«Подруги» Синей Бороды, или Женщина из абрикосового облака

Идет допрос Преступника. Вопросы задает Обвинитель.

ВОПРОС: Признаете ли вы свое преступно-моральное разложение?

ОТВЕТ: Есть немного. В этом я виноват.

ВОПРОС: Вы признаете, что в своем преступном моральном разложении дошли до связей с женщинами, связанными с иностранными разведками?

ОТВЕТ: Может быть, я не знаю.

ВОПРОС: По вашему указанию Саркисов и Надария вели списки ваших любовниц. Вам предъявляется девять списков, в которых значатся шестьдесят две женщины. Это списки ваших сожительниц?

ОТВЕТ: Большинство женщин, которые значатся в этих списках, — это мои сожительницы.

ВОПРОС: Кроме того, у Надарии хранились тридцать две записки с адресами женщин. Вам они предъявляются. Это тоже ваши сожительницы?

ОТВЕТ: Здесь есть также мои сожительницы.

ВОПРОС: Вы сифилисом болели?

ОТВЕТ: Я болел сифилисом в период войны, кажется в 1943 году, и прошел курс лечения.

Далее Обвинитель предъявляет иск подсудимому в изнасиловании ученицы седьмого класса, которая потом родила от него ребенка. Подсудимый заявляет, что все было по доброму согласию.

Кого судят? Сексуального маньяка? Средневекового монстра? Или современного морального урода-бродягу, эдакого женоглота, людоеда, главаря преступной шайки охотников за женщинами?

Судят члена Политбюро ЦК ВКП(б), министра внутренних дел СССР, заместителя Председателя Совета Министров СССР, Маршала Советского Союза, Героя Социалистического Труда Лаврентия Берию. У него много еще других званий и наград — устанешь перечислять.

На суде вскрываются ужасающие факты беззаконий, предательств, подлости. Выворачиваются наизнанку всевозможные гнусности, совершенные Берией: массовые убийства на протяжении десятилетий. И между прочим, уже в конце, как обычно эта тема и возникает в конце любого события: незначительная, второстепенная, словно бы дополняющая аморальный облик… Маленькая деталь. Характерный штрих: женщины.

* * *

Для девушек моего возраста этот штрих был вполне возможной реальностью, если какой из нас случалось попасться ему на глаза.

— Ты уже большая. Выглядишь старше своих лет. Будь осторожнее на улице. Никому не доверяйся. Мало ли какие бандиты бродят, — учит меня мама.

— Говорят, чекисты Берии хватают девчонок прямо на улице. Там, где его особняк… — говорю я, подросток.

Мама делает большие глаза. Она всего боится.

1950 год. Мы живем в Москве всего несколько лет. После эвакуации — уральского заводского поселка — столица никак не приучит к себе. Знакомых у нас немного. Отец засекречен, никогда ничего о своей работе дома не говорит. Вообще, домой приходит поздно. Я знаю — он один из конструкторов замечательного танка Т-34.

А что мне этот танк? Какая-то военная машина.

Я люблю отца и жалею его: он работает днем и ночью. Мама говорит, что в Москве у него совсем другая работа, чем на Урале, — меньше творчества, больше административных дел.

В нашей семье, как и почти в каждой, было свое «темное пятно». Где-то сидел в тюрьме двоюродный брат отца, талантливый инженер Андрей Федорец.

Я приставала к матери:

— За что посадили дядю Андрея?

— Ни за что. За анекдот. Донес на него какой-то мерзавец.

— Ни за что не сажают.

— Молчи. Ты ничего не понимаешь. В тридцать седьмом всех ни за что сажали.

— Не может быть!

— Все может быть. Лес рубят — щепки летят. Люди не щепки. Ты поменьше болтай.

— Но ведь папу не посадили, значит…

— Это ничего не значит. Папино КБ выжило благодаря Петру Ворошилову. Был такой момент, в конце тридцать седьмого, когда отец и Морозов висели на волоске (Морозов — главный конструктор завода, отец — начальник конструкторского бюро. — Л.В.). Я тогда не спала ночами. Ждала каждую ночь: придут.

А Петр как раз проходил практику у отца в конструкторском бюро. И он сказал своему отцу, Клименту, что нельзя оголять участок такой важной работы — некому будет делать танк.

— Так уж и некому.

— Я говорю, что знаю.

Моя мать всего боялась до самого последнего дня своей жизни. Очень боялась милиции. Честнейшее, добрейшее, умнейшее существо, она переходила на другую сторону улицы, если видела идущего ей навстречу милиционера. На всякий случаи.

— Ты эту чушь про Берию никому не повторяй. Но в центр без меня не езди.

— Ага, значит, правда?

Мы живем на Первой Мещанской. Не самый прекрасный район. Говорят, подручные Берии охотятся в центре.

Но вот прошел слух: какую-то хорошенькую девчонку умыкнули из района Театра Красной Армии. Это же совсем близко от нас! Но какое Берия имеет ко мне отношение: я толстая и в очках. Меня не умыкнут.

* * *

Среди привилегий моего отца есть возможность брать билеты в театры по специальной книжке. Так я попадаю на «Ивана Сусанина», «Лебединое озеро», «Евгения Онегина».

Я вижу Уланову в «Жизели». Я пишу стихи и мечтаю быть актрисой. Очень нескромное, но типичное мечтание. Воображаю себя всеми героинями на свете. И внимательно смотрю на старших девушек и женщин, как они ходят, говорят, улыбаются. Как одеты.

В послевоенной Москве много крепдешиновой пестроты и штапельного разнообразия… Женщины в массе — все в цветочках, розочках.

Тревога разлита в воздухе, я чувствую ее, но не знаю причины: книги и собственные стихи заслоняют от меня реалии мира.

В антракте гуляю с подружкой в фойе Большого театра, разглядываю публику и вдруг вижу: наискосок через фойе в кольце военных быстро идет воздушно-абрикосовая, неземной красоты женщина, улыбаясь то ли стеснительно, то ли растерянно. Золотые волосы. Черты лица мягкие, милые, добрые. А платье, платье невозможно описать, оно льется, струится и обтекает.

Нина Берия…

Тут вырывается из глубины подсознания страшная сказка о Синей Бороде, пожирателе женщин…

Не может быть!

Чего только не наплетут люди. Ну как, имея такую жену-красавицу, можно смотреть на каких-то девчонок? И кого-то умыкать? Чушь!

Наступает 1953 год. Тайное становится явным.

Потом двадцатый съезд.

Потом идут десятилетия, споткнувшиеся о перестройку. Прошлое становится загадочным и желанным.

Женщина из абрикосового облака?

Кто ты была — сообщница или жертва?

* * *

В Лондоне, где я жила с мужем, корреспондентом «Известий», еще в 1972 году вышла в свет книга «Комиссар», целиком посвященная Лаврентию Берии. Большой том в блестящей суперобложке, на которой фотография героя в пенсне, выполненная как бы в негативе. Многозначительно: фотонегатив и жизненегатив.

В Англии эта книга продается свободно: плати и бери.

Бери, бери, бери Берию… Сколько хочешь.

И все же, беря Берию, я инстинктивно оглядываюсь. Стоит сзади паренек, смотрит, как я кладу книгу в большую сумку. Может ли быть, чтоб он следил за мной? Не может быть. Но как же это чувство страха — а я такая бесстрашная — въелось в плоть и кровь!

Дома начинаю листать. Сейчас все узнаю. Да нет, не о нем — о ней, женщине, промелькнувшей перед моими глазами в Большом театре. Здесь, на Западе; они могут писать всю правду о нас. Им за это ничего не будет, кроме гонорара.

По всем правилам документального искусства сделана книга: большая библиография в конце, а также именной указатель. Автор — Тадеус Уиттлин.

Пролистываю в этой книге всем сегодня известные преступления Берии, стараюсь найти нужные мне страницы.

Ищу в двух направлениях: что сказано о жене, что написано о его любовных похождениях.

«Находясь в конце 20-х годов в Абхазии; — рассказывает Тадеус Уиттлин, — Берия жил в роскошном специальном поезде, в котором он приехал в Сухуми. Поезд стоял на запасных путях, на некотором расстоянии от здания станции, и состоял из трех пульмановских вагонов: спальни, салон-вагона с баром и вагона-ресторана.

В тот вечер, когда Берия собирался отправиться в Тбилиси, около станции к нему подошла девушка лет шестнадцати, среднего роста, с черными глазами и сдобной комплекции.

Девушка приехала из родной мингрельской деревни, соседствовавшей с деревней Мерхеули, откуда родом был сам Берия. Она попросила его заступиться за ее арестованного брата.

