Советская Эсфирь
Веками по миру бродит сплетня, прочно утвердившаяся в роли легенды: существует якобы единый еврейский центр, рассылающий евреям, рассыпанным по всему миру, необходимые указания для тех или иных действий.
Так, на рубеже нашего столетия, а может и раньше, этот центр «повелел» еврейским женщинам выходить замуж за перспективных во всех отношениях русских мужчин, стремящихся к власти, всемерно содействовать им на этом пути, влиять на них и, достигнув желаемого, направлять их властную деятельность по руслу, нужному этому еврейскому центру. Думаю, что и сплетня и легенда вышли из древней древности, из главы «Ветхого Завета» — «Эсфирь».
Это на ней, еврейской красавице, женился персидский царь Артаксеркс. Брат Эсфири, Мардохей, предупредил царя о грозящей опасности и заслужил доверие. Но придворный Артаксеркса, Амен, подговорил царя перебить евреев и взять их деньги в свою казну, надеясь, что вместе с другими будет убит и мудрый Мардохей.
Однако Мардохей послал к жестокому царю свою сестру, царицу Эсфирь, и она просила пощадить жизнь ее народа и уничтожить его врагов.
Царь послушался, «указ перебить всех евреев был отменен, и евреи, уничтожив своих врагов, пока жива была царица Эсфирь, жили благополучно».
Эсфири начала двадцатого века в России негде было взять своего Артаксеркса. Николай Второй был занят, да и окружение его, в отличие от древних придворных, не слишком жаловало не то чтобы евреек в жены, пусть даже и крещеных, но и единородных женщин не слишком высокого происхождения.
Сергей Витте со своей еврейской женой был явным исключением, и факт его женитьбы по сию пору вызывает у неофициальных историков разные толкования, касающиеся политики Витте.
Пришлось эсфирям пуститься в революционные круги, благо их отверженность и черта оседлости, которую, конечно же, хотелось перейти, к тому располагали.
В начале двадцатого столетия большая группа еврейских девушек повылетала из своих местечек навстречу зову революционных труб. Девушки были очень разные. Но у всех одна общая черта, пленявшая «простых парней» из Луганска, Мариуполя, Смоленска и прочих мест, включая Москву и Санкт-Петербург: некая явно ощутимая экзотичность, почти что «заграничность», непохожесть на тех женщин, среди которых «простые парни» росли.
Со своей стороны, девушкам определенно нравилась мужественность и бравость славянского мужского начала, их великодержавное происхождение казалось защитой, которую не способны были дать свои мужчины из черты оседлости.
Так, к началу революции и позднее, в двадцатых-тридцатых годах, многие партийные вожди и их окружение оказались женаты на еврейках: Ворошилов, Молотов, Киров, Дзержинский, Луначарский, Каменев, Косарев, Андреев, Поскребышев. Некоторые вожди-евреи женились на русских женщинах: Троцкий, Зиновьев, Свердлов. Думаю, для них в славянках была своя экзотика.
По-человечески понятно и естественно. Думаю, весь мир в результате жестоких этнический войн через несколько тысячелетий придет к смешанному типу и гибриды будут владеть землей. Но пока люди еще бьются друг с другом из-за того, какая кровь в ком течет, считая: моя кровь — лучше.
Женщинам всех рас и наций изначально национализм чужд. Женщины изначально открыты навстречу мужчине, не раздумывая, какого он происхождения.
Женщины изначально интернациональны.
Однако правящий мужской мир никогда не дает женщинам права своего общеженского голоса в решении этнических вопросов. А тысячелетия мужской власти делают свое дело: если мужчине надо, он вышлет вперед свою женщину, под страхом смерти приказав ей действовать вопреки ее природе. И она поступит так, как он велит, заранее зная, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Многовековые драки за землю — это мужское дело. Многовековые войны за выход к морю, за право владеть железной, медной или золотой рудой — это вечные мужские захватнические заботы.
Между женщинами разных национальностей, в отличие от мужчин, таких проблем нет. Женщина не хочет владеть землей. Она генетически знает, что не земля принадлежит человеку, а человек принадлежит земле. Женщине, какие бы другие недостатки у нее ни были, чужды идеи превосходства одного народа над другим. Если же появляются женщины, которым это не чуждо, а они появляются, и во множестве, — это все напрочь экологически разрушенные существа, либо подменившие свою природу мужской природой, либо подчинившие ее требованиям мужского мира.
Многие революционерки были таковы, независимо от их национальности.
Не знаю, есть ли еврейский центр, рассылающий девушек к перспективным мужчинам, но знаю, что большевистский центр, рассыпанный по ссылкам, тюрьмам и эмиграциям, явно предпочитал, чтобы женщины и мужчины, связанные единством революционной большевистской цели, объединялись в семьи, независимо от национальных различий, и религиозных тоже.
Классическим примером такой пары стали Ворошиловы — Екатерина Давидовна и Климент Ефремович.
* * *
Вот и начинаются страницы, где изредка буду появляться я со своими воспоминаниями. Они детские, в них нет значительности соучастия, причастности к кремлевской жизни. Я никогда не жила кремлевской жизнью, на высшем уровне, никогда не дружила с детьми кремлевских вождей: они мной не интересовались, а я — ими.
Мои сверстники «оттуда», во всяком случае, те, с кем я была знакома, казались скучны: юноши увлекались джазом, американскими фильмами и водкой, девушки соревновались друг с другом в нарядах и красоте женихов, жаждущих войти в кремлевский круг.
Один из юношей этого круга, вяло ухаживая за мной, сказал однажды о кремлевских детях: «Мы все живем в коммунизме, чтобы когда-нибудь спуститься в социализм. Задача, чтобы это случилось как можно позже».
Для невесты одному из них я была недостаточно «кремлевская» и недостаточно блондинка. Для подруги одной из них — тоже недостаточно «кремлевская» и недостаточно элегантная.
У меня был свой круг, и в нем я была совершенно счастлива.
В сущности, никакого круга не было. Кругом были книги, свои и чужие стихи.
«Одинокая стихоплетка», — назвал меня отец. И был прав.
* * *
Моя семья в 1941 году эвакуировалась из Харькова, где отец работал в секретном конструкторском бюро, в город Нижний Тагил. Там прошли четыре военных года. На исходе четвертого отец отправил нас с мамой в Москву самолетом, оттуда мы должны были лететь в Харьков, уже освобожденный от немцев. В Харькове была оставлена вся довоенная жизнь, и матери не терпелось скорее увидеть все собственными глазами.
