Холодная постель
Уход Надежды Аллилуевой из жизни был предопределен. Она мешала бы Сталину совершать историческое жестокое предназначение. А он не потерпел бы никаких препятствий на своем пути. Тем более женских. Тюрьма — самое мягкое и гуманное, на что могла она рассчитывать. Но и тюрьма для здравствующей Надежды Аллилуевой, с точки зрения хозяина, не выход: живет — значит говорит против, агитирует, вредит, действует.
Мне порой кажется, что наш СОЗДАТЕЛЬ, видящий СВЕРХУ на земле малую малость, доподлинно знает, что, когда и зачем должно случиться, и убирает каждого из нас разными путями, но в то самое время, когда каждый из нас и должен покинуть этот свет, выполнив свою миссию. Или за невыполнение. Что? У Сталина была миссия?
Сталин опять один. Он — в расцвете бушующих в нем политических чувств и мыслей. Истории известно происходившее в стране на протяжении с 1932 (год смерти Аллилуевой) до 1953 года — срок в двадцать один год.
Но попробуем взглянуть на это же время со стороны многомиллионной женщины, вынужденно живущей так, как предписывает ей мужской мир. Давно забыты марксистские споры-бредни о равноправии женщины в обществе. Давно равнопраправие понято как равенство в одном только смысле: в возможности и необходимости для женщины выполнять любую тяжелую работу наравне с мужчиной, а также помогать ему в его категорической политике. Речи не может быть о том, чтобы дать ей выразить свое непредвзятое женское естественное мнение, желание, требование на уровне общественных отношений.
Планомерно приступая к репрессиям тридцать седьмого года, вдовый Сталин, наблюдая кремлевские, пусть далеко не совершенные, но достаточно домашние семьи, недоволен вдвойне, втройне, вчетверне: у всех — семейные очаги. У него — холодная постель.
Кратковременные связи такому человеку удовлетворения принести не могут — он знает им цену.
Попытки серьезных намерений, прокручиваясь в изощренном мозгу, не дают желаемого результата: как все будет, знает наперед. И он, не отдавая себе отчета, а может быть, вполне отдавая себе отчет, ведет партийные репрессии, с особым удовольствием расправляясь с женами своих врагов. Разумеется, не столь сурово, как с самими врагами. Хотя в отдельных случаях жена заслуживает того же. Например, вредоносная Ольга Каменева, единоутробная сестрица Троцкого. Она и получает по заслугам: пулю в лоб во дворе Орловского централа. Вместе с Марией Спиридоновой.
А в основном — не так жестоко — женам врагов народа хватит тюрем: это хорошее наказание. Гуманное.
Хотя, как посмотреть. Выстрел в лоб — и отмучился, а тюрьма — долгие мучения. Зато есть надежда: исправится, поумнеет.
* * *
Жены Кремля и его подкрылков на всех уровнях в Москве и разных городах страны — пошли в тридцатых по этапам. Детей разметали по детприемникам.
Моя мать, Екатерина Васильевна, рассказывала мне:
— Родив тебя, я долго болела. Врачи прописали Мацесту. С трудом достали путевку. Я оказалась в Сочи. 1936 год. Вышла на пляж, остолбенела: весь пляж полон умопомрачительных пышных дам в роскошных халатах и купальниках. Это были жены наркомов, секретарей обкомов, крайкомов, маршалов.
Они общались между собой группами, по принадлежности их мужей к тому или иному клану. Пахло французскими духами. Они говорили о нарядах, о работе мужей: когда куда назначили или должны назначить.
Со мной не общались, спросили, кто я — а я была никто. Чувствовала себя очень неловко, никому не была интересна и скучала, пока не нашлась мне такая же случайная в этом обществе молодая женщина, жена конструктора из Ленинграда.
Мацеста помогла. К осени тридцать седьмого года болезнь опять обострилась, и опять, уже почему-то с легкостью, достали мне путевку. Я не хотела ехать: на заводе было напряженно, шли аресты, отца могли взять, но моя мама, твоя бабушка, Устинья Лаврентьевна, раскинула картишки — она была замечательная гадалка, я ее картам верила безгранично:
— Поезжай. Ничего не случится.
Сентябрь. Я поехала. И не узнала прошлогоднего пляжа — он был пуст. Куда девались дамы? Я потом поняла, что пошли по тюрьмам.
* * *
Сейчас, на исходе века, появляются воспоминания женщин, выживших в тюрьмах. Не буду повторять их. Мой рассказ — об оставшихся на воле, об атмосфере, которую тюрьма невольно накладывала на относительно свободную жизнь кремлевских и околокремлевских женщин.
Все оставшиеся, еще не зная, останутся или нет, сжались, съежились, зажались, кто как смог. Такие, как Екатерина Давидовна Ворошилова, Мария Марковна Каганович, Полина Семеновна Жемчужина-Молотова, спрятались в идеологическую скорлупу преданности партии и Сталину, заковались в железные латы синих партийных костюмов и славословных речей — каждая на своем профсоюзно-партийном рабочем месте.
Каждый приближенный к Сталину человек должен был нести на себе клеймо тюремной тени. Тогда он слабел духом, был легко управляем и абсолютно подчинен. Мысль простая до слез и легкоисполнимая. Даже личный секретарь Сталина, Поскребышев, преданный ему как пес, принес на алтарь спокойствия вождя свою жену-еврейку и не рыпался.
Наверно, было особое удовольствие для Сталина понимать, что в каждой семье окружающих его своя трещина, свое горе, свой страх. Это примиряло вождя с действительностью, жестоко обидевшей его самого. Умея просчитывать ближайшее будущее и формировать его, он был близорук, почти слеп перед дальним будущим, не предвидел своих мстителей ни в тех женщинах, которые уцелеют и вернутся из тюрем, когда его уже не будет в живых, ни в тех будущих детях, которые назовут его красную славу кровавой.
Все великие тираны обладают этой слепотой — иначе они не были бы тиранами.
Вернувшиеся из сталинских лагерей большевики рассказывали друг другу легенду, что в разгар тридцать седьмого года Надежда Константиновна с Марией Ильиничной, сестрой Ленина, посетили вождя, просили за старых большевиков. Сталин кричал на них:
— Кого вы защищаете — убийц защищаете!
Якобы Крупскую и сестру Ленина вывели под руки, бледных и дрожащих.