Берия заметил красоту девушки. Якобы желая получить дополнительные детали о брате, он пригласил ее в поезд, но не в салон-вагон и не в ресторан.

В спальном купе Лаврентий приказал девушке раздеться. Когда она, испуганная, хотела убежать, Берия запер дверь. Затем он ударил ее по лицу, скрутил руки за спиной, толкнул на кровать, навалился на нее всем телом.

Девушка была изнасилована.

Берия продержал девушку всю ночь. На следующее утро он приказал своему ординарцу принести завтрак на двоих. Перед тем как уехать по делам, Лаврентий снова запер свою жертву. Берия был покорен свежестью и очарованием этой девушки, он также понял, что она именно тот тип, который полностью соответствует его чувственности. Она была молода и невинна, но выглядела созревшей. Она была скромна, изящна, но ни в коем случае не худа. У нее были маленькие груди, большие глаза, излучавшие добрый свет, и пухлый чувственный рот.

Было бы глупо с его стороны отказаться от такого создания природы. Берия провел еще несколько дней в Сухуми, проверяя выполнение пятилетнего плана 1928–1933 годов в деле строительства местных дорог и шоссе, нового жилья, больниц и школ. Все это время он держал свою маленькую пленницу запертой в поезде.

Так маленькая Нина стала его женой».

Помню первое впечатление от прочитанного: я не поверила. Нет, не потому, что хранила какие-то иллюзии в связи с Берией. Он меня вообще не интересовал. Раз и навсегда решив, что он старый, страшный, злой садист, никоим образом впрямую не пострадав от него, я выкинула его, расстрелянного почти двадцать лет назад, из головы.

Но та красавица!

Нет, категорически не могло быть, чтобы гордая и прекрасная женщина прошла через такое унижение, дабы получить жизненные привилегии.

Конечно, Уиттлин не то что бы врет, он сочиняет, пишет так, словно при сем присутствовал. И вообще, он взял этот эпизод из книги Светланы Аллилуевой «Только один год» и расписал, раздул его.

Аллилуева со своими воспоминаниями, конечно, весомый источник, но лишь в тех случаях, когда описывает свой собственный опыт. Когда же я читаю кремлевские легенды в ее пересказе, мне кажется, что все, рассказанное ей другими, удачная попытка дезинформации.

* * *

— Нина Теймуразовна… У нее были золотые волосы с медным отливом. Огромные карие глаза, пушистые ресницы, завивающиеся кверху, как у куклы. Прекрасная кожа и мягкий цвет лица. Хорошая фигура. Кривизну ног она искусно прятала. Невысокая. Отлично играла в теннис, — вспоминает былые дни вдова маршала Катукова, Екатерина Сергеевна.

После войны маршал Катуков в течение нескольких лет командовал советскими оккупационными войсками в Германии. Дрезден, где жили Катуковы, я уже писала об этом, стал местом паломничества советской знати: манили к себе красоты Германии, севрский и мейсенский фарфор, меха и ткани еще догитлеровского производства, мелкие драгоценности, чудом уцелевшие в катастрофе немецкого поражения.

В то же время для кремлевских жен и детей открылась социалистическая Чехословакия, а в ней — курорт Карловы Вары. Испорченные нервными сталинскими стрессами и избыточным холестерином спецпитания желудки, печени, желчные пузыри и кишки стареющих властителей Кремля, их чад и домочадцев буквально возрождались, прополосканные чудодейственной карловарской водой.

По дороге на курорт или с курорта вожди, а чаще их жены с детьми заворачивали в Дрезден, к Катуковым.

Жена маршала Катукова — умная, зоркая, все понимающая женщина — смотрела и видела все. Она в тридцатых была женой кремлевского работника Алексея Захаровича Лебедева, который был посажен и расстрелян, сама два года сидела в Бутырках, сама прошла со своим вторым мужем-маршалом от Москвы до Берлина, сама была частью этого общества с той разницей, что они приезжали ненадолго, а она оставалась. Они нуждались в некоторой ее помощи, она нуждалась лишь в том, чтобы, уехав, не навредили. Поэтому была приветлива, ненавязчива, осторожна.

— Нина Теймуразовна и я играли в теннис. Иногда она играла со своими охранниками. Он не разрешал ей играть с чужими мужчинами.

После тенниса, если это было не в Дрездене, а в Карловых Варах, я бежала пить воду, а Нина Теймуразовна ехала к водопою на машине — Берия не разрешал ей ходить среди людей.

Следила за своей красотой. У меня был крем, мне дала его рецепт мадам Бенеш, я поделилась и кремом и рецептом с Ниной Теймуразовной. Забыла об этом. Там, в Дрездене, часто приходилось помогать приезжим женам членов правительства покупать сервизы, меха, шляпки. Иногда они не успевали завершить покупки, оставляли мне деньги, полагаясь на мой вкус. Я покупала, пересылала, отчитывалась в деньгах. И ни разу ни слова благодарности не получила ни от Жемчужиной, ни от Хрулевой, ни от Хрущевой. А Нина Теймуразовна, когда я вернулась в Москву, позвонила, поблагодарила за крем, сказала, что должна отдать долг. Пригласила к себе на дачу. Я поехала. Дача была в Барвихе. Когда приехала, Нина Теймуразовна как раз каталась на велосипеде, в своем, как говорится, квадрате: впереди военный, сзади военный. Как в клетке.

Очень красиво одевалась Нина Теймуразовна. Одно платье у нее было невероятной красоты, сшитое из двадцати пяти метров шифона. (Уж не то ли, абрикосовое? — Л.В.) Бриллиантами себя не увешивала, тогда вообще никто не вешал на себя бриллианты.

Однажды в Дрездене Нина Теймуразовна сказала мне:

— Я все смотрю и любуюсь, как вас любит Михаил Ефимович.

— А вы? — спросила. — Разве вас не любит муж?

— Я глубоко несчастна. Лаврентий никогда не бывает дома. Я всегда одна.

В Карловых Варах ее «люкс» был окружен стражей. Со всех сторон. Ей ничего было нельзя.

Она очень дружила со своим сыном…

* * *

С кем ни поговоришь, все знавшие в те годы жену Берии сходятся во мнении: она очень хороший, добрый и, по всей вероятности, несчастный человек.

Сослуживцы Нины Теймуразовны по Тимирязевской академии, где она работала, вспоминают Нину Берия добрым словом: по ее просьбе Берия принял ее учителя, академика Прянишникова, и каким-то образом были смягчены некоторые удары партии и правительства по сельскохозяйственной науке. Многого, видимо, она все же не могла сделать, следуя кремлевскому правилу для жен: не лезь куда не просят. Не высовываться!

Я расспрашивала людей, и кто-то сказал: кажется, Нина Берия жива.

Может ли это быть? Почему же, все бывает на этом свете.

Значит, она сама способна рассказать о себе всю правду? Зачем теперь ей лгать и таиться?

Я вспомнила, какими страшными эпитетами награждали ее мужа в дни его падения. Да и по сей день.

Что тогда творилось с нею, сыном? У нее есть внуки. Это заклейменное имя — пятно. А чем виновато дитя, в котором течет частица крови этого человека? Ребенок в школе может получить такой стресс от преследований, что страшно подумать. Дети жестоки.

Она жива. Значит, можно поехать к ней, расспросить ее, если она захочет говорить.

Но почему же я не еду? Почему?

Боюсь?..

Смешно сказать — боюсь. Да нет, не мистически зловещей тени ее казненного мужа. Боюсь полюбить свое старое воспоминание в лице живого человека и, таким образом, потерять чувство объективности, остроту восприятия личности через воображение. Боюсь, полюбив, размякнуть, почувствовать себя обязанной чего-то не договорить. В сущности, в каждом случае, при каждой встрече с героями этой книги я и без того попадаю в нелегкое положение: нужно сказать правду и нельзя оскорбить ни живых людей, ни память о мертвых.

И тут происходит очередное «чудо», к которому я, работая над этой книгой, уже начинаю привыкать: в газете «Совершенно секретно» появляется огромное интервью грузинского журналиста Теймураза Коридзе с Ниной Теймуразовной Берия.

Впиваюсь в текст, ища свое в строках и сквозь строки.

