2. У Верховного правителя

8 декабря Пепеляев выехал из Иркутска для переговоров с Верховным правителем.

Когда видишь Колчака в эти сумбурные дни, невольно поражаешься, до чего люди могут быть несправедливы. Удивительное спокойствие отмечает Верховного правителя по сравнению с истерикой, которая подчас охватывала его министров. С редким хладнокровием и достоинством отвечает он даже на глубоко оскорбительные по форме требования. У него не видно дряблой растерянности в тяжёлый момент, и он как бы стоит над мятущейся толпой.

Вопреки настойчивости Совета министров, Колчак хотел быть с армией и разделять её судьбу. Скоро, однако, он от неё отделился и поехал вперёд с золотым запасом — по-видимому, в значительной степени под влиянием телеграммы Нокса (так рассказывал мне Гинс): для будущего надо было спасти золото, хотя бы ценою собственной гибели. Началась тяжёлая страда для Верховного правителя и его восьми «эшелонов».

Эвакуирующиеся из Омска войска и беженцы очень скоро соприкоснулись с лихорадочно двигающимися на восток чехословаками. В распоряжении последних фактически была сибирская магистраль. Чехословаки двигались, не считаясь с распоряжениями ни железнодорожной администрации, ни русских военных властей[398]. На этой почве происходили столкновения, ещё больше обострявшие взаимные отношения. Колчак обвинял чехов в расстройстве движения, которое внесло ещё больший сумбур в эвакуацию, дезорганизовало окончательно отступление армии и поставило под угрозу гибели многочисленные транспорты беженцев, санитарные поезда с ранеными и больными. Все попытки добиться соглашения для регулирования движения не достигли цели и приводили лишь к взаимному озлоблению. 28 ноября главноком. Сахаров из Новониколаевска, ссылаясь на заявление начальника Томской ж.-д. линии, обращается к иностранному командованию с указанием на то, что «вмешательство чешских войск опрокинуло все расчёты…». Когда паровозы забираются принудительным порядком и угрозами, невозможна планомерная работа. Указывая на то, что чешские поезда забивают крупные распределительные станции, Сахаров заканчивает:

«Спасти положение ещё можно, если чешские войска будут отправляться в числе трёх эшелонов в сутки с каждой распределительной станции и будут подчиняться требованиям ж.-дор. администрации»[399].

«Плохо было то, что в официальной бумаге заключалась угроза: «Видя перед собою верную гибель, нам не остаётся ничего, как решиться на последнее средство, которое я здесь не называю»» [Субботовский. С. 209].

21 ноября после ряда бесплодных обращений посылает протест Жанену и сам Верховный правитель, предлагая чешским эшелонам предоставить половину всех поездов [Последние дни Колчаковщины. С. 116]. Ни Колчак, ни Сахаров, по-видимому, непосредственного ответа не получили. На телеграмму Колчака, в связи с задержанием его поезда на ст. Красноярск, Жанен ответил Третьякову. Ответ этот чрезвычайно показателен. Он начинался так: «Его превосходительству господину Третьякову. Я получил сегодня циркулярную телеграмму Колчака…[400] Он обращается к помощи дипломатических представителей по поводу некоторых мелких фактов для того, чтобы представить ряд неопределённых ходатайств, которые трудно удовлетворить даже в нормальное время». Жанен ссылается на саботаж и «жемчужную» (?) забастовку жел.-дор. служащих. В этом — причина дезорганизации. С неуместной и, пожалуй, даже слишком грубой иронией Жанен говорит:

«Я сообщил Занкевичу для адмирала, что его поезд пройдёт сперва один, но я бессилен в отношении семи поездов, на 5 больше, чем для продвижения его величества, и на шесть больше, чем для продвижения его высочества великого князя Николая Николаевича… К тому же, повторяю, ежедневно я получаю пять или шесть просьб на так называемые внеочередные поезда, которые при наилучших намерениях удовлетворить невозможно… Я должен добавить, что опубликование телеграммы… адмирала будет, к моему сожалению, рассматриваться чехословаками как вид объявления войны. Соответствующее состояние умов лишит результатов всякое вмешательство, которое я желал бы предпринять для удовлетворения требований положения дня».

