Эпилог

Смерть Верховного правителя знаменовала собой конец «губительной гражданской войны», т.е., другими словами, организованной в государственном масштабе антибольшевицкой борьбы в Сибири.

Та «передышка», о которой в салон-вагоне ген. Жанена красноречиво говорили представители Политцентра, оказалась блефом. «Третий» путь, по крайней мере, в сибирской обстановке мог означать только фактическое примирение с коммунистической властью. Коммунист Ширямов уверяет, что члены Пол. Центра впоследствии не раз заявляли, что их иркутский манифест предназначался для союзников, а в действительности П.Ц. «стремился сделать лишь более безболезненным переход от колчаковщины к советской власти» [Последние дни Колчаковщины. С. 30], которая рисовалась «революционной демократии» неизбежным этапом. Чешский политик с.-д. Крейчи так и воспринимал происходившее. По его словам, идея «сибирских эсеров» и меньшевиков заключалась в том, чтобы новый государственный переворот («когда после нас [т.е. чехов] придут красные») произошёл без катастрофических потрясений». «По той же линии, — добавляет он, — ориентировалось и командование нашей армии» [с. 238]. Другому чешскому деятелю, Штейдлеру, уже представлялось, что мир с большевиками означает мир со всей сибирской демократией, так как после пережитого советская власть для «прогрессивной и демократической общественности» становилась единственной защитой от победы реакции и охраной перед распадением государства [«Ceskosl. hnuti». С. 110].

Иркутский мираж легко рассеялся. П.Ц. оказался карточным домиком. Тем не менее ослепленные политики продолжали ещё создавать себе новые иллюзии. Самообманом была и возникшая в Верхнеудинске «демократическая дальневосточная республика» и «демократический» владивостокский буфер правительства приморского земства под главенством известного нам с.-р. Медведева. Только специфическая дальневосточная обстановка под угрозой японской «оккупации» могла создать лживую форму национального объединения, приведшего во Владивосток к временному и недолгому сотрудничеству в одном правительстве буржуазных элементов и коммунистов — такую форму принял провозглашённый в Иркутске единый социалистический фронт. Штейдлер склонен был думать, что ход событий превращал догматически интернациональную власть в выразительницу общерусских национальных стремлений. Но история не может обольщаться ни наивными иллюзиями современников, ни теми «наружными вывесками», к которым, по откровенному признанию Краснощёкова на читинской конференции, прибегали коммунисты — для них эти «буферы» являлись лишь «тактическим этапом» захвата власти.

Иные склонны были миражи принимать за действительность. К числу обманывающих себя принадлежал и Болдырев. С падением власти адм. Колчака он не считал себя вправе уклоняться от участия в новом периоде борьбы за целость России. Вдохновляемый идеей «восстановления единой России через союз оздоровленных областей и скорейшую ликвидацию гражданской войны», Болдырев оставляет своё уединение в Японии, приезжает во Владивосток и, как «гражданин-солдат», входит в состав новой земско-коммунистической власти: ген. Болдырев, командовавший войсками Директории, оказался в одном военном совете с коммунистом Лазо — вдохновителем владивостокской партизанщины; Болдырев пытался строить мост между Лениным и Колчаком[497]! Очень скоро, однако, Болдырев должен признать (запись 11 марта), что новое Правительство с первых же дней своего появления у власти постепенно стало поглощаться истинным хозяином положения — Дальбюро ЦК РКП. Это было неизбежно, так как всё совершалось по указке «полномочного» представителя советской власти Виленского (Сибиряка), представленного консульскому корпусу во Владивостоке д-ром Гирсой. Демократия «капитулировала», и её руками только «загребали жар» большевики. Пятиконечная звезда, красовавшаяся на «буферной» армии, была символом того, что происходило. 9 ноября на конференции областных «демократических» правительств[498], собравшейся в освобождённой от «атаманских» войск Чите, избирается «именем народа» центральное Правительство того буферного «государства» от Байкала до Тихого океана, которое должно было существовать в порядке договорных отношений России и Японии (заявление Чичерина 16 апреля). Во главе центрального Правительства оказался, конечно, коммунист Краснощёков-Тобельсон. 12 февраля открылось «Учредительное Собрание» ДВР. Не менее знаменательным представлялось избрание председателем Собрания бывшего «главнокомандующего» партизанскими отрядами Амурской обл. кап. Шилова.