«Я родилась в семье бедняка», — рассказывает Нина Теймуразовна, опровергая все сплетни, слухи, легенды. Интервью взято в 1990 году. Нине Берия 86 лет. Она прекрасно говорит и по-русски и по-грузински. Живет в Киеве, в малогабаритной трехкомнатной квартире. Из дому почти не выходит. Интервью дает на грузинском языке. Это перевод:

«Особенно трудно стало матери после смерти отца. В то бремя в Грузии богатые семьи можно было пересчитать по пальцам. Время тоже было неспокойное — революции, политические партии, беспорядки. Росла я в семье моего родственника — Александра Гегечкори, который взял меня в себе, чтобы помочь моей маме. Жили мы тогда в Кутаиси, где я училась в начальной женской школе. За участие в революционной деятельности Саша часто сидел в тюрьме, и его жена Вера ходила встречаться с ним. Я была еще маленькая, мне все было интересно, и я всегда бегала с Верой в тюрьму на эти свидания. Между прочим, тогда с заключенными обращались хорошо. Мой будущий муж сидел в одной камере с Сашей. Я не обратила на него внимания, а он меня, оказывается, запомнил.

После установления советской власти в Грузии Сашу, активного участника революции, перевели в Тбилиси, избрали председателем Тбилисского ревкома. Я переехала вместе с ними. К тому времени я была уже взрослой девицей, отношение с матерью у меня не складывались.

Помню, у меня была единственная пара хороших туфель но Вера не разрешала мне их надевать каждый день, чтобы они подольше носились. Так что в школу я ходила в старых обносках и старалась не ходить по людным улицам — так было стыдно своей бедной одежды.

Помню, как в первые дни установления советской власти в Грузии студенты организовали демонстрацию протеста против новой власти. Участвовала в этой демонстрации и я. Студентов разогнали водой из пожарного брандспойта, попало и мне — вымокла с головы до ног. Мокрая, я прибежала домой, а жена Саши Вера спрашивает: «Что случилось?» Я рассказала, как дело было. Вера схватила ремень и хорошенько меня отлупила, приговаривая: «Ты живешь в семье Саши Гегечкори, а участвуешь в демонстрациях против него?!»

Однажды по дороге в школу меня встретил Лаврентий. После установления советской власти в Грузии он часто ходил к Саше, и я его уже неплохо знала. Он начал приставать ко мне с разговором и сказал:

— Хочешь не хочешь, но мы обязательно должны встретиться и поговорить.

Я согласилась, и позже мы встретились в тбилисском парке Надзаладеви. В том районе жили моя сестра и зять, и я хорошо знала парк.

Сели мы на скамейку. На Лаврентии было черное пальто и студенческая фуражка. Он сказал, что уже давно наблюдает за мной и что я ему очень нравлюсь. А потом сказал, что любит меня и хочет, чтобы я вышла за него замуж.

(Характерен глагол «наблюдает» в устах объясняющегося в любви. — Л.В.)

Тогда мне было шестнадцать с половиной лет, Лаврентию же исполнилось 22 года.

(Опять, как и в случае с Надеждой Аллилуевой, невеста несовершеннолетняя. Но не забудем — это Кавказ, женщины созревают рано. — Л.В.)

Он объяснил, что новая власть посылает его в Бельгию изучать опыт переработки нефти. Однако было выдвинуто единственное требование — Лаврентий должен жениться.

Я подумала и согласилась — чем жить в чужом доме, пусть даже с родственниками, лучше выйти замуж, создать собственную семью.

Так, никому не сказав ни слова, я вышла замуж за Лаврентия. И сразу же поползли слухи, будто Лаврентий похитил меня.

Нет, ничего подобного не было. Я вышла за него по собственному желанию».

Вот так. Приходится признать, что не всегда книги, вышедшие на Западе, содержат точную информацию. Приходится признать, что приснились Тадеусу Уиттлину Сухуми, три вагона для Берии и акт изнасилования.

Или кому-то другому приснилось. Уиттлин лишь пересказал чужой сон.

А если Нина Берия говорит неправду, выгораживая мужа, не желая сообщать всему миру, как на самом деле было?

Маловероятно. Семья Гегечкори. Берия — друг семьи. Вокруг люди. Некоторые живы по сей день. Да и зачем ей лгать о своей молодости? Чтобы хоть чем-то смягчить его посмертную участь? Но ведь она сама готовится к смерти, перед которой не лгут.

Она достаточно правдива в описании своего равнодушия к будущему мужу: вышла замуж, чтобы уйти из чужого дома.

«В 1926 году я закончила агрономический факультет Тбилисского университета и начала работать в Тбилисском сельскохозяйственном институте научным сотрудником. А за границу нам поехать так и не удалось. Сначала командировку Лаврентия отложили, потом появились какие-то проблемы, да и Лаврентий с головой ушел в свои государственные дела. А потом уже никто нас за границу не посылал, — рассказывает Нина Теймуразовна. — Жили мы бедно — время тогда было такое. Зажиточно, по-человечески жить тогда считалось неприличным. Ведь революцию делали против богатых и против богатства боролись».

О, женщина! Опять проговаривается. Бедно жили не потому, что не могли богато: неприлично было показывать свои возможности. Поэтому партийный кремлевский стиль на всех уровнях диктовал показную скромность: наряды не выпячивать, это буржуазно, спецедой не хвастать — это не по-большевистски.

* * *

Мое повествование именно на этом этапе вдруг затребовало некоторого вывода.

Большевики, проводя среди женщин политику равноправия с мужчинами, а в сущности — равенства выполнять тяжелые работы, положительно относились к проникновению женщин в низшие, районные эшелоны власти. Так, уже знакомый нам с разных сторон тов. Авель Енукидзе в «Правде» от 7 ноября 1932 года пишет: «Особенно следует отметить увеличение числа женщин в составе сельсоветов и горсоветов. Число их в сельсоветах с 151 298 (11 процентов) в 1927 году увеличилось до 316 697 (21 процент) в 1931 году».

Принимая во внимание то обстоятельство, что в дальнейшем большинство мужчин в стране были выбиты из жизни войной, коллективизацией, репрессиями, появление женщин на разных участках социалистического строительства должно было поднять и те отрасли, где они стали работать, и самих женщин на гигантскую высоту всевозможных достижений: ведь женщины по природе своей более ответственны, чем мужчины, более старательны, менее амбициозны и, как правило, непьющи.

Почему же этого не случилось?

Да потому, что, дав женщине возможность работать во всех отраслях, всесоюзный большевистский мужчина повсюду спустил ей свои циркуляры, по которым она должна была трудиться на равных. В образовании, в медицине, в службе быта, наконец в искусстве. Она, всесоюзная женщина, не имела права употребить свои, веками выработанные принципы и привычки. Над нею нависли идиотские планы, безжизненные схемы, убогие формулировки. Если она не желала и не могла соответствовать им — машина выталкивала ее, в лучшем случае, на нижние уровни. Женское естество, женские природные таланты: этический, этнический, экологический, экономический — на общественном уровне не нужны были большевикам, как, впрочем, всем другим мужским партиям Европы и мира.

Рабыня осталась рабыней и, получив черствый кусок равноправия, грызла его в своем углу.

Кремлевские избранницы при всей исключительности их положения были теми же рабынями, но с возможностями. В семье почти каждый кремлевский вождь так или иначе ощущал женский каблук: Ворошилов ничего в доме не решал без Екатерины Давидовны, Каганович — без Марии Марковны, Молотов — без Полины Семеновны и так далее.

Но в государственном масштабе ни одна из них, включая и Аллилуеву, кроме, может быть, Крупской, и то лишь на первом этапе, ни на что повлиять не могла.

— Как реагировала Екатерина Давидовна, еврейка, на арест Полины Семеновны, на смерть Михоэлса, на «дело врачей»? — спрашиваю я у Надежды Ивановны Ворошиловой.

— Что вы! Она была такая ортодоксальная. Все, что происходило, было правильно.

Но ведь это жизнь, в которой все они оставались один на один со своими мыслями, сомнениями, несогласиями. Были ночи наедине с собой, пока вожди работали или развлекались.

Нам не понять их, строительниц коммунизма?

Почему же?

«В 1931 году Лаврентия назначили первым секретарем ЦК компартии Грузии.

Лаврентий день и ночь проводил на работе. Времени для семьи у него практически не оставалось. Он очень много работал. Сейчас легко критиковать, но тогда шла жестокая борьба. Советская власть должна была победить. Вы помните, что писал Сталин о врагах социализма? Так ведь те враги действительно существовали…

Сталин был очень суровый человек с жестким характером. Но кто может доказать, что в то время надо было иметь другой характер, что можно было обойтись без жестокости. (Все это говорит в 1990 году вдова Берии, Нина Теймуразовна.) Сталин хотел создать большое и мощное государство. И он сделал это. Конечно, не обошлось без жертв. Но почему же другие политики в то время не увидели другой дороги, которая без потерь привела бы к заветной цели?»