Совершенно ясно, что Жанен сделать ничего не мог. Но престиж не позволял признать собственное бессилие. В дневнике Жанен говорит, что чехословаки всегда выполняли его приказания. В действительности же установленный порядок эвакуации — чехи, поляки, сербы, румыны, русские — не мог быть изменён: Сыровой определённо заявил, что, в случае непредоставления чехословацким эшелонам первенства в эвакуации на восток, он не ручается за последствия [Парфенов. С. 115]. При хаосе трудно найти настоящего виновника в каждом отдельном случае. Но не очевидно ли, что эшелоны Верховного правителя, на которые негодовали чехи [Дюбарбье. С. 140], не могли нарушить правильности движения.

Естественно, что иностранные войска подлежали эвакуации в первую очередь. Но здесь не была соблюдена нужная пропорция. И это привело к тяжёлым сценам в ближайшем же будущем. Русские негодовали на то, что иммунитетом в смысле транспорта пользовались не только живые силы, но и огромное имущество, принадлежавшее чехословацкому войску. Имуществу (не военному даже) отдавали первенство перед ранеными, женщинами и детьми. Это — факты, которые, к сожалению, оспаривать нельзя[401]. И как-то дико читать в красноярском «Народном Голосе» охотно перепечатанное враждебными газетами обвинение Колчака в том, что по его вине между ст. Чулим и Новониколаевск замерзло 200 вагонов с беженцами: вследствие запрещения движения встречных поездов, так как эшелоны верховного правителя шли по свободному пути, остановлены были поезда, которые беженцам подавали воду и топливо [цитирую по иркутскому «Делу Народа», № 390].

В такой обстановке произошло и резкое реагирование Колчака на «меморандум» 13 ноября. Нельзя забывать об этом. Ответом был «саботаж» чешскими жел.-дор. комендантами поезда Верховного правителя[402]. Сами чешские военные власти в Иркутске были бессильны: «Здешние начальствующие лица обещают всё сделать, — передаёт в разговоре по прямому проводу 18 декабря Харитонов секретарю предсовмина, — а в действительности на местах положение не только не улучшается, а ухудшается. Так, напр., несмотря на обещание не задерживать эшелоны Верховного правителя, который сейчас в Красноярске, на ст. Каштан (?) был отобран паровоз и начальник эшелона арестован» [Последние дни Колчаковщины. С. 152].

Грондиж уподобляет положение русских и чехов в дни эвакуации положению двух людей, потерпевших кораблекрушение и ухватившихся за одну доску, которая может вынести только одного. Дело было не в угрозах и запугивании: сильнейший должен был выжить, другой — погибнуть в море [с. 533].

Таковым ли в действительности было положение?

* * *

Несмотря на афронт, полученный в Иркутске со стороны «левых», Пепеляев ехал к Верховному правителю с целью убедить его в необходимости превратить Земское Совещание в законодательный орган и таким путём добиться сговора с иркутскими «земцами». Пепеляев подхватывал чужой лозунг, и притом уже фактически изжитый: декабрьская декларация П.Ц. от имени «сибирской демократии» ни о каком Земском Соборе уже не говорила. «Земский Собор» оставался темой для разговоров тех из «земцев», которые не принимали непосредственного участия в подготовке заговора. Попытка же Пепеляева войти в соглашение с конкурирующей силой — Пол. Центром, нашедшим поддержку у чехословаков и выставлявшим лозунгом создание новой власти на «социалистических» основах, конечно, была более чем эфемерна.

У Верховного правителя «волевой» Пепеляев в союзе с братом тем не менее действовал с экспрессией. Он сам достаточно ярко описал своё поведение в телеграфном сообщении со ст. Тайга Совету министров в Иркутске:

«…Я пришёл (к) окончательному выводу, что необходим крупный политический шаг, который бы остановил сползание (в) пропасть по инерции. Считаю совершенно необходимым созыв сибирского Зем. Собора… Верховный правитель должен остаться для верховного объединения всех частей России… Два дня я убеждал правителя (в) необходимости Земсобора. Он выдвигал вопрос (об) отречении в пользу Деникина. Я высказался против отречения. (В) вопросе (о) Земсоборе я остаюсь непреклонным. Иного выхода нет. Вчера я и командарм, учитывая грозную обстановку и то, что остаётся (в) нашем распоряжении несколько дней, послали Верховному правителю на ст. Судженка телеграмму (с) настоянием издания указа о созыве Зем. Соб.[403], назначив срок для ответа. Определённого ответа нет. Я больше не нахожу возможным оставаться на посту предсовмина» [Последние дни Колчаковщины. С. 148].

