Сказка про то, что самое главное
Вы напрасно думаете, что, когда все уходят из комнаты, гасят в ней свет и закрывают дверь, в ней ничего не происходит. Как раз наоборот — в ней происходят самые интересные вещи! Просто вы этого никогда не увидите.
Художник очень не любил, когда ему говорили, что у него в мастерской страшный беспорядок. «А что такое, по вашему, порядок?» — спрашивал он. И сам отвечал: «Порядок — это когда я совершенно точно знаю, где что у меня лежит!» А он и вправду знал и мог не глядя выхватить из кучи предметов на рабочем столе нужную кисточку, тюбик с нужной краской.
Художник приходил в мастерскую около полудня — он не любил рано вставать. Приходя, он прямо в пальто плюхался в кресло и, сидя неподвижно, долго смотрел в одну точку. Точка эта могла располагаться на недописанной картине, а могла быть и совершенно в другом месте — бог его знает, о чем художник в это время думал. Потом он вздыхал, поднимался, снимал пальто, надевал заляпанный красками халат, включал старенький кассетный магнитофон, наливал себе полстаканчика вина и уходил в работу.
Работал художник до позднего вечера. Потом он допивал вино, надевал пальто, еще некоторое время смотрел на незаконченный холст, бормоча что-то себе под нос, выключал магнитофон, мыл кисти, гасил свет и уходил — до завтра.
И начиналось! Сотни вещей, живших в мастерской, любили хозяина — каждая по-своему. Поэтому каждой хотелось думать, что она у хозяина самая главная. Любовь, как ни верти, требует взаимности.
«Это все мы, мы! — кричали краски, стараясь перекричать друг друга. — Без нас бы он не написал ни одной картины! Мы — его голос, его чувства, его шепот и крик!» — «Ну конечно! — отвечал им холст. — Да если бы я не терпел вас на своей безупречной поверхности — где бы вы были, кто бы вас увидел? Выставка произведений в тюбиках? Или на палитре? Недаром картину называют „Холст“ а не „Краски“!»
«Ах, как мило! — возмущалась кисть. — Конечно, можно размазывать краску по холсту пальцами, говорят, это сейчас даже модно, однако наш хозяин работал и работает кистью!».
«Не мешало бы вам знать, — говорил карандаш, — что все начинается с эскиза. А эскиз возникает, когда хозяин берет в руку меня!» «Нет, дорогие мои, — вздыхала бутылка, в которой еще совсем недавно оставалось вино. — Если бы не я, хозяин бы и не подошел к мольберту, не взял бы вас, краски, вас, кисть, не натянул на подрамник вас, уважаемый холст. Без меня он печален, неуверен в себе и сомневается, что его картины вообще могут быть кому-то интересны». — «А я, а я? — подпрыгивал, дребезжа, старый магнитофон. — Вы когда-нибудь видели, чтобы он рисовал без музыки, в тишине? Живопись — это застывшая музыка!»
«Ах, какие мы все умные! — улыбалась рамочка с фотографией темноволосой женщины. Рамочка стояла на самой верхней полке для книг, поэтому улыбалась свысока. — Неужели вы думаете, что если бы не было здесь меня, если бы он не смотрел на меня каждое утро, если бы не было у него в жизни его единственной несчастной любви, он бы нарисовал что-нибудь стоящее? Да он бы вообще не взялся за кисть! Разве вы не видите, что всю свою жизнь он рисовал и рисует только ее одну — фотографию которой храню для него я!»
И только старые часы на стене молчали. Они-то отлично знали, кто тут самый главный. Поэтому они никогда не вступали в спор и только тихонько тикали, отмеряя время: тик-так, тик-так…