Ох уж эта цель! Сталин вел, выжимая соки, не помечая сроки, Хрущев вел, обещая коммунизм внукам, остальные вели, о сроках помалкивая, вчера 500 дней, завтра еще что-то придумают вчерашние похмельные обкомовцы…

Да, на общественном уровне мужчина свяжет себя с любым «измом»: капитализмом, социализмом, коммунизмом, но никогда не согласится позвать на общественные уровни женщину и дать ей в руки хозяйство, чтобы она вывела его из тупика, как выводит дома.

Кремлевские дамы были рабынями, заранее знавшими, что никакой заветной цели нет, ибо ближе других рабынь стояли у этой коммунистической цели, удобно замененной им «кремлевкой». Это были рабыни, талантливо, как умеют только женщины, преображавшие свой страх перед партийной машиной в партийную преданность делу рабочего класса.

Их мужья, такие же, в сущности, рабы, ухватившиеся за кормило власти, делали это же самое топорно и грубо. Но зримо.

Они верили и не сомневались, потому что иначе было нельзя.

А кто сомневался — извините…

* * *

Жену арестованного маршала Блюхера Глафиру вызвал Берия. Он не угрожал ей, не расспрашивал о муже. Разглядывал. Было Глафире тогда 23 года.

Она потом вспоминала: «Берия сам вел допрос, очевидно просто из садистского любопытства. Он держался высокомерно. Не смотрел, а словно бы рассматривал человека, как рассматривают в лупу мелкую букашку. Его внешность вызывала отвращение. От него веяло холодом, безразличием ко всему человеческому в его жертве…»

Отсидела пять месяцев в одиночке, потом Бутырки, этап — Караганда…

Берия лично арестовывал комсомольского вождя Александра Косарева. Его жена Мария Викторовна кинулась, закричала: «Саша, вернись! Простимся!»

Заодно Берия арестовал и ее. Она провела в лагере семнадцать лет.

Анна Михайловна Ларина впервые увидела Берию в Грузии, куда приехала вместе с отцом и матерью. Он был тогда начальником ГПУ Грузии.

«Сидя за столом, Берия сказал отцу:

— Я и не знал, что у вас такая прелестная дочь!

Мне шел в ту пору пятнадцатый год. Я смутилась, покраснела, а отец ответил:

— Я никакой прелести в ней не замечаю.

— Выпьем, Миха, — обратился Берия к Цхакая, — за здоровье этой девочки! Пусть живет она долго и счастливо».

Вторая встреча с Берией произошла у Анны Михайловны через четыре года в Батуми: «Ой, кого я вижу! Взрослая девушка стала!»

Третья встреча была в НКВД, в 1938 году, в кабинете наркома, куда только что назначенный наркомом Берия вызвал Анну Михайловну — арестованную жену Бухарина:

— Должен вам сказать, вы удивительно похорошели с тех-пор, как я видел вас в последний раз.

— Парадоксально, Лаврентий Павлович, — даже похорошела! В таком случае еще десять лет тюрьмы — и вы будете иметь возможность послать меня в Париж на конкурс красоты…

После небольшой паузы, неожиданно, без всякой связи он спросил:

— Скажите, за что вы любили Николая Ивановича?..

От ответа я уклонилась, заявив, что любовь — дело сугубо личное, не обязательно в этом ни перед кем отчитываться».

Это лишь несколько эпизодов, довольно мягких, с женами Кремля, попавшими в мясорубку «врагов народа». Их иногда щадили. А каково было тем, безымянным?

Разные тогда ходили слухи. И о том, что Берия насиловал молодых красивых арестанток прямо тут же, в кабинете, пристреливая их, чтобы не болтали лишнего. Но и эти слухи требуют доказательств, как ни относись к Берии. Он шел путями беззаконий, но почему другие поколения должны следовать дурному примеру?

* * *

То, о чем я расскажу, поведало мне письмо моей читательницы. Я уже однажды «подарила» эту историю одной из своих литературных героинь, несколько изменив ее. Теперь привожу полностью большой отрывок из ее письма ко мне. Я назвала его:

Сталинград или Сталингад?

«…Ну да, пропустила букву. С кем не бывает. Печатала на машинке письмо с документацией в Сталинград от нашего секретного предприятия. И конверт на машинке напечатала — еще долго возилась с конвертом, не влезал он в машинку. Машинистка наша больна была, я и села печатать.

Пропустила букву «р». Нечаянно, конечно. Не заметила, что пропустила. Меня потом спрашивал следователь: «почему вы букву «г», например, не пропустили, было бы: Сталин рад. И все в порядке».

Ну как ему объяснишь, что не хотела я ни в тюрьму идти, ни Сталина гадом на конверте обзывать.

А я, скажу без скромности, — красавица была. Даже в старости еще хороша. Но красота моя слишком идеальная, скульптурная. Наверно, Венера Милосская, ожившая, — это я. Взяли меня в тридцать восьмом году и долго допросами мучили за этот конверт. Требовали выдать организацию, в которой я якобы состояла. Шпионскую.

В тюрьме поняла я, что мое дело серьезное. Но сообщников своих, за полным их отсутствием, не выдала. Сидела я полгода, и вдруг меня каким-то странным образом одну-единственную отвезли на вокзал, впихнули в купе, заперли, а рядом в купе конвоир ехал. И весь вагон пустой был. Везли ночь. Вагон отцепили, отвели на запасные пути. Чекисты пришли за мной, посадили в легковую машину. Глаза завязали. Везли недолго. Ухитрилась щелку для глаз проделать, видела — проехали какой-то вокзал. Поняла — Москва. Потом лес пошел.

Развязали глаза — стою на краю лесной поляны. Елки усыпаны снегом. И вытянуты елки строго в линейку перед поляной. А на другом ее краю дуб-великан и большая береза с раздвоенным стволом. Так и запомнила я это. Перед поляной избушка, вернее — дача, вернее — дом. Ввели туда меня два солдата. Развязали руки. Села в большой комнате, оглянулась. Вся мебель в белых парусиновых чехлах: диван, стулья.

На стене картина висит. Копия — «Охотники на привале» Перова. Нервы успокаивает. Дверь в другую комнату. Я дернула ее — заперта. Из этой двери вышла обезьянка в коротком темном халате. Кривые в коленях, все в черных волосах ноги. Пенсне на носу. Прямо как на портрете. Обезьянка улыбнулась и сказала высоким хрипловатым голосом:

— Я решил лично побеседовать с вами. Буквы в ответственных письмах пропускаете. Случайно, говорите? О красоте вашей слух до Москвы дошел. Но в жизни вы еще лучше, чем по слухам.

Обезьянка села на диван и стала разглядывать меня. А я — сижу, и мне даже нестрашно. Ну, что делать? Понятно, зачем привезли. Но я себя знаю, вернее, не знаю, что могу выкинуть.

И вижу, — меня не обманешь, — я ему не нравлюсь. Понимает, что красивая, но не его тип: холодная, как статуя. И худая. Сейчас такие в моде, а раньше, в моей молодости, пухленьких любили. У меня при всей моей красоте, успеха у мужчин не было. Муж мой один раз в сердцах сказал: «На тебе на парад только можно выезжать, чтобы все смотрели и любовались».

— Платье снимать? Или так будете? Я немыта уже неделю.

Обезьянка засверкала золотыми зубами, нахмурилась. Немыта, не понравилось. И тут я быстро скинула свое тряпье и стою перед ним. В комнате было тепло, даже жарко, но кожа к теплу тряпья привыкла, а может, и от внутреннего волнения вся покрылась пупырышками. Стою и как будто вижу себя со стороны: тогда Освенцима еще не было, так с чем сравнить? Ключицы торчат, живот впалый, грудь висит — две тряпочки. Обезьянка отступила. Может, ему даже противно стало. А он сам-то какой голый? Могу представить. Но им, мужчинам, все можно, а мы возбуждать должны. Я вижу, он хочет уйти, и, сама не знаю зачем, говорю:

— Садитесь.

Проговорили мы долго. Я поговорить умею, расположить к себе. И в нем как будто человек проснулся, сказал, что устает, что в семье нет понимания, ну это они все говорят, когда души раскрывают или хотят соблазнить. Еще, когда соблазняют, плетут, что их жены «тяжело гинекологически больны».

— Ваше преступление — пустяк. — Он говорил с восточным акцентом, но не сильным. — Хотя как посмотреть. Я хотел сам убедиться. Оставим втайне нашу встречу. В память о ней вас сегодня же отпустят. Будьте умницей, держите язык за зубами.