«Мы не были уверены, — вспоминает Гинс, — что Пепеляев не совершит какого-нибудь насилия над Верховным правителем. Поступки и телеграммы премьера казались дикими. Мы отправили ему в ответ резкую отповедь» [II, с. 465]. Пепеляев действительно «почти вымогал решение». Естественно, что адмирал протестовал, так как решения Пепеляева не были вовсе решениями Совета министров, а результатом местной ориентировки, т.е. влияния закулисных дирижёров в пепеляевской армии[404].

Колчак поручает ген. Мартьянову выяснить у Пепеляева смысл его ультиматума (Пепеляевы находились на ст. Тайга). Верховный правитель принципиально соглашается на обсуждение в Совмине после приезда в Иркутск поставленного Пепеляевым вопроса. «А посему, — спрашивает Мартьянов, — как прикажете понимать вашу телеграмму: как ультиматум или представление главы кабинета, а также, что означают ваши слова в телеграмме, что «во имя родины вы решились на всё и что вас рассудит Бог и народ»?» Пепеляев даёт какую-то странную по своей уклончивости реплику: «Я отвечу через некоторое время». В конце концов ответ гласил: «Нашу телеграмму, отбрасывая юридическую её природу, нужно понимать как последнюю попытку спасти Верховного правителя, помимо его воли, и всё дело. Больше я ничего не могу сказать».

Гинс даёт такое объяснение несколько непонятному поведению Пепеляева: «Пепеляев обладал психикой, напоминающей взрывчатое вещество… Долго гореть ровным пламенем он не мог. Его телеграмма была взрывом». Объяснение можно найти действительно только в крайне нервной обстановке под влиянием «безумного выступления кучки офицеров». Пепеляевы хорошо относились к адмиралу и едва ли могли принять участие в заговоре против него[405]. Пепеляев, пропагандировавший отъезд Колчака, в то же время был решительным противником его отставки. Вероятно, не только чувство чести говорило в нём, но и сознание, что с отставкой Верховного правителя крушилась бы идея борьбы с большевиками, от которой Пепеляев не отходил ни на минуту. Я думаю, что мысль об отъезде Колчака вытекала из его намерения привлечь на командный пост Дитерихса, который ставил условием выезд Верховного правителя.

Остыв, Пепеляев сообщает верховному правителю:

«Ген. Каппель передал мне желание в. в., чтобы я прибыл в Иркутск. Для этого я должен быть уверен, что Зем. Собор приемлем для вас, хотя принципиально. Конец моей телеграммы мог быть понят неверно, если забыть основную идею моей деятельности, в силу которой я ни теперь, ни когда-либо ничего не предприму против носителя верховной власти. Мои слова значат следующее: по моему мнению, государственность, в случае непринятия указанного мною шага, погибнет…» [Последние дни Колчаковщины. С. 149].

Колчак никакой оппозиции проектам Пепеляева не оказывал, как свидетельствуют его переговоры с Третьяковым, находившимся в Иркутске, и хотел лишь выяснить мнение Совета министров по столь важному вопросу. Последний не стоял на позиции Пепеляева и склонялся к сохранению старой конструкции Земского Совещания при условии исключения членов по назначению и придания ему законодательных функций. «Всё это совершенно совпадает с моими взглядами», — отвечал Колчак. Только Государственное Совещание должно носить местный «сибирский» характер [там же. С. 150]. Соглашался Колчак и на увольнение Сахарова, указывая, однако, Совету министров на то, что «формулировать обвинение можно только по окончании расследования». Верховный правитель предлагал назначить Чрезв. следственную комиссию, чтобы тем самым «прекратить взаимные обвинения фронта и Правительства»[406].

