29 апреля, 1647 Лондон, Друри-Лэйн

— Что это? — Кромвель поднял глаза от листа и впился взглядом в лица трех солдат, сидевших перед ним. — Зачем вы это мне принесли? Это бунт? Вы повредились в уме и хотите, чтоб я принял участие в вашем безрассудстве?

Солдаты молча смотрели на него, ждали. Видимо, они заранее знали, что разговор будет нелегким, и запаслись терпением. Огоньки свечей россыпью отражались на их пряжках, пуговицах, кожаных ремнях, шпорах. Все трое были без оружия.

— Любой англичанин нынче обращается с жалобами в парламент, — произнес наконец Сексби. — Неужели солдаты настолько хуже всех прочих, что им полагается жить не раскрывая рта?

— Это вы-то живете не раскрывая рта? Или вы, мистер Аллен? Вас я не знаю…

— Рядовой Шеппард, ваша милость. Полк вашего зятя, генерал-комиссара Айртона.

— Думаю, что и у вас язык подвешен не хуже и глотка такая же луженая, как у этих джентльменов. Сознайтесь — кто сочинял эту бумагу?

— Весь совет.

— Совет?

— От восьми кавалерийских полков выбрано по два представителя. Агитаторы — так нас назвали. Получился совет из шестнадцати человек. Нам поручено защищать интересы солдат. Для начала пришлось изложить на бумаге требования. Потом прочитали в полках, полки одобрили и велели отвезти вам.

— Превосходная идея! Отвезти мне? Чтобы я уплатил из своего кармана все, что вам недоплачено?

— Мы хотим, чтобы вы ознакомили с нашими требованиями палату общин.

— Я клятвенно заверял палату, что армия подчинится любому приказу парламента. Будет приказано сложить оружие и разойтись — сложит и разойдется. Воевать в Ирландии — отправится в Ирландию. Мне и в голову не пришло, что вы предпочтете взбунтоваться. И против кого? Против парламента. Не за него ли мы пролили столько крови?

— Изложить свои нужды и пожелания — это уже бунт? Перечтите письмо. Мы просим лишь честного расчета, пенсий вдовам и сиротам погибших, возмещения убытков за счет тех, кто причинил их нам, — за счет кавалеров.

— Вы не просите — вы ставите ультиматум. Вам следовало сначала исполнить приказ, сложить оружие, а уже потом что-то требовать.

— Кто бы тогда стал с нами разговаривать?

— А-а, значит вы полагаетесь только на свою силу. Вот откуда этот наглый тон. — Кромвель снова схватил солдатскую петицию, поднес к свече. — «Отправка войск в Ирландию — не что иное, как замысел, направленный на уничтожение армии Нового образца… Прикрываясь речами о необходимости расформирования частей, те, кто вкусил уже верховной власти, изыскивают пути к тому, чтобы превратиться из слуг народа в полновластных хозяев и сделаться настоящими тиранами». Кто же, по-вашему, эти тираны? Кто вкусил верховной власти? Вы оскорбляете членов парламента, вас всех надо отдать под суд за это.

— Мы только посланцы, генерал. Нам не поручалось истолковывать отдельные места петиции. Но если вы приедете в полки, там найдется с кем поговорить.

— Не-е-ет, меня вам не провести. Уж я-то знаю, где найти авторов этой бумаги. Только здесь, в Лондоне. Если заглянуть в Виндмилскую таверну, да в Тауэр, да в Ньюгейт, там они все и сидят. Я узнаю их по стилю, по словечкам. «Слуги народа», «тираны» — излюбленный лексикон моего старого приятеля, подполковника Лилберна. Вот с чьего голоса вы поете. Скажете, нет? А не желаете ли послушать, что он пишет мне из тюрьмы? Мне, который столько раз подставлял свою шею, чтобы вызволить его из беды. Сейчас… Сейчас я вам покажу…

Он начал ворошить бумаги, лежавшие на краю стола. Солдаты терпеливо ждали, сидели, не меняя поз. Тяжелые портьеры едва заметно вздымались и опадали под ночным ветерком.