Он ушел. Я натянула свое тряпье и прилегла на диван, не подумала, что испачкаю тюремной грязью правительственную парусину. Провалилась в сон. Солдат разбудил, вывел. В соседней комнате дали поесть чего-то горячего, простого, вкусного. Какое-то пальто принесли, старое, но приличное. Дали билет на поезд и отвезли в центр Москвы, где и оставили. Вместе с билетом была записка. Обезьянка желала мне успехов в деле строительства коммунизма. Без подписи. Потом долгие годы я следила по газетам за продвижением этого чучела по крутой лестнице успеха. Или позора».

— Скажите, почему он так отпустил вас? — спросила я ее, когда мы встретились.

— Ну, во-первых, я ему не понравилась. Не его тип. А во-вторых, думаю, он был тогда, в тридцать девятом, еще в самом начале карьеры. И многого еще боялся. Говорят, потом в Москве у него были десятки женщин, которых ловили прямо на улицах, он их насиловал. Тогда он уже осмелел. А может, еще знаете что я думаю, — мне тогда было уже двадцать шесть, старовата, и потом, поведение не невинное, а он, видимо, невинность любил, чтобы плакали, боялись, — если он был садист.

— И вас никто больше в связи с ним не беспокоил?

— Никто. На работе сначала косо посматривали — мало кто возвращался из тюрьмы. Но я никого не выдала, никого не засадила. И потом, все знали, за что меня взяли: букву пропустила в слове «Сталинград».

— И вы уверены, что это был Берия?

— А кто же еще. Разве такого можно не узнать или, раз увидев, забыть?

— Какого, ну какого, скажите?

— Опасного. Он ведь ничего не сделал со мной. Просто посидел и хорошо поговорил. Но я все время чувствовала: от него исходит опасность.

— Опасность зверя?

— Опасность всесильного человека. Что захочет — сделает.

* * *

Бумеранг возвращается — по коридорам, где работал Берия, повели его вдову.

Нина Теймуразовна попала в мясорубку, устроенную мужем для других. Но его уже не было, и новые люди, вернее, старые, все те же — Никита Сергеевич Хрущев, Георгий Максимилианович Маленков, Вячеслав Михайлович Молотов, Николай Александрович Булганин, Лазарь Моисеевич Каганович — верные друзья и соратники Лаврентия Павловича победили его в борьбе за власть.

Распроклятый Берия

вышел из доверия,

а товарищ Маленков

надавал ему пинков, —

пели счастливые советские люди периода первых дней оттепели. Из тюрем возвращались одни — в тюрьмы шли другие.

«В июне 1953 года меня и моего сына Серго внезапно арестовали и посадили в разные тюрьмы. И только семью Серго не тронули: жена с тремя детьми осталась дома, — рассказывает Нина Теймуразовна. — Жену Серго звали Марфа, а ее девичья фамилия была Пешкова, она приходилась внучкой Максиму Горькому.

Сначала мы думали, что произошел государственный переворот или что-то наподобие контрреволюции и к власти пришла антикоммунистическая клика.

Меня посадили в Бутырку. Каждый день меня вызывали на допрос, и следователь требовал, чтобы я давала показания против мужа. Он говорил, что народ возмущен действиями Лаврентия.

Я категорически заявила, что никаких показаний, ни хороших, ни плохих, давать не буду.

После этого заявления меня больше не трогали.

В Бутырке я просидела больше года. Какие мне предъявляли обвинения?

Абсолютно серьезно меня обвинили в том, что из нечерноземной зоны России я привезла одно ведро краснозема. Дело в том, что я работала в сельскохозяйственной академии и занималась исследованием почв.

Действительно, когда-то по моей просьбе на самолете привезли ведро красного грунта. Но так как самолет был государственным, то получалось, что я использовала государственный транспорт в личных целях.

Второе обвинение — в использовании мной наемного труда. В Тбилиси жил известный портной, Саша. Он приехал в Москву и сшил мне платье, за которое я заплатила. (Уж не то ли, абрикосовое? — Л.В.) Наверно, именно это и называлось «наемным трудом».

Среди прочих обвинений я услышала, что из Кутаиси в Тбилиси ездила на лошадях с золотыми колокольчиками. На лошадях когда-то ездила, но золотые колокольчики — такого не было.

Люди любят фантазировать…

Я жила в камере в очень тяжелых условиях. Слышали, наверно, про карцер-одиночку, где нельзя было ни лежать, ни сидеть. Вот так я и провела больше года».

Одиночка эта — изобретение человечества, усовершенствованное ее мужем, Лаврентием Павловичем.

Гримаса судьбы?

Насмешка?

Да, Нину Теймуразовну не назвали «врагом народа», ее даже обвинить ни в чем как следует не сумели. Но, посадив, ее уравняли со всеми женщинами, пострадавшими из-за дерущихся за власть мужей.

И — парадокс — став в этот ряд вместе с женами Блюхера, Косарева, Бухарина, Якира, Радека и других, попав в одни и те же одиночки, лишь в другое время, Нина Теймуразовна самим фактом своего «сидения» дала возможность в будущем времени поставить мужа в определенной близости от мужей тех женщин, с тою лишь разницей, что те вышли из ленинской жилетки, а этот — из сталинской шинели.

Но разве сам Сталин не вышел из жилетки Ленина?

* * *

Перед казнью преступник признался в своем «преступном моральном разложении».

Его жена этого не признает.

«Однажды следователь заявил, — говорит Нина Теймуразовна, — что у них есть данные якобы о том, что 760 женщин назвали себя любовницами Берии. Вот так. И ничего больше».

Читая эти строки, я почему-то вспомнила то бревно на субботнике, которое несли с Лениным еще двое, но с годами их количество все возрастало. Странная ассоциация, не правда ли?

«Лаврентий день и ночь проводил на работе. Когда же он целый легион женщин успел превратить в своих любовниц? — продолжает жена Берии. — На мой взгляд, все было по-другому. Во время войны и после Лаврентий руководил разведкой и контрразведкой.

Так вот, все эти женщины были работниками разведки, ее агентами и информаторами. И связь с ними поддерживал только Лаврентий.

У него была феноменальная память.

Все свои служебные связи, в том числе и с этими женщинами, он хранил в своей голове. Но когда этих сотрудниц начали спрашивать о связях со своим шефом, они, естественно, заявили, что были его любовницами. Не могли же они назвать себя стукачками и агентами спецслужб…»

Оставим до времени эту точку зрения Нины Теймуразовны, она нам еще пригодится.

Рассказывает Надежда Ивановна Ворошилова:

«О Берии и его темных делах с женщинами ходили самые разные слухи. В таких случаях думаешь: может, врут? Но со мной однажды произошло. В сорок втором году. Шла я по улице с Валей, племянницей Климента Ефремовича. Она к себе на работу в ТАСС, я — домой, в Кремль. Пристала к нам черная машина. Медленно едет следом, у обочины тротуара. Останавливается. Выходит из нее гэпэушник — и к нам. Вернее, прямо ко мне:

— Девушка, я вас знаю.

— Откуда?

— Мы вместе с вами отдыхали.

— Не помню.

Он что-то начинает лепетать. Валя тут сворачивает к себе в ТАСС, а я иду. Молчу. Он не отстает.

Тогда уже ходили разговоры о разврате Берии и о том, что его полковники умыкают красивых женщин прямо с улиц. Я так и подумала, что этот из бериевских. А кто еще может быть?

Я убыстряю шаг.

Он за мной.

Машина едет рядом.

Я почти бегу, и он почти бежит, и машина убыстряет ход.

Люди оборачиваются.

Мне, главное, добежать до Кремля. Там он наверняка отстанет.

Добегаю. И верно, как только вошла в кремлевские ворота, никого за мной нет.

Я пришла домой, перевожу дух. Рассказываю Екатерине Давидовне. Думаю, она будет смеяться. А она понимающе смотрит на меня, и в глазах у нее ужас:

— Берия… Молчи! Молчи! Никому ни слова!»

— Разве не странно? — спрашиваю я Надежду Ивановну. — Неужели жена всемогущего или почти всемогущего Ворошилова могла в сорок втором году бояться какого-то, всего четыре года назад приехавшего работать в Москву Берии?

— Все тогда его боялись. У всех что-то было неладно в семье. Сталин и НКВД сделали так, что каждый человек себя чувствовал виноватым. В чем — неизвестно. Независимо от положения в обществе. У всех кто-то сидел в тюрьме. У Ворошиловых мои родители были изъяном, у Кагановича — его брат, у Буденного — жена, певица Михайлова. Каждый должен быть запятнан — вот в чем состояла политика.

