4. Отступающая армия

Отступающей армии в условиях гражданской войны почти всегда предстоят жестокие испытания. Надо иметь перо художника, чтобы описывать эти ужасы и страдания. Ещё не появился художник-летописец, который изобразил бы во всей выпуклости страдные дни сибирских армий. Трафарет ужасов уже не действует на нервы. Надо проникнуть в толщу людских страданий для того, чтобы произвести своим описанием впечатление.

Это особая трагедия, которой мы можем коснуться лишь вскользь. Да и как на нескольких страницах изобразить трагический исход уральского войска или отдельной Уральской армии, оторванной от Сибири и изолированной от Юга. Уральцы, под начальством своего атамана ген. Толстова, совершили зимой с жёнами и детьми фантастический, тысячевёрстный путь через мёртвую пустыню. Вышло 15.000, пришло в форт Александровск всего 3000. «Каждый ночлег был кладбищем», — повествует ген. Акулинин[479]. И на остановках, и в пути уральское казачество приносило «искупительные жертвы великому служению родине».

Что сказать про тот «страшный поход» Южной оренбургской армии, по сравнению с которым даже большевицкий повествователь считает другие эвакуации «увеселительными прогулками»…[480] Оренбургская армия держалась на фронте, насколько могла. «Буду бороться, пока есть силы, — писал Дутов Колчаку 31 октября из Кокчетава. — Оренбургская армия, первая вас признавшая, всегда будет с вами и за вас» [Борьба за Урал. С. 351]. Отступая, она двигалась через гористые Тургайские степи и через безводные и пустынные пески Балхаша к Сергиополю на соединение с Анненковым в Семиречье. С армией двигались голодные, умирающие тифозные толпы беженцев. Те, кто не могли идти, должны были погибать. Их убивали собственные друзья и братья. Общее количество отходивших, по словам большевицких источников, колебалось от 100–150 тыс. К концу марта границу Китая близ города Чучугон перешло до 30 тыс.

Отступление центральной армии также быстро превратилось в катастрофу. Вся обстановка содействовала этому — вплоть до суровой зимы. «Это был «великий исход», снежная лавина, катившая с запада на восток», — писал в своём горестном отчёте уполномоченный Кр. Кр. Миллер. Остатки армий Каппеля, Вержбицкого, Войцеховского, Сахарова двигались не по жел. дороге, занятой чехословаками, а вдоль её полотна по старому сибирскому тракту. «Жестокие сибирские морозы и тиф, — говорит Ширямов, — безжалостно косили людей, но всё же для нас это был серьёзный враг. Каппель вёл за собой наиболее стойкие и упорные в борьбе с советской властью части, выдержавшие всю двухлетнюю кампанию» [Борьба за Урал. С. 294]. «Это были, — дополняет характеристику другой наблюдатель из враждебного лагеря, — самые крепкие физически и духовно люди. Они отступали от Омска до Иркутска. Все слабые уже погибли от тягостей этого безумного долгого похода. Остались те, кто не ждал пощады от красных и сам никого не щадил» [Смирнов. Там же. С. 309]. Слова «пощада», «жалость» — вообще не подходили к моменту. Кровью написана 9 января телеграмма командующего пятой польской дивизией со ст. Клюквенная, умолявшая ген. Сырового пропустить вперёд 5 эшелонов (из 51) «с семьями, детьми и ранеными». Сыровой, выполняя, быть может, свой жестокий долг в общей борьбе за существование, отвечал: «Удивляюсь тону вашей телеграммы… Согласно приказу ген. Жанена, вы должны двигаться последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на восток»[481].

Эвакуация оставила позади себя 200 замёрзших «поездов смерти» с беженцами и семьями тех, которые отступали в армии. «Гибель эшелонов с семьями, — свидетельствует Занкевич, — нанесла огромный моральный удар офицерству армии и была одной из главных причин быстрого и окончательного её разложения» [с. 149]. Десятки обозов с умершими в Омске, тысячи сжигаемых трупов погибших в лагерях Новониколаевска, штабели трупов в Красноярске и Томске[482] — все это жертвы на кладбище гражданской войны. Но трудно представить себе нечто более кошмарное, чем-то, что советский беллетрист Ф. Абрамов под заглавием «Воскресник» дал в 1926 году в «Сибир. Огнях» [было перепечатано в «Днях» 2 дек.]. Это было время, когда разгружали «мёртвые поезда». Грубо, пожалуй, даже иногда цинично его изложение, но оно так ярко говорит о кошмарных ужасах в Сибири:

«…В январе двадцатого года в городе встречались подводы и целые обозы с трупами. Это свозили за город со станции, разгружали мёртвые поезда, подбирали трупы в окрестностях. На санях везли десять-пятнадцать трупов, все больше раздетых, вымерзших белых, перетянутых верёвкой. Бывает, что везут, а верёвка лопнет, и они рассыплются. Женщины сначала в обморок падали, потом ничего — привыкли, стоят и смотрят, нет ли знакомых. Иногда находили.

