2

Нет, к повествованию о различных обстоятельствах и переменах в своей и чьей-то ещё судьбе, о семейных, служебных и любовных коллизиях — которыми, как мне кажется, я несколько избаловал читателя — вернёмся чуть позднее, а сейчас…

Сейчас, в конце первого десятилетия XXI века, у нас в стране очень много стали говорить о душевных особенностях того общественного конгломерата, который не так давно назывался советским, а теперь — снова российским народом, и к которому, осмелюсь считать, принадлежу и я. Не стану даже пытаться вплетать своё окончательное суждение в нестройный хор рассуждающих на эту тему — ибо его у меня нет. Отдельных слов и мыслей — сколько угодно, однако соорудить из них что-либо определённое не могу. Наверное, по той простой причине, что особенности эти — свойства, черты, назовите, как угодно, у российского народа самые разные — во времени и пространстве, на юге и на севере, справа и слева, в городе и в деревне. И расцениваются они, что естественно, по-разному… Но только уж никак не могу согласиться с полными восхищения строками советского поэта, что «…гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире лучше гвоздей!..» Не надо! Нагляделся за долгую жизнь на этих «гвоздей» — крепких, несгибаемых, неподатливых и одномерных, в их извечной правоте и в суждениях по всем вопросам, начиная с продолжительности поцелуя новобрачных и до литературных приёмов, к которым отважился прибегнуть автор в своём произведении. (Пишу, в частности, под впечатлением от недавнего выступления некой дамы, несомненно заслуживающей всяческого уважения как человек, побывавший в космосе, но, увы, не ставшей после этого более сведущей в вопросах искусства и более терпимой и — употребил бы немного устаревшее слово — снисходительной к людям и по-прежнему считающей мнение своей старой и, прямо скажем, не слишком образованной партии, к которой она принадлежит, единственно верным.)

Эта «единственность» наложила печать на большинство людей ещё в прежних поколениях — отсюда, наверное, другая крайность в определении свойств народа: синдром рабства или, если угодно, крепостничества — то есть устойчивое сочетание признаков этих формаций в нашем умонастроении. Иначе говоря, в менталитете. (Любимое сейчас иностранное словечко многих светлых умов обоего пола, так и не отучившихся преклоняться перед бякой-Западом, несмотря на весьма жесткие меры, своевременно принятые в конце 40-х годов нашей партией под руководством сами знаете кого.)

Впрочем, спешу утешить себя и других, симптомы эти наблюдались у многих народов и постепенно исчезали. Хотя, время от времени, давали страшные всплески рабского фанатизма. За примерами далеко ходить не будем.

Но и сейчас, и раньше люди умели, или научились, прикидываться рабами или крепостными, таковыми не становясь, а лишь напяливая маску покорности и поступаясь многим, чтобы выжить, утвердиться, родить и вырастить детей. Иначе бы, чего доброго, род человеческий вообще исчез. А то, что маска зачастую врастала в лицо, неисправимо уродуя его, — что поделаешь?..

Этими отнюдь не претендующими на глубину рассуждениями хотел бы ещё раз напомнить, что не имею ни малейшего умысла и не считаю для себя возможным составлять какое-либо окончательное мнение о нашей с вами ментальности, по поводу которой ломается столько копий. Однако два малозначительных вывода попутно сделаю: во-первых, она — штука амбивалентная (это к сведению жутко образованного меньшинства); и второе: ни одного приличного слова с корнем «мент» не найдешь — так что и говорить тут не о чем…

Но ментальность ментальностью, а всё же, помню, меня неприятно поразили тогда некоторые стихи Раисы Ахматовой в книжке, которую она подарила.

