Глава 4. Репрессивная политика ведомства безопасности

Если мы желаем победить, мы должны быть жестоки и к себе, и к другим[208].

Ф.Дзержинский

В карательной политике органов ВЧК-ОГПУ превалировал классовый принцип, но если после революции упор делался на социальном положении или происхождение того или иного лица, то позднее подход стал несколько иным.

В середине 1920-х гг. Ф.Э. Дзержинский выступил против классового похода к лицам, совершившим правонарушение. 17 февраля 1924 г. он направил письмо в ЦКК РКП (б): «Я в корне не могу согласиться с предложениями по карательной политике, выработанными комиссией ЦКК (прилож. к прот. № 90 от 13/П-24 г.)

Основная мысль их — это льготы и послабления лицам пролетарского происхождения за преступления и смягчение карательной политики, переводя ее на рельсы воспитания и исправления преступников, с организацией с.-х. и фабр. — зав. колоний и т. д. Такая карательная политика в настоящее время будет иметь своим следствием увеличение преступлений, увеличение числа преступников, разложение рабочих и отвлечение госуд. мысли в этой области по неправильному направлению. Преступления мы изжить сможем исключительно, только поднимая общее благосостояние, преодолевая разруху, развивая производство, увеличивая зарплату, удешевляя производство, увеличивая производительность, поднимая и усиливая чувство общественности и ответственности. А это требует величайшей дисциплины и чувства законности именно у рабочих и трудящихся. Это долгий, тяжелый процесс. Жертвы неизбежны. Этими жертвами и являются т. наз. преступники. И если с ними не бороться, если им давать «льготы», то мы для преходящего либерального чувства жалости и абстрактной справедливости жертвуем будущим, жертвуем самой возможностью изжить преступления, увековечиваем их. Чахотка сейчас неизбежное зло, но если с ней не бороться всеми доступными мерами, чахотка победит человечество.

В психологии рабочих нет этой интеллигентской психологии. У рабочих вор-преступник не встречает сострадания, поэтому именно пойманный вор-рабочий не находит поручителей. А в среде «образованной», умеющей себе много прощать, есть много сострадания к уличному преступнику.

Если мы желаем победить, мы должны быть жестоки и к себе, и к другим.

Наша карательная практика никуда не годится. Вот основные принципы кар. политики, как я ее мыслю:

1. То, что преступно, должно преследоваться самым решительным образом, методами, уменьшающими данный вид преступности.

2. Никакого классового признака самого преступника не должно быть. Само преступление по своему существу должно определяться по классовому признаку, т. е. насколько оно является опасным для власти рабочих и крестьян, долженствующих осуществить коммунизм.

3. К преступнику должен быть подход персональный, поскольку он может исправиться, поскольку его преступление случайно, поскольку, совершив преступление, он сам не преступник, т. е. наши судьи не должны быть формалистами.

4. Размеры наказания должны сообразовываться с задачами и условиями времени.

5. Наказание не имеет ввиду воспитание преступника, а ограждение от него Республики и воспитание общественного мнения трудящихся для того, чтобы в их среде не могли психологически воспитываться преступники и классовое терроризирование общ. мнения классовых врагов трудящихся.

6. Республика не может быть жалостлива к преступникам и не может на них тратить больших средств — они должны покрывать своим трудом расходы на них. Ими должны заселяться пустынные, бездорожные местности — на Печере, в Обдорске и пр.

7. Борьба с преступниками должна вестись по методу коротких, сокрушительных ударов.

Меры самые целесообразные по предупреждению увеличения преступников — это забота о беспризорных детях — вот куда надо направить все сострадание и волю и вовлечение широкого общественного мнения масс по борьбе с преступлениями и преступниками.

Наша же судебная практика — это либеральная канитель».[209]

В годы нэпа репрессии советской власти по отношению к различным категориям населения несколько ослабевают, но после значительного сопротивление со стороны большей части общества жесткой политике советского правительства в период перехода к индустриализации и массовой коллективизации снова усиливаются. И все большие масштабы приобрели внесудебные репрессии органов ОГПУ.

Часто оппонентами Ф.Э.Дзержинского были М. И. Калинин, Н. И. Бухарин, Г. Я. Сокольников, Н. В. Крыленко, Н. В. Чичерин и др. Именно Н.И. Бухарин писал Дзержинскому: «…Я считаю, что мы должны скорее переходить к более «либеральной» форме сов-власти: меньше репрессий, больше законности, больше обсуждений, самоуправления (под руководством партии naturalitew) и проч. В статье своей в «Большевике», которую Вы одобрили, теоретически обосновал этот курс. Поэтому я иногда выступаю против предложений, расширяющих права ГПУ, и т. д. Поймите, дорогой Феликс Эдм. (Вы знаете, как я Вас люблю), что вы не имеете ни малейших оснований подозревать меня в каких-либо плохих чувствах к Вам лично и к ГПУ как к учреждению. Вопрос принципиальный — вот в чем дело…»[210].

Дзержинский не мог пренебречь мнением Бухарина, поэтому 24 декабря 1924 г. направил личную записку В.Р. Менжинскому следующего содержания: «При сем письмо ко мне Бухарина, которое после прочтения прошу мне вернуть. Такие настроения в руководящих кругах ЦК нам необходимо учесть и призадуматься. Было бы величайшей ошибкой политической, если бы партия по принципиальному вопросу о ГПУ сдала бы и дала бы «весну» обывателям: как линию, как политику, как декларацию. Это означало бы уступить нэпманству, обывательству, клонящемуся к отрицанию большевизма, это была бы победа троцкизма и сдача позиции. Для противодействия таким настроениям необходимо пересмотреть нашу практику, наши методы и устранить все то, что может питать такие настроения. Это значит мы (ГПУ) должны, м. быть, стать потише, скромнее, прибегать к обыскам и арестам более осторожно, с более доказательными данными; некоторые категории арестов (нэпманство, преступления] по должностям) ограничить и производить под нажимом или при условии организации за нас общественного партийного мнения; больше информировать МК о всех делах, втягивая плотнее парторганизацию в эти дела. Необходимо пересмотреть нашу политику о выпуске за границу и визы. Необходимо обратить внимание на борьбу за популярность среди крестьян, организуя им помощь в борьбе с хулиганством и др. преступлениями. И вообще наметить меры такие, чтобы мы нашли защиту у рабочих и крестьян и в широких парторганизациях.

Кроме того, еще раз надо обратить внимание на наши информ. сводки, на то, чтобы они членам ЦК действительную дали картину нашей работы в кратких словах и представили бы всю конкретность. Наши же сводки таковы, что они дают одностороннюю картину — сплошную черную, без правильной перспективы и без описания реальной нашей роли. Мы должны составлять отчеты о нашей работе»[211].

Но это, отнюдь, не значило, что председатель ОГПУ согласен со всеми утверждениями Бухарина, о чем свидетельствует еще один документ, хранящийся в РГАСПИ в личном фонде Дзержинского. Сотрудники архива рассказали, что на одном из заседаний кто-то из членов правительства нарисовал на листке бумаги на фоне меча Председателя ГПУ и под рисунком сделал подпись: «Меч разящей пролетарской диктатуры или Дзержинский на страже революции. 30.6.25». Когда листок передали Дзержинскому, тот пририсовал трех человечков, держащих в руках большой напильник, и дописал: «Надо сбоку нарисовать Бухарина, Калинина и Сокольникова с напильником, подтачивающим «меч»[212].

При изучении данной проблемы следует иметь в виду, что в 1917–1926 гг. всякому судебному (как и внесудебному) решению предшествовала партийная директива. Сотрудники ВЧК-ОГПУ и судьи не были свободны в принятии решений.[213]

При Дзержинском в органах безопасности были выработаны и проверены на практике нормы и правила от ареста до освобождения или применения высшей меры наказания по отношению к лицам, совершившим не только политически преступления, но и в сфере хозяйственных отношений, в пределах полномочий, предоставленных высшими органами власти и управления.

Арест. В годы Гражданской войны практически каждый человек мог быть арестован органами ВЧК и заключен в концлагерь или тюрьму только по подозрению, как потенциальный противник власти или коммунистической идеологии. И все же нельзя согласиться с утверждением авторов книги «Наше Отечество» о том, что органы ВЧК одновременно осуществляли «по своему усмотрению арест, ведение следствия, вынесение и приведение приговора в исполнение»[214]. Говоря так, следует вести речь о конкретном периоде Гражданской войны.

В отдельных случаях Дзержинский рассматривал арест не только как меру пресечения, но угроза ареста должна была быть стимулом для улучшения работы. 6 февраля 1920 г. он говорил: «Придется арестовывать товарищей, потому что только таким образом мы сможем возбудить эту необходимую энергию. И поэтому в нашей работе не должны увлекаться тем, что вот тот — негодяй, а этот — хороший человек. Мы должны смотреть на него с точки зрения рабоче-крестьянской власти, с точки зрения более целесообразного использования, с точки зрения той цели, которой мы должны достигнуть»[215].

В конце февраля 1918 г. Дзержинскому стало известно, что один из сотрудников ВЧК допустил грубое обращение с арестованными. Председатель ВЧК лично провел расследование по этому делу. На протоколе допроса от 11 марта имеется его пометка: «Комиссия рассмотрела и решила сделать самое энергичное внушение виновным и в будущем предавать суду всякого, позволившего дотронуться до арестованного». Дзержинский писал, что «вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовало добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это — зло, что наша задача, пользуясь этим злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он — представитель Советской власти рабочих и крестьян и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость — пятно, которое ложится на эту власть». Он утвердил инструкцию для производящих обыск и дознание. В ней говорилось, что оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность; обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое. Никакие нравоучения и окрики недопустимы; ответственность за обыск и поведение падает на всех из наряда; угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопустимы. «Виновные в нарушении данной инструкции подвергаются аресту до трех месяцев, удалению из Комиссии и высылке из Москвы»[216].

25 апреля 1918 г. Дзержинский поручил левому эсеру, управляющему делами и секретариатом ВЧК Пятницкому подготовить циркуляр следователям, в котором указать на необходимость о. каждом арестованном в течение пяти дней составлять постановление об аресте, в котором должно быть сформулировано обвинение. Копия постановления должна быть в тюрьме с подпиской арестованного, что ему прочитано»[217].

В годы Гражданской войны в случае необходимости ВЧК прибегала к массовым обыскам и арестам. В письме И.К.Ксенофонтову 14 мая 1919 г. Дзержинский писал: «Я не против массовых обысков, они создают желательную психологию, но надо выработать план их, иначе пользы не дадут…»[218]. И от стихийных обысков ВЧК переходит к плановым. Например, 6 июня 1919 г. на заседании оперативного штаба под председательством Дзержинского был заслушан вопрос о массовых обысках. Было решено для проведения операции назначить тройку в составе В.Н. Манцева, И.П. Жукова и М.А. Дейча, которая должна «выработать инструкцию для производящих обыски (Никакие реквизиции не допускаются)», а В.Н. Манцеву — составить в районных советах и учреждениях ЧК о сборе подробных сведений об адресах подозрительных лиц. Операцию провести в течение недели[219].

