Июль, 1644 Тикхилл-кастл, Линкольншир

Жара поднималась волнами от цветущих лугов за ручьем и медленно переваливалась через заросли прибрежного ивняка. Крылья мельницы слабо вращались под ее напором. Время от времени раздавался чмокающий звук — очередная пуля впивалась в сухое дерево, — и сразу вслед за ним со стороны замка приплывал тугой хлопок выстрела. Лилберн сидел, скинув мундир, и, опершись спиной о сруб, писал донесение:

«Досточтимому генерал-лейтенанту Кромвелю. Сэр! Согласно вашему приказу я с четырьмя эскадронами обложил замок Тикхилл. В окрестностях захвачено восемь пленных, несколько лошадей, на мельнице — запасы муки. Чтобы удержать гарнизон замка от вылазок и других враждебных действий, мне понадобятся в самом ближайшем времени еще два бочонка пороха, двести фунтов пуль, три ящика фитилей…»

Он поднял голову от листа, огляделся. Его драгуны под прикрытием мельницы носили мешки с мукой за ручей. Дым нескольких костров поднимался оттуда — видимо, солдаты уже занялись завтраком. Недавно они научились у шотландцев печь лепешки на раскаленных камнях и теперь часто пользовались этим немудреным способом. Если бы Лилберн попытался перечислить все, чего им недоставало, от седел и сапог до пуговиц и бинтов, его донесение растянулось бы на несколько страниц. Раны зарубцовывались на них сами собой, но, чтобы починить мундир, нужны были хотя бы нитки. Трудно было представить себе, что эти оборванцы три недели назад разбили лучшие полки Руперта и получили от него прозвище «железнобоких». Даже Дэвид Лесли сказал, что подобных солдат нет сейчас во всей Европе, а уж он-то провоевал на континенте не один год. И вот с такими-то солдатами они болтаются здесь на севере день за днем без настоящего дела, вместо того чтобы спешить на выручку Эссексу в Корнуолл, или обрушиться на Оксфорд, или искать главные силы короля, чтобы вынудить его к решительному сражению.

Из-за угла появился Сексби с мушкетом в руке. Капли пота текли по его щекам, но выражение лица оставалось таким же замороженно-неподвижным, как обычно.

— Мистер Лилберн, длинноволосые хотят говорить с кем-нибудь из главных.

— Чего им надо? — Лилберн отложил донесение и потянулся к мундиру.

— Разве их поймешь. Может, хитрят. А может, правда хотят вступить в переговоры.

Они прошли к линии постов, наспех расставленных вчера вокруг замка. Солдаты постарше уже вырыли себе вполне приличные окопчики, молодежь беспечно довольствовалась кустами бузины и шиповника, росшими по склону. У некоторых на мундирах и шляпах до сих пор красовались цветные лоскутки — обрывки королевских знамен, захваченных под Марстон-Муром. На крепостной стене над воротами отчетливо была видна фигура человека, державшего белый платок в откинутой руке.

Лилберн дал знак трубачу.

Тонкий и острый звук сигнала заставил его сморщиться, он махнул рукой — довольно! — и вышел на открытое пространство. Сексби шел за ним, подняв над головой мушкет с привязанным клочком бумаги, и бормотал в спину:

— Сэр, прошу вас, говорите с ними, прогуливаясь. Собирайте землянику, например. Нет ничего труднее, чем целиться в человека, собирающего землянику, уж поверьте бывалому стрелку.

Они остановились, не дойдя до ворот ярдов сорок. Несколько голов появилось над зубцами стены. Человек с белым платком уступил место офицеру в зеленом камзоле с прорезными рукавами; тот перегнулся вниз, всматриваясь в подошедших, положил на парапет забинтованную руку.

— Сэр? Я комендант замка. С кем имею честь?

— Подполковник Лилберн, к вашим услугам.

— Ужасная жара, сэр, не так ли? Самая худшая погода для войны. Может, будет разумнее, если вы зайдете к нам распить бутылочку-другую и потолковать о том, о сем.

— Честно сказать, я уже погостил у ваших друзей в Оксфорде целый год и сыт этим по горло.

— Словом джентльмена обещаю вам полнейшую безопасность. В нашем положении было бы чистым безумием расставлять кому-то ловушки.

— Сэр, вся Англия вот уже несколько лет охвачена чистым безумием.