В Чите круг завершился. Жизнь Приморской области пошла несколько иным путём. Мы не будем следить за историей внутренних переворотов во Владивостоке, возникших на почве отрицания сотрудничества с коммунистами, и той ролью, которую суждено было ещё сыграть остаткам каппелевцев, всё же проникших во главе с ген. Вержбицким[499], после новых тяжёлых испытаний, на территорию Приморья[500]. Оставим в стороне и судьбы приморского народного собрания, и нарождающиеся попытки продолжать борьбу с советской властью. Это совершенно особая страница. Было здесь и здоровое национальное чувство, были и репья присущего гражданской войне авантюризма…[501] Искания «безболезненных» путей осуществления национальных задач привело даже недавнего ещё барда диктатуры Устрялова на сменовеховскую стезю проповеди преступности свержения советской власти (статьи в харбинской «Новой Жизни»).

Только игнорируя местную своеобразную действительность, в деятельности Владивостокского правительства бр. Меркуловых и кратковременно сменившего их «воеводы земской рати» Дитерихса можно увидать логическое завершение так называемого «белого движения»[502], и особенно того, что происходило в Сибири при адм. Колчаке. Это были лишь судороги…

26 октября 1922 г. во Владивосток, наконец, победоносно вступила, под начальством Уборевича, 5-я Советская армия. Болдыреву всё ещё казалось, что идёт «новая Россия». Нет, не «новая» Россия выступала из-под маски, которой временно прикрывался кровавый, но подлинный лик коммунистов. «Демократические вывески» были больше не нужны. «Буферная» игра, придуманная сибирской «революционной демократией», была ликвидирована. Перестала существовать и призрачная «дальневосточная республика».

«Самоотречение» демократии, простиравшееся до того, что эсеры, меньшевики, коммунисты выработали общую форму и даже издавали в Благовещенске совместно газету, было вызвано, по уверению эсеровского публициста, «жестокой необходимостью». Демократия, оказавшаяся «между большевицким молотом и контрреволюционной наковальней», выбрала большевицкий молот[503] и сделала ставку на несбыточную эволюцию звериного облика большевиков. Тяжело оказалось пожатие каменной десницы пришедшего командора: дальневосточная эпопея дала «красноречивый и неопровержимый ответ на все призывы пересмотреть непримиримое отношение к большевизму»[504].

* * *

«Синяя птица», которую искал благородный мечтатель, многими не понятый и оклеветанный, осталась таким образом несбывшейся мечтой… Колчак не был римским Юлианом, защищавшим «умирающую антику от побеждающих молодых хамов»: на развалинах старых он пытался строить новую Россию. Сравнивший Колчака с Юлианом Кратохвиль уподобил его и рыцарю крестовых походов, погибавшему в песках палящей пустыни за призрак «святого Иерусалима». Но разве история увидит в этом рыцаре только прозаического колонизатора? Нет, она опоэтизировала его, окружила его облик героическим нимбом защитника слабых и униженных, сделала рыцарем долга и подвига. И в этом её правда. Суровые искатели «Святого Иерусалима» открывали и новые пути, и новые горизонты.

Сотворит история и легенду о мечтателе-идеалисте, искупившем трагедией своей жизни и «героической» (термин Кратохвиля) смертью невольные ошибки Верховного правителя и «чужие грехи», которых было так много в Сибири. С этим именем, а не с именами тех, кто ставит себе в «честь и заслугу» — слова Чернова — «взрывание белых фронтов», свяжет легенда национальную Россию. За её освобождение погиб адм. Колчак, а те, кто с ним боролись, привели её к порабощению на долгие годы. Пусть даже сделали они это бессознательно, подчиняясь фантому обуздывания большевизма, становясь, по образному выражению упомянутого публициста, «перед ними на колени»: «жизнь не оправдала той высшей жертвы, которую сибирская демократия принесла во имя любви к родной земле. Самопожертвование оказалось никчемным» [Вишняк. С. 103].

Оправдываясь перед историей за эту тактику, «демократия» будет ссылаться на «гарибальдийскую» психологию: «сделать Италию хоть с чёртом». Этой «психологии», во всяком случае, у неё не было тогда, когда возрождение России в активной борьбе с наступающим большевизмом было действительно возможно. Тогда «гарибальдизм» этой части социалистической демократии носил особый характер. Его отчётливо выявляла передовая статья петроградского партийного эсеровского органа, «Дела Народа», в ответственные октябрьские дни 1917 г.: двойная опасность стоит перед демократией — демагогия военно-революционного комитета и буржуазные классы, принимающиеся за организацию контрреволюции; если неприемлемо участие в большевицкой демагогии, «ещё меньше приемлемо калединское усмирение» [№ 191].

Это положение последовательно проводилось в Сибири (с уклоном в сторону соглашения с демагогией большевизма) вплоть до того момента, когда на партию соц.-рев., по выражению обращения её заграничной «делегации к социалистическим партиям всех стран»[505], выпала «честь» ликвидации Колчака и его «пленения»… Жизнь, в конце концов, дала определённый ответ своим поистине суровым уроком. Неужели она оправдала ту «черту крови», которую часть демократии пыталась провести между «революционной Россией» и «белым движением»[506]?