Массовые аресты и обыски не были правилом, а скорее исключением. 17 декабря 1919 г. Дзержинский и М.Я. Лацис подписали приказ Президиума ВЧК всем губЧК, в котором указывалось, что «ЧК весьма часто прибегает к арестам, когда это не вызывается целесообразностью. По одной наслышке, по одному подозрению и подчас мелкому преступлению арестовывать не следует. А в общем во всех тех случаях мелких преступлений, когда имеется уверенность, что преступник не сбежит, к аресту прибегать не нужно, так как дело можно вести и так или завести и передать в другие судебные учреждения». Поэтому ВЧК предложила руководствоваться следующими правилами: взять на учет население, могущее служить заложниками: буржуазию, бывших помещиков, купцов, фабрикантов, заводчиков, банкиров, крупных домовладельцев, офицеров старой армии, видных чиновников царского времени и времени Керенского и видных родственников сражающихся против нас лиц; видных работников антисоветских партий, склонных остаться за фронтом на случай нашего отступления; представить в списки этих лиц ВЧК со своим заключением, указав звание, должность, имущественное положение до революции и после революции; к аресту заложников приступать только с разрешения или предписания ВЧК».

Исходя из политических соображений, руководство партийных комитетов РКП (б) — ВКП (б) и органов ВЧК-ОГПУ особое внимание обращало на индивидуальный подход к аресту некоторых категорий советских граждан. Безусловно, особый подход соблюдался при аресте коммунистов.

В годы Гражданской войны уточняется порядок ареста отдельных категорий граждан: сотрудников правоохранительных органов России, буржуазных специалистов и др. 14 февраля 1919 г. Президиум ВЧК постановил: «В случае, если кто либо из царских бывших чиновников занимая должность в советском учреждении, высказывает свое лояльное отношение к советской власти и, если за невраждебное отношение ручается то учреждение, в коем он служит, данное лицо аресту не подлежит»[220]

В приказе от 17 декабря 1919 г. Президиума ВЧК всем губЧК речь шла об отношении к буржуазным специалистам. «Наши специалисты, — говорилось в нем, — в своем большинстве люди буржуазного круга и уклада мыслей, весьма часто родовитого происхождения. Лиц подобных категории мы по обыкновению подвергаем аресту или как заложников, или же помещаем в концентрационные лагеря на общественные работы. Проделывать это без разбора и со специалистами было бы очень неблагоразумно. У нас еще мало своих специалистов. Приходится нанимать буржуазную голову и заставлять ее работать на Советскую власть. Поэтому к аресту специалистов надо прибегать лишь тогда, если установлено, что его работа направлена к свержению Советской власти. Арестовать же его лишь за то, что он бывший дворянин, что когда-то был работодателем и эксплуататором, нельзя, если он исправно работает. Надо считаться с целесообразностью, когда он больше пользы принесет — арестованным или на советской работе.[221]Но в Президиум ВЧК ежедневно поступали жалобы на то, что подведомственные ВЧК органы, как в центре, так и на местах не исполняют декрета от 14 декабря 1918 г., т. е. не предупреждают соответствующие учреждения о предполагаемом аресте сотрудников этих учреждений, что ставят их в безвыходное положение, так как лишает возможности подготовить на место арестуемых других работников, что расстраивало работу учреждений.

Вообще-то складывалась любопытная ситуация — руководителя учреждения надо было предупреждать о предстоящем аресте сотрудника органами ВЧК. И это в условиях Гражданкой войны, когда сплошь и рядом подразделениями и службами руководили антисоветски настроенные лица. Пока чекисты приедут с ордером, подозреваемый в преступлении постарается скрыться. Тем не менее, 28 февраля 1920 г. Дзержинский подписал приказ, которым обязал все ЧК в центре и на местах точно выполнять декрет СНК от 14 декабря 1918 г., который обязал сообщать до ареста заведующему учреждением, где работал данный сотрудник, чтобы можно было подготовить другого работника; если до ареста этого было сделать нельзя, то после ареста ЧК была обязана в течение 48 часов сообщить, с указанием, почему арестован и в чем обвиняется, и, в зависимости от серьезности дела, предупредить учреждение; но «прежде чем арестовать того или иного гражданина, необходимо выяснить, нужно ли это. Часто можно не арестовывая вести дело, избрав мерой пресечения: подписку о невыезде, залог и т. д. и т. п., а дело вести до конца. Этим ЧК достигает того, что будут арестованы только те, коим место в тюрьме, и не будет ненужной и вредной мелочи, от которой только одни хлопоты, загромождающие ЧК, что лишает ЧК возможности заниматься серьезным делом и отдаляет нас от цели, для достижения которой ЧК существует[222].

10 февраля 1920 г. Дзержинский направил телеграмму транспортным ЧК о порядке ареста железнодорожников. В ней указывалось, что ТЧК могут производить эти аресты за служебные преступления в каждом отдельном случае только с согласия соответствующего комиссара. Но в случае серьезных преступлениях они вправе задерживать преступников с немедленным извещением соответствующего комиссара, который под свою личную ответственность может изменить меру пресечения. — «Во всех случаях, когда органы ТЧК обнаруживают служебные преступления и непорядки, они должны безотлагательно сообщать о каждом случае ответственным представителям НКПС, обязанным принять надлежащие меры к устранению непорядков и привлечению виновных к ответственности»[223].

Несмотря на наличие директивных документов, в ВЧК продолжали поступать заявления о том, что провинциальные ЧК арестовывают лиц, «абсолютно ничем не вредных Республике или еще хуже наших же товарищей и друзей». Это вызывало законное недовольство органами ЧК. Причина таких действий заключалась в том, что не все ЧК сумели перестроить работу в соответствии с изменившейся обстановкой. Год назад, в период острой Гражданской войны, чекисты были вынуждены, «не останавливаясь перед единичными ошибками, совершать массовые операции, массовые аресты», чтобы решительно изолировать каждого противника, то к началу 1920 г. внутренняя контрреволюция на 9/10 была разгромлена и в этом нужды нет. «Наши методы, — отмечал Дзержинский в циркуляре 22 марта 1920 г., - должны измениться. Прежде всего, об арестах. Ни одно лицо, безвредное по отношению к нам, если оно не совершило какого-либо доказанного преступления, не может и не должно быть арестовано ЧК. Это, конечно, не значит, что в интересах раскрытия какого-либо преступления не может быть применена необходимая изоляция того или иного лица, виновность которого еще не очевидна, но такая мера требует быстроты выяснения, быстрого разрешения и главное — уверенной целесообразности.

Второе: раз и навсегда надо покончить с арестами лиц нашего пролетарского класса за мелкие, не носящие государственного характера преступления, как, например, провоз Уг пуда муки, десятка яиц и пр. Такие дела должны быть переданы местной милиции или в крайнем случае по составлении ЧК протоколов следует отсылать их, не арестовывая виновных, в народные суды.

Третье: необходимо осторожное и вдумчивое отношение к арестам ответственных советских и партийных работников. Тут ЧК должны проявить максимум такта, максимум понимания, что преступления по должности караются строго, но только при наличии этих преступлений. Мелкая придирчивость, раскапывание личной жизни каждого работника, временами преступления, являющегося плодом какой-либо склоки, должны быть отвергнуты ЧК, как органом, не занимающимся разбором и слежкой за нравственностью каждого работника. Только доказанные преступления, только такие, не носящие невольный, несознательный характер, а характер злостный, направленный во вред Республике, должны беспощадным образом караться через ЧК.

Задачи ЧК теперь еще больше усложняются, чем прежде. Необходимо перейти от прямых действий к повседневной нелегкой охране революции от ее врагов. ЧК теперь должны превратиться в орган всевидящий, за всем наблюдающий и доносящий в соответствующие органы об уклонениях тех или иных лиц или органов.

Только в случаях, требующих быстрого, решительного пресечения преступлений, ЧК должны взяться за аресты, высылки и прочее.

ЧК обязаны помнить, что только при выполнении этих указаний они выполнят возложенные на них рабочей революцией задачи. А потому мы еще раз должны запомнить, что за неправильные и бессмысленные аресты будут нести ответственность председатели»[224]. Но эти установки на смягчение карательных мер скорее были пожеланиями, потому что в кратчайший срок отказаться от методов Гражданской войны было практически невозможно. Уж очень велик был соблазн силовыми методами решить политические задачи. Поэтому в январе указание-пожелание, а в конце июля — распоряжение В.Р. Менжинскому: «Сегодня в газетах («Известия за границей, печат. о политич. положении») снова говорится о подготовлен, восстании в Питере. Полагаю, что надо произвести массовые аресты и главных арестованных вывезти из Питера. Надо, кроме того, усиленно проверить состояние гарнизона.

P.S. Считаю, что надо дать директиву быстрее вести следствие о заговорах в приграничных местностях и перестрелять заговорщиков»[225].

Что же касается действий чекистов в условиях нэпа, то четко прослеживается стремление руководителей ВЧК-ОГПУ, высших органов власти строго регламентировать право ареста граждан, но на местах по-прежнему во многих случаях не были четкости в формулировках причин и мотивов арестов. В документах ВЧК и даже ГПУ называются такие причины ареста, как: «женат на княгине», «дед был епископом», «при обыске найдены погоны капитана», а в деле заключенного Харьковского отдела ГПУ было даже записано: «содержать под арестом до выяснения причины ареста»[226]. Некоторые «лихие» чекисты проявляли чрезмерное усердие в борьбе с мнимыми противниками власти. Иначе чем же можно было объяснить тот факт, что в 1923 г. только уездный уполномоченный Бийского губотдела ГПУ арестовал 419 человек, из них за: контрреволюцию — 172, бандитизм — 85, шпионаж — 7, прочие преступления — 155.[227]

Чтобы исключить такие случаи, Дзержинский в записке Т.П. Самсонову и Г.Г. Ягоде указал, что «единственная цель заключения — это более или менее строгая изоляция для целей следствия или предупреждения и только. А поэтому все излишние строгости, не вызываемые этой целью — преступление, рождающее справедливое возмущение и новые преступления. Необходимо выработать целый ряд практич(еских) указаний и указать, куда жаловаться. Это надо преподать всем губчека, ос(обым) отд(елам). Надо не озлоблять людей и не грешить против нашей коммунистической морали»[228]. А к арестам вообще прибегать лишь в том случае, когда серьезное преступление налицо и оставление на свободе виновного может повлиять на ход следствия или уклонению от ответственности[229].

