл Ржевского в столовую. Суворову же Александр Иванович сказал, что если нужно сена, то оно на сеновале, над флигелем:

   — Немного, но для двух лошадей хватит.

   — Вот это ладно,— сказал одобрительно разведчик.— Кони, признаться, вовсе голодные...

Обед у Куприных был не Бог знает какой пышный: похлёбка из столетней сушёной воблы с пшеном да картофель, жаренный на Сезанном масле (сам Александр Иванович не знал, что это за штука «сезанное масло», оно, как и касторовое, не давало никакого дурного привкуса или запаха и даже было предпочтительнее, ибо касторовое, даже в жареном виде, сохраняло свои разрывные свойства). Но у Ржевского был чудесный аппетит и, выпив рюмку круто разбавленного спирта, он с душой воскликнул, разделяя слоги:

   — Вос-хи-ти-тель-но!

Куприну хотелось его расцеловать в эту минуту — такой он стал душечка. «Только буря войны,— подумалось ему,— своим страшным дыханием так выпрямляет и делает внутренне красивым незаурядного человека. Ничтожных она топчет ещё ниже — до грязи».

   — А разведчику Суворову послать? — осведомился Александр Иванович.

   — Он, конечно, может обойтись и без,— сказал Ржевский.— Однако, не скрою, был бы польщён и обрадован.

За обедом Ржевский рассказывал о последних эпизодах наступления на Гатчину.

Он и другие артиллеристы вошли в ту колонну, которая преодолевала междуозёрное пространство. Куприн помнил из красных газет и сообщил Ржевскому о том, что высший военный совет под председательством Троцкого объявил это междуозёрное пространство непроходимым.

   — Мы не только прошли, но протащили лёгкую артиллерию,— откликнулся Ржевский.— Чёрт знает, чего это стоило, я даже потерял пенсне...

За чаем поручик говорил о солдатах-добровольцах:

   — Какие солдаты! Я не умею передать! Единственный недостаток — не сочтите за парадокс — это то, что они слишком зарываются вперёд, иногда вопреки диспозиции, увлекая невольно за собой офицеров. Какое-то бешеное стремление! Других надо подгонять — этих удержать нельзя! Все они без исключения добровольцы или старые боевые солдаты, влившиеся в армию по своей охоте. Возьмите Талабский полк. Он вчера первым вошёл в Гатчину. Основные его кадры — это рыбаки с Талабского озера. У них до сих пор и говор свой собственный, все они цокают: поросёноцек, курецка, цицверг. А в боях — тигры. До Гатчины они трое суток дрались без перерыва. Когда спали — неизвестно. А теперь уже идёт на Царское Село. Таковы и все полки...

   — Я ночью слышал какой-то резкий взрыв,— сказал Куприн.

   — Это тоже талабцы. Капитан Лавров. На Балтийском вокзале укрылась красная засада. Её и выставили ручной гранатой. Все сдались.

Ржевский собирался уходить. Провожая его, Куприн задержался в передней. Дверь в кухню была открыта. Он увидел и услышал милую сцену.

Матрёна Павловна, тихая, слабая, деликатная старая женщина, сидела в углу, вытирая платочком глаза. А разведчик Суворов, вытянув длинные ноги, так что они загородили от угла до угла всю кухню, и опершись спиной и локтями на стол, говорил нежным фальцетом:

   — Житье, я вижу, ваше паршивое. Ну, ничего, не пужайтесь боле, Матрёна Павловна. Мы вас накормим и успокоим и от всякой нечисти обобьём. Живите с вашим удовольствием, Матрёна Павловна, вот и весь сказ.

Возвращаясь через кухню, Куприн увидел на столе свёрток.

   — Не солдат ли забыл, Матрёна Павловна?

   — Ах, нет. Сам положил. Сказал — это нашему семейству в знак памяти. Я говорю: зачем? Нам без надобности. А он говорит: чего уж.

В пакете лежали белый хлеб и кусок сала.

День этот был полон для Куприна сумятицы, встреч, новых знакомств, слухов и новостей. «Такие бесконечные длинные дни,— рассуждал Александр Иванович,— и столь густо напичканные лицами и событиями бывают только в романах Достоевского...»

Отправившись после обеда к коменданту, Куприн увидел на заборах новые объявления: «Начальник гарнизона полковник Пермикин предписывает гражданам соблюдать спокойствие и порядок». И больше ничего.