Разумеется, и до знакомства с ней я не один раз встречал подобное в книгах и журналах, не говоря о газетах, где такого начитаешься!.. И сам был грешен: в пятом классе написал патриотические стихи о Первом Мая в школьную стенгазету, а значительно позже радовал читателей переводами стихов и песен киргизских, туркменских, ливанских, африканских, арабских и других поэтов, славящих родину коммунизма, её партию и вождей. Но это было, как любят говорить умные люди, опосредованно, а тут непосредственно — вот она, Раиса, чудом выжившая и вернувшаяся со своим народом из вечной ссылки, и этот же человек пишет чёрным по белому:

  …Нет слов, что звучали бы краше

Для сердца, чем эти слова:

Великая партия наша…

Понятно и ежу, что написать и, тем более, напечатать то, что, на самом деле, думаешь обо всём происходящем, бывает смерти подобно, ну, так хотя бы молчите — ты, Раиса, и многие другие, кто не может и не должен по всем законам жизни возносить хвалу этой власти. И без вас хватает славящих и благодарящих — одни совершенно искренне, другие по долгу службы или со страха. Не осуждайте открыто, но хотя бы не славьте палача!..

Примерно так — казалось бы, вполне логично — пытался я рассуждать. Конечно, с самим собой и с близкими друзьями.

А между тем, были ведь, и продолжали появляться те, кто и на воле, и оказавшись в заключении, говорили и писали то, что думали. О них мы узнавали случайно и с большим опозданием — как, например, я об Анне Барковой.

Ещё за два года до своего первого ареста, а было их три, эта женщина, поначалу принявшая революцию и кому первый нарком просвещения Советской России Луначарский предрекал славу лучшей русской поэтессы, писала:

  …Вспомянем с недоброй улыбкой

Блужданья наивных отцов:

Была роковою ошибкой

Игра дорогих мертвецов.

   С покорностью рабскою дружно

Мы вносим кровавый пай

Затем, чтоб построить ненужный

Железобетонный рай…

Эти и подобные им строки стоили ей четверти века пребывания в заключении. Впервые услышал я о ней от Володи Чалкина, а вскоре случайно познакомился с самой Анной Александровной в одном приятном доме недалеко от Москвы, который с удовольствием опишу в последующих главах.

Не молчали и некоторые другие, кто, в отличие от Барковой, не заслужили похвалы Луначарского: Варлам Шаламов, Осип Мандельштам, Юрий Домбровский, ставшие известными писателями и узниками Гулага (главного управления лагерей Советского Союза). Не молчали и более скромные их собратья и сёстры по свободолюбию и литературному творчеству: Алла Зимина, автор и исполнитель песен и будущая мачеха Ларисы Богораз, познакомившаяся в ссылке с её овдовевшим отцом, тоже арестантом, и вышедшая за него замуж; Евгения Гинзбург, создатель знаменитого «Крутого маршрута»; Лев Разгон, Михаил Кудинов, Лазарь Шерешевский, Семён Виленский, Давид Кугультинов… (Упоминаю тех, кого достаточно хорошо знал и знаю.) Последний осмелился, когда весь его калмыцкий народ выслали на Алтай, выразить в стихах своё робкое недоумение и, уже находясь в ссылке, был тут же арестован и отправлен намного дальше — в Норильский концлагерь…

А вот стихи Лены Соболь, ещё одной из тех, кто не сподобился молчать, — ученицы десятого класса московской школы. Написанные в защиту арестованного учителя истории, они стали основным обвинительным документом для ареста самой Лены по уголовной статье 58.10 (антисоветская деятельность). Не могу не привести эти неумелые строки, от которых в горле ком:

   Десятый класс. Огонь горит.

Держась за спинку стула,

Учитель, лысый и сутулый,

О диктатуре говорит.

И если б он ещё полслова

Добавил в свой урок,

В ком есть хоть грамм чего святого,

За партой усидеть не смог:

За ним пошли бы в омут, петлю…

Но вот… Другой урок…

И новый педагог…

Я в кабинете — свет горит.

Вопрос. Ответ. Вопрос.

Мне кто-то сутки говорит

О нём… Идёт допрос.

У диктатуры вид кровав:

Зрачки — и те в крови.

— Каких свобод? Каких там прав?

Забудь стихи! Порви!

И отрекись от этих дней!..

— Нет, прочь Иуды гнусь!

От этих дней,

От их огней

Я век не отрекусь!..

Больше не хочу, не могу цитировать! Опять покатился по накатанным (не мною) рельсам. Хватит же, наконец!..