— А если бы вы вошли в контакт с тем гэпэушником?

— Зачем? Он, узнав, что я сноха Ворошилова, сам отлетел бы пулей.

— Но почему же тогда испугалась Екатерина Давидовна?

— Безотчетный страх.

* * *

Уже известный нам Тадеус Уиттлин не жалел красок в описании бериевских похождений, зная, что западному читателю только подавай «клубничку». Он сделал попытку дать некий собирательный образ злодея, которому все позволено, и некую собирательную ситуацию злодейства:

«Обычно машина Берии останавливалась у Театра Красной Армии. Там недалеко была женская школа. Ученицы расходились с уроков. Берия, как черная пантера за оленятами, наблюдал за ними. Когда замечал пухленькую девочку 14–15 лет, розовощекую, с влажными губами и ослепительно белыми зубами, он указывал на нее кивком головы. Полковник Саркисов, высокий, худощавый человек, подходил к девочке, отдавал честь, просил следовать за ним. Берия из машины наблюдал в бинокль, как ужас в глазах жертвы нарастал, и это доставляло ему огромное удовольствие. Девчушка понимала, что спасения нет. Она отделялась от группы ошарашенных сверстниц и, поникшая, как рабыня, шла за истязателем. Когда она садилась рядом в машину, Берия даже не глядел на нее, он знал все, что будет: рыдания, целования его рук, ботинок, просьбы отпустить.

Держа девочку за руку, Саркисов вталкивал ее на Лубянке в кабинет Берии, который садился за стол и тихо требовал, чтобы девочка разделась. Если она прирастала к полу, дрожала и ревела, Берия вытаскивал кнут из ящика и ударял девочку по икрам ног. Она могла кричать сколько угодно: в его кабинете все кричали и плакали — никто не смеялся. Он повторял приказ раздеться. Сдавшись, она раздевалась. Он бросал ее, голую, на диван, сминая своим весом. Если инстинктивно она сжимала ноги, он левой рукой брал ее за волосы и бил головой о деревянный подлокотник дивана. Девочка сдавалась. Наступал радостный миг для Берии, когда он входил в молодое невинное тело, словно разрывал его. Девочка кричала — он целовал ее слезы, катившиеся из молодых невинных глаз. Дефлорировать, то есть лишить невинности молодое женское тело, было для Берия высшим наслаждением. Девочку тошнило от запаха водки, чеснока, гнилых зубов…

Иногда Лаврентий был более благоволив к жертве, улыбался, уговаривал, что нет смысла пугаться. Спрашивал о родителях, братьях, сестрах. Обещал послать их всех в лагеря, если она не согласится.

Иногда вместо Лубянки Берия приводил девочек в свой дом, там предлагал гостье стакан вина. После вина девочка засыпала, и он овладевал ею. Присутствие в доме жены не останавливало Берию, жене было раз и навсегда сказано, чтобы она не входила к нему в кабинет.

Бывало, девочки, использованные, выброшенные из его дома, тут же бросались в Москва-реку или вниз с крыши высокого дома».

* * *

— Позвольте, — скажет разумный, внимательный читатель, — несколькими страницами назад вы сами сделали все, чтобы устами жены Берии опровергнуть сплетню из книги Уиттлина. Зачем же вы снова обращаетесь к дезинформатору, лжецу, тем более, что манера Уиттлина описывать все так, словно он при сем непременно присутствовал, не способствует доверию?

— Да просто у меня есть возможность сравнить его сочинение с реальностью.

Девушка в коралловом платье

Это случилось с моей подругой. Моей собственной. Она старше меня на пять лет, и подружились мы с ней уже в шестидесятых.

В каком-то разговоре, не помню как, возникло имя Берии. И она, простая московская, далеко не кремлевская женщина, сказала: «А ведь я побывала в его лапах, когда была девчонкой».

Рассказала все, как было. В подробностях.

Прошли годы. Естественно, все мы давно забыли о том разговоре, и вот сегодня, сидя над этой книгой, дойдя до главы о женщинах Берии, я вдруг вспоминаю, что моя, моя, моя подруга, близкая моя была в его вертепе. Упущу ли возможность? Нужно только повторить рассказ под магнитофон.

Звоню. Беру с места в карьер:

— Слушай, мне нужно одно твое воспоминание.

— Господи, откуда они у меня?

— Есть, есть. Одно страшное воспоминание из молодости.

— Ах, это! Зачем?

— Пишу книгу о женщинах Кремля.

— А я при чем?

— Мне нужно повстречаться с женщинами, которые попадали в лапы к Берии. Ты помнишь подробности?

— Разумеется. Только…

— Да, да, понимаю. Имя заменю. Фамилию не скажу. Некая Верочка.

— Андрей не знает. (Это муж, с которым прожито тридцать лет.)

— Правильно. Зачем ему знать? Его тогда не было в твоей жизни. Когда можно приехать?

— Хоть сейчас.

И вот мы сидим в Москве девяносто первого года со всеми ее сегодняшними особенностями, и подруга моя вспоминает:

— Был конец июня или самое начало июля пятьдесят второго года. Мне исполнился двадцать один год. Я только что получила диплом об окончании института иностранных языков. Выдавали нам дипломы в школьном здании, на улице Щусева. Три подружки, веселые и счастливые, мы вышли на улицу, завернули за угол, перешли дорогу, пошли по улице Качалова к Садовой.

Я была в коралловом платье в мелкий белый цветочек, нитка жемчуга на шее. Не знаю, какая я была красавица, зубы у меня были белоснежные. Особенные. Все их замечали. Ну и улыбку, конечно.

Возле особняка, ну, того самого, бериевского, стояла группа мужчин, мы их, конечно, заметили, и Берию тоже, но всеми своими мыслями были так далеко от него, что, можно сказать, увидели и не увидели.

На углу Садовой и улицы Качалова мы распростились и пошли — каждая в свою сторону. Мне нужно было перейти Садовое кольцо, сесть на десятый троллейбус и доехать до Зубовской площади, где жила я с мамой в большой, замызганной коммуналке.

Перехожу. На миг у перехода останавливаюсь, чтобы пропустить идущую машину. Подходит полковник. (Это Саркисов — главный исполнитель женских поимок для Берии. — Л.В.)

— Я хочу с вами поговорить.

— О чем?

— Очень серьезный разговор. Вас приглашают в гости.

— В какие гости?

— Но вы же видели, с кем я гулял. Вы видели?

— Да, — вспоминаю я, что минуту назад я вроде бы видела Берию в группе военных.

— Этот человек хочет видеть вас. Он приглашает вас в гости.

Я, идиотка, говорю:

— Да, но товарищ Сталин учит нас быть бдительными.

— Но вы же видели, с кем я гулял, — повторяет полковник, у него, наверно, от моего высказывания все внутри расхохоталось. — Сомнений быть не может. Это надежный человек. Вы откуда идете?

— Диплом получала. Институт иностранных языков окончила.

— Он вас видел несколько раз. И очень хочет помочь вам в жизни.

Я как-то не поймалась на эту удочку. Мне казалось, что я не нуждаюсь ни в какой помощи: получила диплом, получила распределение в школу — все как и хотела. Но мне стало страшно. Очень страшно. Мы стояли с этим полковником у перекрестка и очень долго говорили. Потом перешли улицу и долго говорили на другой стороне Садового кольца. Он все талдычил, что меня приглашают в гости, что я же видела, кто приглашает, что тот человек — он ни разу не назвал имени — хочет мне помочь.

А я свое:

— Как я могу вам поверить? Кто вы? Товарищ Сталин учит нас быть бдительными.

Минут пятнадцать ходили мы по тротуару. Он не отступал:

— Вам не помешает, если вы придете в гости. Хуже вам от этого не будет. С кем вы живете?

— С мамой.

— Так вот. Мы знаем, где вы живете.

— Откуда?! — бабахнуло в моей голове. И стало еще страшнее.

— Мы все знаем о вас. Мы подъедем за вами на машине в девять вечера. Не доезжая до вашего подъезда, будем ждать. Ничего не бойтесь. Вам ничего плохого не угрожает.

Он ушел. Я села в троллейбус, и за мной сразу прыгнул парень. Этот сексот доехал до моей остановки и, можно сказать, «проводил» до квартиры. В открытую. Посмотрел на номер и побежал вниз. Я, войдя в комнату, бросилась к окну и видела, как он сел в черную машину, она развернулась и ушла.