— Ага, вот: «О дорогой Кромвель! Да откроет бог твои глаза и сердце на соблазн, в который ввергла тебя палата общин, даровав тебе две с половиной тысячи фунтов ежегодно. Ты великий человек, но знай, что если ты и дальше будешь хлопотать лишь о собственном покое, если и впредь будешь тормозить в парламенте наши петиции, то для всех нас, угнетенных и задавленных, слишком полагавшихся на тебя, избавление придет не от вас, шелковых индепендентов. Собери свою решимость, воскликни: „Если я погибну, пусть будет так!“ — и иди с нами. Если же нет, я обвиню тебя в низком обмане, в том, что ты предал нас в тиранические руки пресвитериан, против которых мы сумели бы защитить себя, если б не ты, о Кромвель. Да будет проклят день, когда им удалось купить тебя за две с половиной тысячи». Вот, что он смеет писать мне, этот ваш Лилберн!

Кромвель перегнулся через стол и провел письмом перед лицами солдат. Те сидели все так же неподвижно, в тех же позах, но невидимое напряжение, казалось, накапливалось в них. Сексби, сжимая челюсти, натягивал кожу на лбу и надбровьях. Кромвель вглядывался в солдат с изумлением, потом тихо спросил:

— Значит ли ваше молчание, джентльмены, что вы согласны с тем, что он пишет? Вы, бившиеся со мной бок о бок, вкусившие благодать победы, дарованной богом, вы тоже считаете, что я подкуплен? Я, вырвавший вас из прелатских тюрем, собравший вас вместе, давший свободно искать правды божьей, научивший драться за нее, я — предатель?!

— Ни у кого из нас язык не повернется сказать такое, сэр, — покачал головой Аллен.

— Вот генерал-комиссар Айртон…

Кромвель повернулся к Шеппарду и взревел таким голосом, словно ему надо было перекричать грохот батарей:

— Да будет вам ведомо!.. Да знаете ли вы, что генерал-комиссар Айртон защищал ваши интересы в палате с такой страстью, что взбешенный Холлес вызвал его на дуэль. Тут же, посреди заседания. Их с трудом удалось разнять.

Солдаты, пригнув головы, переглянулись с недоверчивой усмешкой. Сексби погладил себя по колену и произнес тоном примирительным и в то же время настойчивым:

— Генерал, мы все хорошо знаем друг друга, и нам нет нужды каждый раз объясняться в любви и клясться в дружбе. Мистер Лилберн, конечно, человек горячий. Да еще год, проведенный им в Тауэре, когда парламент не пожелал добиться его освобождения. От этого, я вам доложу, характер не делается лучше. Но с одним местом его письма каждый из нас согласится. Это то место, генерал, где он говорит: «Иди с нами, о Кромвель».

Двое других согласно закивали головами, подались вперед.

— Первое, о чем спросили парламентских комиссаров в полках: «Кто будет командовать в Ирландии?»

— Кричали, что если не дадут Ферфакса и Кромвеля, не запишется ни один человек.

— Довольно! — Кромвель хлопнул ладонью по столу, опрокинул песочницу. — Вы хотите превратить меня в заговорщика, злоумышляющего против парламента. Но поймите же, что слепое повиновение парламенту сейчас единственная наша защита от полной анархии, от новой войны. Английская земля мокра от английской крови. Она вопиет о мире.

— Мир?! — Сексби медленно поднялся. — Какой мир вы можете нам предложить? Тот, в котором нас по очереди пересажают, а кое-кого и вздернут? В котором страх будет держать нас за горло с утра и до вечера? Где снова править будут король и лорды? Генерал, неужели сами вы надеетесь уцелеть при их власти? Сколько пресвитериан в палате общин жаждут вашей крови! Не будь у вас за спиной наших мечей, с вами давно бы расправились. И когда им удастся нас разоружить… Подумайте, что станет с вами, с вашей семьей, с детьми.