Все эти мысли (и строки) пришли намного позднее — после того, как мы с Юлием давно уже вернулись из Грозного, куда нас позвала Раиса Ахматова — из показавшегося странным города, в который только-только начали возвращаться коренные жители; из города, больше похожего на прифронтовой. Нет, не прифронтовой! Я немало видел их во время войны, и Грозный даже на первый взгляд резко отличался: у жителей не было радости ни в глазах, ни в голосах. Не было ощущения спокойствия — куда там! На улицах, в трамваях и автобусах, в столовых и магазинах царило напряжение, от которого становилось не по себе.

Помню, в одной из столовых, куда мы зашли с Юлием поужинать и где были одни мужчины, наступила вдруг неприятная тишина, все уставились на нас. И тут к нашему столику подошёл высокий стройный человек. Он вежливо поздоровался и негромко сказал, что нам следует быть осторожней и не заходить, особенно по вечерам, в подобные места. Потом попросил разрешения сесть и представился: Махмуд Эсамбаев, артист. Судя по тому, как на него смотрели, как обращались к нему, он пользовался здесь признанием и почётом. В будущем Махмуд стал всемирно известным танцором, а сейчас только-только вернулся, как все чеченцы и ингуши, из ссылки, где работал в киргизском театре оперы и балета. (Таких ссыльных, как он, иногда умели ценить.)

И, всё же, нам с Юлием было неплохо в Грозном. Махмуд оказался приятным собеседником, Раиса — приятной женщиной, нас познакомили даже с самим министром культуры Чечено-Ингушетии Вахой Ахмедовичем… «И с криком „вах“ ударил в пах!» — сходу сочинили мы, но он нас не только не ударил, а предложил прямо на месте перевести по подстрочнику пьесу-сказку для кукольного театра и даже заплатил аванс. А ещё мы посмотрели «Гамлета» в русском драматическом, где принца играл превосходный артист, не помню фамилии. К тому времени я видел на сцене уже трёх Гамлетов — одного в театре Революции (впоследствии — Маяковского) и двух у Вахтангова: первого играл известный комический актёр Горюнов, маленький, толстый, получивший известность в знаменитом кинофильме «Вратарь», — и появлялся он в роли Гамлета с кастрюлей на голове, по которой изо всех сил лупил морковкой. В общем — псих ненормальный. Вторым Гамлетом в том же театре я увидел Астангова, бывшего кумира молодых девиц. Уже в летах, седой (он играл без парика) — этакий умудрённый жизнью и сотнями спектаклей человек, — он мне понравился, только возникал вопрос: в каком же тогда возрасте должна быть беспутная матушка-королева? Однако грозненский Гамлет показался лучше их всех, хотя до сей поры не могу взять в толк, зачем этот принц так странно и утомительно ведёт себя все пять действий — что в переводе Петра Вейнберга, что в переводе Михаила Лозинского. (Упоминаю об этом не бахвальства ради, а потому что всегда больше любил читать и перечитывать пьесы, а не смотреть на сцене. И даже Александр Аникст, великолепный знаток Шекспира, не помог мне разобраться в Гамлете. Но это уже, как говорится, факт моей биографии.)

Встретились мы в Грозном и с детским поэтом из Москвы Георгием Ладонщиковым, он был тут в командировке от Союза писателей, и нас вместе с ним повезли как-то в один из районных центров, где обстановка была не лучше, если не хуже, чем в Грозном, однако начальство устроило хороший приём, а шашлык, как известно, он и в Ачхой-Мартане шашлык. Да ещё какой! Не говоря о водке… Жора Ладонщиков сыграл значительно позже добрую роль в моей судьбе — не корысти или особой дружбы ради, а просто потому, что был порядочным человеком. В то время, когда меня принимали в Союз писателей, он работал в этой организации консультантом и поступил так же, как за много лет до него один лейтенант из отдела кадров Штаба Закавказского фронта — не пустил дальше попавший к нему в руки донос на меня. Только первый донос был написал мужественной дланью мужчины-подполковника и касался моего беспардонного вранья насчёт «недополучения гимнастёрки х/б», что он расценил, почти как вражескую вылазку с целью подрыва государственного строя, а ко второму приложила свою нежную руку женщина, мстившая мне за то, что при её разводе с мужем, моим другом, я принял его сторону. (Этой же рукой она писала рассказы и повести для детей, в которых учила их быть добрыми, порядочными и хранить честь смолоду…)