До вечера я была в комнате одна, мама на работе, мысли вертелись и крутились, сжигали, очень интересно: почему пригласили меня? Почему на меня обратили внимание? Три девушки шли, а увидели и выбрали меня. Зачем? Мысль самая простая и примитивная, самая верная почему-то не приходила в голову. Я привыкла думать, что все люди хорошие, подлецы в книжках.

Время шло к назначенному часу. Я отгладила свой новый синий шелковый костюмчик — гордость гардероба. Подспудно была у меня мысль: наверно, будет разговор о работе, может, предложат очень хорошую работу, — поэтому приколола на отворот комсомольский значок.

В окно увидела черную машину. Вышла. Тот же полковник ждет у тротуара. Мне показалось, он боится, что я не сяду в машину, почему — не знаю, но показалось — так он смотрел на меня.

Как только я села, полковник успокоился. Он сказал: «Мы с вами сейчас поедем к новому зданию Университета. Его должны вот-вот открыть». Он сказал, что принимал участие в строительстве этого здания и тот человек сделал много, чтобы здание Университета возникло в Москве. В присутствии шофера он ни разу не произнес имени Берии. Остановилась машина у парапета, между Москва-рекой и Университетом. Полковник предложил выйти.

— Вы видели, с кем я гулял, — опять начал он, — тот человек хочет видеть вас. Очень хочет видеть вас.

— Что дальше? — спрашиваю я.

С помощью своего сексота полковник получил информацию, где я живу, и начал петь песню:

— У вас все будет, вы будете жить в прекрасной квартире. У вас есть телефон?

— Нет.

— Будет. Где работает мама?

— В проектном институте. Послушайте, нам ничего не нужно. У нас все есть. Меня интересует, зачем я вам понадобилась?.

И опять в который раз повторяю ему бессмысленную фразу о том, что товарищ Сталин учил нас быть бдительными. Вижу, я страшно надоела ему, но терпит.

— Мы за вами давно наблюдаем. Вы тот самый скромный, нуждающийся человек, которому он решил помочь. У вас будет хорошая работа.

— Что я должна делать?

Этот вопрос вдохновил его. Кажется, он подумал, что я его поняла. А я-то как раз и ничего еще не поняла.

— Мы садимся в машину и едем туда, где мы с вами познакомились. Вы же видели, с кем я гулял? Уже поздний час. Это займет у вас немного времени.

Последние слова меня как бы отрезвили: правда, мама уже пришла домой и, наверное, волнуется, где я. Быстрей понять, что от меня нужно.

Как только я села в машину, она понеслась пулей.

Полковник втолкнул меня в маленькую дверцу и быстро закрыл ее за мной.

Я осталась одна в огромной комнате с длинным столом и высокими кожаными стульями.

На кошачьих лапах появился Берия. Я поздоровалась. Он протянул мне руку. Предложил сесть и сам сел рядом на кожаный стул. Старый. В пенсне. Старше, чем на портретах. Стал расспрашивав, кто я. Я говорю, а в голове мелькает: как же так, полковник сказал, что обо мне все известно, а он расспрашивает, как будто ничего не знает.

— Есть в семье арестованные?

— Есть.

— Кто?

— Муж тети, маминой сестры. Мы с тетей живем в одной квартире.

— Как фамилия?

Сказала. Он нахмурился, вспоминая.

— Не помню такой фамилии. Где работает мама?

Сказала.

— Кто еще есть в семье?

Сказала. После этого вопроса он долго молча рассматривал меня.

— Почему вы переоделись? То платье вам так шло. Нет, костюм тоже хороший, но очень официальный.

— Мы ведь будем говорить об официальном? — пролепетала я.

— Да, конечно. Но прежде нужно поужинать.

Он нажал кнопку — весь этот длинный стол был усеян кнопками. Неслышно вошла женщина. Вся огромная комната устелена коврами. Шторы на окнах задернуты, темные бордовые шторы.

— Накройте стол.

Мы с ним прошли эту громадную комнату насквозь, повернули налево в дверь и попали в меньшую, но тоже большую комнату, всю уставленную скульптурными вещами.

— Сюда мы придем попозже, — сказал он, и мы попали в небольшую комнату, где был на двоих накрыт стол. Вино, фрукты, лаваш — наверно, его любимый хлеб.

И он смачно начал есть. Налил мне вина. Я говорю:

— Я пить не буду. Товарищ Сталин учит нас быть бдительными.

Он посмотрел на меня, как будто не понял.

— Ну хоть пригуби.

Я пригубила и подумала, что в вине может быть что-то снотворное. Мысль о том, зачем меня сюда привезли, начинала формироваться в голове, и, видимо, срабатывали защитные реакции. Я стала есть. Он долго расспрашивал меня о семье, об институте, опять твердил, зачем переоделась, говорил, что давно обратил на меня внимание (когда и где он меня мог видеть, кроме сегодняшнего дня?). Опьянел.

— Куда тебя распределили?

— В школу.

— В школе тебе нечего делать, нужна работа получше. Живешь в коммунальной квартире?

— Да.

— Это не подходит для такой красивой девочки.

Вдруг он говорит:

— Кто сейчас у тебя дома?

— Мама.

— Она, наверно, волнуется?

— Да. Очень.

— Ты должна сейчас же написать маме, что задерживаешься и вернешься утром.

Тут меня взяла кондрашка. Входит молодой человек, несет лист бумаги. И моментально исчезает.

— Пиши, — говорит: — «Дорогая мама, не волнуйся, я нахожусь среди друзей. Буду утром».

— Нет, я хочу домой, — пытаюсь я вырваться.

— Это сейчас очень сложно. Как ты поедешь? Ночь.

Женщина внесла чай. Пью. Зубы стучат о чашку. Ничего не вижу, не понимаю, одна мысль — как вырваться?

— А теперь быстро спать.

Он ведет меня в ванную, сам уходит. И тут же в ванной появляется огромный мужик и говорит:

— Ванна за ширмой. Помойтесь.

— Не надо. Я не грязная. Я ванну принимать не буду.

Меня бьет кондрашка. Мужик уходит. Я выхожу из ванной и попадаю в спальню. Большая двуспальная кровать. Появляется женщина, та же или не та же, не помню, не понимаю, она говорит:

— Здесь разденетесь, здесь ляжете.

В каком-то сумбуре чувств и мыслей замечаю большие шкафы для белья. Кровать застелена чистым, батистовым, тонким бельем.

Женщина подает мне большую батистовую ночную рубашку, но я не беру. Она уходит. Я остаюсь в своей комбинашке, ложусь на край кровати и, съежившись, лежу. Наверно, через полчаса из какой-то невидимой двери появляется он, в длинной ночной рубахе. Садится рядом. Видит, как меня колотит колотун.

— Ну что ты боишься? Ты такая красивая.

Начинает целовать плечи. Я трясусь еще больше. Отпихиваю его.

— Не бойся, не бойся. Зачем дрожишь? Ты что, девушка? У тебя что, никого еще не было?

— Не было! — шепчу или кричу я.

— Сколько же тебе лет? Семнадцать, восемнадцать?

— Двадцать один…

— И никого не было?

— Не было!

Он опять начинает бормотать что-то о работе. Опять целует плечи. Спрашивает:

— Правда? Девушка?

— Правда.

Я трясусь. Он встает и неслышно уходит.

Время шло. Начинало светать. Я лежала. Сна, конечно, не было ни в одном глазу. Появился полковник. Он сказал:

— В шесть часов придет машина. Отвезет домой.

В половине шестого вошла женщина. Она смотрела на меня с нескрываемым презрением, как на грязную тряпку, как на мерзкую тварь:

— Одевайтесь.

Я моментально оделась. Меня отвезли домой. Мать не спала, волновалась, хотя записку ей привезли — она не знала, что думать. Я, конечно, ей все рассказала.

Она почему-то не испугалась, поняв, что я осталась девушкой. Но я не успокаивалась. Утром пошла к подруге — ее отец был профессор, доктор наук, умница. Я все ему рассказала. В отличие от моей мамы, он тут же опустил шторы на своих окнах и сказал:

— Уходи. Пройди другой дорогой, чтоб не показывать этой банде пути к другим людям. Тебе лучше вообще уехать на все лето, как можно скорее.

И тут он сказал мне, что Берия известный развратник, что он перепортил уже много женщин и девочек, что я просто счастливая, так легко вырвалась. Он предположил, что Берия или устал, или уже слаб как мужчина, поэтому выпустил меня. Он также предположил, что на этом дело не кончится. И настоятельно советовал мне уехать как можно скорей и дальше от дома, чтобы никто не знал, где я. Еще говорил про Калинина и артисток оперетты.