Перелет был тяжелейший. Меня вывернуло наизнанку. С трудом я воспринимала окружающий мир. Помню, поселились мы в маленьком номере гостиницы «Москва».,Из окна был виден Кремль, но не прямо, а где-то слева, наискосок шла его стена. Первую ночь в гостинице я спала как в бреду.
Утром мама разбудила меня — еще было темно. Быстро помогла одеться, говоря, что сейчас придет дядя Петя Ворошилов, которого я должна помнить, он приезжал к нам в Нижний Тагил, он отведет меня к своей маме, пока моя мама будет занята, но она скоро освободится и заберет меня.
В ответ мне хотелось реветь, спать, есть, пить. Но я была уже большая, умела терпеть.
Пришел дядя Петя — я его вспомнила: он, как и мой отец, был танковый конструктор. Взял за руку, повел, усадил в машину на заднее сиденье. Сел рядом. Впереди с шофером сидел военный. Я, кажется, успела подремать.
Показалось — мы очень быстро приехали к какому-то подъезду. Вошли, поднялись на второй этаж в ярко освещенный коридор. Дядя Петя толкнул ногой дверь. На его голос вышла темноволосая, с гладкой прической, большая старая женщина с неулыбающимся лицом. Она повела меня на кухню. Дядя Петя исчез. Самое главное, что я заметила и от чего окончательно проснулась, был ее халат невероятной красоты. Белый, атласный, до полу. С райскими цветами по всему полю — немецкая трофейная материя. Позднее такие халаты появились и на Урале. Дамы из заводского генералитета нашили их себе.
Женщина, не говоря мне ни слова, усадила за стол, налила какао (!), намазала маслом белый хлеб, положила на хлеб кусок розовой колбасы. Я помню вкус бутерброда. То была кремлевская еда, незнакомая мне в заводском поселке Нижнего Тагила. Мы вообще ели скудно, хотя в сорок четвертом уже были в поселке американские подарки. Но в моей семье, кроме свиной тушенки, других подарков не было.
Пока я ела и пила, вошел в кухню мальчик Клим и сказал женщине: «Бабушка, и мне дай». Он был меньше меня ростом, хотя, наверно, одного со мной возраста, и я ему явно не понравилась. Мы поели, ушли в его комнату, он дал мне книжки. Я полистала — книжки были хоть и красивые, красочные, но детские, я к тому времени уже выросла из них. За моими девятилетними плечами была своя библиотека.
Там, в уральском заводском поселке в моей семье, состоявшей из многих женщин, совершенно не родственниц, а маминых подруг, взятых в эвакуацию как родственниц, жила тетя Таня Егорова — бывшая барыня, которая где-то выкопала глухонемого человека, приносящего в дом книги для прочтения. За деньги.
Ничего не зная о запрещениях Надежды Константиновны, я взахлеб читала такие вредные книжки, что Крупская пришла бы в ужас: здесь была и «Жизнь» Мопассана, и «Бесы» Достоевского, и полное собрание Лидии Чарской, и «Анна Каренина», и «Ключи счастья» Анастасии Вербицкой. Что мне какой-то «Мойдодыр», которого подсунул Клим!
Потом мальчик Клим повел меня в квартиру к другому мальчику, то ли Юре, то ли Сереже. Там, в большой комнате, — стояла большая елка. Мы втроем начали украшать ее. Мальчики притащили стремянку, а я влезла на самый верх. Они подавали мне игрушки и говорили, куда надо вешать.
В открытую дверь внезапно вошли трое или четверо мужчин и остановились в дверях. Стоящий впереди был отлично виден мне сверху: до боли знакомый, невысокий, в защитном френче, точь-в-точь такой, каким его рисовали на картинках и изображали на фотографиях, но не с черными, а с пегими волосами. Усы показались черными. Волосы были пострижены ежиком и стояли на голове, окаймляя хорошо сверху видную мне, как небольшое блюдечко, плешь.
Он поднял голову, осмотрел елку и меня, в оцепенении присевшую на стремянке.
— Высоко забралась, больно падать будет! — сказал он, как показалось мне с акцентом, и все трое или четверо прошли сквозь комнату в другую. А у меня так страшно забилось сердце. Где-то в горле.
Какие-то мужчины быстро увели нас из комнаты, и мы с Климом пошли обедать к нему. Он сказал бабушке: «Там пришел Сталин».
На сей раз с нами за столом сидела его бабушка в том же атласном халате, а подавала обед другая женщина. Опять было очень вкусно. Но я запомнила только вишневый компот — вишня моя любимая ягода. Консервированный вишневый компот.
Вечером я узнала от мамы, что была в доме маршала Ворошилова, женщина в халате его жена, Екатерина Давидовна, дядя Петя их сын, а Клим их внук.
Я рассказала маме, что видела самого Сталина и он мне, а не кому-нибудь, мне лично сказал: «Высоко забралась, больно падать будет». На это мама ответила: «Не выдумывай».
Но я сказала: спроси Клима, и мама, кажется, поверила: «Видишь, а ты не хотела идти».
Про свою «встречу со Сталиным» никому не рассказывала, понимая — никто не поверит, а также неким чутьем понимая, что «встреча» не имела никакого значения. Ни для него, ни для меня.
* * *
Я больше никогда не видела Екатерину Давидовну, но как-то о ней в нашей семье зашел разговор, и память моя сразу выдала этот толстый, скучный, старый облик.
Опровержением мне да послужат слова Романа Гуля в его книге «Красные маршалы». Он описывает ее роскошными красками:
«Она пролетает по городу на военном автомобиле в каракулевом манто. И многие чекисты косятся на занимающуюся туалетами в этом городе жену командарма…
В третьем этаже горчичного дома, на широкой постели красного дерева спит жена командарма, элегантная женщина Екатерина Давидовна. А в штабе все еще дым цигарок, плевки, шум, мат…»
Двадцать шесть лет отделяет мои воспоминания от времени описанного Романом Гулем. Могла ли она так измениться? Могла.
А может быть, мы видели ее разными глазами?
Эйфория революционных побед. Вседозволенность военного времени. Апофеоз славы Ворошилова — и она, жена командарма.
Откуда же пришла Екатерина Давидовна и каким образом ее судьба сплелась до самой смерти с Ворошиловым и Кремлем?
* * *
В большой квартире на улице Грановского и сегодня живет Надежда Ивановна Ворошилова, жена, теперь уже вдова, того самого дяди Пети, который привез меня к Екатерине Давидовне, и мать, увы, преждевременно умершего Клима.
