12

Быстротечные, краткие дни упоительных надежд.

Но вот божество удачи отвернулось от горсточки железных людей, составлявших Северо-Западную армию. Наступили холодные дождливые дни и мокрые ночи. Тревожные слухи дошли о неудержимом откате армии Деникина. Они оказались роковой правдой. Эстония, где базировалась Северо-Западная армия, забыла о том, что обрела независимость благодаря белым, заслонившим её от большевиков. Её 80-тысячная армия ничем не помогла добровольцам. Более того — Ревель вёл переговоры с Москвой. Из-за амбиций дипломатов-эмигрантов, рассуждавших, можно ли признать независимую Финляндию, Гельсингфорс держал нейтралитет.

А Антанта? Союзники? Англичане?

Англичане, обещавшие подкрепить движение белых на Петроград, безмолвствовали. Они обещали оружие, снаряды, обмундирование и продовольствие. Лучше бы ничего не обещали! Ружья, присланные ими, выдерживали не более трёх выстрелов. Их танки постоянно чинились и, пройдя четверть версты, возвращались, хромая, в город. Англичане посылали аэропланы, но к ним прилагали неподходящие пропеллеры; пулемёты — и к ним несоответствующие ленты; орудия — и к ним неразрывающиеся шрапнели и гранаты. Однажды прислали тридцать шесть грузовых пароходных мест. Оказалось — фехтовальные принадлежности: рапиры, нагрудники, маски, перчатки. Они объясняли потом, что во всём виноваты рабочие-социалисты, которые-де не позволяют грузить материалы для борьбы, угрожающей братьям большевикам.

Англичане обещали американское продовольствие для армии и петроградского населения: обещали добавочный комплект американского обмундирования и белья на случай увеличения армии новыми бойцами, переходившими от большевиков. И действительно, эти обещания они сдержали. Ревельские склады, интендантские магазины, портовые амбары ломились от американского сала, хлеба, свинины, белья и одежды. Но все эти запасы служили предметом бешеной тыловой спекуляции и растрат.

А в это время Троцкий с дьявольской энергией гнал из Москвы, эшелон за эшелоном, отряды красных курсантов, коммунистов, матросов, башкир, сильную артиллерию. Курсанты дрались отчаянно. Они бросались на белые танки голыми руками и гибли десятками. Время было потеряно.

Впечатлениями, горькими и страшными, Куприн был сыт по горло. Он видел зверства, кровь, мщение, подлость. Видел, как в пору голода гибли сироты в гатчинском доме призрения, отданные на произвол мужеподобной садистке; видел, как жирные пайки, посылавшиеся из Канады Юго- Западной Армии — шоколад, сливочное масло, какао,— текли мимо голодных солдатских и беженских ртов в воровские интендантские чрева; видел, как в ноябрьскую стужу примерзали к полу вагонов и умирали в муках раненые. Наступила зима. У Нарвы русские полки не пропускались за проволочное ограждение эстонцами. Люди замерзали кучами в эту ночь. Потом Нарва, Ревель и бараки, заваленные русскими воинами, гибнувшими от тифа.

«Я пламенный бард Северо-Западной армии,— писал Куприн.— Я никогда не устану удивляться её героизму и воспевать его».

Гражданская война была проиграна. Куприн с трудом отыскал семью, затерявшуюся в потоке беженцев, в самом Ямбурге, где «мешочничала» голодная Елизавета Морицовна.

   — Как же наши вещи? — спросила она мужа, увидев его с маленьким чемоданчиком.

   — Бросил всё на произвол судьбы,— ответил Куприн.— Даже двери на ключ не запер. Зачем? Всё равно тот, кто захочет, взломает...

   — Так-таки не взял с собой ничего?

   — Томик Пушкина, фотографии Толстого и Чехова... Кое-что из белья... Даже рукописи не удалось захватить...

Сменяющими друг друга кадрами кинематографа стремительно промелькнули: короткое сотрудничество в «Приневском крае», Ямбург, Старая Нарва, Ревель...

Ворота в эмиграцию открылись Куприну через Хельсинки.

Это был уже «новый» Куприн, изживший свой либерализм и демократические надежды. Он покинул Россию с твёрдой убеждённостью, что не вернётся в неё, пока там царствуют большевики. И в Гельсингфорсе получил письмо от Бунина с приглашением приехать в Париж и поселиться в одном с ним доме на улице, носящей имя опереточного композитора Жака Оффенбаха, в квартирке напротив.