Возили трупы за город. Там стоял крематорий, но слабо работал: не больше 300 трупов сжигал, а привозили их в несколько раз больше. Пришлось для трупов могилы рыть. Работали какие-то воинские части, потом стали мобилизовать гражданское население. Окрестные крестьяне возили, а городские обыватели могилы рыли.

Воскресники устраивали тогда для того, чтобы привлечь к работам служащих и рабочих. Попал наш коллектив в одно воскресенье на рытье могил…

Опять воскресенье, опять воскресник и опять могилы. Утешают, что наш коллектив и вообще наш район на могилы в последний раз назначают. Пришли, распределились. Мы опять с ней в паре. Оказалось, что на этот раз нам досталось не могилу рыть, а так как две могилы были уже готовы, то нас заставили трупы в могилу таскать. Не повезёт, так уж не повезёт. Показали нам, как это делается. Очень просто. Дают верёвку двоим. Верёвкой зацепят мертвяка за голову или за руку и волоком к могиле, столкнут туда, а там уже есть люди, которые укладывают рядами, чтоб меньше места занимали. Совсем просто: зацепят, приволокут к яме, столкнут и марш за другими. Если бы это были чурки деревянные, так даже весело бы было. Лучше, чем копать…

Больше всего было мужской молодёжи из колчаковской армии. Рядом с нами работали двое здоровых парней. Зацепили из кучи одного за голову, дёрнули и оторвали голову. Постояли, посмотрели на неё и, как ребятишки зимой гонят замёрзший кал, погнали голову к яме, перебрасывая её один к другому. Кто-то заругался на них. Многих тошнило. С несколькими женщинами случилась истерика: все были неразговорчивы. Бывает, что и женщины молчат.

Работа по времени подходила уже к концу. Накинул я верёвку петлёй на какую-то женщину, вытянул из кучи. Смотрю, приятельница как-то дико смотрит на труп. Бросилась на колени, посмотрела, дико закричала: «Мама»!..»

* * *

«Около Нижнеудинска в тайге части Каппеля и Войцеховскего, к которым присоединились прорвавшиеся ижевцы и уральцы, отступавшие после Красноярска вниз по Енисею, встретились с группой воткинцев Вержбицкого и с колонной Сахарова и Лебедева. Образовалась, по исчислению Сахарова, сила «тысяч в тридцать бойцов»[483]. Захватив Нижнеудинск, Каппель 22 января устроил военное совещание. На нём был выработан план — двигаться двумя колоннами-армиями (под командованием Войцеховского и самого Сахарова) к Иркутску, стремиться подойти к нему возможно скорее, чтобы внезапно овладеть городом, освободить Верховного правителя, всех с ним арестованных, отнять золотой запас, затем, установив соединение с Забайкальем, пополнить и снабдить наши части в Иркутске, наладить службу тыла и занять западнее Иркутска боевой фронт» [Сахаров. С. 262–263].

Около ст. Зима обе колонны должны были соединиться. Войска получили общее наименование «каппелевцев». В пути Каппель, у которого уже были отморожены ноги, получил воспаление лёгких… 25 января он скончался. Ушёл, по характеристике Сахарова, один «из доблестнейших сынов России», пользовавшийся «прямо легендарным обаянием».