Жену Гамарника заставили держать ответ за мужа, «врага народа». Строго спросили с нее на партсобрании Института красной профессуры. Она улыбнулась и сказала:
— О какой бдительности вы меня спрашиваете? Были еще люди, которые не заметили рядом с собой врага народа. Например, товарищ Сталин. Он на последнем приеме поднимал бокал за Гамарника — лучшего члена партии. Я считаю, Сталина тоже нужно привлечь!
Это высказывание стоило ей двадцати лет тюрьмы.
В безумии времени большевик Юрий Пятаков устно и письменно на воле и из тюрьмы каялся в не совершенных им преступлениях и рвался сам расстрелять своих сообщников. Особенно хотелось ему застрелить собственную жену. Думаю, это чувство знакомо многим мужчинам.
Несчетное множество фактов, картин и картинок той незабываемой эпохи…
Власть звезд
К началу Великой Отечественной войны кремлевские семейные авгиевы конюшни были хорошо прочищены Ежовым, Ягодой, Берией — Сталиным. С июня 1941 года страх, который все испытывали перед Сталиным, заслонился страхом перед Гитлером. А тут еще некоторое удаление от Сталина: кремлевские семьи эвакуировались в Куйбышев — Сталин с командой оставался в Москве один. Один в холодной постели.
Вспоминает бывшая балерина Большого театра В.Б.:
— Москва сорок первого была пуста. Давали карточки. Но и по карточкам купить было нечего. Очереди перед магазинами выстраивались с ночи. Наступили ранние морозы. Оставшиеся в городе люди кутались во что могли. Много квартир стояли открытые — входи, бери, что хочешь. Никто не брал. А если брали, то мебель на дрова.
Помню, на Серпуховке упала первая торпедная бомба, и содержимое домов вылетело на улицу: скатерти, щетки, самовары. В воздухе кружились облигации. На трамвайных проводах висели простыни. У одного дома снесло, как срезало, половину, и обнажились комнаты — в одной, на высоком этаже, у стенки — кровать, а под кроватью живой ревущий ребенок. Жуть.
Почему бомбили Серпуховку? Кремль близко, к нему подбирались. На Серпуховке также два хлебных завода, а на Житной, рядом, — склады зерна. Немцы хотели полным голодом взять. Эвакуировали всех евреев и звезд первой величины. Часть труппы оставалась. Уезжая, Суламифь Мессерер говорила:
— Остаются те, кто хочет встретить немцев.
Мне, тогда совсем еще девчонке, это высказывание показалось обидным и несправедливым: многие остались по решению дирекции театра. Москву была пуста, но в Москве Сталин, дипломатические миссии, армейские подразделения и просто люди, которые по тем или иным причинам не могли уехать.
Москва была пуста, но Большой театр открылся в декабре 1941 года в своем филиале.
Сталин бывал часто. Вначале это лихорадило труппу — привыкли. Вообще создалась какая-то нервно-веселая, возбужденная атмосфера. В зале на спектаклях бывало много иностранцев — дипломатов, много летчиков, танкистов. Главная сцена Большого открылась к лету сорок третьего года, часть труппы вернулась из Куйбышева.
Я в сорок первом как раз закончила балетную школу и начала танцевать на сцене. Вокруг вспыхивали романы.
Моя подруга Валя М. была в жгучем романе со знаменитым авиаконструктором. Она звонила ему, он присылал машину, и все мы, ее подружки, ехали в Серебряный бор купаться — летом сорок второго.
Другая моя подружка однажды говорит мне:
— Хочешь, поедем кататься? Сегодня. Пригласил один человек. На вид очень приличный. В шесть подойдет машина.
Я побоялась, а она поехала. И завезли ее к Берии. У нее в тюрьме сидели родители, и она через Берию добилась их реабилитации. Квартиру через Берию получила.
Многие артистки балета, миманса заводили романы с иностранцами. Как придет какая в лаковых туфлях или заграничном платье, всем ясно: дипломата подцепила.
Спектакли? «Коппелия», «Дон Кихот», «Лебединое озеро».
Сталин любил оперу. Ходили слухи о его увлечениях в разные годы знаменитыми певицами Большого театра Натальей Шпиллер и Верой Давыдовой.
Обе певицы-долгожительницы. Вера Давыдова выступала в наше время по телевизору и рассказывала об ухаживаниях Сталина, о его предложении руки и сердца. Предложение испугало ее — она была счастлива замужем и отказала вождю народов, сославшись на крепкий брак и свою к вождю верноподданническую любовь, несовместимую с бытовой любовью.
Сталин любил не только оперу. Его любимым балетом было «Пламя Парижа», — продолжает В.Б. — В этом балете блистала Ольга Лепешинская. Вообще, тогда было ее время — она танцевала всюду, на всех самых важных концертах.
Никогда не забуду — Новый 1944 год в ЦДРИ. Мы с подругой попали туда и сидели за столиком рядом со знаменитостями. Боялись идти танцевать, прятали ноги под столом — у нас не было хороших туфель. И в центре внимания Ольга Лепешинская — яркая, в ослепительном платье, а рядом с нею генерал НКВД с красными лампасами на брюках — Райхман.
Поняв пристрастие Сталина к Большому театру, группа артистов написала ему о плачевном состоянии: нечего надеть, нет костюмов, инструментов. По его распоряжению нам прибавили зарплату: я стала получать не 500 рублей, а 1400.
Вообще, еще в тридцатых, учась в балетной школе, я знала, что Большой театр находится на попечении высших мира сего — кремлевских вождей. Тогда бывал в кулисах Карахан. У него был роман с примой-балериной. Она нам говорила:
— Я буду ездить в ЗИСах, а вы — смотреть.
Через год его репрессировали.
Над балетной школой шефствовал Енукидзе, он присылал в школу конфеты, печенья, устраивал в школе роскошные елки с подарками. Когда это все появлялось — то означало: скоро прибудет и он. Я была еще маленькая, но сплетни о Енукидзе и старших девочках — помню.
В войну много работали. Когда открыли и Большой, и филиал, то мне часто приходилось прямо в гриме перебегать по улице из одного театра в другой, из одного спектакля в другой. Благо — близко. Столько всякого говна перетанцевала!
* * *
Военные годы высветили женские фигуры, так или иначе приближенные к Кремлю. Певица Лидия Русланова — крупная, высокая, выразительная женщина. Знаменитая исполнительница народных песен. После войны ее посадили в тюрьму вместе с мужем, генералом Крюковым. Ходили слухи, что оба попали за решетку не зря и не случайно: много награбили в Германии — навезли уйму драгоценностей и вещей из немецких дворцов.