В годы нэпа, по вполне понятым причинам, особое значение приобрело внимательное отношение к специалистам, потому что неправомерные действия чекистов не только нарушали законы советской власти, но и вели к перебоям работы промышленных предприятий и учреждений.

Не позднее 20 января 1921 г. Дзержинский писал Ксенофонтову «Надо составить и послать телеграмму, чтобы не арестовывали специалистов по старым делам, пусть их немедленно освободят под поручительство заинтересованных в работе ответственных коммунистов. Копию телеграммы надо послать и Грибанову. Дела и объяснения затребовать сюда»[230]. Это распоряжение было следствием разбирательства рапорта 19 декабря 1920 г. особоуполномоченного командарма Кавказской трудовой армии и Грозненского нефтеуправления Э. П. Грибанов, который сообщил Народному комиссариату по военным делам и НКПС о том, что органы ЧК, арестовывают старых специалистов за «дела времен 17 года». Эти аресты вносили дезорганизацию в работу по добыче и транспортировке топлива. Рапорт Грибанова был переслан в ВЧК.

Дзержинский был категорически против упоминания в делах об арестах партийными комитетами. 20 июля 1921 г., сославшись на случай с арестованными чехословаками, когда на запрос Оргбюро ЦК, «за кем дело?», сотрудник ВЧК В.Д. Фельдман ответил, что за ЦК РКП(б), да и арестованы они по приказу ЦК и даже в регистратуре ВЧК значилось «За ЦК». Он предложил «устранить возможность таких официальных справок и зачислений»[231].

Председатель ВЧК-ОГПУ протестовал также против нарушений установленного порядка ареста чекистов. 14 июня 1922 г. он телеграфировал в Пензенский губком партии: «Категорически протестую 1) против аресте ответственных работников отдела ГПУ без моего ведома, 2) против новых назначений без предварительного согласования со мною. Новых назначений не утверждаю, равно как и вмешательства в работу осведомления не допускаю»[232].

Дзержинский выступал и против поспешных арестов. 13 сентября 1922 г. он писал Кацнельсону по поводу арестов торговцев, но уж если арестовали, то не надо «сгоряча слишком быстро освободить под давлением ведомства», а «рассмотреть срочно все улики и принять ответственное решение. Прошу Вам доложить мне сегодня все доводы, уличающие арестованных, для дальнейшего доклада зам. пред. СТО т. Рыкову согласно его требования. Доводы эти должны быть сгруппированы письменно и доложены лично» [233].

После письма М.И. Калинина, обратившего внимание Дзержинского на ненормальность опечатывания квартир и комнат арестованных после ареста, 26 июня 1925 г. он отдал распоряжение: «Это надо совершенно прекратить. Прошу дать мне по этому вопросу справку и предоставить Ваш проект соответствующего приказа по всем управлениями органам ОГПУ»[234].

Ведение следствия. Председатель ВЧК-ОГПУ призывал всех следователей соблюдать «величайшую осторожность величайшую внимательность при ведении самого дела»[235] и «отвечать ему немедленно на запросы о делах и просьбах арестованных»[236]. Он настаивал на большей гласности при рассмотрении дел и требовал «не втихомолку надо вести дело, не для того, чтобы найти того или иного виновного, а для того, чтобы убить систему, безответственность и беспечность руководителей». Успехи возрастут «лишь тогда, когда борьба будет задачей и обязанностью не только карательных и контролирующих органов, но в первую очередь самих хозяйственных — Авт.) органов, тех лиц, которые стоят во главе их»[237].

Но первые месяцы деятельности аппарата ВЧК свидетельствовали о непрофессионализме многих следователей. Сам, не будучи юристом, но познавшим на себе все тонкости царской юрисприденции, он учил сотрудников ведению следственных дел. Так, 6 августа 1918 г. в записке Н.А. Скрыпнику Дзержинский писал: «Просматривая наши «дела», прихожу в ужас. Взять дело Рубиса. В этом деле материал богатейший, масса адресов выдающихся членов белой гвардии, писем и т. д. И ему не был по этому материалу задан ни один вопрос». Он предложил «предписать всем следователям, чтобы они арестованного опрашивали подробно обо всем, что имеется в материале, предварительно осмотрев его. Кроме того, должны быть выписаны все фамилии, адреса и указания о них, имеющиеся в материале. Кроме того, в делах кроме ордера должны быть сведения, почему данное лицо арестовано, кто именно указал адрес или что навело на подозрение…Дальше: в деле всегда должны быть бумаги о перемене меры пресечения, а также о мере наказания и о месте заключения»[238].

Поскольку родственники арестованных пытались как-то повлиять на ход следствия,10 апреля 1918 г. в газете «Известия» было опубликовано заявление ВЧК о порядке обращения с заявлениями по поводу арестованных граждан: «За комиссией числятся арестованные по разным делам. Естественно, что ближние родственники и знакомые предпринимают всяческие хлопоты об их освобождении, изменении наказания и т. п., но по старым привычкам буржуазного строя обращаются к разным ходатаям — адвокатам за помощью, платя им за это большие деньги. Ставим в известность всех, что ходатаи-адвокаты не пользуются в комиссии никакими преимуществами, а, наоборот, только ухудшают положение дел.

Просим всех заинтересованных лиц обращаться лично. Они скорее и проще получат ответ и удовлетворение, нежели через бывших присяжных поверенных и т. п. ходатаев»[239].

12 июня 1918 г. ВЧК вынуждена была предупредить население, что всякие ходатайства и защита за определенное вознаграждение лиц, дела которых находятся в делопроизводстве комиссии, не принимаются и никакого влияния на ход дела иметь не могут, и «если кто-либо из граждан г. Москвы позволит себе, пользуясь несчастьем других людей, главным образом, семейств заключенных, брать деньги или условливаться об определенном гонораре за ходатайство или защиту, то тем самым будет признан совершившим преступление, равносильное вымогательству и шантажу, наказуемое по всей строгости революционных законов.

Вместе с тем Комиссия настоящим доводит до всеобщего сведения, что ею принимаются ходатайства только близких к арестованным лиц, как-то: ближайших их родственников или друзей, ходатайствующих совершенно безвозмездно[240].

Но эти обращения игнорировались многими жителями не только Москвы. 14 марта 1919 г. Дзержинский через газету «Известия» обратился к населению: «Ввиду того, что в последнее время, по слухам, различные темные личности под видом следователей, комиссаров и ответственных должностных лиц ВЧК занимаются всякого рода вымогательствами, вводя в заблуждение родственников и знакомых заключенных под стражу.

Всероссийская Чрезвычайная комиссия доводит до всеобщего сведения следующее:

Все лица в интересах облегчения участи самих арестованных обязаны немедленно обо всех случаях шантажа и вымогательства сообщать об этом во Всероссийскую Чрезвычайную комиссию на имя председателя комиссии с указанием точного адреса и телефона.

Все лица, подавшие такое заявление, найдут полную защиту от шантажистов, будут немедленно выслушаны, и будут приняты самые решительные меры для привлечения виновных к строгой ответственности и удовлетворения пострадавших.

Только при этих условиях ВЧК может гарантировать родственников и знакомых от шантажа и вымогательства со стороны темных личностей, действующих от имени Всероссийской Чрезвычайной комиссии»[241].

24 ноября 1920 г. Ф.Э. Дзержинский подписал приказ о тщательной проверке все обстоятельств дела лиц, привлекаемых к ответственности. Он отметил, что в органы ВЧК на местах поступает много заявлений и указаний на незаконные и преступные деяния того или другого ответственного партийного или беспартийного советского работника, как и вообще граждан, с просьбой возбудить против него дело и привлечь к ответственности. Часто авторами подобных заявлений являются лица, не заслуживающие никакого доверия, а мотивами подачи заявлений — сведение личных счетов, желание дискредитировать того или другого сотрудника, а иногда и убрать его с дороги ради своей личной карьеры. Часто даже подписанные заявления являются анонимными или с подложными фамилиями; в таких случаях необходимо найти самих заявителей, «тем более, что подложные заявления часто носят чисто белогвардейский характер».

«Вызов на допрос ответственных сотрудников или задания агентам по выяснению материалов, указанных в заявлении, тем или другим путем получают огласку, и на этом основании начинаются разговоры — сплетни, преувеличенные толки, весьма вредно отзывающиеся и нервирующие тех, к кому они относятся. Необходимо оберегать честь и доброе имя ответственных партийных и советских работников, а поэтому недопустимо, когда возникают о ком-либо сомнения, называть их имена при допросе свидетелей, если нет прямого обвинителя, который берет на себя всю ответственность за свое обвинение. В случаях, когда возникает против кого-либо только подозрение, необходимо проверить его основательность с таким расчетом, чтобы сама проверка не запачкала имени работника».

Во избежание безосновательного дискредитирования сотрудников советских учреждений и граждан при самом расследовании якобы совершенных ими преступлений, а также, чтобы не дать основания толкам о безнаказанности ответственных сотрудников, Дзержинский приказал:

«1. Всякое заявление, поступившее в органы ВЧК, о преступной деятельности советских работников и вообще граждан, должно быть внимательно просмотрено и сохранено в строжайшем секрете.

2. Лиц, подавшее заявление, основательно обследовать, и, если возбуждать дело, то только в том случае, если подавший заявление заслуживает доверия, заявление его не является клеветой и податель его может быть вполне ответственен за свое заявление.

3. Если после такого расследования заявление окажется ложным, основанным на сведении личных счетов и т. п., привлечь заявителя к ответственности по обвинению в ложном доносе и дискредитировании Советской власти.

4. О всех материалах, поступивших в органы ВЧК, порочащих советских или партийных работников, сейчас же сообщать председателю исполкома, парткома или других советских н партийных органов по принадлежности, и в дальнейшем свои действия согласовать с этими товарищами…»[242].

Ведение наиболее важных дел было на контроле у председателя ВЧК. 30 декабря 1920 г. он направил телеграмму в Тулу А.И. Каулю, чтобы были прекращены всякие допросы Сундукова и, как только позволит его здоровье, прислать его немедленно в Москву. Было также предложено не выносить приговоров по делам левых эсеров максималистов и анархистов и в исполнение не приводить, а все дела, законченные следствием, направлять в Москву ВЧК со своим заключением, оставляя арестованных в Туле до особого распоряжения[243].