Сюда из Кремля переехали Ворошиловы при Хрущеве, и дух той эпохи сохранен в сочетании дореволюционного шкафа стиля «модерн», занимающего половину столовой и большого стола (в кремлевских семьях заметно любили большие столы) с портретами Климента Ефремовича, Петра Климентьевича, Надежды Ивановны, их детей — Клима и Владимира, большими парадными портретами, выполненными модным в то время приправительственным живописцем Александром Герасимовым.
Мне, в молодые годы смеявшейся над герасимовской «мазней», вдруг сегодня эти портреты показались интересными. Я немедленно узнала того дядю Петю, ну точь-в-точь, который отвез меня в кремлевскую квартиру Ворошилова, увидела юную Надю, прелестную девушку, этакую русскую герцогиню Альба, и она немедленно проступила в сидящей напротив меня постаревшей Надежде Ивановне. Лишь Клим Ворошилов, народный комиссар, никак не пробился ко мне с полотна: слишком привыкло сознание к стереотипу образа, чтобы разглядеть в нем индивидуальность.
Портрета Екатерины Давидовны нет. Она не любила позировать.
Надежда Ивановна говорит, вспоминает, и в ее рассказе, как в зеркале, возникает свое, для меня незнакомое, лицо Екатерины Давидовны.
«Она родилась в селе Мардаровка, за чертой оседлости, в очень бедной многодетной еврейской семье: два брата, три сестры. Девичья фамилия ее Горбман. Звали ее Голда.
Выучилась мало-мальски грамоте и возмечтала вырваться из Мардаровки. Поехала в Одессу, выучилась там на белошвейку.
Чувствуя недостаток общего образования, стала ходить в школу для взрослых — там преподавала Серафима Гопнер, пламенная революционерка.
Девушка из Мардаровки втянулась в революционное движение без особого труда. Вошла в партию эсеров. Как эсерка и была сослана в 1906 году в Архангельскую губернию. Там было много ссыльных, из разных партий. В основном мужчины. Каждая революционная ссыльная девушка — как луч света в темном царстве.
Многие революционные романы начинались в ссылках.
И у Голды Горбман там начался роман. С Авелем Енукидзе. Как он начался, неизвестно, известно лишь, что кончился роман разрывом.
Позднее ссыльные стали замечать черноглазую эсерку в обществе ссыльного большевика Клима Ворошилова, невысокого роста, симпатичного, озорного».
Сквозь рассказ Надежды Ивановны просвечивает драма женской души.
Авель Енукидзе с его блистательной внешностью, с его грузинским темпераментом, только что, можно сказать, в поезде флиртовал с дочерью генерал-губернатора Саломеей, и — белошвейка, родом из Мардаровки!
Для нее он был звездой. Для него она — всего лишь мимолетное увлечение, если вообще, увлечение. В ссылке. От отсутствия кого бы то ни было другого.
Сила девушки из Мардаровки оказалась в том, что она не зациклилась на своих переживаниях, не стала плакать, а быстро нашла себе достойную замену. Да, да, достойную. Если с Авелем Енукидзе она чувствовала себя зависимо, неуверенно, без надежд на будущее, то с Климом она была более чем на месте: рабочий и белошвейка — ровня.
«Екатерина Давидовна, — продолжает Надежда Ивановна, — обладала по отношению к Клименту Ефремовичу особым тактом. Она сразу же поставила его перед собой на пьедестал. Он с первой минуты был для нее на всю жизнь. Она никогда не сомневалась в правильности его поступков, она не позволяла себе критики в его адрес, она была полностью подчинена ему, его делу и предназначению. За всю жизнь ничто не могло свернуть ее с этого пути. Гармония оказалась полная. Много лет спустя, уже после смерти Екатерины Давидовны, Климент Ефремович говорил мне, что она была с первой минуты предельно честна с ним, все рассказала ему о Енукидзе и о себе, чтобы он никогда не упрекнул ее, чтобы не было между ними никогда никакой неясности».
Ворошилов быстро переагитировал свою подругу в большевичку: пойдя рядом с ним, она приняла и его взгляды.
Может быть, так поступать советовал еврейским девушкам некий центр? Кто тогда дал такой же совет русской Надежде Константиновне?
И вообще, чтобы представить себе луганского рабочего, занявшегося опасными делами и попавшего в ссылку, перспективным мужчиной, нужно большое воображение. Видимо, понятие перспективы для революционеров начала века было не в реалиях жизни и быта, а в предощущениях.
«Ее освободили из ссылки раньше, чем его, — говорит Надежда Ивановна, — она уехала, он остался. Но разлука была недолгой. Вернулась. Жить со ссыльным ей разрешили (точно так же, как и Ленину с Крупской. — Л.В.) только при условии венчания в православной церкви. Как венчаться еврейке?
Она приняла православную веру и стала Екатериной. Их тут же обвенчали. Узнав об этом, очень расстроились ее родители. В Мардаровке, в синагоге, при большом стечении народа ее проклял местный раввин. (Почему-то не посвященный в указания легендарного центра: поощрять подобные браки. — Л.В.)
Ссылка Ворошилова кончилась, и они с женой уехали в Луганск, на его родину. Был у него «волчий билет», устроиться на работу не мог. Средства к существованию зарабатывала белошвейка, Екатерина Давидовна».
В апреле 1917 года все большевики съехались на встречу с Лениным в Петроград. Были здесь и Ворошилов с Екатериной Давидовной. В Петрограде встретилась она со своей учительницей Серафимой Гопнер, которая дала Ворошиловой рекомендацию в партию большевиков. А после Октября 1917 года началась кремлевская жизнь Екатерины Давидовны, продолжавшаяся до самого последнего ее дня 1959 года.
* * *
Всю гражданскую она прошла рядом с Климентом Ефремовичем. Была с ним на Царицынском фронте… Она стала ортодоксальнейшим членом партии. Для нее не было середины. Она никому не давала поблажки, и в первую очередь себе. Это оказалось довольно тяжело для окружающих. Все удивлялись, как они уживаются — контактный, доброжелательный и веселый Климент Ефремович и суровая, неразговорчивая, даже угрюмая, высокоидейная Екатерина Давидовна…
«У нее не было колец, серег, она презирала драгоценности. Мне, когда была моя свадьба, она категорически сказала: «Не вздумай нацеплять сережки», — вспоминает Надежда Ивановна. — Всегда носила строгие, почти мужские, костюмы — как униформу. Правда, ее костюмы были очень хорошо сшиты, сама хорошая портниха — она следила за тем, как сделана ее одежда».