Лишь спустя двадцать лет я случайно получила некоторое разъяснение своим вопросам.
Екатерина Сергеевна, вдова маршала Катукова, рассказывает:
— Лидия Андреевна и ее муж были большими друзьями маршала Жукова, дружили домами. В День Победы мы с мужем были приглашены маршалом Жуковым на обед перед вечерним торжественным приемом в Кремле, у Жуковых мы увидели Русланову и Крюкова. Они запоздали из-за концерта. Их встретили весело, шумно, усадили на почетные места — рядом с хозяином.
Лидия Андреевна попросила слово для тоста. Она поздравила Георгия Константиновича с Днем Победы (гостями на этом обеде были все командующие армиями I Белорусского фронта), говорила и о жене Георгия Константиновича — Александре Диевне, верной спутнице, вместе с ним перенесшей все тяготы военной службы, подарила Александре Диевне красивую брошь, отколов ее от своего платья. Это было так естественно, и так похоже на Лидию Андреевну — широкую, открытую натуру.
В те же дни у Лидии Андреевны вдруг отобрали орден Отечественной войны — якобы он был вручен ей незаконно. Почему-то быстро забыли о концертной деятельности Лидии Андреевны во время войны: она шла со своими песнями вместе с войсками по фронтовым дорогам, вдохновляя бойцов и командиров. Почему-то забыли, что Лидия Андреевна в те трудные дни отдала свои личные сбережения на строительство танков и самолетов. Забыли о замечательном концерте Лидии Руслановой у стен рейхстага. У артистов тоже был свой боевой путь, который они закончили в поверженном Берлине. Рядом с автографами солдат на стенах и колоннах рейхстага были имена многих артистов. Лидии Андреевны тоже. В те дни народ называл Русланову: «гвардии народная артистка».
Отобрали орден…
Немного позже Жуков отмечал свой день рождения. Наша служба проходила за границей, и мы с Михаилом Ефимовичем не были в числе приглашенных. У Георгия Константиновича к этому времени уже назревали неприятности, он все же разослал приглашения своим многочисленным друзьям. Но крысы бегут с тонущего корабля: никто из приглашенных не явился. За праздничным столом сидели двое — Георгий Константинович и Александра Диевна. Когда приехали Лидия Андреевна с мужем (единственные гости маршала Жукова), Георгий Константинович сказал Лидии Андреевне, что он было подумал, и она не захотела поздравить его с днем рождения. Русланова ответила: — Я простая русская женщина и за таким прославленным полководцем босая пешком до Сибири дойду.
Лидию Андреевну арестовали на гастролях в Саратове. В Москву ее везли самолетом уже как преступницу.
* * *
Вернувшись из заключения, Лидия Андреевна рассказывала: во время следствия от нее добивались, чтобы она как-то оклеветала Георгия Константиновича. Но она этого не сделала, ибо понятия не имела ни о какой-либо деятельности Георгия Константиновича против советской власти.
В следствии по «Делу» Лидии Руслановой все обстояло так, как рассказывала Катукова. Я читала «Дело», и мне показалось интереснее передать здесь рассказ современницы, чем снова мучить читателей идиотски-преступными допросами.
Зоя Федорова. И о ней вспоминает Екатерина Сергеевна Катукова:
— Зоя жаловалась, что о ней ходят слухи, как об американской шпионке. Я тоже слышала это.
Однажды Зою пригласили в гости к Берии. Прислали машину, и она вместе с офицером поехала на вечер, где, как объяснил ей офицер, будут и другие приглашенные. Ее привезли на дачу. Провели в столовую. Стол накрыт на двоих.
— Где гости?
— Не волнуйтесь, будут, — сказал офицер и исчез.
У Зои была грудная дочка, которую она родила от американца. Подходило время кормить, молоко распирало грудь, начинала болеть голова, нервы были на пределе. Вошел Берия. Все поняв, Зоя сказала:
— Если других гостей не будет, отправьте меня домой.
— А вдвоем мы не договоримся?
— У меня молоко в груди перегорает. Ребенка надо кормить, а не глупостями заниматься.
Берия рассердился, вызвал офицера и приказал отвезти Зою. У выхода другой офицер вручил ей цветы, явно не поняв, что она не выполнила предназначения. Разгневанный Берия, увидев, как ей вручают цветы, крикнул вслед:
— Это будет тебе на гроб!
— Вскоре ее арестовали, — заканчивает Катукова.
Общеизвестна судьба Зои Федоровой после тюрьмы, судьба ее дочери, уехавшей к отцу в Америку и вышедшей там замуж. Общеизвестно, хотя и не раскрыто преступление — убийство Зои Федоровой в Москве, на семьдесят шестом году жизни.
Тень Берии возникала тогда повсюду, где появлялись молодые яркие женщины. И, полагаю, много еще тайн, связанных с его зловещим именем, откроется, и много будет похоронено в памяти уходящих поколений.
В конце сороковых в КГБ были организованы курсы стенографисток. Набирали юных, красивых женщин. Светлана Р. окончила их, училась в институте. Она была странной девушкой: смесь развязности и скромности. Моему знакомому, влюбленному в нее, рассказала: курсы были скрытой формой гарема Берии. Что там творилось! Печать на всю жизнь.
Берии, кажется, пора попасть в Книгу рекордов Гиннесса.
Вот выдержки из описи вещей, найденных при обыске в его рабочем кабинете: «дамские спортивные костюмы, дамские кофточки, чулки дамские иностранных фирм — 11 пар, женские комбинации шелковые — 11 пар, дамские шелковые трико — 7 пар, отрезы на дамские платья — 5 отрезов, шелковые дамские косынки, носовые платки иностранных фирм… многочисленные письма от женщин интимно-пошлого содержания. Нами обнаружено также большое количество предметов мужчины-развратника».
Что означает последняя фраза — можно только предполагать. Ломать голову. Лексика партаппаратчиков и чекистов, всегда заслонявшая истинный смысл слов словоблудием, явно не сработала — не нашла слов.
Черные розы от маршала Тито
Черная роза — эмблема печали,
Красная роза — эмблема любви.
Редкая девочка не мечтает стать кинозвездой. Этот новый вид искусства пожрал все остальные, вобрал их в себя и грозит уничтожить.
Какая девочка не мечтает?