Поскольку в конце 1920 г. Бутырская тюрьма была переполнена арестованными по различным делам, Дзержинского дал указание всем уполномоченным СО ВЧК, ТО ВЧК и начальникам специальных отделений 00 ВЧК в конце 1920 г. в 3-х дневный срок «пересмотреть все дела, как находящиеся в следственной разработке, так и дела осужденных, на предмет изменения меры пресечения в отношении арестованных. Дела на арестованных, предназначаемых к освобождению, немедленно докладывать начальникам соответствующих отделов на предмет рассмотрения и утверждения заключений. В отношении арестованных, к коим не может быть изменена мера пресечения, выяснить возможность их перевода в тюрьмы по месту рождения. Переводы в Бутырскую тюрьму с сего числа прекратить. Учетно-Регистрационному отделению впредь до особого распоряжения политических заключенных направлять в Лефортовскую тюрьму, прочих — в Таганскую тюрьму.

Начальникам отделов впредь вменяется в обязанность на сношениях в учетн. — регистрам, отделении о тех или иных передвижениях арестованных указывать, в какую тюрьму арестованный должен быть направлен»[244].

Дзержинский непримиримо относился к отступлениям следователей от требований советских законов и нормативных актов. 21 марта 1921 г. он предложил ответственному сотруднику ВЧК Т.П. Самсонову по делу А.А. Ховрина «призвать следователя к порядку за искажение слов арестованного». Ховрин будто-то бы сказал, что он не только эсер, но что работал и будет работать по заданию этой партии. Но арестованный передал, что он этого не говорил, — «я ему, безусловно, верю.

Прошу призвать следователя к порядку за искажение слов арестованного и прошу дать не о нем отзыв. Что касается Ховрина, то прошу без моего ведома его не арестовывать, прошу об этом сообщить и МЧК»[245].

Приказом Дзержинского 14 мая 1921 г. всем следователям и уполномоченным было вменено «к неуклонному руководству»:

«1. Каждый гражданин, содержащийся под стражей, должен был допрошен с предъявлением ему обвинения в письменном форме не позднее 48 часов с момента взятия его под стражу

2. Следствие…должно быть окончено не позднее месячного срока с момента начала следствия;

3. В случае невозможности…в установленный срок мотивированное постановление на предмет продления срока следователем должен быть внесен на утверждение ближайшего судебного заседания Президиума ВЧК».

Дзержинский требовал от сотрудников точного знания всех обстоятельств дела. Характерны вопросы председателя ОГПУ А. Андреевой, Г.Г. Ягоде и В.Д. Фельдману 29 июля 1924 г. по делу рабочего Москалева, умершего в тюрьме:

«1) Какие доказательства, хотя бы и косвенные, что Москалев был меньшевиком в прошлом и настоящем и что принимал участие в распространении листовок. В деле, присланном мне о Москалеве, совершенно голословно говорится в одном месте «меньшевик», а в другом «бывший меньшевик». О распространении нет ни слова. Проверено ли агентурное голословное утверждение?

2) Запрошена ли была ячейка до ареста и после ареста? Если да, то почему в деле нет следов?

3) Испрашивали ли Вы разрешение на арест рабочего и у кого? И вообще какие у нас в настоящее время меры и формальности для ареста рабочего?

4) Почему дело Москалева, хотя он настойчиво утверждал, что не виноват, так долго у Вас тянулось?

5) Т. Ягода говорил мне, что Москалев должен быть скоро освобожден. В таком случае, какой смысл был его держать?

Поручаю т. Фельдману расследовать правильность и обоснованность ареста Москалева, его 1,5 месячное содержание, выяснить, кто именно вел дело, почему не обратил внимание на необоснованность, почему не ускорил проверку по отношению к рабочему. Прошу т. Фельдмана проверить, какие существуют указания о порядке ареста рабочего и порядке ведения их дел, и выработать меры, обязующие величайшую осторожность в арестах и величайшую внимательность при ведении самого дела. Москалев был допрошен один только раз. Свидетельских показаний о нем в деле нет. Видно, для следователя нет различия, сидит у него рабочий или белый офицер.

О результатах доложите.

Такие случаи, как с Москалевым, готовят гибель ОГПУ как органу рабочей диктатуры»[246].

Важное значение председателем ВЧК-ОГПУ придавалось взаимоотношениям органов безопасности и парткомов при ведении следственных дел. Необходимо отметить, что парторганы оказывали воздействие на работу следователей. Поэтому центральные и местные комитеты вынуждены были разъяснять недопустимость этого, потому что коммунисты-преступники уходили от ответственности. 22 февраля 1922 г. в «Известиях ЦК РКП (б)» было опубликовано решение ЦК РКП (б) по этому вопросу: «В случае же, если совершенный проступок члена РКП является не только нарушением партийной дисциплины и невыполнением партийных решений, но и одновременно нарушением законов Советской власти… — таковой должен привлекаться к ответственности помимо наложения партийного взыскания на общих основаниях через судебные и административные органы советской власти»[247].

Насколько тщательно Дзержинский знакомился с работой следователей свидетельствуют его многочисленные пометки после 31 июля 1922 г. на заключении следователя Грункина по делу К.А. Рончевского: «Ну и заключение. Шедевр. Все это чепуха. Отто знаю — это маньяк. Докладывал мне, что Урицкого убили евреи (Подчеркивания и выделение в тексте Ф.Э.Дзержинского — Авт.). Надо проверить, кто это составитель этого доклада». Обратимся к самому документу: «Заключение по делу № 12376: «1922 года, июля, 11 дня я, врид пом. нач. След. Отдела ГПУ Грункин, рассмотрев законченное дело по обвинению Рончевского Константина Алексеевича, В чем? Вот так дело, наводящее на мысль нашел Рончевский Константин Алексеевич, 27 лет, сын морского врача, тайного советника, в старой армии был прапорщиком понтонного батальона, обучался в Институте путей сообщений. В 18 г. присоединился к партии С.Р. левых, с конца 18 г. был членом РКП. Во время чистки был исключен за не изжитие буржуазной психологии и не проявление себя на партработе. С 18 г. работал в Вечека, в 21 г. был нач. админорг ПП ГПУ Ю.В., в настоящее время служит уполномоченным ИНО ГПУ.

Весь обширный материал, состоящий из 6 томов, представляет из себя, главным образом, дела разных лиц (а не Рончевского), имевших то или иное соприкосновение с Рончевским и наводящих на мысль о их делах.

В первоначально подготовленном докладе следователями ПЧК тов. Отто и Риксом о Рончевском в связи с полученной информацией о нем, как бы укрывается уголовн. преступление Штрауса, Рончевский и его деятельность представляются в следующем виде (не основании сопоставления фактов, но не проверенных следствием).

Рончевский, будучи следователем ПЧК, дважды выручал уголовного преступника Штрауса путем затребования через Президиум из милиции Штрауса вместе с его делом к себе, выставляя вымышленные мотивы. Штраус являлся секретным сотрудником Рончевского, связанного вместе с ним помощника Гарисона. В дальнейшем Штраус попадает за целый ряд других проступков, как шантаж арестованных, взятки и т. п. на скамью подсудимых.

Означенный доклад усматривает проявление со стороны Рончевского покровительственное отношение к Штраусу и Гаррисону и непринятие Рончевским должных мер к раскрытию тех преступлений с ценностями (бриллиантами, золотом, валютой) три тогдашних операции через осведомителей, которым, по мнению докладчиков, Рончевский имел отношение.

В докладе фигурируют и другие осведомители Рончевского-Вишнякова, базарная торговка, которой покровительствовал Рончевский… (в тексте) и Гаррисон, бывший с ней в хороших отношениях, и Батурин-Толстой, быв. милиционер и приятель Вишняковой, которого Рончевский отставляет от мобилизации и на фронт.

В докладе говорится также о разных мелких делишках этих осведомителей и Гаррисона, к_которым._видимо. причастен и Рончевский, но эти сведения из спутанных_показаний, выгораживающего себя Штрауса и показания такого же шантажиста Готлива, подсаженного к Штраусу, и других заключенных в тюрьме.

В докладе высказывается еще целый ряд? подозрений по отношению к деятельности Рончевского, как покрывательство своих сотрудников.

В дальнейшем доклад останавливается на биографии Рончевского со слов жены его, которую он бросил. Рончевский происходит из аристократической семьи. Сын придворного врача во время из патриотических чувств бросил институт путей сообщения и поступил добровольно на военно-инженерные курсы, откуда был выпущен прапорщиком. Во время пребывания в школе юнкеров посетил царь, и Рончевский, восхищенный им, пожелал пойти в железнодорожный батальон охраны Его Величество, но так как для этого нужно было иметь чин поручика, то отправился на фронт заслужить его. На фронте его застает революция, где он связывается с с.-р. организацией. По возвращению в Петроград в 18 г. он нигде не служил, а затем вступил в боевую дружину левых с.-р. и был чином в штабе его.

Имеются указания на его карьеризм, на его переход после окончания разгрома левых с.р. в РКП и ЧК, несмотря на самое его активное участие в организации левых с. — р и время их роспуска. В том же докладе имеются указания на преступное отношение Рончевского и подведение под расстрел неких Зонгенфрей и Бениславского из отношения, что они могут раскрыть его прошлое, т. к. Зоргенфрей якобы его знал раньше. Наряду с этим, Рончевский обвиняется в отставлении от расстрела английского шпиона Берга.

Произведенным в дальнейшем расследовании в ПЧК устанавливается:

1. Неправильное освобождение дважды указанного выше Штрауса с оставлением его дела у себя (не сдавая в архив).

2. Провоцирование налета бандитов с целью и поимки при помощи заключенного Вишнякова — мужа упомянутой Вишняковой.

3. Покровительственное отношение к Виншяковой через Гаррисона, которая безнаказанно торгует на базаре, не будучи ценной осведомительницей.

4. Арест начальника одного из районов милиции Лукина, привлечение его к ответственности по докладу того же Гарисона, причем предполагается, что за то, что Лукин притеснял за незаконную торговлю приятельницу Гаррисона ту же Вишнякову. Главными обвинителями по этому делу являлись Вишнякова и упомянутый Батурин-Толстой.

5. Возникло подозрение, что Батурин-Толстой выручался от мобилизации на фронт Рончевским.

6. По показанию Отто и Рикса, Рончевский подвел под расстрел Зоргенфрей и ее сожителя Бениславского, несмотря на то, что они были оставлены, как ценные осведомители по другим делам и при том в тайне, опасаясь, что Зоргенфрей, оставшись в живых, могла скомпрометировать Рончевского как «где-то его видела».

7. По словам Отто, Рончевский отстоял от расстрела явного шпиона Берга, мотивируя, что Берг будет давать сведения, что не оправдалось.

8. При внимательном рассмотрении всего дела и дополнительным допросом Рончевского и очной ставкой между ним и Отто и Рисом в общем подтверждается происхождение Рончевского, как и его пребывание в штабе левых с-р. в 18 г. Вырисовывается тип Рончевского аристократа, склонного к карьеризму.