* * *
В 1918 году в Царицыне Екатерина Давидовна была членом женсовета Первой конной армии. Занималась детьми-беспризорниками. Распределяла их по детским домам. Ей очень приглянулся мальчик Петя. Она показала его сначала Буденному.
— Какой кудрявый! — восхитился он.
Екатерина Давидовна задумалась не на шутку. Знала: детей у нее не будет — болезнь, результат того первого романа. А мальчик запал в душу. Она позвала Климента Ефремовича посмотреть на Петю. Он посмотрел и не стал раздумывать.
Вспоминал Петр Климентьевич Ворошилов: «Она очень хорошо за мной, маленьким, ухаживала. Шила все по женским выкройкам, которые сохранились у нее с тех пор, как она была белошвейкой. Вообще все для меня она делала сама. Только, когда мы жили в Ростове, появилась гувернантка Лидия Ивановна, которая говорила по-немецки и учила меня языку. Стал я их сыном в 1918 году. Было мне тогда четыре года».
Говорит сегодня Надежда Ивановна: «Никогда в жизни ни Екатерина Давидовна, ни Климент Ефремович не сказали мне, что Петя, мой муж, не их родной сын, хотя знали, что это всем известно. Климент Ефремович и бранил его, и упрекал, и сердился так, как сердятся только на родных детей. Без всяких комплексов.
В двадцатых годах все кремлевские люди демократично жили в квартирах радом со своими помощниками, готовили по очереди. На дачах все было на равную ногу. Пете в детстве попало, когда повариха послала его за хлебом, а он не захотел идти. Климент Ефремович рассвирепел, бегал за ним вокруг клумбы, хотел надрать уши…
И Петр Климентьевич любил их как родных. Когда Климент Ефремович умер в 1969 году и встал вопрос о наследстве, вопрос о том, что Петр Климентьевич приемный сын Ворошилова, не вставал — он был родной».
* * *
Екатерина Давидовна с Петей приехала в Москву из Царицына в 1919 году. Жили в «Метрополе», потом поселились в Кремле. Она училась и работала. И колесила по стране вместе с ребенком вслед за командармом. Окончила Высшую партийную школу, пошла в газету «Беднота», потом вернулась в Высшую партшколу и проработала там многие годы заведующей парткабинетом. В последние три-четыре года перед своей смертью Екатерина Давидовна была заместителем директора Музея Ленина. Строгая, суровая, неласковая. Правильная. Сама партийность во плоти. Родная племянница Екатерины Давидовны за глаза звала ее «парттетя».
В 1928 году Екатерина Давидовна сильно заболела. Перенесла тяжелую операцию. Делали ее за границей. И с этого времени стала полнеть, тяжелеть. Она очень любила детей, и одного Пети явно не хватало для ее материнских чувств. Ворошиловы поселили у себя еще двоих: Труду, племянницу Екатерины Давидовны, и Колю, племянника Климента Ефремовича.
Появились в доме дети Фрунзе: Таня и Тимур.
Смерть командарма Михаила Фрунзе от операции по тем временам таила в себе некоторые загадки. Слухи и шепоты, что его «зарезали» (глагол! — Л.В.) врачи по указке свыше, витали в воздухе. Масла в огонь подлила повесть писателя Бориса Пильняка-Вогау, прозрачно намекавшая именно на такую ситуацию. В особенности после того, как во вступлении к повести, в журнале «Новый мир» (1926 г.) сам Пильняк оговорился, что личность героя Гаврилова не имеет ничего общего с Фрунзе и не следует проводить аналогий.
Эта оговорка «сработала» (глагол! — Л.В.), как ни странно, наоборот. Воронский, главный редактор «Красной Нови», которому Борис Пильняк-Вогау посвятил повесть, написал письмо в редакцию «Нового мира», заявив, что отвергает посвящение повести себе, ибо она «представляет собой злостную клевету на нашу партию».
Каким-то образом сплетни вокруг повести «Убийство командарма» коснулись имени Ворошилова, якобы «приложившего руку» к сему делу.
Дружба Фрунзе и Ворошилова была известна, и когда ЦК решал вопрос об осиротевших детях Фрунзе, естественно оказалось ворошиловское опекунство над ними. Так Таня и Тимур появились в доме Климента Ефремовича и Екатерины Давидовны. Последняя полюбила их, особенно Таню, — она всегда мечтала о девочке, всей своей любовью к ней опровергая сплетню.
* * *
Чем более я слушала воспоминания Надежды Ивановны, сверяя их со своими полузабытыми ощущениями, тем более казалось мне, что образ Екатерины Давидовны двоится, что она не совсем та, какою казалась в тридцатых, и ей было что упрятать из своей молодости от цепких глаз кремлевских стен. Нет, нет, не криминальное, скорее наоборот, живое, естественное, человеческое. Я почему-то была уверена, что далеко не всегда была Екатерина Давидовна угрюмой «старой» женщиной, какой увиделась мне с «высоты» моих детских лет, и не всегда была «парттетей».
Короткое описание Екатерины Ворошиловой Романом Гулем всего лишь мазок, штрих, взятый со слов других людей.
Но вот конкретное воспоминание очевидца, участника событий З. Ю. Арбатова, который в 1917–1922 годах работал в советских учреждениях Екатеринославля. Ему приходилось встречать Ворошилова и Буденного по делам службы. И даже бывать у них в доме. «Архив русской революции» сохранил его рассказ: «Отделом социальной помощи в Екатеринославле заведовал Шаляхин. С первых дней своей работы он заявил, что собес питает за счет государства паразитов, мелкомещанскую контрреволюционную массу, а за счет них можно увеличить ставки для красных инвалидов, их вдов и вдов партработников. Подняв этот вопрос на заседании исполкома, Шаляхин предложил изыскать способ для тихого уничтожения пенсионеров. «Шутя» предложил выстроить большой крематорий, загнать туда всех старушек и старичков и сразу избавить социалистическое государство от сотен тысяч паразитов.
Более трех месяцев Шаляхин воевал с пенсионерами, приостановив выплату пенсий, пока не приехала жена Ворошилова, бывшего тогда членом реввоенсовета Первой конной армии Буденного, и, вступив вместо Шаляхина в заведование отделом, стоя на точке зрения безоговорочного выполнения всех декретов советской власти, распорядилась открыть выплату пенсии всем пенсионерам, с выдачей пенсии за время с момента приостановки выплаты».