Татьяна Окуневская не мечтала. Она думала о серьезном. Ей нравились не Дуглас Фербенкс, не Рудольфе Валентино, а английский премьер Антони Иден. Поступила в архитектурный институт. Но…
Ей было семнадцать, на улице подошел человек: предлагает сниматься в кино. Ее папе, когда она с ним посоветовалась, неожиданно понравилось предложение незнакомого человека — почему бы и нет, девчонка ведь у него замечательная!
И началось! Побеги из дому навстречу неведомым съемкам, поездки в экзотические республики, где она сводит с ума пылких восточных киномужчин, первое замужество по любви и страсти, рождение желанной дочери, бесчисленные приставания кинорежиссеров и организаторов съемок. И, наконец, первая серьезная роль юной жены старого фабриканта Карре-Ламадона в фильме «Пышка» по Мопассану.
И пошло! После успеха в «Пышке» Татьяна Окуневская играет в театре в классических спектаклях «Отелло», «Трактирщица», революционных «Мать», «Железный поток». Снимается в фильме «Горячие денечки». Живет «звездной» жизнью в лучших гостиницах городов, где идут съемки:
«У меня своя ванна, я по нескольку раз плаваю в ней! С ногами устраиваюсь на диване и читаю-читаю-читаю… Брожу по каналам! По набережным! А интересно, от счастья умирают?
Еще у меня роман. Я никогда не видела, чтобы человек был так влюблен. Он не ест, и смотрит, как я ем. Он стирает мои носочки, в которых я снимаюсь, и оставляет записку в моем номере: «Ваши носочки сохнут на батарее центрального отопления, а я сохну у себя в номере», — так описывает сама Татьяна Окуневская начало своей головокружительной карьеры. Она бросает архитектурный институт и получает цукаты из пирога славы: по всей стране идет фильм «Горячие денечки», на улицу нельзя выйти — люди узнают ее, кидаются, поздравляют, просят автографа. А она молода и столько еще счастья впереди!
Первый брак не получился, от него осталась дочь. Ничего. Все впереди — все в нее влюблены.
Как-то незаметно, умело, заинтересовав «звезду» возможностью написать вместе с нею сценарий фильма с главной для нее ролью, близко-близко оказывается тоже становящийся «звездой», но в своих кругах, солидный претендент на внимание Татьяны Окуневской, писатель Борис Горбатов.
Он не нравится ей:
«Кроме любви к ракам, я не обнаружила ничего с ним общего.
С Борисом работать трудно, его приоткрывшийся мир какой-то пустой и неинтеллигентный, но искра в нем есть.
Жаль, Борис влюбился в меня, это может помешать работе».
Горбатов настойчив и терпелив, готов на все — накрывает столы с шампанским и раками, не сводит глаз, не жалеет слов. Она сдается. «Звезда» становится еще и женой писателя Горбатова, корреспондента «Правды», растущего, все более процветающего представителя стиля социалистического реализма. Орденоносца.
Поколение моей мамы, расцветавшее в тридцатых и отцветавшее в пятидесятых, отлично помнит эту прехорошенькую, крутолобую, темпераментную, оживленную красавицу с ослепительной улыбкой. Может быть, по законам красоты и правилам красоты ей чего-то и не хватало для правильности черт, но живость и непосредственность характера искупали все. Она царила в мечтах, она смотрела с гигантских щитов кинотеатров: улыбающаяся, плачущая, целующаяся, бегущая, ликующая, цветущая — «звезда»!
* * *
Война. Татьяна в эвакуации. Играет в театре, снимается в кино. Борис Горбатов на фронте. К концу войны они воссоединяются в Москве. Она снимается в фильме «Ночь над Белградом» о борьбе югославских партизан. Фильм идет по экранам страны. Окуневская выступает на фронтах с концертами, где на «ура» идет песня-гимн из фильма с такими словами:
Пламя гнева горит в груди.
Пламя гнева, в поход нас веди,
Час расплаты готовь,
Смерть за смерть,
Кровь за кровь,
В бой, славяне, заря впереди!
Этот вдохновенный, воинственно-победный набор слов, окрашенный красотой и темпераментом актрисы, повсюду — встречается громом аплодисментов.
* * *
Сижу напротив Татьяны Кирилловны в ее крохотной квартирке в Петровско-Разумовском проезде. Пришла к ней по наитию, туманно помня какую-то историю сороковых, связанную с ее именем и по своей привычке не могу спросить прямо: что за история у вас была, расскажите?
Словно догадавшись о моих мучениях, предлагает мне Окуневская почитать рукопись ее книги о себе, которую заканчивает, облегчая таким образом мне рассказ о ней. Но и усложняя — ибо каждый пишущий о себе, раскрываясь, всегда что-то важное утаивает…
Я взяла из ее рукописи лишь немногое, касающееся темы этой книги. Хотя, какая связь актрисы Окуневской с кремлевскими женами? Вроде бы не была она кремлевской женой.
Не была.
Вроде бы вообще исчезло ее имя на долгие годы с афиш и экранов.
Исчезло.
В том-то и дело.
«1945 год. Открываются двери в «рай», мы с Горбатовым наконец-то удостоились приглашения в Кремль по случаю годовщины Великой Октябрьской социалистической революции… Бедный царский дворец, взирающий на это пиршество первобытных людей, переодетых во фраки и мундиры. Столы ломятся от яств. Бесклассовое общество тут же превратилось в классовое: несчастное русское крестьянство, теперь именуемое колхозниками; хорошие рабочие, именуемые стахановцами, увидя это столпотворение, плюя на свою партийность, запрещающую им пить… выпивают первый стакан водки без закуски, второй… а дальше все продумано и поставлено блестяще: тут из-за штор, из-за дверей, из-за углов, из-за колонн возникает рядом с пьяным недремлющее око в военном, и пока лучший представитель своей прослойки не заснул на столе, или пока его не вырвало, элегантно выволакивают его под белы рученьки из зала. Сословие пожилой интеллигенции: писатели, артисты, художники сдержанны, нувориши шумны, крикливы, уродливы, подхалимны; а далее уже совсем новая волна, как Борис Горбатов и Костя Симонов. Они стали лауреатами».
Сталинской премии и горды этим ужасно и не понимают, что получили ее за что-то, не имеющее отношения к творчеству», — пишет Окуневская.