Все пункты обвинения против Рончевского в преступлениях по должности доказать не представляется возможным, т. к. весь материал Рончевского непосредственно Рончевского не изобличает, а лишь бросает не него тень, т. к. фигуранты в деле его осведомители и сотрудники скомпрометированы в полной мере. По объяснению Рончевского все эти осведомители непосредственно с ним связаны не были, а сносились через Гарисона. Штрауса он выручил как своего осведомителя, который должен был в это время давать нужные спекулятивные дела. Его дело осталось у него в столе как материал к личности Штрауса, как секретного сотрудника, провоцирование налета действительно имело место, т. к. Вишняков дал сведения о готовящемся налете, что в последствие оказалось провокацией Виншякова. Лукин действительно был привлечен к….

Дело же Рончевский сам не вел, а поручил одному из следователей, т. к. с Лукиным был до этого знаком. С Лукиным же оставался все время в хороших отношениях и Отто, Батурин же был завербован Гаррисоном в качестве осведомителя и как такового Рончевский его действительно отстоял от мобилизации, подробности же Рончевский не помнит. При очной ставке выяснилось, что Риксу было известно, что Рончевский делал доклад в президиум по делу Зергенфрей и Бениславского и что возможен их расстрел, т. к… Зоргенфрей и Бениславский не выполнили полностью взятых на себя обязанностей как осведомителей. Это было когда требовался срочный доклад по делам обвиняемых, которым грозил расстрел накануне декрета об отмене смертной казни. Про Берга же Отто знает, что по слухам он был оставлен в живых по просьбе Рончевского, но от кого слыхал, не помнит, а в деле имеется указание, что кое-какие сведения Берг давал Рончевскому и Комарову.

Установить о том, что Рончевский скрывал свое происхождение, не удалось, т. к. его анкеты первоначальные из ПЧК исчезли (возможно умышленное хищение). В других же анкетах Рончевский указывает на сословие «сын врача» (формально, конечно, правильно) и не скрывает своего офицерского звания и работы у левых с.р., хотя несколько это стушевывает.

На основании изложенного и имея ввиду исключение Рончевского из РКП за неизжитость буржуазно психологии, не находя достаточно данных для привлечения Рончевского к уголовной ответственности, предлагаю его уволить из органов ГПУ без права поступления. как человека ничем не доказавшего свой преданности и готовности к самопожертвованию для пролетарской революции при принял нежности все время до 18 г. к враждебным революции слоям общества и направить как офицера в распоряжение военкомата гор. Москвы»[248].

При ознакомлении с делами подследственных, если зарождалось сомнение, Дзержинский требовал представить ему все материалы и провести допрос повторно. Так, 2 февраля 1923 г. по справке Петроградского ОКТО ГПУ по делу о преступлениях по должности ряда сотрудников материальной службы Николаевской железной дороги он писал Г.И. Благонравову: «Раньше, чем дело передавать на суд, прошу затребовать его сюда для доклада мне. Муста не обязательно допросить в качестве свидетеля по всем договорам и лицам, фигурирующим в этой справке. Допрос должен быть произведен следователем и ведущим все дело в Вашем присутствии и по вопросам, сформулированным письменно и представленным мне предварительно. Показания Водовозова для меня до очевидности лживы. Это обыкновенный] способ всех взяточников — такой клеветой бронироваться. Данные о договорах и о взаимоотношении Муста с Меттом более серьезные. Но для оценки их необходимо выслушать Муста. Вообще дело ведется ненормально. Уже давно Муста должен был быть допрошен в качестве самого важного свидетеля. Сейчас в Питере его допрашивать нельзя, ибо по этой справке очевидно, что следователь пристрастен и что он уже обвинил Муста, даже не допросив его. Дело очень серьезно, ибо Муста, как партийный] тов[арищ], занимал слишком ответственный пост и такие недоказанные и необоснованные обвинения величайший, урон для партии. Если Муста взяточник, то он должен быть первым расстрелян, но я уверен, что это ложь»[249].

Дзержинского беспокоили интриги партаппаратчиков, мешавшие работать следователям. После того, как по требованию сотрудника ЦК А.А. Андреева из ТО ГПУ 18 мая 1923 г было изъято дело Абалова без его ведома, он писал Янсону: «Совершенно очевидно, что т. Андреев стал осью склоки против нас вследствие ошибки, что повел дело против следователей и наших работников, не ожидая окончания следствия против Абалова и других и что изъял это дело чисто уголовного характере из органа, который компетентен вести такие дела. Если т. Андреев полагает, что у нас слишком ярко выражен карательный подход, то его дело было сообщить об этом президиуму ЦКК, а не вести следствие на эту тему и подрывать авторитет ГПУ и наших заслуженных товарищей. Такой подход считаю глубоко неправильным и прошу вынести свое решение по этому вопросу»[250].

22 марта 1923 г. был арестован меньшевик А. Г. Гуревич, управляющий государственным молочным заводом за активную антисоветскую деятельность. 14 апреля по просьбе заместителя председателя СТО А. Д. Цюрупы ГПУ более тщательно рассмотрело дело Гуревича. Дзержинский лично знакомился с материалами дела. И 19 мая 1923 г. он писал Уншлихту: «Прочел внимательно все дело Гуревича. Считаю асе пункты обвинения измышлением. В заключении Гуревич обвиняется:

1). является активным членом партии меньшевиков — материал опровергает это;

2). группирует вокруг себя лиц явно настроенных против Соввласти — нет ни капельки данных в подтверждение;

3). ведет агитацию среди местного населения — голословно;

4). распускает самые нелепые слухи про деятельность Соввласти и ее руководителей — фантазия.

Из дела ясно одно — Гуревич не может остаться в Смоленской губернии.

Необходимо постановление в отношении Гуревича изменить, запретив ему жить и ездить в Смол, губ., освободить.

В отношении других пересмотреть постановление»[251].

19 мая 1923 г. А. Г. Гуревич был освобожден под подписку о невыезде. Затем решением комиссии НКВД по административным высылкам выслан в Рязань на два года.[252]

Ознакомившись с заключением начальника отдела Славатинского по делу арестованного Алексеева, Дзержинский обратил внимание на следующие слова: «Арест Алексеева должен повлиять отрезвляющим образом и на другие театры и кабаре, где зачастую имеют место антисоветские выпады, но и часто контрреволюционные выходки». На это последовала резолюция Председателя ГПУ: «Алексеева немедленно освободить, так как следователь не в состоянии даже сформулировать, что именно ему инкриминируется, кроме общих фраз. В 1923 г. общих фраз мало. Все дело переслать мне»[253].

Ввиду серьезных недостатков при ведении следствия, 29 июля 1924 г. Дзержинский поручил Фельдману выработать меры по обеспечению соблюдения установленных правил при арестах и ведении следствия[254] и дал советы Кацнельсону по одному из дел, предложив тщательно проверить список обвиняемых, не расширяя его «без оснований к этому». «Надо в первую группу выделить жуликов и грабителей, во вторую, тех, кто их сознательно покрывал. В третью — тех, кто недосмотрел. Первые две должны быть в качестве обвиняемых. О третьей группе надо составить доклад мне особо для направления об них дела в порядке административного воздействия»[255].

Дзержинского всегда возмущали элементарные просчеты в работе подчиненных. 8 июля 1926 г. Дзержинский писал В.Л. Герсону: «Сегодня т. Шведчиков мне передал, что вчера пришел к нему освобожденный нами по делу Совкино некий Брокман (?), который сидел у нас три месяца без предъявления к нему какого-либо обвинения. Изучите его дело и доложите мне, почему он был арестован, почему его держали три месяца и почему его освободили?»[256].

Архитектор Е. Ю. Брокман находился под следствием в ОГПУ. Был привлечен к ответственности за дефекты в строительстве одного из объектов «Совкино». По требованию прокурора Верховного Суда дело Брокмана было передано в Московскую губернскую прокуратуру.

Приговоры, внесудебные репрессии. Как уж было отмечено, в первые месяцы после образования ВЧК она не имела права вынесения приговоров и внесудебных полномочий. Но уже к концу 1918 г. территориальные органы ВЧК рассматривали дела, подлежащие разрешению судебных инстанций, и выносили постановление о заключении в тюрьму на срок или без срока, которые могли приниматься революционными трибуналами и народными судами. Так, Витебская ЧК приговорила наказать спекулянтов 10 годами тюрьмы, другие комиссии присуждали к 3 или 5 годам общественных работ и т. п. В приказе от 15 ноября 1918 г. Дзержинский писал: «Все это доказывает, что Чрезвычайная комиссия не вполне ясно представляют себе функции Чрезвычайных Комиссий. Чрезвычайные комиссии, являясь органом борьбы, должны применять меры наказания лишь в административном порядке, т. е. меры предупреждения тех или иных незаконных действий, для чего комиссии и прибегают к арестам (в административном порядке), высылкам и т. д. Незаконченные же следствием дела о незаконных действиях отдельных лиц и организаций должны передаваться в судебные инстанции, каковыми являются революционные трибуналы, народные суды и пр. на предмет осуждения виновных, но ни в коем случае комиссии не должны брать на себя функции этих судов»[257].

Но эта точка зрения была пересмотрена Дзержинским к концу Гражданской войны. В циркуляром письме от 17 апреля 1920 г. он отмечал, что «мы живем в эпоху, когда классовая борьба буржуазии и преступного мира против нас не приняла еще таких форм, когда всякое преступление мы можем карать только путем судебного воздействия или когда всякое преступление настолько дает возможность точно себя определить, что мы безбоязненно можем отдать его на гласное рассмотрение с уверенностью, что преступник будет наказан. С другой стороны, мы вышли, однако, уже из того периода первоначального строительства и ожесточеннейшей борьбы не на жизнь, а на смерть, когда потребность в самообороне была так велика, что мы сознательно могли закрывать глаза на ряд своих ошибок и сознательно допускать возможность таких ошибок лишь бы сохранить республику, как это было в эпоху красного террора»[258].

Следует иметь в виду, что советские руководители постоянно подчеркивали целенаправленный характер репрессий, они, мол, применяются лишь к представителям эксплуататорских классов во имя интересов рабочих и трудовых крестьян и имеют избирательный характер, в частности, против помещиков, крупной буржуазии, «старорежимной интеллигенции». Однако на деле сплошь и рядом не только крестьяне, но и рабочие попадали под жернова этой государственной машины, о чем свидетельствуют многие факты. Подмена закона и законности революционной целесообразностью была весьма характерна для В.И. Ленина и его сподвижников, а затем и в объяснениях советских историков. Но допустимы ли любые средства в политической борьбе и во имя защиты революции? Лишение же «свергнутых классов» гражданских прав и всякое отрицание в стране любой легальной политической оппозиции не оставили шансов для борьбы социальных сил в какой-либо другой форме, кроме как с оружием в руках.