Кромвель слушал его, понурив голову, седеющие волосы свисали вдоль щек.

— Сексби, Сексби… Неужели вы думаете, я сам не повторял себе все это тысячу раз. Душа моя скорбит смертельно. Господь отнял у меня уже двух старших сыновей. Каждый раз, когда Ричард заходит сюда, в эту комнату, я силюсь улыбнуться ему, а сам думаю: «Что с тобой будет завтра?» Я пытаюсь найти ответ в Писании, я молю бога, чтобы он просветил мой ум. Мы победили, но не нам достанутся плоды победы. Пресвитериане пересилили нас в обеих палатах, в их руках все крепости, лондонская милиция, за них шотландцы. Нам осталось лишь одно: покориться воле божьей.

Слезы заблестели в его глазах, мясистые ладони блуждали в листах раскрытой на столе Библии.

— Протестантские князья предлагали мне службу в Германии. Только там еще теплится огонек борьбы за истинную веру. Может, я и приму их предложение. Вы, Сексби, вы, Аллен, поехали бы со мной?

— В Германию? Ну уж нет.

— Они уже лет тридцать грызут друг другу горло.

— Говорят, там и воевать не на чем — съели всех лошадей.

— Я слышал, в Мюнстере идут мирные переговоры. Французы и шведы режут Европу, как рождественский пудинг.

— Нет, генерал. Мы англичане. Наша судьба — здесь сражаться, здесь и умереть. Да и у вас, по совести говоря, другой судьбы нет. Как сказано в Евангелии: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия».

Кромвель обвел всех влажным взглядом, отер лицо, отошел к темному окну. Некоторое время слышно было только его сопение, вздохи; потом он принялся ходить перед сидевшими, бросая отрывистые фразы себе под ноги:

— Идти с вами? Прекрасно. Но кто вы такие? Сколько вас? Шестнадцать человек? Знаю, знаю, другие полки уже последовали вашему примеру. Пехота тоже выбирает агитаторов. Пусть так. Вас выбрали, вы почувствовали какую-то власть в руках — и готово. У вас закружилась голова. Вы вообразили, что с вами вся армия. Но знаете ли вы, что стоит парламенту уплатить солдатам хотя бы месячное жалованье, и половина отшатнется от вас? Уплатят за два месяца — отшатнется четыре пятых. И тогда те же, кто послал вас сюда, сами выдадут вас как зачинщиков смуты. Я не хочу, чтобы моя голова покатилась вслед за вашими.

Речь его, словно набирая разгон, устремлялась на них со всех сторон, затягивала, как водоворот. Полы зеленого халата отлетали на каждом шагу, отбрасываемые ударами колен.

— Но допустим, что безумие будет продолжаться. Что пресвитерианские ослы в парламенте доведут всю армию до отчаяния. Что она пойдет за вами до конца. Как вы себе представляете этот конец? Вы научились соблюдать порядок в строю и возомнили, что этого достаточно. Но вам придется задуматься о государственном порядке, о государственном строе. И что вы сможете предложить? Походный строй эскадрона? Ротное каре? Англичане — не турки, они никогда не допустят над собою власти меча.

— Свободный, избираемый каждый год парламент — вот единственная законная власть.

— Веротерпимость!

— Церковную десятину — долой.

— Не сажать в тюрьму за долги.

— Законы перевести на английский язык.

— Отменить монополии.

— О-хо-хо! — Кромвель снова уселся за стол, откинулся в кресле. — Выучили наизусть! Значит, не врут мои информаторы, когда доносят, что лилберновские писания солдаты цитируют, как свод законов. Что, уже и последнее откровение добралось до вас?

Он вынул из груды бумаг тонкую брошюру и помахал ею в воздухе.