Словно по мановению волшебной палочки Окуневскую и Горбатова начинают приглашать на иностранные приемы в посольства. Похожие приемы уже плохо кончались для кремлевских жен конца тридцатых годов, вспомним жену Буденного — певицу Ольгу Михайлову и ее приятельниц Бубнову и Егорову, ушедших далеко. Но ведь это было давно, теперь другое время, в посольствах не враги, а союзники. Окуневская — «звезда». Она под защитой такого прекрасного мужа, как писатель Борис Горбатов.
Кому не кажется, что все плохое непременно должно произойти с кем-то другим?
Чета Горбатовых посещает югославское посольство. Татьяна Окуневская приглашена не как жена Горбатова, он приглашен как ее муж. Посол — красивый, вежливый, молодой, холеный:
— Мы купили ваш фильм «Ночь над Белградом». Приглашаем вас посетить нашу страну в дни премьеры. Вышлем вам приглашение через Общество культурных связей с заграницей.
«Неужели я когда-нибудь смогу выйти за околицу своего села… заграницу знаю только по заграничным фильмам, которые, кстати, на экранах не идут, а изредка чудом показываются у нас в Доме кино…»
* * *
Югославия. На подъездах к Белграду к обочине дороги подбегают люди и забрасывают машину цветами. Цветы предназначаются ей, героине «Ночи над Белградом». Только что здесь была премьера фильма — вся Югославия распевает спетый ею в кино партизанский гимн. Она едет по Югославии с концертами. В пути к ней присоединяется приехавший из Германии муж, Борис Горбатов, — он известный советский журналист, его корреспонденции печатаются и в Югославии. Какая яркая, замечательная пара!
Словения, Хорватия, Черногория, Македония и снова Белград.
Главный вечер, ради которого все путешествие: будет маршал Тито со всем генералитетом. Зал торжественный и пышный. Выделяется убранством главный царский рад.
Татьяна Окуневская волнуется.
Она шепчет про себя слова, которые учила произносить перед выходом на сцену режиссер Серафима Бирман: «Я лучше всех на свете, лучше всех королей, царей, вождей, я сейчас осчастливлю их всех своим появлением».
Зал слушал, затаясь. Партизанский гимн из фильма «Ночь над Белградом» — последняя песня, ее коронный номер.
На словах «В бой, славяне, заря впереди!» — она выпускает из сжатого кулака спрятанный в нем большой алый газовый шарф, и он взлетает над ее головой и трепещет, словно под ветром в дрожащей от творческого счастья руке.
Что творится в зале! Никогда не было столько цветов, упавших к ее ногам. Лавина обрушилась — галерка, балконы ринулись вниз, и стоял весь зал, стоял, и она пела и повторяла на бис, на бис, на бис…
До гостиницы ее провожала полиция. Наутро Татьяна Окуневская проводила мужа, вернувшегося обратно в Германию, и узнала, что через сутки ей предстоит одной прибыть на прием к маршалу Тито.
Она пишет в своей книге:
«Машина привезла меня ко дворцу короля, уехавшего от коммунизма. Обыкновенная калитка, и к ней по дорожке идет ко мне навстречу маршал в штатском. На концерте он был в мундире. В одной руке его садовые ножницы, в другой — огромный букет… ЧЕРНЫХ РОЗ».
Она в жизни не видела ничего более торжественного и прекрасно-ужасающего. Их страшно было взять в руки. Преодолела себя и взяла.
«У ног маршала красавица овчарка, впившаяся в меня глазами.
— А вот мы сейчас проверим, как вы ко мне относитесь. Если плохо, Рекс сейчас же разорвет вас на части. У меня на глазах!»
Странная, однако, зловещая шуточка. Медвежье властно-грубое поведение. Маршал встречает прелестную женщину, артистку, ярко прославившую дружбу между своим и его народом, зачем, пусть и шутливые, но припугивания? Такой стиль? Почерпнутый у нас или собственный?
Ослепленная всем происходящим с нею, Окуневская воспринимает все восторженно:
«Маршал очень интересный, веселый, приветливый и даже ласковый… Рекс ласково урчит, и мы оба смеемся.
— А Рекс не может продемонстрировать, как вы относитесь ко мне?
— Может! Видите, он с вас не сводит глаз…
Мы сидим в его небольшом, неофициальном, очаровательном кабинете и болтаем, болтаем… На его пальце кольцо с черным бриллиантом. Оно приносит ему счастье, когда на руке».
Господи помилуй, бриллиант! Черный… И розы черные. Многовато черного цвета рядом с маршалом Тито в первые дни его победы.
Бриллиант мне явно что-то напомнил…
Маршал Тито и Лариса Рейснер — какая связь? Никакой. Связывают их в моей памяти лишь бриллианты на пальцах в первые дни победы, разной победы, в разные дни, но предметы победы странно похожи. Там у Ларисы был, поди, голубой воды бриллиант. Или белой. Или желтой. Откуда же взял партизанский вождь Тито свой черный бриллиант? И зачем он ему, вождю народному? Как говорится в древней пословице: «пришей кобыле хвост». И какое счастье принес ему сей бриллиант? С каких пор? Неужели в дымах сражений маршал не расставался с бриллиантом? Трудно представить. Вещи — коварные существа: выдают с головой своих владельцев.
«Рекс, оказывается, «немец» — продолжает воспоминания Окуневская, — еще плохо понимает по-сербски. Принадлежал немецкому офицеру…»
Вот это уже ближе к истине. Розы бывшего короля. Сторожевой пес — немецкого происхождения. И бриллиант тоже чей-то? Не все ли нам равно, чей. Знакомая картинка — грабь награбленное. А тогда-то в дни победы над фашистами, и сам Бог велел!
Но велел ли Бог?
Тито ведет Окуневскую к обеду.
«Огромный прямоугольный стол, и навстречу нам поднимается человек двадцать из маршальского генералитета, — вспоминает она, — один к одному, молодые, высокие, красивые, в великолепно сшитых мундирах. Меня сажают в центр, на старинный стул с высокой спинкой, видимо царский».
Чей же еще, Татьяна Кирилловна? Выпуск старинных стульев в только что освобожденной Югославии коммунистами еще не налажен.
Потом была Москва. Пышный прием, устроенный в честь приехавшего в Советский Союз маршала Тито, на котором через весь зал прошел навстречу Татьяне Окуневской югославский вождь и пригласил ее на танец. Никто не танцевал, лишь они двое. Весь зал смотрел на них, но никто не слышал, о чем говорил Тито прелестной артистке.
Он говорил, что в себе не волен, не может пока жениться на иностранке, даже на советской женщине, его народ не поймет такого поступка, но он просит ее приехать в Белград, для нее построят студию, она будет жители работать, как ей хочется.