— Может, тогда вы разрешите моим офицерам прогуляться в деревенский погребок? Многие из них просто умирают от жажды. Одно дело воевать, другое — вариться заживо в каменном котле.

Лилберн с недоумением вглядывался в коменданта, пытаясь в то же время незаметно прикрыть рукой дыру на левой подмышке.

— Что ты об этом думаешь? — спросил он у Сексби краем губ.

— Похоже, настроение у них не драчливое. Медленная смерть от голода и скуки в этой мышеловке их, видать, не устраивает.

— Сэр! — крикнул Лилберн. — Я не имею полномочий для переговоров с вами. Но если вы изъявляете готовность к ним, я могу снестись с командующим.

Комендант на минуту замялся, видимо, не решаясь говорить столь открыто при подчиненных, но, не видя другого выхода, развел руками и поклонился:

— Разумный, спокойный разговор никому из нас повредить не может.

Вернувшись за мельницу, Лилберн взялся было за чистый лист бумаги, но потом передумал — потребовал коня. Он уже из горького опыта знал, что подобные дела бумажным ударам не поддаются. Ревнивая подозрительность, разгоравшаяся все пуще между парламентскими генералами, приводила к тому, что порой с собственным штабом договориться было труднее, чем с неприятелем.

До Донкастера было миль десять, он покрыл их за полчаса и поспел как раз вовремя: командующий армией, граф Манчестер, собирался уезжать на охоту. На его узком, гладко-оливковом лице сначала не выразилось ничего, кроме стандартной любезности, но, услышав про Тикхилл-кастл, он резко повернулся и закричал, откидывая голову:

— Замок?! Я не приказывал вам осаждать никакого замка! Я не позволю распылять силы армии, когда противник может появиться в любую минуту.

— Милорд! Но я получил приказ от генерал-лейтенанта Кромвеля.

— Кромвель еще ответит мне за это. А вы? Вы вознамерились захватить такой замок с четырьмя сотнями человек? Без артиллерии? Хороша армия, где подполковники так рассуждают о военном деле. Вы представляете, сколько людей должно будет сложить головы под его стенами? Да для меня он не стоит и десяти убитых!

Пытаясь сохранить на лице почтительное выражение, Лилберн упрямо шел за графом, ведя коня в поводу.

— Милорд, я говорил не о штурме, а о переговорах. Судя по всему, гарнизон был бы рад избавиться от замка. Они не видят смысла сопротивляться дальше, после того как Йорк пал.

— Предложить противнику просто так, ни с того ни с сего сдать неприступный замок? Почему бы тогда не пригласить врага записаться в нашу армию? Нет, вы хотите сделать меня посмешищем всей Англии.

Свита, пересмеиваясь, разбирала приготовленных лошадей. Лилберн, до белых костяшек стиснув поводья, тянул голову своего взмыленного недоумевающего коняги все ниже к земле.

— Милорд, я понимаю, затронута ваша честь. Позвольте мне предложить им капитуляцию от собственного имени. И пусть меня повесят, если они не сдадутся.

— Повесить столь известного смутьяна? — Манчестер уже сидел в седле и глядел сверху вниз. — Буду очень признателен, если вы дадите мне повод.

Он засмеялся, дал шпоры коню и выехал за ворота. Шотландские комиссары, адъютанты, окрестные сквайры, егеря со сворами собак повалили за ним, оттесняя Лилберна все дальше в глубь двора. Через минуту стало тихо и пусто, только двое слуг бродили с метлами по крепко утоптанной земле, сгребая в совки свежие ядра конского навоза.

Обратный путь к Тикхилл-кастлу занял у него вдвое больше времени. Мысли его скользили от одного к другому; он беспокоился, дошли ли до Элизабет деньги, посланные им с нарочным, и удалось ли ей устроиться в Линкольне так, чтобы в доме была корова и молоко для ребенка; всплывали какие-то сцены боев последнего года, осада Ньюарка и постыдное бегство оттуда, когда пришлось удирать, бросив все, что было в палатке, — одежду, деньги, бумаги; интриги и мелкие подлости губернатора Линкольна, полковника Кинга, которого он в свое время спас от гнева Кромвеля — а зря; брат Роберт в новой капитанской форме, довольный и в то же время, как всегда, скорый на обиды по пустякам; тревожило, что от него давно не было вестей. И только об одном, кажется, он не подумал ни разу за всю дорогу: о том, что ему делать с замком. Ибо вопрос для него был решен в тот самый момент, как он понял, что Манчестер угрожает ему не шутя.