Браво, Екатерина Давидовна! Я рада была обнаружить эти строки во множестве воспоминаний о революции. Они — как бы мое «спасибо» за Ваше угрюмое гостеприимство в конце декабря сорок четвертого года. Рада быть первой в описании Вашего образа и хочу оказаться максимально объективной. Поэтому пусть вместо меня продолжит свои воспоминания З. Ю. Арбатов, отнюдь не пылающий любовью к большевикам:
«Как саранча облепили пенсионеры собес и в два дня наличность кассы и весь наличный запас собеса в Госбанке, рассчитанный на три месяца, был выплачен пенсионерам… Тогда Шаляхин пошел открытой войной на Ворошилову, агитируя против нее и в исполкоме, и в партии, и вообще, при каждом удобном случае. Агитация Шаляхина имела успех без особого труда, так как Ворошилова мало была похожа на пролетарку. Всегда изящно и нарядно одетая — зимой в дорогом и модном каракулевом пальто, а летом в элегантной шелковой накидке. Ворошилова, которую и называли все не словом «товарищ», а по имени и отчеству — Екатериной Давидовной, напоминала собой даму выше среднего буржуазного класса. Хотя она одно время и была в ссылке, но внешне она оставалась милой Екатериной Давидовной, которая, уже будучи женой одного из вождей пролетариата, кокетливо принимала ухаживания молодых, красивых командиров конной армии, в большинстве состоявших ранее в лучших кавалерийских полках… Нередко на улице можно было встретить Екатерину Давидовну, окруженную свитой кавалеристов, и эта группа внешне и по беседе была очень далека от рабоче-крестьянской Красной Армии, давая скорее картинку полковой жизни былой царской армии.
На руке Ворошиловой задорно блестела широкая золотая браслетка с часиками, и сама она частенько говорила, что партийный комитет не любит ее за буржуазный вид и непролетарские наклонности. А поклонники были не пролетарские, а совершенно буржуазные. В квартире Ворошиловой, в прекрасном старинном особняке, с утра до поздней ночи работали швеи и мастерицы для Ворошиловой и жены Буденного.
Ворошилов и Буденный жили в одном особняке; вместе совершали на автомобиле прогулки за город или по Днепру на моторной лодке. К обеду подавались вино, свежие фрукты и живые цветы. За обедом, по случаю назначения Ворошиловой заведующей собесом, присутствовал и я. Ворошилова во время обеда страдала от частых и громких отрыжек тов. Буденного, а к концу обеда, когда Буденный всей пятерней вступил в борьбу с кусочками еды, застрявшими в его крепких и больших мужицких зубах, Екатерина Давидовна бросила салфетку и встала из-за стола».
Я показываю Надежде Ивановне выдержки из воспоминаний З. Ю. Арбатова:
«Ворошилов, работавший в партии еще с революции девятьсот пятого года, будучи рабочим-клепальщиком Луганского паровозостроительного завода, ко времени большевистской революции уже имел солидный стаж политического пролетарского деятеля и самообразованием и любовью к чтению приобрел некоторые исторические познания, преимущественно из области революционных эпох. Интеллигентность жены помогла Ворошилову в дальнейшем развитии, и сейчас этот человек способен наизусть цитировать целые страницы из Маркса и Энгельса».
— Это не совсем так, — говорит Надежда Ивановна. — Екатерина Давидовна не была интеллигентна. Она могла показаться такой в том антураже, о котором рассказывает Арбатов, но она была, как это принято говорить, «из простых». И это было видно всегда. Умна, по-своему добра, но неинтеллигентна. И вообще, я не узнаю ее в арбатовских воспоминаниях — это какая-то другая Екатерина Давидовна. В тридцатые годы, когда я появилась в семье, она уже была очень скованна, немногословна, очень зажата. Она не умела выражать свои чувства. У нее своих детей не было, и она могла привязаться к приемным детям и внукам, не своей крови, но совершенно не умела выразить привязанность. Нет, не сухая, а скованная.
— Может быть, она просто зажалась, видя, что происходит вокруг в кремлевской жизни? Зажалась и выживала?
— Может быть… Вообще, она была очень замкнута, аккуратна, все делала по часам, рано ложилась спать, а молодежь в доме только этого и ждала, и Климент Ефремович, бывало, к нам присоединялся.
* * *
Арбатов вспоминает: «Жена Буденного на тридцать пятом году своей жизни начала изучать грамоту. Простая баба, казачка, ни душой, ни умом не понимала высоты положения, занимаемого ее мужем, и часто ругалась с Буденным, не разрешавшим ей приглашать к себе на квартиру ее земляков — казаков-одностаничников. В квартиру Ворошилова и Буденного были вхожи только высшие штабные работники — бывшие офицеры царских полков».
Бывшая белошвейка Екатерина Давидовна, много общавшаяся в юности с барынями, которых обшивала, хорошо усвоила их манеры и привычки. Общение с «кавалерами, бывшими офицерами» и новый для нее, сравнительно с дореволюционным, стиль жизни быстро сформировали тип «советской барыни», которая, впрочем, и мальчика-сироту сумела сделать родным сыном, и бедным пенсионерам в тяжкие дни помогла.
Надежда Ивановна сомневается и в том месте воспоминаний З. Ю. Арбатова, где он пишет о ее кокетстве в обществе офицеров:
«Климент Ефремович был такой ревнивец! Он бы убил ее!»
* * *
Вспоминает Надежда Ивановна и об охране — Ворошилова долгие годы охранял всего один человек, латыш Жан. А после убийства Кирова НКВД завело новую моду: целый штат охраны.
«Идем мы вдвоем с Климентом Ефремовичем, гуляем на даче, а дача была в бывшем поместье Вогау, — рассказывает Надежда Ивановна, — и он говорит охранникам:
— Вам не кажется, что мало вас меня охраняет? Спереди человек, справа, слева, сзади по человеку. А наверху нет!
— Доложим! — говорит охранник, приняв его слова за чистую монету.
Климент Ефремович сердится:
— Вам надо меня приковать. И все будет в порядке!
Отряд его охраны считался самым дружным среди таких же отрядов. Климент Ефремович требовал от них:
— Вы тут ни черта не делаете, хотя бы учились.
И они учились. Один его водитель так выучился, что стал деканом автодорожного института».
Странно, не правда ли: не нравится охрана — убери, ходи один. Однако нельзя — все вожди с охраной. Зачем выделяться?
* * *
Молодость Екатерины Ворошиловой угасала, по-видимому, вместе с революционным пылом. За стенами Кремля, где ей предстояло жить, был иной пыл: борьба вождей между собой.
