Арбуз Воннегута и улыбка Солженицына

Слава Феликса опережала его самого. Говорили о том, что по Европе и Америке ездит известный советский журналист, пишущий честные, непредвзятые статьи и без утайки рассказывающий о ситуации в СССР. Приглашения выступить на радио, прочитать лекции с университетских трибун сыпались на Феликса. Он разрывался на части, не досыпал, но при этом ощущал себя в своей стихии – возбуждающей, беспокойной, жаркой. В журналистских заботах он не забывал о людях, к которым прикипел душой. Как-то в середине 90-х Феликс услышал откровения модного тогда телеведущего Урмаса Отта. Тот признался, что после передачи теряет к своим героям всяческий интерес, считая, что он их, как говорится, «отработал». Феликс искренне не понимал такого отношения, судьбы многих его героев влекли, волновали, не давали покоя, некоторые рабочие встречи перерастали в дружбу, потому что длинна и причудлива цепь человеческих взаимоотношений. Возможно, именно это неравнодушие журналиста и делало его интервью такими живыми и искренними.

Однажды, летом 1989 года, когда Феликс и Мила гостили под Нью-Йорком в местечке Саутхемптон у своих друзей братьев Хлебниковых, потомков декабриста Пущина, героев его второй «Зеленой лампы», те поведали, что совсем рядом живет великий американский писатель, который любит русскую литературу и мечтает увидеть озеро Байкал, – Курт Воннегут.

«Знаменитые «Сирены Титана», «Колыбель для кошки», «Завтрак для чемпионов» – неужели автор этих нашумевших в Союзе книг здесь, в нескольких шагах?!» – не мог поверить своему везению журналист.

– Вы можете отвезти меня к нему? – разволновался он.

– Не волнуйтесь, дорогой Феликс, сейчас мы позвоним и пригласим Курта к нам в гости, – улыбнулись хозяева. – Вот и поговорите…

Великий американский писатель пришел утром, когда Феликс, братья Михаил, Петр и Павел Хлебниковы, а также их приятель Сергей Осоргин беседовали, как повелось, за чаем, уютно расположившись под акацией в саду. Прославленный сосед, симпатичный, с роскошными усами, кудрями цвета перца с солью, появился с большим арбузом в руках. Феликсу показалось, что Воннегут был совсем не прочь познакомиться с московским гостем.

– А вы знаете, когда у меня брали интервью советские журналисты, меня почему-то называли прогрессивным и все время спрашивали, что я могу сделать для борьбы за мир… Спасибо вам, что вы этого не делаете, – чуть склонил голову Курт, c хитринкой глядя на Феликса.

Моему дорогому другу Феликсу. Июль, 24, 1989 г. Автошарж-автограф великого Курта Воннегута. Эту реликвию Феликс хранит до сих пор

Разговор получился долгим и взаимно интересным. Говорили о смешном и о серьезном. О том, что Курт расположен к Андрею Вознесенскому и даже прощает ему бесконечные телефонные разговоры в своем присутствии; о том, что Рита Яковлевна Райт, переводчица Воннегута, превосходно знала немецкий и французский, а Курт до сих пор стесняется незнания русского языка; о том, что многие зарубежные издатели не удосуживаются платить гонорары всемирно признанным писателям, на что жаловался и Маркес; о том, что война и профессиональный солдат – это чудовищно; о том, что Курт – атеист и ему не нравится «примитивное христианство» Солженицына; о том, что у Курта есть редкая фотография, сделанная его женой, – смеющийся Александр Исаевич…

– Сейчас Солженицына в СССР стали печатать, – заметил Феликс. – И очень многие читатели ждали этого часа…

– Я считаю, что сегодня в мире два писателя самых знаменитых и значительных – это Маркес и Солженицын… – Курт сделал небольшую паузу и добавил, лукаво прищурившись, – и я.

– А есть у вас такое предчувствие, что в Америке должен появиться еще один выдающийся писатель, пророк?

– История нас учит, что предсказывать такое нельзя… Это случайность, может быть, даже тайна… Американец… редко видит живых русских писателей, зато самая влиятельная литература для него – русская. Толстой и Достоевский для него важнее, чем Марк Твен или Мелвилл. Я могу спросить любого американского автора: кем он хотел бы быть в истории литературы? И он ответит: «Чеховым!»

– А вы? – обрадовался Феликс небанальному пассажу.

– Мой любимый автор – Гоголь, – c довольным видом заявил Курт. – Вот Гоголем я хотел бы быть!

Они поговорили о непреходящей популярности русской классики в США, о том, что именно русский опыт американцы считают универсальным и приемлемым для всех.

– Нас, американцев, считают нетерпимыми по отношению к другим расам и национальностям, и я с этим согласиться не могу, – разволновался писатель. – Мы замечательны именно тем, что для нас не важно, к какой национальности или расе принадлежит человек. Скажем, если бы мы встретились на каком-то пароходе и поговорили час, мы бы подружились. Наверное, зашел бы разговор о наших детях, о семейных делах, и я бы даже не задумался, кто передо мной: немец, вьетнамец или русский…

Журналистская удача не изменяла Феликсу в тот приезд. В Саутхемптоне ему удалось встретиться и с сыном барона Врангеля – одного из самых влиятельных белогвардейских военачальников, которого мстительная Советская власть настигла в Брюсселе в 1928 году. По одной из версий, подтвержденной главным идеологом перестройки Александром Яковлевым в книге «Сумерки», засланный агент НКВД намеренно заразил туберкулезом давнего недруга коммунистов. Нет ничего удивительного в том, что семья Врангеля наотрез отказывалась от любых контактов с представителями СССР. Феликс вообще был первым русским «оттуда», которого Врангель-младший, отмечавший в те дни именины, принял у себя, а потом даже провел по дому и показал редчайшие фотографии отца, развешанные по стенам. Свою роль сыграли рекомендация известной среди русской эмиграции первой волны семьи Пущиных-Небольсиных-Хлебниковых и личное обаяние журналиста. Правда, от интервью именинник все-таки отказался – у кровной обиды долгая память. Недаром девизом рода Врангелей было недвусмысленное: «Frangas, non flectes» (Сломишь, но не согнёшь – лат.).