В те редкие минуты жизни, когда он задумывался о себе, о своем характере, эта его постоянная готовность лезть на рожон не нравилась ему. Он спрашивал себя, не есть ли она проявление особого рода трусости — страха страха. Но времени для таких раздумий обычно не хватало, и он по-прежнему инстинктивно тянулся выбирать тот путь, на котором опасность блестела ярче всего. По крайней мере в счетах с самим собой здесь отпадали подозрения в мелкости, корысти, слабости, равнодушии. Он испытывал даже некоторое облегчение, когда эта путеводная звезда упрощала ему выбор. Поэтому, вернувшись к своим эскадронам, он немедленно засел за составление предложений о капитуляции, отправил их с барабанщиком и двумя солдатами к замку, а сам уселся обедать.

Ему подали жареную баранину и в ответ на строгий взгляд поспешно объяснили, что это дар местных жителей. Крестьяне были настолько изумлены появлением вооруженных людей, которые никого не грабили, что не знали, чем выразить свою благодарность. Бочонок сидра лично от себя прислал мэр городка.

Лилберн и Сексби потягивали сидр, стараясь не смотреть в сторону замка, не прислушиваться, говорить о постороннем. Один за другим зашли несколько солдат с одинаково смущенным выражением лица и просили одного и того же — денег в счет жалованья, которое, как обычно, было недоплачено за много месяцев. Последние пять шиллингов Лилберн отдал вместе с кошельком, приказав просителю предупредить остальных, чтоб больше не совались. Поголовная честность солдат на войне обходилась недешево. Жара все сгущалась и делала ожидание невыносимым. Оно словно скручивалось в груди болезненно напряженным жгутом, срасталось с плотью сердечной; ощущение тянущейся боли осталось там даже после того, как часа два спустя со стороны замка раздался звук трубы и появились два всадника — парламентеры.

Лилберн вышел им навстречу, стукнул подбородком о грудь:

— Джентльмены! Не знаю, огорчит вас это или обрадует, но командующий пожелал переговорить с вами лично. Если вы не против, мы отправимся тотчас же.

Те поклонились с некоторой растерянностью, старший буркнул что-то об удовольствии выразить свое почтение графу Манчестеру.

— Лошадей! — распоряжался Лилберн. — Командовать остается капитан первого эскадрона. Посты сменять каждые четыре часа. Сексби, подберите конвой. Двадцать человек.

Сексби попробовал намекнуть, что они справились бы и вдвоем, что если для пышности, то вполне хватило бы и пятерых, но Лилберн с такой непонятной яростью закричал: «Двадцать! И ни одним меньше!», что Сексби обиженно насупился и потом всю дорогу до Донкастера ехал молча и в стороне. Лилберн время от времени косился в его сторону, но тоже молчал. Не мог же он на самом деле сознаться, что число «двадцать» мелькнуло в его уме лишь потому, что он представил себе двор дома, занимаемого Манчестером, и машинально прикинул, сколько человек могут въехать и разместиться в нем без труда, чтобы стать свидетелями того, что там произойдет. Да, это так — ему всегда было нужно, чтобы люди знали. Кроме того, у него не было уверенности, что он сумеет еще раз вынести насмешливую презрительность свитской толпы, окажись он перед ней в одиночку.

Они уже различали занавески в окнах окраинных домов, когда на дороге показалась кучка всадников, скакавших им навстречу.

— Эге, да это сам старина Нол! — крикнул кто-то из солдат.

Взвизгнули выхваченные из ножен палаши, дружный приветственный крик разорвал воздух, как салют.

Кромвель подъехал вплотную, прижался конем, придвинул совсем близко красно-пропеченное лицо.

— Ну что там у вас? Мне донесли об утренней стычке с графом. Говорят, он пускал камни в мой огород? А это что за парочка? Пленные?

— Парламентеры.

— Из Тикхилл-кастла? О, раны господни! Значит, вы решились?.. — Он ухватил Лилберна за плечо и несколько раз встряхнул с такой страстью, что чуть не вырвал из седла. — Какая пилюля его сиятельству! Я знал, знал, что не ошибусь в вас.

Он жестом приказал остальным ехать поодаль и, развернувшись, пустил коня бок о бок с лилберновским. Тихо беседуя, они въехали рядом на улицы городка.