Вернувшись из своих ворошиловских походов, с двадцатых годов, Екатерина Давидовна становится одной из самых заметных кремлевских жен. Она дружит с Надеждой Сергеевной Аллилуевой. И в тот роковой для жены Сталина день они все сидят за одним вечерним, праздничным столом в квартире Ворошилова.
Екатерина Давидовна знала очень много. Значительно больше, чем хотелось бы, скажем, Сталину. Она вполне могла не слишком нравиться ему со своим внимательным, все видящим взглядом, со своей растущей тяжеловесностью во всем. И вполне могла раздражать его. Действовать на нервы: «Подумаешь, барыня из Мардаровки!»
Позднее, когда под влиянием возраста и обстоятельств «барыня» Ворошилова окончательно превратилась в «парттетю», то есть закрылась, спрятала свою непосредственность, окуталась броней партийно-идейной сталинской правильности, она вела себя так, что придраться к ней было очень трудно.
Чем уязвить такую? Вот тебе — ни орденочка, ни медальки за всю твою правильность!
Так мог думать Сталин. А мог и вообще не думать о ней. Но факт остается фактом: все работающие активные жены Кремля были в наградах. Екатерина Ворошилова — нет. Это ее задевало.
* * *
Надежда Ивановна, сноха Ворошиловых, прожившая с Екатериной Давидовной в одной квартире более тридцати лет, вспоминает разные годы, разные события и отношения внутри семьи:
«Моя семья приехала из Самары. Отец был эсером, в 1918 году перешедшим на сторону большевиков. Он работал в Наркомземе СССР, был по профессии агрономом. Стал работать в Москве заместителем начальника главка по сахарной свекле. Жили мы в знаменитом Доме на набережной с тридцать первого по тридцать четвертый. Тогда атмосфера в доме была совсем другой, чем та, которую описал в «Детях Арбата» Анатолий Рыбаков. Между детьми не бывало разговоров и пересудов, чей отец где работает. Дети интересовались только друг другом.
Я училась в одной школе с Петром Ворошиловым, но познакомились мы с ним в тридцать втором, в доме отдыха. Поженились в тридцать пятом.
Екатерина Давидовна была весьма своеобразной женщиной в вопросах отношения полов. Мы встречались с Петром Климентьевичем, прежде чем поженились, три года. Но она с особым пристрастием высчитывала, когда родился наш сын Клим. С точностью до дня. Ей явно хотелось удостовериться в моей невинности до свадьбы. Я всегда очень стеснялась ее неприступности и холодности. С Климентом Ефремовичем было легко, не сравнить, как с Екатериной Давидовной.
Она три года присматривалась ко мне, прежде чем признала меня действительной женой Петра Климентьевича.
Думаю, ей было трудно выдерживать контактность и импульсивность Климента Ефремовича и вообще ей трудно было быть женой человека с такой властью. Она никогда им не командовала, но он без нее ничего в доме не решал. Разногласий у него с ней никогда не было.
Екатерина Давидовна как-то внутренне была всегда уверена, что переживет Климента Ефремовича. Очень рано начала собирать материалы для его музея. Порвав с родной семьей, она гордилась Ворошиловым, как своим родом. Все, что касалось его, должно было быть отличным и достойным имени.
Он пережил ее на десять лет.
В 1937 году моего отца арестовали как врага народа. Вскоре взяли и мать. А я при этом жила в семье Ворошилова. Ходила с передачами в тюрьму.
Никогда ни одного упрека не сделал мне Климент Ефремович. Я ни разу не попросила его ни о чем, касающемся моих родителей. Вела себя, как будто ничего не случилось. Но однажды, в разговоре наедине, Екатерина Давидовна сказала мне, что моя мать — мещанка.
Я ответила:
— Это не криминал.
Свекровь моя — ни слова в ответ. Она, видимо, пыталась самой себе объяснить, за что посадили мою мать, не находила ответа, и это «мещанка» было попыткой объяснения. Климент Ефремович, ни слова не сказав мне о «моих врагах народа», накануне войны все же вытащил маму из тюрьмы. По состоянию здоровья. Она жила с нами, с Климентом Ефремовичем и с Екатериной Давидовной, в одной квартире.
Жили мы мирно. Ворошиловы очень оберегали мою с Петром Климентьевичем любовь. Мы наполняли их жизнь суетой, заботой, давали ощущение семейного клана. Любовь к нашим двум сыновьям они распределили так: Клим принадлежал Клименту Ефремовичу, младший, Володя — Екатерине Давидовне.
У меня был в жизни период, когда Петр Климентьевич, танкостроитель по профессии, уехал работать в Челябинск, а я осталась в Москве, родила второю сына и загуляла: бросила учиться, ходила по театрам, роман завела.
Екатерина Давидовна была очень недовольна. Высказывала свою неприязнь, но не ко мне, а к моему образу жизни. Климент Ефремович молчал. Она, конечно, его накручивала. Обычно она уходила на работу рано. Чтобы не встречаться с нею, я прикидывалась спящей в своей комнате и выходила к завтраку вместе с Климентом Ефремовичем, который работал допоздна и вставал попозже. Он начинал читать мне басню «Стрекоза и муравей» — это было его единственным упреком:
Попрыгунья-стрекоза
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
В конце июля 1941 года Климент Ефремович отправил нас с Петром и маленьким сыном в Челябинск на Уралмаш, где Петру предстояло работать в танковом КБ. В Челябинске нам сказали, что квартир нет, жить негде. Жили сначала в вагоне. Потом нас с Петром повели в квартиру, где все комнаты были заняты, и сказали, что завтра всех этих людей выселят, а нас вселят.
Я подняла крик: не буду вселяться, где люди живут. Позвонила в Москву и рассказала все Екатерине Давидовне, а она мне говорит: «Не капризничай».
На следующий день нашлась пустая квартира.
Екатерина Давидовна долгие годы над детским домом шефствовала. Климент Ефремович два года работал в Венгрии и привез оттуда по ее просьбе два вагона детских вещей. Она их все распределила.
Екатерина Давидовна считала, что женщина должна работать.
Ей доставляло удовольствие что-то сделать, что-то достать самой, без помощи и влияния Климента Ефремовича. Так, однажды она пришла домой и сказала: «Клим, я купила себе и Наде билеты в театр. Сама. Без твоих привилегий».
Мы пошли. Оказалось, билеты просрочены — она перепутала дни. Нам, конечно, нашли места. Но это уже было, к сожалению Екатерины Давидовны, за счет имени Климента Ефремовича.
Разница между ней и другими женами была в том, что она старалась никогда не пользоваться привилегиями, которые относятся только к Клименту Ефремовичу.