Председатель ВЧК-ОГПУ старался всячески показать непричастность к выносимым приговорам партийных органов. Так, 6 декабря 1920 г. он отверг предложение И.П. Бакаева об утверждении парткомами приговоров считая, что «неудобно партийной организации утверждать приговоры, выносимые советским органом», но весьма желательно присутствие члена парткома на заседаниях Коллегии по вынесении приговоров[259].

В годы нэпа предметом особой заботы наркома путей сообщения, а затем председателя ВСНХ были специалисты, без которых невозможно было восстановление и дальнейшее развитие народного хозяйства страны. Поэтому всякие незаконные и поспешные аресты и суды над ними парализовали работу предприятий и учреждений.

25 июля 1922 г. Дзержинский сообщил Д.В. Усову о вызове в Верховный Трибунал в качестве подсудимого Ванифатьева и просил Усова следить за ходом этого дела. Он предупредил, что должна быть проявлена величайшая тщательность в этом деле и беспристрастность, так как Ванифатьев занимает высокий технический пост, и все специалисты наблюдают за ходом этого дела. — «Очень поэтому важно, чтобы никто не мог обвинить Верх. Триб. в попустительстве или в пристрастном к спецам отношении. Поэтому и приговор, и мотивировка должны быть очень тщательно сформулированы»[260].

В феврале 1923 г. Г.М. Кржижановский указал, что из-за дела против Швальбаха, Яновицкого и других дезорганизуется работа Центральной электростанция, эти специалисты «могут быть очень полезны для Советской власти, и дело вовсе не требует опорочения и изъятия их по суду». 28 февраля 1923 г. Дзержинский просил Уншлихта «обратить на это дело внимание и, если нужно будет, устроить совещание с Богдановым и другими хозяйственниками. Дело в том, что суд — палка о двух концах, ее можно повернуть против всех на скамью подсудимых. Если в результате суда хозяйство еще более расстроится, если выйдут из строя не неисправимые прохвосты, а те, кто может исправиться, то такого суда не нужно.

Многих следует и можно исправить, не доводя дела до суда. Таким образом, многих полезных людей можно сохранить и приобрести для Советской власти»[261].

Проанализировав практику привлечения к суду и следствию руководящих хозяйственных работников, Дзержинский отметил, что она очень часто наносила существенный вред их работе, «дезорганизуя и выбивая из строя (аресты) или из колеи работоспособности (дискредитация) лиц, работа которых, безусловно, была полезна». Очень часто привлекались к суду и следствию лица за мелкие проступки и упущения, за проступки по чисто формальным признакам — тогда как административное разрешение (самого непосредственного начальства) могло бы не только сохранить работника, но и завоевать его. Но, несмотря на преследования, преступления и расхищения не уменьшаются, не искореняются, «ибо меч борьбы и правосудия действует вслепую без плана». 6 марта 1923 г. он обратился с письмом в ГПУ, НКЮ, ВСНХ, Наркомат Внутренней торговли, НКЗем, ЦКК и ЦК РКП(б) на необходимость борьбы, «иначе все государственное достояние будет расхищено, государственная промышленность восстанавливаться не будет. Но если подойти к этой борьбе с узкой точки зрения — бей виновного, то можно сказать, что надо всех бить без исключения, ибо мы, коммунисты (самые честные из нас), еще дураки — учимся только и делаем миллион промахов, а остальные, как спецы, так и вся конторская братия, — это враги наши и смотрят на государ, имущество, как на источник своего обогащения (это казенное, не наше, не грех брать и рвать).

Очевидно, что для преодоления такой стихии, необходима тонкая, обдуманная, сложная стратегия, рассчитанная на то, чтобы в этой стихии найти союзников, произвести расслоения, внедрять новую этику.

Эту стратегию провести можно лишь тогда, когда борьба будет задачей и обязанностью не только карательных и контрольных органов, но в первую очередь самих хозорганов, тех, кто стоит во главе их. Хозорганы должны понять, что карательные органы работают в их пользу, а карательные органы должны понять, что борьба их со злоупотреблениями в хозорганах против воли руководителей этих хозорганов — бесплодна и вредна.

Для обсуждения этого важнейшего вопроса предлагаю созвать нам совместное совещание, на котором ГПУ, НКЮст и РКИ внесли бы согласовавшие предложения»[262].

Характерно письмо Дзержинского в ЦКК РКП (б) на имя А.А.Сольца от 4 августа 1924 г.: «Завтра Вы будете судить инж. Стюнкеля в дисциплинарном суде. Этот вопрос имеет для нас, хозяйственников, огромнейшее значение. Осуждение и ошельмование Стюнкеля известного] всем тем, что он сразу к нам примкнул и работал честно, как мог — будет означать определенный курс против советских спецов, а за белогвардейцев. За Стюнкеля я хлопочу, как и ЦК Союза текстильщиков, ибо осуждение его будет срывом всей нашей политики по отношению к спецам»[263].

Самым острым в карательной политике органов безопасности был вопрос о применении высшей меры наказания — расстрела. Гражданская война была временем взаимного уничтожения противников в кровавом единоборстве на поле боя и в тылу. Причем красные и белые применяли эту меры не только против лиц, принадлежавших к членам политических партий или организаций, но и в превентивном порядке к тем, кто, по мнению правителей разных советов, директорий, военных диктатур, мог взяться за оружие или оказывать помощь врагу.

Крайней мерой борьбы с политическими противниками и у красных и у белых был террор, ставивший целью путем устрашение и подавление врага крайне суровыми насильственными мерами принуждения вплоть до физического уничтожения. Понятие белого и красного террора впервые появились во время Великой Французской буржуазной революции. Классовая характеристика белого и красного террора возникла в 1918 г. для обозначения и оправдания действий сторон. Террор в России был порожден

Гражданской войной, которая возникла как борьба демократической и тоталитарной альтернатив развития общества, но вскоре за несостоятельностью первой переросла в противостояние военных режимов. Гражданская война велась вне правовых норм. Каждый сражавшийся рассматривал своего противника как предателя родины и нации. В 1918 г. в стране было около 20 различных правительственных режимов, одним из которых являлся советский.

Ответственность за террор, как правило, возлагается на «красных», «белые» остаются в тени. Поэтому есть необходимость остановится более обстоятельно на этой проблеме, хотя она нашла уже некоторое освещение в работах ряда авторов[264].

Белое движение возникло под лозунгом передачи власти Учредительному собранию. Его сторонники считали себя высшей, законно избранной властью в стране. Над большинством левых и правых эсеров, меньшевиков довлели идеологические догматы. Белый террор включал различные средства: разгром политических организаций, аресты и уничтожение их руководителей и активистов, расстрелы и аресты, запрещение политических демонстраций, митингов, забастовок и т. д. Использование террора являлось одним из важнейших инструментов политики и основным средством управления населением.

Различные формы белого террора проявились не только в России, айв Финляндии, Германии, Венгрии, Баварии, Словакии, охваченных революционным движением. Началом белого террора были не расправа над известными общественными деятелями и принятие документов, узаконивших творящееся беззаконие, а наличие безвинных жертв боровшихся сторон. История показала реакционность и беспочвенность любого террора. Он был деструктивным под разным цветом: белым, красным, зеленым. Армии и карательные отряды, воевавшими со своими собственным народом, были одинаково преступны. При расколе общества каждая из воюющих сторон имела свое видение будущего страны. Отсюда и взаимосвязь и взаимозависимость любого террора, сходность форм и методов их осуществления.

Террор вершили люди, которые руководствовались не законом, а целесообразностью и собственным правосознанием. Стремление к политической и нравственной исключительности одних сводило на нет права других. Правовые декларации и постановления сторон не защищали население от произвола.

Белый террор не был стихийными вспышками насилия, а вполне продуманными, целенаправленными акциями властей. Он проводился Комитетом членов Учредительного собрания (Комучем), Уфимской директорией, Временным Сибирским правительством, Верховным управлением Северной области, белогвардейскими военными режимами и казачьими атаманами.

Комуч образовался в Самаре 8 июня 1918 г. после захвата города чехословацким мятежным корпусом и распространил свою власть на Самарскую, Симбирскую, Казанскую, Уфимскую и часть Саратовской губерний. После поражения в сентябре 1918 г. «народной армии» от Красной Армии Комуч оставил значительную часть территории и самораспустился, уступив 23 сентября 1918 свою власть Уфимской директории — «Временному всероссийскому правительству». В октябре 1918 г. из Уфы оно переехало в Омск. Теперь уже Сибирское правительство восстановило частную собственность на землю, запретило рабочие организации, стачки и др. Несколько ранее, 2 августа 1918 г., после высадки интервентов в Архангельске, было создано Верховного управления Северной области во главе с народным социалистом Н.В. Чайковским.

Характерной чертой «демократических правительств» и военных диктатур была опора на интервентов. Призванная ими на помощь более чем миллионная армия, в том числе 280 тыс. австро-германцев и около 850 тыс. англичан, американцев, французов, чехословаков и японцев, способствовала расширению масштабов Гражданской войны и белого террора.

«Демократы» активно участвовали в становлении всеобщей системы белого террора, хотя его проводили подчас под прикрытием «революционной» риторики. Придя к власти, Временное областное правительство Урала 27 августа 1918 г. установило власть партии народной свободы, эсеров и меньшевиков и заявило о поддержке Учредительного собрания. Комуч декларировал восстановление демократии и свободы, создав 30 августа 1918 г. в Самаре даже «Совет рабочих депутатов». Он отменил декреты советской власти, возвратил заводы и фабрики их прежним владельцам, объявил свободу частной торговли, восстановил земства, городские думы и др. учреждения. В Архангельске и губернии Верховное управление Северной области также высказало свою приверженность Учредительному собранию. Но все рассуждения о демократической республике и Учредительном собрании в условиях Гражданской войны везде оборачивались установлением всевластия террора и подавлением всякого инакомыслия. В действиях по укреплению власти много сходного в Поволжье, Сибири, Архангельске и других районах страны.

Репрессивными органами белого террора были не только гражданские ведомства (юстиции, государственной охраны, внутренних дел), но и военных ведомств. Глава Комуна В.К. Вольский заявил: «Мы вынуждены были создать и ведомство охраны, на котором лежала охранная служба, та же чрезвычайка и едва ли лучше».

Комун учредил «Государственную охрану», цензурные отделения штаба «народной армии» и главноуполномоченные в губерниях и уездах. В августе 1918 г. картельная организация выделена в специальную часть охраны во главе с Е.Ф. Роговским. 18 сентября 1918 г. образован «чрезвычайный суд» из представителей чехословаков, «народной» армии и юстиции. В военном ведомстве действовало Военно-судное управление. Под его началом находились следственные органы в частях «народной армии», военно-полевые суды, специальные места заключения, а также концлагеря. Сначала военно-полевые суды при Комуче были только во фронтовых частях, но затем и в тылу, в села направлялись картельные отряды.