Тактика Совета министров довольно элементарна. При «демократическом» курсе надлежало вину свалить на наиболее одиозные фигуры. К числу их принадлежал, напр., Сукин. В новом министерстве Сукина уже не было. По-видимому, предполагалось привлечь его к ответственности, как и Гойера. Сукин был даже подвергнут домашнему аресту. Но Колчак телеграфировал: «Я не допускаю придавать ознакомлению Совета министров с нашей политикой характера какого-то следствия. Бывшему управляющему министерством надлежит дать все необходимые разъяснения. И.И. Сукин исполнял указания только мои и Сазонова, и я требую, чтобы вопрос этот (в) Совете министров не выходил из рамок осведомления» [Последние дни Колчаковщины. С. 144]. Позиция Совета ещё может быть понята у новых его членов — Третьякова, Червен-Водали, Бурышкина, но она несколько наивна со стороны старых членов кабинета: ведь первое расследование надлежало бы направить по адресу бывшего министра внут. дел, т.е. самого премьера реорганизованного кабинета.

Колчак в эти дни проявил всё благородство своей натуры. По красоте духа человек познаётся именно в такие моменты.

* * *

Увольнению Сахарова предшествовало довольно необычное обстоятельство. Главнокомандующий ещё до своей отставки был арестован братьями Пепеляевыми. Иркутское «Дело Народа» [№ 390] объясняло арест чрезвычайно просто. Сахаров-де с момента отъезда из Омска всё время пьянствовал. Поэтому и был арестован Пепеляевым… На этом инциденте Сахаров, естественно, останавливается довольно подробно. По его словам, он предложил реорганизовать 1-ю армию в неотдельный корпус и подчинить его Войцеховскому.

«Адмирал поморщился, — рассказывает Сахаров, — и начал уговаривать меня отложить эту меру, так как она может-де вызвать большое неудовольствие и даже волнения, а то и открытое выступление. «Вот, — добавил он, — и то мне Пепеляевы уже говорили, что Сибирская армия в сильнейшей ажитации и они не могут гарантировать, что меня и вас не арестуют»…

Верховный правитель не соглашался. Тогда я поставил вопрос иначе и спросил, находит ли он возможным так ограничивать права главнокомандующего, не лишает ли он этим меня возможности осуществить тот план, который мною составлен и адмиралом одобрен…

Колчак стал очень мягко уговаривать пойти на компромисс; здесь он, между прочим, сказал, что оба Пепеляева и так уже выставляли ему требование сменить меня и назначить главнокомандующим опять ген. Дитерихса…

«Хорошо, — сказал адмирал, — только я предварительно утверждения этого приказа хочу обсудить его с Пепеляевыми. Это моё условие»…

Сначала Пепеляевы, видимо, растерялись, но затем генерал оправился и заговорил повышенным, срывающимся в тонкий крик, голосом:

«Это невозможно, моя армия этого не допустит»… Верховный правитель вспыхнул. Готова была произойти одна из… гневных сцен… Но через мгновение адмирал переборол себя. Лицо потемнело. Потухли глаза, и он устало опустился на спинку дивана.

Прошло несколько минут тягостного молчания, после которого Верховный правитель отпустил нас всех.

«Идите, господа, — сказал он утомлённым и тихим голосом, — я подумаю и приму решение. — Ваше превосходительство, обратился он… — этот приказ подождите отдавать!!!»

На другой день, 9 декабря, поезд Сахарова на ст. Тайга был окружён пепеляевскими егерями, а сам Сахаров объявлен арестованным[407]. Таким образом, те, которые поднимали знамя введения принципа законности, начинали с явного беззакония. Арест главнокомандующего, конечно, лишь демонстрировал начавшийся развал…[408] Верховный правитель, начав переговоры с Дитерихсом, временно главнокомандующим назначил Каппеля[409].

Премьер Пепеляев между тем совсем «остыл». Он догнал поезд адмирала и, следуя за ним по пятам, не только не проявлял никакого расхождения с Верховным правителем, но скорее поддерживал его [Гинс. И, с. 466]. Судьба их связала и обоих обрекла на смерть.