…Сталин не любил Ворошилова, завидовал его популярности. И часто придирался. Однажды они вдвоем катались на пруду на плоскодонке. Сталин говорит: «Я знаю, Клим, ты — английский шпион». Тот в ответ побагровел и ударил его по лицу. Чуть не опрокинулись. Было это в 1946 году.
Может, сейчас это прозвучит странно, но Екатерина Давидовна считала, что Сталин завидует популярности Ворошилова. Она однажды сказала это мне шепотом и с оглядкой.
Помню еще вот что: Клименту Ефремовичу исполнилось шестьдесят. Праздновали в Грановитой палате. (Ничего себе! — Л.В.) Сталин держал речь. Он говорил о том, каким по его мнению должен быть партработник. Все мы были в восторге от его речи, лишь потом я подумала: а ведь он ни словом не упомянул о юбиляре…
В застолье Сталин следил, чтобы у всех были полные рюмки. Сам подливал. И следил, чтобы пили до дна. Как не напиться. Помню, Молотова несли…
…Сталин был очень груб, и Климент Ефремович брал с него пример. Да и не он один — все окружение.
В 1937 году я поступила учиться в Станкин. Без протекции поступила. Только начала учиться — вызывают в комитет комсомола: «У тебя родители враги народа, нужно публично отказаться от них». Я и бросила Станкин. Не работала, не училась. И Екатерина Давидовна переживала, что дома сижу, бездельничаю. Его точила за мое безделье, а он ко мне относился безукоризненно, Климент Ефремович. Сказал как-то:
— Ты, Надя, знаешь почем фунт лиха.
Она жила в вечном страхе. Появились в доме дети Фрунзе — она стала бояться моего растлевающего влияния на них: дочь репрессированных родителей, мало ли какие критиканские речи я могу вести.
Все это особенно усилилось в ней к тридцать седьмому году, и после тоже сильно проявлялось. Вообще, с тридцать седьмого между всеми кремлевскими семьями пролегла пропасть. Оставшиеся на свободе замкнулись внутри семейных кланов, прекратились совместные вечеринки. Как-то все внезапно осели, огрузли, постарели. Словно ураган пролетел над Кремлем. И его окрестностями.
Перед войной Ворошилова не всегда приглашали на Политбюро. Это было дурным знаком — могли взять в любую минуту. А если приглашали, весь дом не спал.
Политбюро заседало по ночам. Мы дома ждали — вернется ли? Екатерина Давидовна никогда не выдавала своего состояния, ждет молча, переживает — виду не подает.
Все всего боялись. Как бы чего не вышло. Кто бы чего не сказал. Как бы не взяли, не посадили…
К старости она помягчела. Я провожала ее в больницу и навещала ее в больнице, она эмоционально — непохоже на нее — выражала признательность, как будто стеснялась, что причиняет хлопоты.
Перед смертью она как-то сказала: — Надя, у вас с Петей нет дачи, это плохо, жалко. Надо бы.
— А кто нам говорил, что в наших условиях это опасно? Как только частные дачи заводятся, сразу следует персональное дело.
Она кожей ощущала опасность и ни в чем не давала себе воли. Полина Семеновна Жемчужина-Молотова считала, что ей все было можно, Екатерина Давидовна считала, что ей ничего было нельзя.
* * *
«Сталин не любил Ворошилова»… — сказала Надежда Ивановна. Трудно поверить.
Как так «не любил?» Ворошилов был его любимцем! Это знали все!
Неожиданно слова Надежды Ивановны получили для меня поддержку просто-таки официальную. В знаменитом докладе Хрущева на XX съезде есть такой пассаж:
«Один из старейших членов нашей партии, Климент Ефремович Ворошилов, очутился в почти невозможном положении. В течение ряда лет он фактически был лишен права участвовать в заседаниях Политбюро. Сталин запретил ему присутствовать на заседаниях Политбюро и получать документы. Когда происходили заседания Политбюро и Ворошилов узнавал об этом, он каждый раз звонил по телефону и спрашивал, разрешено ли ему присутствовать на совещании. Иногда Сталин давал ему это разрешение, но всегда показывал свое недовольство. Вследствие необычайной подозрительности Сталина, у него даже появилась нелепая и смехотворная мысль, что Ворошилов был английским агентом. (Смех в зале.) Да, да — английским агентом. В доме Ворошилова была даже сделана специальная установка, позволяющая подслушивать, что там говорилось. (Возмущение в зале.)»
* * *
— Екатерина Давидовна была сурова, — продолжает Надежда Ивановна. — Никогда не обнимет, не приласкает, никогда не выразит сильных чувств, хотя, конечно, она была человеком сильных чувств. Сдерживала их. Она в душе была недовольна, ее коробило, что я своими родителями — «врагами народа» — порчу незапятнанную карьеру Климента Ефремовича. Ничего не говорила, но иногда показывала это всем своим видом. Моя единственная родная сестра Вера, когда наших родителей взяли, стала жить с нами. И тут я увидела недовольство Екатерины Давидовны: я ее, хозяйку дома, не спросила, можно ли взять в дом сестру. Но я очень сестру любила. И сказала своему мужу: «Если мною так сильно недовольны, мы с Верой можем уйти».
Муж пошел объясняться с родителями, Екатерина Давидовна молчала, а Климент Ефремович сказал ему: «Пусть твоя Надя глупости не говорит. Я уже доложил на Политбюро о всех своих «врагах народа» в семье.
У Веры начался роман с Тимуром, сыном Фрунзе. Этого Екатерина Давидовна перенести не могла.
Она вызвала меня для короткого разговора:
— Нам одного мезальянса хватит. (Это она обо мне с Петей.)
Вере пришлось расстаться с Тимуром. А любовь была в самом начале.
После расстрела евреев в Бабьем Яру с Екатериной Давидовной будто что-то случилось.
Там, в той страшной яме, погибли ее родная сестра с дочерью.
Екатерина Давидовна как будто глаза открыла на жизнь. Как будто что-то увидела — стала много человечнее, чем была до сих пор.
Когда возникло государство Израиль, я услышала от Екатерины Давидовны фразу:
— Вот теперь и у нас тоже есть родина.
Я вытаращила глаза: это говорит ортодоксальная коммунистка-интернационалистка! Проклятая в синагоге за измену своей религии!
Видимо, я не могла ее понять, потому что не была еврейкой и не меня прокляли в синагоге.
Я ничего не сказала ей.