Они кружились в танце, и все смотрели на них, и каждый думал о чем-то своем. Женщины завидовали Татьяне Окуневской, полагая: не настолько хороша она, чтобы быть достойной внимания такого человека. Мужчины завидовали маршалу Тито, полагая, что, если бы не мундир и случайная удачливость, ничего особенного в этом полнеющем, низкорослом и похожем на фашиста Муссолини коммунисте не было бы, а рядом с такой хорошенькой женщиной он и вообще не смотрится.
Тем танцем окончился роман Окуневской с Тито, так и не начавшись. Впрочем, почему же не начавшись? Возможно, весь он и состоял в спектаклеобразном взаимном восхищении, у него — красотой и искусством, у нее — властью.
А потом был короткий и бурный роман Окуневской с югославским послом. От него узнала она, что тот первый прием у югославского посла, когда она пришла отобедать с Горбатовым, был задуман самим Тито, увидевшим Татьяну Окуневскую на экране и возмечтавшим увидеть воочию.
Опали, облетели черные лепестки букета от маршала Тито. Черные лепестки королевских роз Югославии.
Наступали другие дни кинозвезды и несли ей другие новости и неожиданности.
* * *
Всегда рядом с успехом, блистанием, известностью Татьяны Окуневской, актрисы, не слишком проявившей свои таланты, шла ее другая жизнь. Тайная. Сокрытая ото всех, чтобы рано или поздно стать на некоторое время ее главной жизнью.
Она как бы всю молодость ходила по канату, балансируя между небом и землей. А земля, если бы она оступилась, грозила ей подземельем.
Отец Татьяны Окуневской до революции был офицером, за это его в тридцатых сажали, выводили на расстрел, объявляли «лишенцем». В тюрьме погибла бабушка Татьяны Кирилловны Окуневской. Не избежал решетки и брат «звезды» Лев, названный так в честь Толстого. Всю жизнь за Окуневской шел темный шлейф «преступной» родни, которую она любила, обожала и никогда не предала.
Она носила передачи и в тридцать седьмом, и раньше.
Замужество, жизнь с Горбатовым были попыткой не спрятаться за спину преуспевающего писателя, а опереться на него. Горбатов, как умел, помогал ей преодолевать препятствия жизни.
В жизни Окуневской успех и трагедия шли рядом: она несет передачу в тюрьму, отбиваясь от толпы поклонников, только что посмотревших фильм с ее участием.
Она не слишком отвергает влиятельного поклонника, надеясь с его помощью вызволить из тюрьмы родных, любимых.
Она с удивлением смотрит, как перебегают на другую сторону улицы люди, с которыми только что дружила, боясь запятнать себя дружбой с дочерью и сестрой арестованных.
Для дамы подобного рода Окуневская многое себе напозволяла. Будучи родственницей «врагов народа», прокатилась по послевоенной Европе, «сорвала» аплодисменты, «заморочила голову» самому маршалу Тито, который, как оказалось, сам хороший «враг народа».
И распрямилась пружина звездного витка Татьяны Окуневской, и свилась в кольцо, замкнувшись, спираль ее бед и несчастий. Все началось с приятного приглашения.
* * *
«Я приглашена на кремлевский концерт, в который приглашаются только народные артисты Союза и то избранные, любимые «ими», одни и те же.
Бывают эти концерты, как мне рассказывали, по ночам, после «их» совещаний, заседаний. В виде развлечений.
Заехать за мной должен член правительства Берия.
Бориса дома нет, теперь все журналисты на Нюрнбергском процессе.
Какое-то незнакомое чувство… боязнь провала… нет… что-то совсем другое…
Какая-то тревога.
Из машины вышел полковник и усадил меня на заднее сиденье рядом с Берией. Я его сразу узнала — видела на приеме в Кремле. Он весел, игрив, достаточно некрасив, дрябло ожиревший, противный, серо-белый цвет кожи.
Оказалось, мы сразу не едем в Кремль, а должны подождать в особняке, когда кончится заседание.
Входим. Полковник исчез. Накрытый стол, на котором есть все, что только может прийти в голову. Я сжалась, сказала, что перед концертом не ем, а тем более не пью, и он не стал настаивать, как обычно грузины, чуть не вливающие вино за пазуху. Он начал есть некрасиво, жадно, руками, пить, болтать, меня попросил только пригубить доставленное из Грузии «наилучшее из вин».
Через некоторое время он встал и вышел в одну из дверей, не извинившись, ничего не сказав. Могильная тишина. Даже с Садового кольца не слышно ни звука.
Я вспомнила этот особняк, он рядом с Домом звукозаписи, на углу Садового кольца, и я совсем недавно здесь проходила: Костя Симонов написал статью о том, как принимают мой гимн из «Ночи над Белградом» на фронте, и меня пригласили прочесть эту статью, заново спеть на радио…
Огляделась. Вроде бы, дом семейный. Немного успокоилась.
Три часа ночи. Уже более двух часов длится застолье. Я в концертном платье, боюсь его измять, сижу на кончике стула. Он пьет вино, пьянеет, говорит пошлые комплименты, какой-то Коба меня еще не видел живьем. Спрашиваю, кто такой Коба…
Опять, в который раз, он выходит из комнаты. Я знаю, что все «они» работают по ночам. Бориса всегда вызывают в ЦК только ночью. Но я устала, сникаю.
На сей раз явившись, он объявляет, что заседание у «них» кончилось, но Коба (Иосиф Виссарионович) так устал, что концерт отложил. Я встаю, хочу ехать домой. Он говорит, что теперь можно выпить. Если я не выпью этот бокал, он меня никуда не отпустит. Я, стоя, выпила. Он обнял меня за талию и подталкивает к двери, но не к той, в которую он входил, и не к той, в которую мы вошли. Противно сопя в ухо, тихо говорит: поздно, надо немного отдохнуть, потом он меня отвезет домой. И все — и провал.
Очнулась. Тишина. Никого вокруг. Тихо открылась дверь.
Появилась женщина, молча открыла дверь в ванную, молча проводила в комнату, в которой я была ночью. Издали вплыл в сознание стол, накрытый для завтрака. Часы. На них десять часов утра. Я должна уже сидеть на репетиции. Пошла, вышла. Села в стоящую у подъезда машину, приехала домой, попросила не подзывать к телефону, кто бы ни звонил, не тревожить.