Комендант принял Куприна, поднявшись навстречу ему с кожаного продранного дивана. Наружность его поразила Александра Ивановича. Он был высок, худощав, голубоглаз и курнос. Вьющиеся белокурые волосы в художественном беспорядке спускались на его лоб. Он походил на старинные портреты молодых героев времён Отечественной войны 1812 года. Но чувствовалось в нём ещё что-то общее с Павлом I, бронзовая статуя которого высилась на цоколе против большого Гатчинского дворца. Взгляд его был открыт, смел, весел и проницателен.

Он оглядел Куприна сверху вниз и как-то сбоку, по-петушиному. С досадой Александр Иванович прочитал в его быстром взоре обидную, но неизбежную мысль:

«А лет тебе всё-таки около пятидесяти...»

   — Капитан Лавров,— представился комендант и продолжал любезным тоном: — Мы рады каждому свежему сотруднику. Ведь, если я не ошибаюсь, вы тот самый... Куприн... Писатель?..

   — Точно так, господин капитан.

   — Очень приятно. Чем же вы хотите быть нам полезным?

Александр Иванович ответил старой солдатской формулой:

   — Никуда не напрашиваюсь, ни от чего не откажусь, господин капитан.

   — Но приблизительно...— замялся Лавров,— Имея в виду вашу профессию?..

   — Мог бы писать в прифронтовой газете. Думаю, что сумел бы составить прокламацию или воззвание...

   — Хорошо,— отвечал Лавров.— Я об этом подумаю и разузнаю. А сейчас напишу вам препроводительную записку в штаб армии. Теперь же отбросьте всякую официальность. Садитесь. Курите.

Он протянул Куприну раскрытый серебряный портсигар с настоящими богдановскими папиросами. Александр Иванович совсем отвык от турецкого табака. От первой же затяжки у него томно закружилась голова и помутнело в глазах.

Когда комендант окончил писать, Куприн осторожно спросил его о событиях прошедшей ночи.

Лавров охотно принялся рассказывать. Ещё ночью комендантом города назначили командира 3-го батальона Талабского полка полковника Ставского. Он тотчас же занял товарный вокзал с железнодорожными мастерскими и так нажал на рабочих, что к рассвету уже стоял на рельсах с готовым паровозом ямбургский поезд. Недаром он был по прежней службе военный инженер. Утром Ставский опять принял свой батальон, а обязанности коменданта возложил, к его великому неудовольствию, на капитана Лаврова. «Эти изумительные офицеры Северо-Западной армии,— думал, слушая его, Куприн,— боялись штабных и гарнизонных должностей гораздо больше, чем люди, заевшиеся и распустившиеся в тылу, боятся назначения в боевые части. Таков уж был их военный порок. Бои были для них ежедневным и привычным делом, а стремительное движение вперёд стало душевной привычкой и неисправимой необходимостью».

   — Возражать против приказания у нас никто и подумать не смеет,— говорил Лавров.— Ну, вот, я, скажем, комендант. Прекрасно. Они объясняют: «Ты хромой, тебе надо передохнуть». Да, действительно, я хромой. Старая рана. Когда сблизимся — большевики мне всегда орут: «Хромой чёрт! Опять ты зашкандыбал, растак-то и растак-то твоих близких родственников!»

Он шумно затянулся папироской.

   — Но ведь я же вовсе не расположен отдыхать. Ну, да, я коммендант. Но душа моя вросла вся в 1-ю роту Талабского полка. Я ею командовал с самого начала, с первого дня формирования полка из талабских рыбаков, когда мы бомбами вышибали большевиков из комиссариатов и совдепов.

   — Как вчера? — с улыбкой спросил Куприн.

Лавров махнул рукой с беспечной улыбкой.

   — Пустяки! Главное то, что я вот сижу и обывательскую труху разбираю, а семёновцы и талабцы уже попёрли скорым маршем на Царское. И моя рота впереди, но уже не под моей командой. Впрочем, скоро вы ни одного солдата в Гатчине не увидите. Мы наши боевые части всегда держим на окраинах, по деревням и мызам, а городов избегаем. Только штабы в городах. Соблазна много. Бабы, притоны, самогон и всё такое...

Куприн, вспомнив об утренних повешенных громилах, спросил:

   — Ну как же без солдат можно ручаться за порядок в городе?

   — Будьте спокойны. Вы видели только что расклеенные объявления? Видели, кто их подписал?

   — Полковник Пермикин,— сказал Куприн.

   — И баста. Точка. Теперь, правда, уже не полковник, а генерал. Сегодня после молебна Родзянко его поздравил с производством. Но всё равно, раз начертано его имя, можете сказать всем гатчинским байбакам, что они могут спать спокойно, как грудные младенцы.

   — Строг?

   — В бою лют, стрелками обожаем. В службе требователен. В другое время серьёзен и добр, но всё-таки надо вокруг него ходить с опаской, без покушений на близость. Зато слово его твёрдо, как алмаз, и даром он его не роняет.