Когда Климент Ефремович умер, у него на сберкнижке ничего не было. Ворошиловы всегда любили помогать людям. Обнаружилась девушка, Любочка Бронштейн. Она не была никому из них родственницей, но в доме бывала, и оба принимали участие в ее судьбе: Климент Ефремович помог ей поступить в консерваторию, Екатерина Давидовна купила ей рояль. Сейчас Любочка живет на Западе, рассказывает небылицы о Ворошилове. Что ж, у каждого своя совесть.
— Вот вы, Лариса, были у нас на правительственной даче, — говорит Надежда Ивановна. — Может быть, заметили, что в окно на коне въехать нельзя, а Любочка рассказывает, как въезжал в окно на коне Ворошилов.
* * *
Я была там со своим отцом и матерью однажды на шестидесятилетии Петра Климентьевича. Окон не помню, но помню огромное застолье, водку-ворошиловку, крепкую и горькую, — перец с лимоном. Помню красивые палисадники и пруд. Помню, как за столом дети Петра Климентьевича, Клим и Володя, на магнитофоне (магнитофон был тогда редкостью) записали шутливые приветствия своему отцу-юбиляру. Как все смеялись, а старенький, маленький, почти совершенно глухой Климент Ефремович рассердился: — Выключите эту штуку. Живые люди пусть говорят друг с другом.
Выключили.
Помню, как рассказывал он, что территория дачная — большая; через забор; бывает, перелезают грибники, охрана их приводит, и Ворошилов лично допрашивает — кто, откуда. Смотрит, каких грибов набрали. У людей душа в пятках — не знают, что он с ними сделает. И радуются — отпустил!
Помню, пели песни. Сам Ворошилов похрипывал в такт: «С нами Ворошилов, красный командир».
И, сидя на скамье в окружении детей, внуков и гостей, говорил: «Эх, жалко, жена померла. Вот радовалась бы».
Какой он был, командарм Ворошилов, и сколько жизней у него на совести — не моя задача определять… На Страшном Суде он, поди, за все уже ответил. Но Надежда Ивановна, натерпевшаяся от свекрови, и ее сын Владимир Петрович — никакая по крови не родня Клименту Ефремовичу и Екатерине Давидовне — говорят мне сегодня: — Пожалуйста, не пишите о них плохо. Они были очень хорошие люди. Они сделали много добра.
* * *
Петр Климентьевич рассказывал:
«Мы приехали в Ростов-на-Дону. Двадцать второй год. Поселились на одной лестничной клетке с Буденным.
Квартира большая. Все вещи остались от сбежавших хозяев. Даже попугай. Маленький, беленький попугайчик. Он говорил по-французски, а также: «алло!», «ха-ха-ха!», «не может быть!» — явно, дама жила и по телефону болтала.
Попочка быстро выучился у Екатерины Давидовны:
— Попочка чаю хочет! Попочка хороший.
Климент Ефремович учил его петь «Интернационал».
Буденные, Семен Михайлович и Надежда Ивановна, каждый день бывали у нас. И мы у них. Когда Семен Михайлович увидел попугая, он «заболел»:
— Хочу такого же!
Однажды пришли они к нам обедать, и Буденный говорит:
— Зайдем-ка к нам на минуту.
А вид хитрый и счастливый.
Зашли.
— Смотрите!
Видим — сидит на двери попугай — белый, хохлатый, здоровый. С кривым глазом.
И как выдал он концерт из отборнейшего мата! Как выдал!
Буденный на него руками машет, а он ему…
Женщины с криками убежали к нам. А мужики на пол от хохота повалились.
Оказывается, этого бандита привезли из солдатских казарм. А до этого он был у матросов. А до матросов в кабаке. Внушительная биография».
* * *
— Как они прощались перед ее смертью! Я не рассказывала вам? — говорит Надежда Ивановна. — Забыть не могу, как они прощались, ну просто Филемон и Бавкида.
Это был пятьдесят девятый год. Она «уходила».
— У меня рачок завелся, — говорила нам, но, Боже упаси, не Клименту Ефремовичу.
Апрель. Тяжелая весна. Она лежала на даче. У нее был пост из врачей и медсестер.
И он заболел, сильный грипп с высокой температурой.
Так и лежали: она — в комнате направо, он — в комнате налево. У каждого свои врачи и медицинский пост.
Она сказала себе, что доживет до его выздоровления. А он, хоть в жару, в бреду, судно не признавал, сам ходил в уборную. К ней не заглядывал, боялся заразить.
Выкарабкался Климент Ефремович. Екатерине Давидовне все хуже и хуже. Началось кровотечение. Она просила своих врачей, чтобы никаких подробностей о ней ему не сообщали.
Наконец так ей стало плохо, что собрался консилиум и решил перевезти ее в больницу. Сказали ему. В мягкой форме. Но он понял. Она ему никогда не жаловалась на болезни, он по глазам врачей прочитал всю сложность ситуации. Попросил разрешить ему пройти к ней.
Мы все, и врачи, и я, и мой муж, понимали — это их последнее свидание. Он сел на краешек ее постели. Она взяла его за руку, и мы слышим:
— Помнишь, Климушка, как мы с тобой пели в Петербурге?
А у обоих — абсолютный слух.
И она запела. А он следом:
— Глядя на луч пурпурного заката…
Старческими, слабенькими голосами. Врачи и сестры за дверью зажали рты руками, и слезы текут по щекам.
Допели они романс до конца. Он ее поцеловал. А через несколько дней она умерла в больнице.
Она никогда о себе не думала, она думала только о нем. И немного не дожила до дня своей с ним золотой свадьбы. Конечно, Климент Ефремович с его широким, ярким характером, такой известностью, очень нравился женщинам, но Екатерина Давидовна этого не замечала или не хотела замечать…
P.S. Надежда Ивановна Ворошилова рассказала, что после смерти Климента Ефремовича в доме побывали люди из КГБ, с большим вниманием изучили все хранящиеся там документы и унесли многое с собой, в том числе и воспоминания Екатерины Давидовны. Она писала их много лет.
Где они? Что в них? Открытие ли тайны: как внутри сталинского Кремля изящная женщина превратилась в парттетю? Вряд ли. Скорее всего разутюженные, в лучших традициях Крупской, события нашей истории с точки зрения женщины, всегда готовой к тому, что охранник, оберегающий ее от возможных врагов, способен превратиться в охранника, видящего врага в ней.
Если первое предположение верно, мы нигде не найдем этих воспоминаний, они уничтожены. Если верно второе, они, возможно, живы в партархиве. И тогда придется читать сквозь строки, что тоже весьма интересно.