Временное Сибирское правительство 3 августа 1918 г. образовало политический суд Всесибирского учредительного собрания.

Для подавления политических противников антисоветские правительства приняли чрезвычайные законы. Специальными постановлениями они объявили о принудительной мобилизации в армию, ввели систему безжалостных реквизиций различного имущества для нужд армии и хлебных запасов у крестьян и др. 20 июня 1918 г. Комуч объявил военное положение сначала в прифронтовой полосе, 7 июля — в Самаре, а 3 октября 1918 г. на всей территории. Население местностей, объявленных на военном положении, подлежали преданию военно-полевым судам за выступления против существующей власти и любые сопротивление ей, за шпионаж др. Военно-полевые суды получили право безжалостно карать «врагов» вплоть до осуждения их к 20-летней и пожизненной каторге. 18 сентября 1918 г. Комуч ввел смертную казнь, запретил всякие собрания, совещания и митинги. Главноуполномоченные Комуна в губерниях и уездах наделены были исключительными полномочиями. Они могли заключить под стражу, закрыть любое собрание и съезд, подвергнуть аресту и штрафу.

Временное Сибирское правительство 3 августа 1918 г. постановило предать всех представителей советской власти политическому суду Всесибирского учредительного собрания. В результате только в Омске было расстреляно 1500 человек. Верховное управление Северной области сразу начало арестовывать большевиков, левых эсеров, советских работников.

На территории, подконтрольной антисоветским правительствам, обычным явлением стали самосуды, погромы, показательные и массовые аресты по доносам, телесные наказания, повальные обыски жителей городов и сел без соблюдения установленных правил. По отношению к арестованным царил произвол. Наказывались не за конкретную деятельность, а лишь за принадлежность к политической партии и за идейные убеждения. Только в местах заключения на подвластной Комуну территории министерством юстиции содержалось около 20 тысяч человек. На Севере за один год на территории с населением в 400 тыс. чел. только через архангельскую тюрьму прошло 38 тысяч арестованных, из них 8 тысяч расстреляно и более 1 тысячи умерло от побоев и болезней. Город Екатеринбург превратился в одну сплошную тюрьму. Почти все здания заполнены в большинстве невиновными арестованными. В Восточной и Западной Сибири все тюрьмы были также переполнены. В Ижевске около 3 тыс. и содержалось на баржах, приспособленых под временные тюрьмы. В Мурманске интервенты превратили корабли и баржи в плавучие тюрьмы. За колючей проволокой в десятках концлагерей под открытым небом в Тоцком, Бузулуке и уездах содержались арестованные; концлагерь смерти был создан на безлюдном о. Мудьюг. Условия, в которых содержались арестованные, были невыносимо тяжелыми. Никакие человеческие и гражданские права за арестованными не признавались, и в любой момент они могли стать жертвой грубого произвола.

Кровавые расправы были учинены в Казани, Ижевске, Воткинске, во многих заводских поселках и деревнях Прикамья, в Архангельске. На большевиков и сторонников советской власти устраивалась настоящая охота, была установлена система заложничества. Неудачи на фронте вели к ужесточению «беспощадных расстрелов» дезертиров, пленных красноармейцев. При наступлении Красной Армии узников тюрем и лагерей эвакуировали в «эшелонах смерти» в Самару, Уфу, а оттуда в «белую» Сибирь и на Дальний Восток в лютые морозы, когда свирепствовала эпидемия тифа и др. болезни при отсутствии теплой одежды и медицинской помощи. С особой жестокостью подавлялись восстания недовольных существовавшим режимом: в начале сентября 1918 г. были расстреляны из орудий и пулеметов около 1000 рабочих Казанского порохового завода, арестованные, женщины и дети.

Политические режимы в различных регионах опирались не только на собственные интересы, а и на ту часть населения, которая предпочитала политике большевиков более демократические лозунги социалистов. Но всюду, где у власти оказывались деятели «третьей силы» и мелкобуржуазных партии, наряду с радикальными белыми офицерами они расчищали путь белой контрреволюции: «народной армией» Комуна командовал полковник В.О. Каппель, главной военной силой являлись легионеры чехословацкого корпуса; Верховное управление Северной области проложило в 1919 г. дорогу военно-диктаторскому режиму генерала Е.К. Миллера; еще до установления в Омске диктатуры А. В. Колчака режим Прикамья скатился к методам неприкрытой военной диктатуры. До переворота Колчака фактическая власть в Омске находилась в руках монархистского белогвардейского отряда атамана Красильникова. Выступая на съезде земств и городов Поволжья, Урала и Сибири, Вольский заявил: «О социалистических экспериментах и речи быть не может».

Военно-диктаторские режимы А.В. Колчака, А.И. Деникина, П.Н. Врангеля, Е.К. Миллера, пришедшие на смену социалистам, являлись военной буржуазно-помещичьей диктатурой на Севере и Юге России, в Украине, Крыму, в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке. Главной целью военных формирований белогвардейских режимов являлось свержения советской власти и восстановления буржуазно-помещичьего строя. Они опирались на блок кадетов и октябристов. Вся полнота военно-политической, судебной и административной власти в занятых районах белогвардейскими войсками принадлежала генералам. Разнузданный террор был характерным признаком и основой военной диктатуры. Открытые террористические режимы белогвардейских генералов превратили всю систему государственной власти в орудие массового террора и создали широкую разветвленную сеть специальных органов сыска, уничтожения и изоляции политически неугодных людей.

18 ноября 1918 г. при поддержке кадетов, белогвардейских офицеров и командующего войсками Антанты в Сибири произошел переворот и была установлена военная диктатура Колчака, который принял титул «Верховного правителя Российского государства» и звание верховного главнокомандующего (до 4 января 1920 г.). Еще в августе 1918 г. Колчак писал: «Гражданская война по необходимости должна быть беспощадной… Военная диктатура единственная и эффективная система власти». В Омске были арестованы члены Уфимской директории. Кроме Совета министров был создан Совет верховного правителя. Во главе губерний поставлены губернаторы, восстановлены старые царские законы. Колчак признал все иностранные долги России, вернул фабрики и заводы старым хозяевам, жестоко преследовал коммунистов, революционных рабочих и крестьян, ликвидировал Советы. Аграрная политика Колчака была направлена на восстановление частного землевладения и укрепление кулачества; национальная политика проводилась под лозунгом «единой и неделимой России».

При Деникине на Юге России было образовано «Особое совещание», призванное придать военному режиму видимость демократичности. Для проведения белого террора у Деникина в конце 1918 г. образовано Осведомительное агентство (ОСВАГ), полиция именовалась государственной стражей. Ее численность достигла к сентябрю 1919 г. почти 78 тыс. человек, а в армии — около 110 тыс. штыков и сабель.

Все выступления крестьян против политики «белых» были жестоко подавлены, только в Екатеринбургской губернии уничтожено свыше 25 тыс. человек. Деникинская власть из пулеметов расстреляла арестованных крестьян Екатеринославской губернии, в декабре 1919 г. генерал Кутепов приказал повесить на фонарях центральных улиц Ростова заключенных, находившихся в тюрьмах. О грабежах в Царицыне и Тамбове ходили страшные легенды. Широкое распространение получили черносотенные погромные организации. Только в Украине в 1918–1920 гг. было совершено 1225 еврейских погромов, убито 200 тыс. евреев и около миллиона избито и ограблено. 29 апреля 1920 г. Врангель приказал «безжалостно расстреливать всех комиссаров и коммунистов, взятых в плен». Над виновными и невиновными совершало расправу упрощенное военное правосудие. Так же действовали и генерал Юденич под Петроградом, и Миллер на Севере страны.

Политику белого террора проводили и разные атаманы, выступавшие от имени регулярной армии: Б.В. Анненков, А.И. Дутов, Г.М. Семенов и др. Деревни сжигались дотла, крестьян, их жен и детей расстреливали или вешали на столбах. Семенов лично визировал приговоры и контролировал пытки в застенках, где было замучено до 6,5 тыс. чел.

Военные режимы белых генералов, казни, насилия и грабежи встретили решительный отпор населения. Сначала оно отказывалось от выполнения повинностей, уплаты налогов, не являлось по призыву в армию, а затем перешло к вооруженной борьбе. Это явилось одной из причин победы Красной Армии в Гражданской войне.

В Советской России высшей мерой наказания в те годы был только один вид казни — расстрел. На начальном этапе Гражданской войны это право давалось не только высшими органами власти и управления, но и решениями ВЧК. В этом плане характерно постановление заседания ВЧК с представителями МЧК в конце января — начале февраля 1919 г. по положению ВЧК. Оно было принято с дополнением — губЧК создаются в городах, где население не менее 350 000 человек и они имеют право расстрела[265].

После разгрома основных сил интервентов, Юденича, Колчака и Деникина, занятие Ростова, Новочеркасска и Красноярска, взятия в плен «верховного правителя» сложились новые условия в борьбы с контрреволюцией. Ликвидация контрреволюционных организаций, укрепление советской власти дали возможность Дзержинскому выступить с предложением отказаться от применения высшей меры наказания (расстрела) к противникам советской власти, «отложить в сторону оружие террора». 13 января 1920 г. Политбюро ЦК РКП (б), заслушав его предложение напечатать от имени ВЧК приказ о прекращении с первого февраля всеми местными ЧК применения высшей меры наказания и о передаче всех дел, по которым могло бы грозить такое наказание, в ревтрибунал, постановил: «Предложение принять с тем, чтобы приостановка расстрела была тем же приказом распространена и на ВЧК». Для подготовки приказа об этом была избрана комиссия в составе Ф.Э. Дзержинского, Л.Б.Каменева и Л.Д.Троцкого[266].

Через четыре дня ВЦИК за подписями В.И.Ленина, Ф.Э. Дзержинского и А.С. Енукидзе постановил: «Отменить применение высшей меры наказания (расстрела) как по приговорам Всероссийской чрезвычайной комиссии и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и Верховного при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете трибуналов». Здесь же было подчеркнуто, что «только возобновление Антантой попыток, путем вооруженного вмешательства или материальной поддержки мятежных царских генералов, вновь нарушить устойчивое положение Советской власти и мирный труд рабочих и крестьян по устроению социалистического хозяйства может вынудить возвращение к методам террора, и, таким образом, отныне ответственность за возможное в будущем возвращение Советской власти к жестокому методу красного террора ложится целиком и исключительно на правительства и правительствующие классы стран Антанты и дружественных ей русских помещиков и капиталистов»[267].