Изнасилована. Случилось непоправимое. Чувств нет.
Оказывается, у меня сегодня спектакль. Только мужу, только Борису могу все рассказать. Только Борис может спасти меня…
Когда наконец рассказала — он сразу же забегал своими мелкими шажками, затылок налился кровью, что-то залепетал… Он такой жалкий, что его самого надо утешать».
* * *
В результате этого приключения, все о котором знает только Окуневская, актрису посадили. О своем аресте она рассказывает так: «Я лежала с высокой температурой. У Бориса был «мерседес», привезенный из Германии, его водил шофер из Союза писателей, а мне он купил новый «Москвич» и нанял юношу-шофера, Юру.
Борис в тот день очень суетился, куда-то собирался, откладывал… И все же ушел. Пришел шофер Юра и говорит:
— Полный двор военных. Что-то случилось.
Вошли двое:
— Вы подлежите аресту.
А я встать не могу.
Теперь понимаю: Борис знал, что меня ждет. Сбежал».
(Они жили тогда на Беговой улице. Теперь на доме памятная доска в честь Бориса Горбатова. — Л.В.)
И началась другая, тоже главная жизнь Окуневской. Допросы. Тринадцать месяцев одиночки. Лагерь в Джезказгане.
Из фильмов вымарали титры с ее именем. Вообще сняли фильмы с проката.
Ее сокамерницы, жены мелких вождей, считали, что они сидят по ошибке, а такие, как Окуневская, — за дело.
Но ее любили, узнавая, простые люди на стройках и лесоповалах, где она была плечом к плечу с ними.
«В лагере меня спасал народ. Здесь, где все рассчитано на то, чтобы превратить человека в животное, чтобы мать могла вырвать хлеб у дочери, чтобы дочь могла толкнуть мать в беду, в тяжкий для меня день ко мне подходит женщина с глазами русской иконы и тихо говорит: «Вот бабы прислали тебе платок. Закрой лицо, отморозишь».
Сами голодные, с отмороженными лицами, они спасали лицо своей любимой артистки.
Что перед этим бабьим платком черные розы от маршала Тито?!
* * *
Татьяна Окуневская вышла из тюрьмы после падения Берии далеко не сразу. Она валила деревья в морозном лесу, а потом, освободясь, мыкалась без квартиры, пыталась осознать себя «на свободе». Борис Горбатов не дождался ее — женился, а к ее выходу из тюрьмы был уже мертв.
В те дни, когда она брела по лесу или брела по Москве, не верящей слезам, другая артистка, певица Большого театра Галина Вишневская оказалась в месте, где когда-то была и Татьяна Кирилловна — в Югославии, на правительственном приеме. Вишневская вспоминает:
«Напротив сел Тито с женой, молодой красивой женщиной, и я во все глаза уставилась на знаменитого «продажного изменника и предателя», которого вот уже несколько лет все советские газеты взахлеб и с упоением обливали грязью. Тито показался мне совсем не таким, как на портретах, где он то в маршальском мундире, то в спортивном костюме на яхте, то верхом на лошади — вся Югославия была завешана его портретами. Куда ни посмотришь — в окнах и витринах магазинов, на базарах, в любых помещениях, куда только не зайдешь. Такой рекламы, пожалуй, не имел в Советском Союзе сам Сталин. Со всех стен глядел голливудский супермен — молодой, мужественный, широкоплечий мужчина, — а здесь, за столом, создавалось впечатление, будто видишь его через уменьшительное стекло: среднего роста, мелкие черты, лет шестидесяти… Манерами напоминает Сталина, — подумала я, — те же медленные, «значительные движения» и жесты. Мало говорит…
В те годы, когда наши правительственные делегации ездили по западным странам «налаживать отношения», они часто брали с собой «тяжелую артиллерию» — артистов. Певцы, скрипачи, пианисты, красивые балерины помогали членам нашего правительства, не привыкшим к светскому общению, создавать непринужденную обстановку на банкетах и приемах.
На этот раз поездка была особенно щекотливой: первый визит советской правительственной делегации в Югославию, после разрыва Сталина с Тито…
Генерал Серов, после Берии глава КГБ, подошел ко мне сзади и шепчет на ухо:
— Скажите тост за жену Тито.
Что за черт! Мужиков за столом полно, им бы в самый раз и провозгласить тост за даму — при чем тут я! Вроде даже и неловко — женщина за женщину…
Встаю и провозглашаю:
— Предлагаю выпить этот бокал за мадам Тито.
И здешний диктатор изволил засмеяться! Впервые за весь вечер.
— Мадам! Какая она мадам, она всю жизнь партизанкой была, стреляла и убивала!
— Правда? Вот никогда бы не подумала — такая красивая женщина…
Он хохочет:
— Теперь будете знать, что бывают красивые красные партизанки, — и с гордостью смотрит на жену».
* * *
Сегодня Татьяна Окуневская — изящная, легкая, женщина без возраста, живет по системе Брегга, занимается гимнастикой. Через всю жизнь Татьяны Окуневской проходит вереница мужчин, жаждущих обладания ею, ползающих перед нею на коленях ради минутной сладости. Она не пуританка, не слишком нравственница, она может отдаться, но любя, не ради того, чтобы помогли родным в тюрьме, или, что попроще — типично для мира искусств — не ради роли — режиссеру… Окуневская откровенна в своих признаниях не потому, что она мазохистски хочет предстать перед миром в прямом и переносном смысле нагишом. Она проходит сквозь грязь неблагородных отношений, насилие Берии, истязательства следователей, наглость надсмотрщиков, стукачество сокамерниц, предательство мужа… И стоит сегодня перед миром с молодым, резким, страстным желанием не мстить за все, что сделали с ее жизнью — люди, страна, Великая Эпоха Созидания.
Но «АЗЪ ВОЗДАМЪ» — сказала сила, которая Бог. Лишь ОН может сделать это и всем сестрам раздать по серьгам. Раздал уже: лежат в земле забытые людьми обидчики Окуневской, все эти жалкие мужчины, проутюжившие ее прекрасное тело, которое и сейчас прекрасно.
Жив в памяти людской, но как жив? — Берия.
Великий маршал Тито, по-своему ничтожный, с этими черными розами, черным бриллиантом и чужим псом, не сумевший пойти навстречу внезапно вспыхнувшему чувству в угоду партийно-правительственным предрассудкам, и ее муж, с его произведениями — Горбатов, — где они?