— Друг мой, — говорил Кромвель, — я восхищен вашим мужеством, но, умоляю, сдержите себя теперь, не реагируйте ни на какие оскорбления, как бы граф ни бесился. Я буду рядом и вмешаюсь при первом удобном случае.

— Хорошо, я постараюсь. Хотя согласитесь, генерал, от всего этого можно сойти с ума. Мыслимое ли дело — воевать, когда собственный командующий все время хватает тебя за руки. И кто? Человек, с которого до сих пор не снято обвинение в государственной измене. Он, видимо, уже забыл, как король пытался расправиться с ним два года назад.

— Я сам не могу понять, что с ним стряслось. Знаете, что он сказал мне недавно? «Мы можем победить девяносто девять раз, но король все равно останется королем и всегда найдет себе новую армию. Стоит же нам потерпеть хоть одно поражение, и все мы превратимся в бунтовщиков и изменников, которых ждет виселица».

— Интересно, о чем же он думал, берясь за оружие?

— То же самое я спросил у него — он только пожал плечами. Кроме того, его капелланы, его шотландцы, его друзья пресвитериане поют ему в оба уха о разложении армии сектантами, которых Кромвель собрал со всей Англии. Так или иначе — он растерян, испуган, он дрожит за свои лавры победителя под Марстон-Муром, он опасается своих больше, чем противника…

— …боится победить короля…

— …да, и, может быть, поэтому ни за что не хочет двинуться из пределов восточных графств. Однако для такой пассивности нужны какие-то предлоги. Парламент и «Комитет обоих королевств»[28] потребуют объяснений. Чего же лучше — вражеские гарнизоны, засевшие всюду в неприступных замках. Мы не можем тронуться с места, оставив такую угрозу за спиной.

— И в это время является наглец, утверждающий, что неприступные замки готовы сдаваться.

— …И хочет, чтобы его встретили с распростертыми объятиями.

Нет, на объятия Лилберн не рассчитывал. Но хотя бы надменная вежливость, хотя бы тень смущения, пусть спрятанная за насмешкой, за высокомерием. Казалось, они все успели обсудить и предусмотреть, проезжая по тихим вечерним улочкам, и все же к тому, что их ждало, они не были готовы.

— Я вас повешу! Бандит, проходимец! Кто командует армией — я или вы?! Стража, арестовать! Военно-полевой суд… завтра же!.. На первом суку!..

Лилберн настолько был изумлен переменой, происшедшей в этом всегда изящном, любезном и выдержанном вельможе, что поначалу не чувствовал ничего, кроме сострадательной брезгливости. Хорошо еще, что парламентеров и конвой они оставили на улице. Казалось, Манчестер в своей неумелой ярости хотел уподобиться кому-то очень грозному, но за сумятицей его криков, жестов и поз проступал капрал, разносящий новобранца. Потом смысл выкрикиваемых угроз и оскорблений стал доходить до Лилберна, он увидел перед собой брызжущий рот, выпуклые по-восточному глаза и не мог понять, Манчестер ли приблизился к нему вплотную, или он сам бессознательно двинулся на него, чтобы заставить замолчать. В это время тяжелая рука отодвинула его назад, и Кромвель стал между ними.

— Милорд! Парламентеры роялистов в двух шагах отсюда. Они могут слышать каждое слово.

— Это вы, вы наполняете армию такими смутьянами! — кинулся к нему Манчестер. — За вашей спиной они безнаказанно творят что им вздумается. Они богохульствуют, они позорят дело парламента, они…

— Милорд, вы не можете арестовать человека за то, что он исполнил прямой приказ командира — мой приказ.

— Я отменил ваш приказ!

— Те кто слышал ваши слова, не смогут подтвердить этого. Вы обещали повесить подполковника Лилберна, если Тикхилл-кастл не сдастся. Но парламентеры у ворот и готовы принять ваши условия.

— Мое главное условие, чтобы ваши люди научились наконец дисциплине. Чтобы они прекратили богохульствовать. Чтобы безграмотные солдаты не смели проповедовать и толковать священное Писание. Чтобы были запрещены изъявления радости по поводу поражений пресвитерианских генералов. Чтобы приказы главнокомандующего…

— Милорд! — голос Кромвеля мгновенно наполнился такой яростью, что рядом с ней гнев Манчестера поблек еще больше. — Милорд, я и мои люди шли на смерть за вас, не спрашивая о ваших религиозных убеждениях. Это я, покровитель сектантов, каждый день умоляю вас поспешить на выручку пресвитерианскому генералу, лорду Эссексу, и это вы, пресвитерианский генерал, под разными предлогами остаетесь на месте. Страна и парламент из последних сил наскребают на содержание нашей армии по тысяче фунтов в день, а вы позволяете себе потратить этот день на охоту.