* * *

Не только Пепеляев «вымогал» решение у Верховного правителя. В роли «вымогателя» выступил и представитель ат. Семёнова, полк. Сыробоярский. В отношении его этот термин был употреблен самим адмиралом.

Выступление Семёнова на авансцену как бы вытекало из программы Пепеляева, намеченной ещё в Омске и предполагавшей возможность активной поддержки со стороны Японии. У Семёнова в Забайкалье была реальная неразложившаяся военная сила. Нетрудно было уже предвидеть, что центральным событиям предстоит разыграться в Иркутске, где у командующего войсками Артемьева не было своих сил. Нужна была помощь Семёнова. Пассивная поддержка Японии могла бы парализовать опору, которую находили революционные силы у чехословаков, и распутать запутанный клубок. Вероятно, таковы были рассуждения многих из тех, кто стоял за более тесный союз с Японией, который выдвигал на первые роли забайкальского атамана. Но Верховный правитель слишком хорошо сознавал отрицательную сторону семёновской «атаманщины» и отнюдь не склонен был потворствовать демагогии Семёнова и поддерживавших его обществен, кругов. Отсюда вытекала большая настороженность в отношении забайкальского атамана. Сахаров рассказывает, что в дни пребывания Верховного правителя в Новониколаевске в его вагоне происходил ряд совещаний [с. 193]. По словам Сахарова, намечалось два выхода: использование Забайкалья или отход на юг в Алтайский край на соединение с Анненковым и Дутовым. Адмирал «отверг второй план совершенно и остановился на первом», причём, однако, «категорически отказался отправить золото в Читу»[410]. С Семёновым шли переговоры о возможности занятия им Иркутска «на случай предупреждения возможных событий». Семёнов ответил, что выполнение этого он может взять на себя «только при полном подчинении ему всех вооружённых сил Д. Востока и полосы отчуждения». Колчак запросил главнокомандующего союзными войсками на Д. Востоке, ген. Ойея не вызовет ли назначение Семёнова протест держав. Может быть, подобный запрос являлся простой оттяжкой ответа, на котором настаивал представитель ат. Семёнова. Это как будто бы вытекает из доклада, который Сыробоярский представил Семёнову после посещения Верховного правителя:

«…Не могу же я здесь в пути, в поезде, отдавать такой серьёзный и важный приказ, — ответил Колчак на домогание Сыробоярского, — а главное, я совершенно не вижу, что может… это назначение… изменить в реальных действиях атамана? Я считаю, что если ат. Семёнов имеет реальные силы, то он и без этого приказа может захватить Иркутск и воздействовать на чехов, а если нет, то и приказ не поможет с его высокими правами и полномочиями» [Последние дни Колчаковщины. С. 159].

Наконец, Колчак не выдержал: «это просто какое-то вымогательство» данного назначения…

Но события не ждали. В Черемхове, близ Иркутска, 21 декабря произошло восстание по директивам Пол. Центра. 23 декабря Колчак получает телеграмму военного министра Ханжина: «Иркутский гарнизон… не (в) состоянии выделить достаточного отряда в Черемхово для восстановления порядка. Необходима немедленная присылка войск Забайкалья… Временное подчинение Иркутского округа ат. Семёнову необходимо» [там же. С. 168]. В ответ Семёнов получил назначение главнокомандующим вооружёнными силами Д. Востока. Очевидно, что без такого назначения Семёнов не двинулся бы на помощь Правительству.

Гинс пытается быть конституционалистом до конца. В своей книге он пишет:

«…Верховный правитель, разговаривая со мной и ген. Артемьевым и выяснив положение в Иркутске, принял решение, которого не сообщил ни мне, ни генералу, а именно: назначить ат. Семёнова главнокомандующим всеми вооружёнными силами Дальнего Востока.

По существу, едва ли Верх. правитель мог найти иное решение. Положиться на военные силы ген. Артемьева не представлялось возможным, подавление мятежа в Иркутске могло быть произведено только при содействии войск Забайкалья; отсюда логически вытекало назначение ат. Семёнова командующим всеми войсками. Нельзя, с другой стороны, упрекать несчастного адмирала, человека глубоко патриотичного, честного и чуткого, но исключительно военного по психологии, не привыкшего и не умевшего усвоить приёмов управления через министров, в том, что он в такой тревожный момент не запросил предварительно мнения Совета министров… Назначение ат. Семёнова главнокомандующим без ведома Совета министров и без точного определения прав главнокомандующего поставило Правительство в чрезвычайно неловкое и затруднительное положение» [II, с. 473–474].