   — Шутки с ним, значит, плохи?

   — Не рекомендовал бы. Он развлекается совсем по-своему. Да вот сегодня, всего часа три назад, что он сделал! — Лавров вдруг громко, по-юношески расхохотался.— Это потеха!

И он передал Куприну следующую историю.

По случаю благополучного занятия Гатчины в соборе был назначен молебен, а после него парад, который должен был принять генерал Родзянко. В храм прибыло всё военное командование, все свободные от службы офицеры. Присутствовал, конечно, и Пермикин.

Но в начале богослужения его начала мучить беспокойная мысль. За нынешний день он отдал бесчисленное количество приказаний и в их числе — перерыть шоссе около Вайволы, ведущее на Петроград. Город был почти пуст, а по данным разведки, где-то на пути к северу задержалась большая красная часть с броневиком германского типа. Можно было ожидать внезапного налёта, и Пермикин затревожился, точно ли выполнено его приказание.

Наконец он не утерпел. Подал головой знак своему адъютанту, и они потихоньку вышли из церкви на площадь, где Пермикина дожидался быстроходный автомобиль с двумя шофёрами-финнами, которые уже давно были известны своим легендарным хладнокровием.

Быстро проскочили они Гатчину, артиллерийские казармы, заставу, Орлову рощу. У Вайволы толпились на шоссе люди с кирками, мотыгами и лопатами. Пролетели мимо них на предельной скорости. Пермикину на миг почудилось, что перед ним мелькнула и тотчас уплыла назад рассыпанная цепь пехоты. Он хотел уже остановить мотор. Но было поздно. За поворотом выросла красноармейская застава. Двое солдат с ружьями наперевес бежали к автомобилю.

При таком положении — всё дело в находчивости. Пермикин приказал автомобилю остановиться, и вместе с адъютантом, как были в золотых погонах, высунулись и стали делать красноармейцам подзывающие жесты. Те не успели ещё подбежать, как Пермикин издали закричал:

   — Скорее, товарищи, скорее! За нами гонятся белые! Мы едем сдаться красному командованию! Дорога каждая минута! Укажите, как здесь проехать в красный штаб! Да, впрочем, чего лучше, доставьте нас туда сами. Полезайте-ка, товарищи! Живо!..

Оторопелые красноармейцы послушно полезли в автомобиль. Дверца захлопнулась. Пермикин послал озиравшемуся назад финну быстрый кругообразный знак указательным пальцем. В ту же секунду два револьвера упёрлись в лбы красных солдат:

   — Клади оружие!

Мотор круто повернул назад и полетел стремглав в Гатчину.

В церкви пели «Спаси, Господи, люди Твоя», когда в неё вошёл незаметно и бесшумно Пермикин. Сдав своих языков конвою, он ещё успел прослушать короткую, прекрасную проповедь отца Иоанна и отсалютовать шашкой на параде генералу Родзянко, поздравившему его с генеральским чином...

Но пора было уже Куприну откланяться. Лавров добродушно просил его заходить почаще.

   — Вам нужны всякие наблюдения, а я каждый день здесь буду торчать до глубокой ночи.

Александр Иванович спохватился:

   — Кому здесь сдают оружие?

   — Спуститесь вниз, в контрразведку.

За письменным столом так же сидел казак с веснушками и шевелюром. Принимая наган, он улыбнулся немного презрительно и горько:

   — Я бы своё оружие никогда не отдал!

«Мальчик! — подумал Куприн.— Портсигар в руках находчивого человека стоит больше, чем револьвер в руках труса. А сколько было людей невинно продырявлено дураками и рукосуями!» Ему вспомнился 1912 год, Ницца, разговор с эсером-боевиком Савинковым, который сказал тогда: «Верьте, заряженный револьвер просится и понуждает выстрелить». И в отместку хорунжему Куприн ответил:

   — Я не жалею. У меня дома остался револьвер системы Мервинга с выдвижным барабаном. Он не больше женской ладони, а бьёт, как браунинг.

И правда, этот хорошенький револьвер лежал дома, между стенкой и привинченной к ней ванной. Его могла извлечь оттуда только маленькая ручонка десятилетней девочки — его Куськи.

Из другой комнаты внезапно вышел Кабин.

   — Как, Илларион Павлович, вы снова здесь? — удивился Куприн.

   — Давайте я вас провожу, Александр Иванович,— сказал Кабин и в коридоре объяснил: — Поручик предлагает мне служить в контрразведке. Помогите — как быть?..

   — Вы регистрировались?

   — Да, конечно.