Продвижение каппелевдев обеспокоило и Пол. Ц., и коммунистов. По словам Парфенова, кап. Калашников внёс даже предложение о передаче власти коммунистам «ввиду создавшегося критического положения» [«Сиб. Огни», 1927, № 5, с. 117]. Калашников в эти дни сделался уже верным слугой коммунистов[484]. «Мы стали готовиться к отпору каппелевцам, а заодно и чехам», — вспоминает Ширямов [Борьба за Урал. С. 297]. Коммунисты, не доверяя чехам, боялись с их стороны поддержки каппелевцам. Бороться одновременно и с теми и с другими, по признанию Ширямова, коммунисты не могли, так как армия их пополнялась только ненадёжными партизанскими отрядами. Руководящие чехословацкие органы о такой поддержке каппелевцам и не помышляли. Они всемерно искали соглашения с местными большевицкими организациями и представителями наступавшей 5-й Советской армии. Последние в свою очередь, по предписанию из Москвы, желали избежать столкновений с чехами. Между тем повсюду чехословаки отступали, выдерживая арьергардные бои с головными частями 5-й армии. Так, крупное столкновение с дивизией польских легионеров произошло у большевиков около ст. Тайга под Красноярском. Новые столкновения были у Ниждеудинска и в Тулуне. Чехи уходили, взрывая мосты — тем самым замедлялось продвижение большевиков; «надо было во что бы то ни стало прекратить эти разрушения» [Смирнов][485]. На почве самозащиты и могло произойти на местах, вопреки всякого рода предписаниям свыше, то соединение чехословацких отрядов с каппелевцами, которого боялись и деятели П.Ц., и коммунисты. Тем более что настроение окружающего населения было неопределённо. Сами «Изв. Ирк. Рев. Ком.» [№ 1, 24 января] должны отметить, что «среди населения селений и городов, расположенных вдоль линии ж.д., настроение выжидательное. Одни ждут с нетерпением приближения регулярных советских властей, другие — мечтают и вздыхают о Каппеле и посматривают на восток…». В хвосте эвакуировавшихся эшелонов шли польские, румынские и сербские части, мало считавшиеся с военным чехословацким командованием. При эвакуации неизбежно каждый начинал думать только о себе. Кроме того, значительная часть чехословацкого войска была настроена антибольшевицки. Январские события должны были многим раскрыть глаза и показать, что лозунг «демократии» в то время обозначал безоговорочное признание советской власти. Настроение было далеко не однородно. Если специально обличительная литература склонна приводить примеры, когда чехословацкие эшелоны, обезоруживая беглецов, к ним присоединившихся, выдают их большевикам[486], то можно привести не менее многочисленные примеры содействия и спасения чехами беглецов. Даже в такой критический для польской дивизии момент, как бои под Красноярском, ею решительно было отвергнуто требование выдачи всех русских, ехавших в польских эшелонах [Витольдова Ст. На Восток. Рига].

Столкновение с каппелевцами, происшедшее у ст. Зима, показало, какую роль могли бы сыграть ещё чехословаки и какая двойственность наблюдалась, в сущности, в их позиции. Из Иркутска «революционным» Правительством был отправлен на ст. Зима заслон, который должен был принять первый удар каппелевцев. По словам Ширямова, чехи «не препятствовали» его проезду по ж.д. и дали обещание не вмешиваться в бои и не оказывать никакого содействия каппелевцам, при условии соблюдения трёхвёрстной нейтральной зоны вдоль линии ж.д. [там же. С. 279]. В действительности произошло нечто другое. В бою с большевиками принял участие конный чешский полк третьей дивизии, которой командовал майор Прхал. «Но уже через несколько часов, — рассказывает Сахаров, — от Яна Сырового пришли по телеграфу и строжайший разнос майору Прхалу, и приказание вернуть красным оружие, и требование… не оказывать нам никакого содействия. Установившиеся было отношения между нами и чехами были сразу прерваны. Майор Прхал, показав полученные им телеграммы, заперся в вагоне» [с. 268].

В дни столкновения у ст. Зима и обострённых отношений между большевиками и чехословаками чешское командование уже официально вступило в переговоры с 5-й Советской армией при посредстве иркутских коммунистов. Соглашение висело на волоске, так как в Иркутске получен был уже приказ об открытом выступлении против чехов и расстройстве их тыла [Борьба за Урал. С. 300, 321]. Тогда иркутский Ревком «решился на последний шаг, кажется, предложенный чехами: послать делегацию для непосредственных переговоров с 5-й армией». С охранной грамотой Благоша делегация двинулась в путь и прибыла на ст. Зима. «В вокзальном помещении, — рассказывает Сурков[487], — нас встретил начальник чехослов. дивизии Прхал… Не успели мы изложить своей просьбы и показать Прхалу свои мандаты от д-ра Благоша, как в комнату вошёл статный казачий офицер, который, взяв под козырёк, быстро отрапортовал: «Ген. Войцеховскому стало известно, что на ст. Зима только сейчас прибыла делегация большевиков… Генерал просит их немедленно передать ему в руки, так как их движение по линии под чешской охраной нарушает нейтралитет чехов в отношении жел. дороги, который должен быть для всех русских одинаков…» Прхал заметно волновался и не знал, что делать… После краткого совещания решено было нас ген. Войцеховскому не выдавать, а, посадив в простой товарный вагон, двинуть с паровозом дальше»…

Новое осложнение было в «Тулуне, где чешский»[488]полковник Бируль, противник мира с «красными», не хотел пропускать делегацию: «Высшее чешское командование, сидящее в Иркутске, ничего не знает о том, что творится здесь, на месте, и поэтому высылает всякие делегации» [Борьба за Урал. С. 324–326]. Но всё-таки делегация до места назначения доехала и соглашение с правительством РСФСР заключила. Оно было подписано в с. Куйтуки 7 февраля в 9 часов вечера по московскому времени. Один из пунктов соглашения гласил: «Чехосл. войска оставляют адмирала Колчака и его сторонников, арестованных иркутским Ревкомом, в распоряжение советской власти под охраной советских войск и не вмешиваются в распоряжения советской власти в отношении к арестованным» [договор напечатан в приложении к сборнику «Борьба за Урал и Сибирь». С. 358–361].