1

о заснеженному, испуганно-притихшему Невскому шли весёлые квадратные матросы в бушлатах, перепоясанных крест-накрест пулемётными лентами, шли женщины из пригородов и окраин с чувашскими и чухонскими лицами, шли суровые латышские стрелки со сталью в глазах, шли остроскулые путиловские рабочие, неловко, но твёрдо держа винтовки, шли мужики, солдаты в разных, каких попало шинелях и с разным оружием — кто с саблей, кто с винтовкой, кто с огромным револьвером у пояса. Теперь хозяевами того колоссального наследства, что звалось Россией, были они…

Октябрь принёс не просто бессмысленный и беспощадный бунт (хотя и разрушительная неуправляемая стихия широко выплеснулась наружу), но и целенаправленный красный террор, который с каждым месяцем ширился и ужесточался. К тому же после переезда советского правительства во главе с Лениным в Москву жизнь в Питере стала заметно мельче, провинциальнее. Огромный имперский город, в который два столетия весь народ вкладывал разум, талант и силу, неуклонно терял значение духовного центра России. Жизнь непрерывной струйкой вытекала из него. В Москву уехали Бунин, А. Толстой, Маяковский, на юге России оказались Аверченко, Волошин, Вертинский, Плевицкая, Тэффи[63], в отделившейся от метрополии Финляндии — Репин и Леонид Андреев, в Швеции — Рахманинов, в Америке — Анна Павлова...

Председатель петроградского совдепа Г.Е. Зиновьев осуществлял вместе с руководителем чрезвычайки М.С. Урицким крайне свирепую политику репрессий. Были расстреляны четыре великих князя и в их числе знаменитый историк Николай Михайлович[64]; производились широкие аресты среди дворянства, чиновников, офицерства, промышленников, учёных, духовенства. Партия Чернова — правые эсеры — ушла в подполье. Закрывались все небольшевистские газеты, которые появлялись на короткое время вновь под разными названиями — «Эра», «Эхо», «Петроградский листок», «Молва», «Вечернее слово» и т.д. Замирала театральная жизнь. Погасли нарядные витрины магазинов и ресторанные вывески.

С особой, обострённой болезненностью восприняла диктаторский режим большевиков интеллигенция. Даже Горький, этот «буревестник революции», ужаснулся, заглянув в разверзшуюся бездну насилия и произвола; в редактируемой им газете «Новая жизнь» (тоже вскоре — 16 июня 1918 года — закрытой) велась ожесточённая полемика с большевиками, которые, как писалось на её страницах, «бесчинствуют на вакантном троне Романовых». В литературной среде тем, кто сотрудничал с новой властью, не подавали руки, от них отворачивались на улице, Зинаида Гиппиус, непримиримая с новыми порядками, мрачно острила: «Говорят, к Блоку в квартиру вселили красногвардейцев. Хорошо бы — двенадцать!»

Испытания начинались с быта. Зима 1918 года принесла голод, холод, сыпняк. Петроградские квартиры, лишённые электричества и воды, больше походили на пещеры. В бывшей столице оставалось менее половины жителей. Но ещё хуже было маленькой Гатчине, наводнённой беженцами, солдатами, рабочими, обывателями, мобилизованными на строительство оборонительных сооружений.

Куприн не падал духом. Чтобы как-то прокормить семью, он вместе с художником Щербовым и некоторыми другими гатчинцами организовал подобие огородной артели. Совместно добывали они семена, обрабатывали землю, сажали на месте цветников картошку. На творчество уже не хватало сил. Лишь изредка появлялись его статьи и очерки в петроградских газетах — летучие и беглые отклики на злобу дня.

С болью и грустью наблюдал Куприн, как замирала в Гатчине жизнь, как пустели улицы, как приходили в упадок дворцы, несмотря на старания назначенного большевиками комиссаром музея Кабина. Александр Иванович ревниво относился ко всему, что было связано с любимым городом, даже если речь шла о великом князе Михаиле Александровиче[65], морганатическая жена которого Брасова проживала в Гатчине. О личности великого князя он много слышал от француженки Барле, которая обучала языку его дочь Ксению и детей Михаила Александровича.

Куприн в эту пору оставался истовым республиканцем и демократом. Относясь с предвзятой антипатией к фамилии Романовых, считая, что они будто бы «мстительны, трусливы и вероломны», он выделял великого князя Михаила Александровича, видел в нём человека простецкого и честного, восхищался его отказом принять российский престол после отречения Николая II («Я последую воле народа...») и нацепленным красным бантом. И когда он узнал, что петроградские власти арестовали великого князя и выслали в феврале 1918 года в Пермь, то выступил в его защиту на страницах газеты «Молва».

Статья «Михаил Александрович» в тех условиях выглядела настолько странно, донкихотски простодушно и в то же время рискованно, что перепуганные редакторы «Молвы» Муйжель и Василевский-Небуква сочли необходимым сопроводить её припиской:

«Помещая эту статью А. И. Куприна, редакция оставляет её на ответственности высокоталантливого автора».