Жора так и не открыл мне фамилию автора доноса и какие обвинения в нём содержались — просто сказал, что такое было, но дальше его письменного стола бумажка не пошла. Лишь много лет спустя мне случайно стало известно, кто его написал, и что обвинялся я в тесных дружеских связях с врагом народа Юлием Даниэлем, который в это время как раз отбывал пятилетний срок заключения за подрыв советского строя…

А в Грозном нам ещё запомнилась приехавшая на гастроли труппа лилипутов. Нет, на представление мы не ходили, но артисты жили в одной с нами гостинице, и, когда двери их номера оставались открытыми, нам бывало видно, как разместили бедняжек: по пять-семь человек на одной кровати — поперёк. Экономия средств и мест!..

* * *

Вы не помните случайно один из ранних рассказов Чехова «Радость» — о Мите Кулдарове, который однажды, «…выходя из портерной, что на Малой Бронной, и…» (Между прочим, я родился на этой самой улице лет сорок спустя, когда портерной там не было и в помине.) «…находясь в нетрезвом состоянии, упал под лошадь… крестьянина Ивана Дронова». Об этом случае пропечатали в вечерней газете, где Митя увидел свою фамилию и ошалел от радости.

Я, слава Богу, не попал под автомашину, но обо мне тоже пропечатали в газете — в «Литературной», что я обнаружил однажды утром, вынув её из почтового ящика, и от радости не ошалел, однако некоторое потрясение испытал.

В напечатанной там небольшой статье речь шла о вышедшей недавно книжке стихов Раисы Ахматовой, часть из которых перевели мы с Юлием. Интерес автора вызвало только одно стихотворение, переведённое мною. В достаточно пристойной и не лишённой остроумия форме он сообщал, что это же стихотворение было ранее напечатано в двух других переводах, и задавался вопросом, какой же из них можно считать соответствующим подлиннику — перевод Юрия Хазанова, Ларисы Румарчук или Ирины Озеровой? Я был в добрых отношениях с обеими молодыми поэтессами и не подвергал ни малейшему сомнению их литературные способности. Впрочем, и автор статьи тоже. Дело даже не в том, писал он, что у Л. Румарчук встреча героини стихотворения с подругой происходит на «летней улице», по Ю. Хазанову — «в шумном магазине», а по И. Озеровой — вообще неизвестно где. Разногласия только начинаются: в одном переводе подруга трогательно сочувствует героине, жалеет её; в другом — относится к ней с полупрезрительным высокомерием, а в третьем — сама получает нагоняй от героини…

В общем, смех смехом, а в статье задаётся вполне резонный вопрос: не свидетельствует ли пример с этим небольшим стихотворением, что переводам далеко не всегда можно верить и по ним хоть как-то судить об авторе?

Тогда я не особенно задумывался над этой проблемой, но со временем она затрагивала меня всё больше, однако ответа я не находил. Кроме самого простого: переводить нужно, по возможности, точно и хорошо. Да, но ведь могут быть и варианты: хорошо, но не очень точно; точно, но не очень хорошо; и, наконец, и не хорошо, и не точно. Серьёзность вопроса и в том, что его можно задать по отношению к любому переводу — в том числе, и самых известных писателей самыми известными переводчиками. Совсем недавно я услышал из уст нескольких мэтров перевода взволнованные слова о том, что настало время заново перевести всего Диккенса, а также Сэлинджера и многих других. А ведь их переводили лучшие мастера этого дела.

Так что же и кого же мы с вами читали в детстве и отрочестве, не говоря уже о юности и зрелости? А?.. Ответьте, Иринарх Введенский, Михаил Лозинский, Иван Кашкин, Рита Райт, Фёдор Кельин, Ольга Холмская, Корней Чуковский, Евгений Ланн!.. Нет ответа…