— «Достопочтенным общинам, собранным в парламенте, — верховной власти этой нации». Только общинам? Лорды, король — их, значит, на свалку. Вся программа государственного устройства на трех страничках. Завидная простота. Подполковник Лилберн не смог добиться компенсации потерь, был заключен в тюрьму лордами? И в программе его партии появляется пункт номер два: потери возмещать, законным считать только суд равных. Совесть подполковника не может примириться с присягами и ковенантами? Появляется пункт номер три: никаких присяг. Пытался подполковник торговать сукном в одиночку, наткнулся на монополию «Эдвенчерерс»? Пункт номер шесть: монополии отменить, полную свободу торговли. Мытарят его тюремщики в Тауэре? Появляется пункт номер одиннадцать: в тюремщики брать людей честных и порядочных, за жестокость к заключенным взыскивать по закону.

— Вы что-то напутали, генерал, — холодно сказал Сексби. — Мы пришли к вам совсем с другой бумагой. В нашей речь идет только о выплате задержанного жалованья, о пенсиях и о прочих солдатских нуждах. В государственные материи мы не вдаемся. Кстати сказать, у генерала Скиппона она не вызвала таких возражений.

— Что?! — Кромвель так резко перегнулся вперед, что ножки стола скрипнули под навалившейся на них тяжестью. — Генерал Скиппон?

— Письмо ведь обращено и к нему тоже. Он сказал, что, если вы не будете против, он огласит его завтра перед палатой.

— Скиппон, вот оно что! Генерал Скиппон… — Кромвель, чуть закатив глаза, почти беззвучно двигал губами, языком, носом. Все мускулы его лица будто пришли в движение, посылая волны нервной дрожи от лба к подбородку. — Это меняет дело. Раз Скиппон согласился… Пресвитериане считают его своим, они не станут вопить об интригах индепендентов. Но ему-то какой смысл? Чем это вы его подкупили? Занятно, занятно…

Солдаты смотрели на него, придерживая дыхание, как рыболов, у которого дернулся поплавок. Ночной ветерок стих, в тяжелых складках повисших неподвижно портьер застыли волны тени. Кромвель поднялся, ладонь, прижимавшая солдатскую петицию к крышке стола, побелела.

— Друзья мои, я ничего не обещаю. Мое положение в палате так шатко, что нынче мой голос может вам лишь повредить. Сердцем я на вашей стороне, и тем не менее… В одном будьте уверены: завтра я явлюсь в палату и буду ждать, чтобы господь просветил меня и направил. Ступайте теперь, я буду молиться. Если бы генерал Скиппон согласился опустить при чтении вступительную часть со всеми этими грубостями и намеками, было бы куда легче вести дело. Впрочем, мы с ним обсудим все заранее. Нет-нет, нечего скалить зубы. Говорят вам, я не обещаю. Я буду молиться и испрашивать совета у господа.

Май, 1647

«То, что генерал Ферфакс начал действовать заодно с солдатами, встревожило парламент; тем не менее общины решили не допускать, чтобы решения их опротестовывались, а действия контролировались теми, кто был нанят и служил им за плату. Поэтому, употребив много резких выражений в адрес самонадеянности некоторых офицеров и солдат, они постановили, что всякий, кто откажется подчиниться приказу об отправке на службу в Ирландию, должен быть разоружен и уволен».

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

25 мая, 1647

«Сэр, нет сомнения, что те, кто с презрением отвергает нынче просьбы столь верного войска, впоследствии пожалеют об этом; раздражающие провокации толкают солдат на такое, о чем они раньше и не помышляли. Они не могут отделаться от мысли, что если ими так пренебрегают, когда оружие еще в их руках, какого же обращения им следует ждать после роспуска армии. Я пытаюсь и буду пытаться поддерживать порядок, насколько это возможно, но не знаю, долго ли это будет в моих силах. Если вам не удастся смягчить ту озлобленность, которой охвачены некоторые члены парламента, лондонские заправилы и духовенство, я, видя решимость солдат защищать себя и свои справедливые требования, не могу предсказать ничего иного, кроме бури».

Из письма Айртона Кромвелю