Этот разговор и вся история как громом меня поразили. А я-то думала, что там, наверху, сидят кристально чистые люди и учат нас быть бдительными.

Я уехала на лето к старшей сестре, далеко, в Сибирь, в Красноярск. Вернулась к середине августа, вместе с сестрой и ее маленькой дочкой. Сестре рассказала. Она отнеслась со всей серьезностью. Мама тоже была летом в длительной командировке.

Соседи, когда я вернулась, сказали, что несколько раз приходил какой-то мужчина, искал меня, спрашивал, куда уехала. Они ответили, под Калязин. Я нарочно дала им неправильный ориентир.

Через два дня после нашего приезда появляется парень:

— А вы приехали из-под Калязина? Вас хочет видеть полковник.

И вскоре полковник появляется. Я, во всеоружии неизвестно чего, браво спрашиваю:

— Что вам нужно?

— Как что? Товарищ хочет вас видеть.

— Какой товарищ? Почему вы не называете имени?

И тут выходит моя сестра с ребенком на руках. Она говорит:

— Если вы ещё раз здесь появитесь, то вам будет плохо.

Смешные мы были. Кому угрожали? Кто мы и кто они? И все же полковник почему-то испугался. Он мог подумать, у нас есть какие-то связи или защита? Наша решительность и бесстрашие его испугали? Не знаю.

— А что случилось?

— А вы разве не знаете, что могло случиться? — кричит моя сестра. Ребенок на ее руках начинает реветь. И тут полковник теряется:

— Вы поймите меня. Я на работе. Я исполняю свой долг. Я не могу ослушаться приказа начальства.

— Ах, это называется долг! — кричит сестра. — Убирайтесь отсюда! Вы врете, что все о нас знаете. Мы и не под Калязиным вовсе были! Понятно? Вы нас на пушку берете!

Выгнали мы полковника. Но, уходя, он сказал:

— Мы еще встретимся. Мы вас не забудем. Он все равно хочет видеть вас.

Сестра уехала к себе в Красноярск. Я начала работать в школе. И чувствовала, за мной следят. Ходит человек. Однажды я даже обернулась, подошла, сказала:

— Забудьте дорогу ко мне!

Он ничего не ответил. Серый такой, как все они.

Потом другой ходил.

Сестра писала мне: «Будь очень осторожна. Не ходи по тротуару близко к домам, могут сбросить кирпич на голову».

Я старалась выполнять ее совет.

За мной ходили до ноября. В ноябре я вдруг почувствовала — нет никого. И стало легко. Но боялась, что опять начнут ходить.

Потом умер Сталин. Началась весна. Закончился мой первый учительский год в школе. В июне пятьдесят третьего я уехала работать пионервожатой в лагерь и там узнала, что начался суд над Берией.

Я облегченно вздохнула.

* * *

Теперь вернемся к высказыванию Нины Теймуразовны, отрицающему любовниц мужа.

Неужели она ничего не знала?

Вполне возможно: наивная женщина, окруженная чекистами, не дающими ей шагу шагнуть.

Но вот свидетельство Алексея Аджубея, зятя Хрущева, который знал кремлевскую жизнь поболее, нежели мы с вами:

«Бериевский особняк находился на углу Садово-Триумфальной и улицы Качалова, неподалеку от высотного здания на площади Восстания. Собственно, на Садовое кольцо и на улицу Качалова выходит высокий каменный забор, из-за которого не видно приземистого дома. Проходя мимо забора, москвичи прибавляли шаг и помалкивали. В те времена каждого провожал тяжелый взгляд наружных охранников. Однажды в 1947 году я был там на помолвке сына Берии — Серго. Он женился на красавице Марфе Пешковой, внучке Алексея Максимовича Горького. И Марфа и жених держали себя за столом сдержанно, да и гости не слишком веселились. Пожалуй, только Дарья Пешкова, младшая сестра Марфы, студентка Театрального училища имени Щукина, чувствовала себя раскованно.

Чуть позже в этом же доме поселилась любовница Берии — семнадцатилетняя Л., родившая ему дочь.

Нина Теймуразовна терпела ее присутствие — видимо, иного выхода не было. Рассказывали, что мать Л. устроила Берии скандал, отхлестала его по щекам, а он стерпел. Не знаю, было ли так на самом деле, однако девица чувствовала себя в особняке прекрасно, и мама, видимо, тоже смирилась.

Я часто встречаю ее, теперь уже немолодую, но до сих пор обворожительную блондинку, и всякий раз думаю: вполне соединимы любовь и злодейство».

Многие люди рассказывали мне об этой Л., какая она была хорошенькая, как ее ребенок мирно играл с детьми сына Берия. Одно время мне хотелось встретиться с нею и расспросить, но, честное слово, я знаю, о чем она могла сказать, если бы вообще захотела говорить.

Я услышала бы, какой Берия был хороший, добрый и широкий человек, любил ее ребенка, Нина Теймуразовна была великодушна и добра, они жили в быту очень скромно, это на кремлевском языке значит — старались не бросаться в глаза своими возможностями.

Если бы она захотела быть совсем откровенной, то рассказала бы, какие вкусные обеды готовили повара, какие роскошные продукты можно было выписывать из «кремлевки» — словом, все, что нам с вами известно из других рассказов.

Сейчас много печатается воспоминаний разных любовниц Берии с одинаковым однообразием рассказывающих о благах, полученных за усердие в постели, — не буду приводить их.

Во все века у рычагов власти попадались такие развратники.

Кто-то в статье о Берии написал: «Где женщина, там и трата денег». Хочу добавить — государственных. И раздача благ, тоже государственных. Оплата удовольствия за счет налогоплательщика.

* * *

Возвращаюсь к своей героине, Нине Теймуразовне, и ее интервью, данному грузинскому журналисту Теймуразу Коридзе. Ей, большую часть жизни проведшей в клетках — сначала роскошной, потом тюремной, — от природы умной и мудрой женщине, было о чем вспомнить и о чем задуматься за всю свою долгую жизнь.

Жертва она или соучастница?

Какой был выход?

Два.

Бросить все и уйти. Но это выход в тюрьму или, быть может, к расстрелу.

Другой выход — жить с закрытыми глазами, заслонившись сказкой о заветной цели, в которую так приятно и так легко поверить в первой половине двадцатого века на нашей земле.

Был третий путь: повторить бессмысленный подвиг Надежды Аллилуевой.

Нет, тут другой характер. Нина Гегечкори — грузинская девушка. Всей своей покорной жизнью она, должно быть, показывала Иосифу Виссарионовичу безусловную правоту его матери, убеждавшей когда-то сына взять и во второй брак девушку из грузинской деревни.

Берия невольно выполнил этот совет чужой матери. И не ошибся.

На границе света и тени, и в старости все еще красивая, Нина Теймуразовна хранит преданность памяти мужа. Именно преданность памяти его, какой бы он ни был. Память умерших умеют хранить одетые в черное чудесные женщины Грузии.

И Нина Берия говорит главное, что выстрадала она всей своей жизнью:

«ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ДУМАТЬ ТОЛЬКО О СВОЕЙ РОДИНЕ.

Никакой другой народ не оценит его труд. Передо мной пример Сталина, Орджоникидзе, Чхеидзе, Церетели, Гегечкори, Берии и многих других.

Они свято верили в то, что боролись за счастливое будущее всех народов земли, ради какой-то общей благородной цели. Ну и что вышло из этого? Они ни в чем не пригодились ни своей Родине, ни своему народу. А другие народы отвергли их труды. Вышло, что все эти грузины умерли без Родины».

Какая простая, убогая, глубокая, чистая мысль!

Но кто поймет ее?

Правота этих выстраданных слов особенно характерна для интимных отношений ее мужа, которые она со своей позиции совершенно правильно отрицает, как настоящая жена: в Грузии, на родине, никто не позволил бы ему портить девочек.

За первую, ну, может, за вторую жертву он непременно получил бы пулю в лоб или нож в спину от отца или брата пострадавшей.

Что ж мы-то терпели, русские?

Московские, что же терпели?

Или это терпение есть наша отрицательная национальная черта и она привилась даже в Грузии, где страшной ночью погибло шестнадцать женщин и ни одного мужчины не нашлось рядом — защитить их и умереть? Неужели прав Лермонтов, сказавший «бежали робкие грузины»? Или вы умеете только убивать друг друга за пристрастие к политической фигуре?

Вижу, как при этих строках вспыхивают ваши мужественные лики, как вы ненавидите меня за эти слова.

Только Богу дано рассудить женщину и мужчину.