А она, посверкивая голубыми глазами, статная и стройная, делает генеральную уборку на седьмом этаже в своей крохотной однокомнатной квартире, украшенной лишь иконами и ее портретом поры той самой молодости, когда за ее внимание великие мужчины отдавали небольшую часть государственных средств и черные розы, взращенные в чужом саду.
Не знал маршал Тито, да и не мог знать, советской песни:
Черная роза — эмблема печали,
Красная роза — эмблема любви.
* * *
«Дело» Окуневской Т. К.
(фрагмент)
Два увесистых тома, полных оскорбительными для достоинства женщины вопросами и показаниями окружавших актрису людей: шофера, лучшей подруги…
Следователи смакуют интимную жизнь Татьяны Кирилловны, вопреки не только законам этики и нравственности, о которых в России целый век трещат и властители, и рвущиеся к власти, и правые, и левые, и начальники, и подчиненные — все, кому не лень, поступая наперерез всякой нравственности, вопреки человеческой природе.
В Постановлении Особого совещания по ее «Делу» сказано: «Будучи антисоветски настроена, в среде своего окружения ведет озлобленные антисоветские разговоры, критикует политику партии и советского правительства с враждебных позиций, восхваляет буржуазный строй, преклоняется перед условиями жизни в капиталистических странах… систематически встречается с иностранцами».
Один из свидетелей показывает (опять этот лубянский глагол! — Л.В.): «Поднялась Окуневская и сказала, что ей хочется выпить за людей, которые сейчас в Сибири. Причем у меня сложилось впечатление, что кто-то из присутствующих, чтобы это не было двусмысленно понято, уточнил, мол, Татьяна Кирилловна хочет выпить за строителей Сибири, тогда Окуневская опять поднялась и сказала: «Нет, я не за тех людей!», дав понять, что она поднимает тост за заключенных, находящихся в Сибири».
* * *
В деле Окуневской есть страницы, открывающие галерею ужасов Лубянки: письмо на имя Генерального прокурора, где доведенная до отчаяния артистка пишет: «То, что посыпалось на меня из уст министра (Абакумова. — Л.В.), было невероятно… Все сплетни, от которых мы так страдали с Борисом, грязь, клевета, все это говорилось с непонятной мне злобой, с прибавлением каких-то странных фраз, вроде: «Подумаешь, какая госпожа де Сталь, какая недоступность, какая красавица, умница, талант, все поклонялись, а я вот вас арестовал».
Бесконечно почему-то повторялось о моей дерзости при аресте в тоне: «Закон ей, видите ли, нужен…»
Кричал, что я развратная женщина, устраивала афинские ночи, танцевала голая на столе, у меня на голом животе играли в карты — было впечатление, что я нахожусь не в советской разведке, а Бог знает где.
Мне министр ничего не дал сказать, только все время спрашивал о Тито, о его собаке и верю ли я в Бога…»
Я ни одного грубого слова в ответ министру не сказала, чтобы заставить себя уважать его как человека, поставленного на такой пост. Только один раз, доведенная до крайности, я сказала, что верю в то, что мы поменяемся с ним местами». (Как в воду глядела Татьяна Кирилловна. — Л.В.)
А дальше она пишет Генеральному прокурору: «Только я легла, вернувшись с допроса у министра, — опять на допрос, и почему-то в верхней одежде. Выводят во двор. Когда я увидела «черный ворон», сердце мое сжалось. Что? Куда? Зачем? Привозят в какую-то тюрьму. Как я потом узнала — Лефортовскую. Проводят в подвал и вводят в карцер. Темно. На стенах иней.
— Раздевайтесь!
Я думала — ослышалась. Нет. Раздеваюсь догола, стою босыми ногами на ледяном полу. Беру чулки, чтобы их надеть. Отнимают. Отдают только платье и обувь. Все остальное уносят. Я еще думаю, наверно, в пропарку. Жду. Жду. Замерзаю. Потеряла счет часам, суткам, единственной приметой остался хлеб, который приносили, очевидно, раз в сутки, и часа на четыре откидывали от стены доску для лежания, к железным скобам которой ноги примерзали. Это было настоящее испытание.
Наконец после третьей выдачи хлеба вывели так, как есть, на улицу, на мороз. Мне было совсем плохо… Проводят через двор, приводят к следователю Соколову.
Умываться не давали, грязь размазывалась по лицу. К тому же у меня была менструация, я обливалась кровью, у меня отняли не только вату, но даже носовой платок — я была вся в крови.
Соколов посмотрел на меня и спросил, как я себя чувствую.
Тут уж я все поняла и ответила:
— Прекрасно!»
* * *
И снова вопрос, где же муж? Писатель. Орденоносец… Его показаний, также как и показаний Буденного, Молотова, Калинина, нет в «Деле» жены. Горбатов не столь важная персона, как те. Могли бы и вызвать, допросить. Могли бы присовокупить к «Делу» его показания. Возможно, он и облегчил бы участь Окуневской?
В одном и том же городе, на расстоянии пяти — десяти минут езды на автомобиле, в разных кроватях лежали муж и жена. В разных креслах сидели.
Что-то есть в этой тенденции отстранения мужчин от «провинившихся» жен не только безнравственное и постыдное.
Подозрительное…
P.S. Не мне первой, не мне последней пришел в голову «гениальный» вопрос: почему не допрашивали близких, родных, самых родных и близких? В те страшные времена бывали люди «попроще» Калинина или Буденного, их легко можно было бы допросить. И вот этим «попроще» людям самим приходил в голову тот же вопрос: почему не допрашивают их, они знают о «преступниках» или «преступницах» больше всех.
Вот строки из письма Надежды Мандельштам:
«Москва,
19/1–39 г.
Уважаемый товарищ Берия! В мае 38 года был арестован поэт О. Э. Мандельштам. Из его письма мне известно, что он осужден ОСО на 5 лет СВИТЛ за КРД… Мне неясно, каким образом велось следствие о контрреволюционной деятельности Мандельштама, если я — вследствие его болезни в течение ряда лет не отходившая от него ни на шаг, — не была привлечена к этому следствию в качестве соучастницы или хотя бы свидетельницы».
Кто такая для Берии эта Надежда Мандельштам, чтобы обращать внимание на ее просьбу попасть в соучастницы? А Калинин, Буденный, Молотов с ним за одним столом сидят и вроде бы могут договориться. Значит, не могут? Или не хотят? Или боятся? Если боятся, то за кого?