— Воображаю, как вы распишете такой выигрышный эпизод в своих донесениях парламенту.

— Вы не хотите даже пальцем пошевелить, чтобы выбить кавалеров из Ньюарка, хотя это нам вполне по силам.

— Что бы вы ни измышляли для нападок на меня, теперь-то я знаю подлинную причину вашей ненависти. Да-да, вы сами проговорились на днях. Мой титул — вот в чем дело!

— Я сказал лишь, что дела в Англии не пойдут на лад, пока вас не будут звать просто «мистер Монтегю», но это не значит…

— Это значит! Вы не питаете никакого уважения к монархическим учреждениям, к традициям. Для вас права палаты лордов — пустая побрякушка, если они становятся поперек вашим страстям и тщеславию!

— Милорд, остановитесь!

— Ваши замыслы…

— Остановитесь! — Кромвель дышал со свистом, лицо его набрякло до блеска. — Мы слишком отвлеклись от нашего предмета. Приказываете ли вы мне отослать парламентеров? В этом случае я вынужден буду сообщить парламенту, что вы по непонятным причинам отвергли капитуляцию роялистской крепости.

Манчестер отступил на несколько шагов, обвел глазами напряженно ждущие лица своей свиты и, видимо, заметив и в них тень страха и сомнения, сумел, наконец, совладать с собой, взять обычный приветливо-небрежный тон. Палец его коснулся плеча начальника штаба.

— Генерал, займитесь этим делом. Согласуйте с противником условия сдачи полуразвалившейся твердыни, из-за которой столько шума. Только проследите, чтобы ничто из добычи не прилипло к недостойным рукам.

Он сделал изящный отпускающий жест, задержал презрительный взгляд на сапогах Кромвеля и исчез в дверях своего дома.

Жара незаметно перешла в теплые розоватые сумерки, деревья чуть шумели, расправляя листву, и Лилберн, проезжая уже четвертый раз за день все той же дорогой, вслушивался в настойчивый хриплый шепот Кромвеля, доказывавшего ему, что нельзя поддаваться порывам, что для победы над королем можно и нужно перетерпеть любых союзников и любых командующих, что если он, Лилберн, подаст завтра в отставку, это будет настоящей изменой их делу, божьему делу, что они не должны выпускать меча из рук; и хотя сердцем он поддавался этим уговорам и аргументы казались ему неодолимыми, смутное предчувствие того, что военная победа не будет концом пути, что меч сам по себе ничего не решит, проникало в него все глубже и наполняло тревожным и торжественным предчувствием новой борьбы — неизведанной, изнурительной, долгой, чреватой новыми страданиями, новым одиночеством, но, может быть, кто знает, и новым братством.

Сентябрь, 1644

«Из Пембрука пришло письмо, в котором было описано, как войска принца Руперта, особенно отряды, составленные из ирландцев, угоняли скот, съедали или уничтожали все запасы крестьян, сжигали их деревни и неубранный хлеб, резали всех от мала до велика. Людей пожилых и безоружных они раздевали догола, одних хладнокровно убивали, других подвешивали вниз головой или прожигали плоть до костей и оставляли умирать в страшных мучениях».

Уайтлок. «Мемуары»

Январь, 1645

«В это время шли переговоры с роялистами в Аксбридже, ведшиеся в основном по трем пунктам: 1) управление церковью, 2) командование милицией, 3) подавление восстания в Ирландии. Но еще до начала и во время переговоров король использовал все средства, чтобы получить иностранную помощь. В письмах к королеве, находившейся во Франции, он заклинал ее убедить короля французского, кардинала Мазарини и других католиков поддержать его войском и деньгами. Королева, со своей стороны, тоже убеждала его не уступать в вопросе о епископах и не покидать своих друзей — английских и ирландских католиков, столь верно служивших ему в этой войне. Поэтому переговоры кончились ничем. Даже о подавлении Ирландии у сторон не было согласия, ибо король заключил мир с тамошними бунтовщиками и не хотел идти против них».

Мэй. «История Долгого парламента»