   — В таком случае,— отрезал Куприн,— это предложение равно приказу.

   — Но что делать? Мне бы не хотелось...

Александр Иванович рассердился:

   — Мой совет — идите за событиями. Так вернее будет. Ершиться нечего. Вот я оказал вам случайную помощь... Нет, это был просто долг мало-мальски честного человека. Поручик требует услугу за услугу. Но ведь и в контрразведке вы сами можете послужить справедливости и добру, и притом легко — только правдой. Видите, какой ворох доносов?!

Позднее Куприн вспоминал, что Кабин и в контрразведке работал безукоризненно и сделал много доброго. А как иначе, если это живой, напористый и чуткий человек. Притом с совестью...

Из комендатуры, по пути домой, Александр Иванович зашёл на вокзал посмотреть привезённые танки. Писательский взгляд отмечал: «Ромбические сороконожки, сколопендры. Ржаво-серые. На брюхе и на спине сотни острых цеплячек. Попадёт в крутой овраг и, изгибаясь, ползёт по другому откосу. В бою должны быть ужасающими...»

Их было пять: «Доброволец», «Капитан Крами», «Скорая помощь», «Бурый медведь», «Охотник».

Затем Куприн зашёл в лавку старых вещей Сысоева и купил там поручичьи, без золота, погоны. Он надевал их после своей отставки уже в четвёртый раз: сперва Ополченская дружина, затем — Земгор, потом Авиационная школа и вот — Северо-Западная армия. Дома жена обещала смастерить добровольческий угол на рукаве.

Александр Иванович только теперь почувствовал, как устал он за этот переполненный событиями день. А дома его снова ожидал Ржевский, приехавший с четырьмя артиллеристами. Но, как ни странно, их появление даже сняло усталость. Они расспрашивали о житье-бытье, о красных повелителях, жалели, сочувствовали, возмущались. А затем просили рассказать о Горьком, Шаляпине.

И хоть эти расспросы порядком надоели Куприну, он любовался военной молодёжью: «Что за милый, свежий, жизнерадостный народ! Как деликатны и умны! Недаром Чехов так любил артиллеристов!»

Они рассказали много интересного. Между прочим, та пальба, которая вчера так радостно волновала Александра Ивановича и его Куську, шла не от «Коннетабля» и не с аэродрома. Стрелял бронепоезд «Ленин», остановившийся на следующей станции после гатчинского Балтийского вокзала.

   — Чёрт бы побрал этот бронепоезд! — сказал с досадой Ржевский,— Он нам уже не раз встречался в наступлении, когда мы приближались к железнодорожному пути. Конечно, он немецкого изделия, последнее слово военной науки, с двойной броней ванадиевой стали. Снаряды нашей лёгкой артиллерии отскакивали от него, как комки жёваной бумаги, а мы подходили почти вплотную. И надо сказать, что на нём великолепная команда! Под Волосовом нам удалось взорвать виадук на его пути и в двух местах испортить рельсы. Но «Ленин» открыл сильнейший огонь — пулемётный и артиллерийский — и спустил десантную команду. Конно-егерский полк обстреливал команду в упор, но она чертовски работала, даже не могу себе представить, какие были в её распоряжении специальные приспособления! Она под огнём исправила путь, и «Ленин» ушёл в Гатчину...

Ржевский помрачнел, помолчал немного и потом продолжал:

   — Должен сказать, что виной отчасти были наши снаряды. Большинство не разрывалось. Мы наскоро сделали подсчёт. Из ста выстрелов получалось только девятнадцать разрывов. Да это что ещё! Нам прислали хорошие орудия, но все без замков. «Где замки?» Оказывается, «забыли»...

   — Но кто же посылал орудия и снаряды? — спросил Куприн.

Ржевский помялся, прежде чем ответить.

   — Не надо бы... Но скажу по секрету... Англичане...

«Верно, не очень сочувствуют белому делу,— подумал Александр Иванович.— Да, впрочем, и как иначе! Это старый недруг России. Бриганской короне выгоднее всего, чтобы держава ослабела в своём самоистреблении. Они боятся великой России!..»

Когда артиллеристы засобирались, Куприн, позабыв мудрое правило «не напрашиваться и не отказываться», попросил их прислать как-нибудь за ним артиллериста с запасной лошадью, чтобы приехать к ним на позицию.

— Лошадь,— сказал он,— мне всё равно какая. Хоть крестьянская клячонка. Но если возможно...

Они уехали, обещав сделать это. Условились о времени. Но так и не прислали. Полсуток в Гатчине — это была их последняя передышка, дальше они втянулись в непрерывные бои, вплоть до отступления, и отдохнули только в Нарве.

Горьким отдыхом...