Итак, «по существу», Колчак был, по мнению Гинса, прав — «оставалось спасти остатки государства на Д. Востоке». Помощь Семёнова была необходима. Так рассуждал и Совет министров, иначе заместитель председателя Третьяков не поехал бы в Читу разговаривать с Семёновым. Следовательно, как будто бы Колчак действовал в полном соответствии с намерениями Совета министров. Разговаривать же по проводу с министрами после 23-го было невозможно: у поезда адмирала «связи с Иркутском уже не было». При Колчаке был сам председатель Совета. Пожалуй, претензии на несоблюдение в таких условиях «конституции» чрезмерны. В сущности, с 23 дек. никакого Совета министров фактически в Иркутске уже не было — 8 министров были в отсутствии. Но главнейшее в том, что Гинс не знал или забыл о процитированной выше телеграмме военного министра. Следовательно, только на последнего могли бы претендовать те министры, которые не были осведомлены о проекте назначения Семёнова. Кстати, можно думать, что и для командующего войсками Артемьева ничего неожиданного не было в назначении Семёнова, так как 24-го ат. Семёнов был запрошен о срочной высылке войск в Иркутск в связи с появлением «революционного штаба» в Глазковском предместье [Последние дни Колчаковщины. С. 168]. Семёнов сообщил, что войска его будут в Иркутске 28–29 декабря и что они примут энергичные меры к подавлению восстания. Правительство облегчённо вздохнуло и выпустило даже прокламацию, в которой говорилось уже не о семёновских войсках, а о войсках Японии, которые идут из Забайкалья и будут охранять Иркутский военный округ.

Маленькое отступление о неконституционных действиях Верховного правителя достаточно характерно. Слишком легко рождаются обвинения у современников, и слишком легко со страниц мемуаров попадают они на страницы истории: у Милюкова Колчак в данном случае «по привычке» игнорирует Совет министров. Это один из примеров того, как создаются исторические легенды. А вот и другой — из дневника ген. Жанена:

«Иркутск, 11 декабря… Вильтон, прибывший с ген. Дитерихсом, приходил поговорить вчера и сегодня. Мы согласны в том, что адмирал одержим манией величия и обладает наивным лукавством безумных. Стало известно, что он сносился с Семёновым по прямому проводу, побуждая его продвинуться досюда, чтобы перевешать министров, и предлагая ему даже часть поездов с золотом, которые он тащит за собой» [«М. S1.», 1925, III, р. 353–354].

Назначение Семёнова ещё более обострило отношение чехов лично к Верховному правителю. Причиной послужила телеграмма, якобы посланная Колчаком окружным путём Семёнову и предписывавшая ему в целях воздействия на чехословаков воспрепятствовать продвижению их эшелонов через Забайкалье, не останавливаясь даже перед взрывом туннелей на Кругобайкальской жел. дор. Странным образом текст этой телеграммы — на неё любят ссылаться все иностранные свидетели, и особенно чешские мемуаристы, — я нигде не нашёл. О телеграмме из русских упоминает только Сахаров, относя её к ноябрю месяцу [с. 186]… Думаю, что телеграмма эта — один из многих апокрифов[411]. Угроза непропуска эшелонов раздалась со стороны Семёнова, но едва ли не по собственной его инициативе. Это было шумное выступление, адресованное всем, всем, всем (в том числе и адмиралу Колчаку), в котором забайкальский «брат» обращался к чехословакам во имя «общеславянских идей», призывая их помочь «последней борьбе за Россию» и заканчивая требованием беспрепятственного пропуска до Иркутска поездов с русским командованием, ранеными воинами, семьями бойцов и ценностями: «В случае неисполнения вами этого требования я с болью в сердце пойду и всей имеющейся в моём распоряжении вооружённой силой заставлю вас исполнить ваш долг перед человечеством и замученной сестрой — Россией» [Парфенов. С. 116].