Но данная мера осталась в прифронтовых районах. Телеграммой Дзержинского 28 января 1920 г. прифронтовые ЧК были извещены о том, что «во всей полосе, подчиненной фронтам, за губчека и гражданскими трибуналами по постановлению Президиума ВЦИК сохраняется право непосредственной расправы, т. е. расстрела за преступления, упомянутые в постановлении ВЦИК от 22 июня 19 года»[268].

В феврале 1920 г. Президиум. ВЦИК еще раз подтвердил не только право расстрела прифронтовых ЧК, но предоставил такое право военных трибуналов революционным тройкам. А 12 февраля 1920 г. Дзержинский телеграфировал в Ташкент Г.И.Бокию о том, что отмена высшей меры наказания на Туркестан, не распространяется[269].

7 марта 1920 г. Дзержинский разъяснил особым отделам фронтов и армий, что на территории фронта, помимо военных трибуналов, коллегиям губЧК и гражданским трибуналам предоставлены права полевых ревтрибуналов, т. е. право расстрела; для получения такого права особому отделу необходимо образовать коллегию из трех лиц при особотделе во главе с его начальником, которая представляется на утверждение Президиума ВЧК через Особотдел ВЧК; применение расстрела единичными решением начособотдела ни в коем случае не допускается; точное соблюдение данного порядка возлагается на «строжайшую ответственность начальника особотдела»[270].

Но ввиду прекращения военных действий на всех фронтах и ослабления непосредственной угрозы со стороны белых армий, 24 декабря 1920 г. Дзержинский и Ягода предложили губЧК местностей, объявленных военном положении, не приводить в исполнение приговоры о высшей мере наказания без утверждения ВЧК. Исключение составляли только приговоры по делам открытых вооруженных выступлений[271].

Из Гражданской войны Россия вышла с тяжелыми наследием: принцип децимации, «торжественные расстрелы», уничтожение невиновных людей. Ожесточение, накопленное за многие годы, не могло уйти сразу в прошлое. Только в 1920 г. органами Цупчрезкома Украины было расстреляно 3879 человек[272]. И многие органы ВЧК на местах подтвердили слова М.Я. Лациса: «Чрезвычайные комиссии все время старались так поставить работу и так отрекомендовать себя, чтобы одно напоминание о комиссии отбило всякую охоту саботажников вымогать и устраивать заговоры, но чтобы всякий честный гражданин видел в них защиту своих прав и завоеваний Октябрьской революции»[273].

Объясняя применение расстрела в годы Гражданской войны, Дзержинский в ответном слове на приветствие делегатов IV Всероссийской конференции ЧК 6 февраля 1920 г. по случаю награждения его орденом Красного Знамени, говорил: «И точно так же, как раньше мы со спокойной совестью убивали врагов, потому что иначе их было нельзя победить, точно так же мы теперь должны приять другие методы, с такой же энергией и таким же чистым сердцем»[274].

«Другие методы» означали пересмотр картельной политики и в плане сокращения применения высшей меры наказания. 26 января 1921 г. пленум ЦК РКП(б) по предложению председателя ВЧК постановил создать комиссию в составе Ф.Э. Дзержинского, Д.И. Курского и А.И. Рыкова (с правом замены Рыкова и Дзержинского) для рассмотрения вопроса о применении некоторых мер репрессий и о реорганизации трибуналов[275].

Но это отнюдь не означало отказа от крайней меры борьбы с противниками советской власти. Дзержинский это объяснил необходимостью тактики по изловлению и беспощадному уничтожение анархо-бандитов и кулацко-петлюровских элементов. Данная тактика «не подходит под терминологию красного террора, ибо в ней отсутствуют основные признаки террора: это устрашение, аресты и уничтожение врагов революции по принципу их классовой принадлежности или роли их в прошлые дореволюционные периоды. Настоящие мероприятия будут направлены исключительно против тех, кто уже выступил в роли прямых сообщников злейших врагов советской власти. «Даже перебежчики из иных лагерей, либерально настроенные, встретят радушный прием, если только будет уверенность, что они пришли к нам не с камнем за пазухой, а с целью честно служить Советской власти».

Нередко на документах Дзержинского и в 1920-е гг. встречается слово: «Расстрелять». Так, 28 марта 1921 г. он отдал распоряжение Ягоде: «Если это верно, надо негодяя там же расстрелять»[276]. Данное распоряжение отдано после получения сообщения о том, что в Орловском уезде коммунист проиграл пайковые деньги в карты.

Дзержинский лично контролировал расследование некоторых дел, связанных с высшей мерой наказания. 10 февраля 1922 г. Царицынская губЧК арестовала старшего контролера отделения «АРА» М. И. Арзамасова по обвинению в контрреволюционной деятельности и приговорила его к расстрелу. Приговор подлежал утверждению ВЧК. Дело Азрамасова и сам обвиняемый были направлены в Москву. По ходатайству полномочного представителя правительства при заграничных организациях Помгола А. В. Эйдука дело Арзамасова было пересмотрено и постановлением Коллегии ГПУ от 25 апреля 1922 г. прекращено. 14 мая 1922 г. Дзержинский писал Фельдману: «О деле прошу доложить т. Уншлихту. Полагаю, что приговор к расстрелу Арзамасова без наказания оставлен быть не может. Необходимо послать кого-либо в Царицын для окончательного расследования и принятия репрессивных мер (суд[ебно] или администр[ативое] наказания с исключением из рядов чекистов навсегда)»[277].

5 января 1923 г. телефонограммой ВЦИК № 529 было приостановлено приведение в исполнение смертного приговора над осужденным уполномоченным Петроградского губотдела ГПУ Свярковским Болеславом Осиповичем и Гельфманом Федором. Свярковский выдавал себя за коммуниста и чекиста, усиленно просил заинтеросовавшуюся им польскую делегацию о заступничестве и обмене его на польских военнопленных. Подал кассационную жалобу во ВЦИК.

1 февраля 1923 г. Дзержинский обратился в Президиум ВЦИК к Сапронову, заявив, что «знал лично хорошо это дело». «Убедительно прошу» — писал он, — Презид. ВЦИК приведение в исполнение приговора утвердить. Если б это дело вызвало какие-либо недоразумения, то прошу обязательно вызвать меня[278].

31 марта 1923 г. Президиум Верховного Суда, заслушав дело о приговоре Цепляку и Буткевичу за антисоветскую деятельность, перечислил осужденного Судебной Коллегией Верховного Суда прелата Буткевича за ГПУ, поручив ГПУ приведение в исполнение приговора. В тот же день, в 11 ч. 30 мин. Дзержинский сообщил коменданту Верховного Суда Туманову: «Согласно распоряжения ПредВЦИК т. Калинина приведение в исполнение смертного приговора над осужденным Буткевичем может лишь последовать по получении Вами от меня соответствующего приказания»[279].

В 21 час 40 минут это приказание последовало: «Коменданту Верховного Суда Туманову. Предлагаю Вам немедленно привести в исполнение смертный приговор над осужденным Буткевичем. Об исполнении донести»[280]. Приговор над Бутквичем был приведен в исполнение в 22 часа 45 минут. Смертная казнь архиепископу Цепляку заменена другим наказанием решением ВЦИК[281].

В поле зрения органов ВЧК римско-католический священник Иоанн Цепляк попадал еще в 1920 г. В начале апреля вокруг него возникла конфликтная ситуация. В ночь на 2 апреля вооруженными лицами без предъявления мандатов он был увезен из своей квартиры. Об обстоятельствах этого дела поступили противоречивые сообщения из ВЧК. 14 апреля 1920 г. Л. М. Карахан в письме к Дзержинскому обвинил чекистов в глупости, просил его внести ясность или легализовать арест, а «не играть в конспирацию или освободить». Он отметил, что в Польше это будет использовано теми, «кто хочет сорвать возможность мирных переговоров с папой. Это хороший аргумент для шовинистической прессы».

Дзержинскому ничего не оставалось как согласиться с утверждением Карахана, а виновным сделать внушение.

Нередко в исторической литературе утверждается, что органы после реформы ВЧК и образования ГПУ оно получило право на внесудебные репрессии лишь 16 октября 1922 г. Уточним, не 16 октября, а значительно раньше: уже 9 марта 1922 г., когда Политбюро ЦК РКП (б), рассмотрев вопрос «О бандитизме», согласилось с предложением заместителя ГПУ Уншлихта предоставить право ГПУ «непосредственной расправы: а) с лицами, уличенными в вооруженных ограблениях, б) с уголовниками-рецидивистами, захваченными с оружием»[282].

27 апреля 1922 г. Политбюро ЦК РКП(б) решило предоставить ГПУ «право непосредственного расстрела на месте» преступления участников вооруженных ограблений, захваченных при совершении преступлений[283]

10 августа 1922 г. Коллегия ГПУ под председательством Дзержинского обсудила вопрос «О суде над сотрудниками органов ГПУ». По информации председателя ГПУ она постановила: «Создать судтройку для суда над нашими сотрудниками в составе тт. Уншлихта, Петерса и Ягоды. Предоставить тов. Уншлихту в случае отъезда одного из членов тройки назначить ему заместителя из начальников управлений и отделов»[284]. Но лишь 28 сентября 1922 г. Дзержинский писал Ягоде:

«Сегодня принято Политбюро постановление о расширении наших прав, в том числе и право ведения нами следствия и вынесения приговора по должностным преступлениям наших сотрудников.

Цель этого права — суровость наказания — должна быть нами разъяснена всем губ. отд., иначе опасения Крыленко могут оправдаться и это может превратиться в безнаказанность.

Напишите циркуляр по этому вопросу для рассылки его одновременно с принятием постановления Президиумом ВЦИК.

Прошу Вас еще раз подготовить мне для ЦК материал о положении сотрудников ГПУ и наладить в Адм. упр. аппарат постоянно наблюдающий за положением наших сотрудников по губерниям, за мерами, принимаемыми по улучшению этого положения, за преступностью сотрудников, за партийным составом, за их уровнем. Сейчас это должно быть главной работой Адм. упр.

Без такого заботливого отношения развалимся.

Прошу прислать точную справку о выполнении. Не забудьте включить транспортников.

Хорошо будет, если придете ко мне сегодня с докладом вместе с Воронцовым»[285].

Постановление Президиума ВЦИК по этому вопросу состоялось только 16 октября 1922 г. Исходя из специфики задач и характера работы, необходимости соблюдения конспирации в деятельности ГПУ, он дал ему «право ведения следствия и вынесения Коллегией ГПУ внесудебных приговоров по всем должностным преступлениям чекистов, но всякий раз с ведома НКЮ». «Каждый сотрудник ГПУ, — говорилось в приказе от 23 октября 1922 г., - должен знать, что цель данного права помимо сохранения конспирации работы ГПУ имеет суровость наказания и создание известной дисциплины»[286].

24 мая 1923 г. решением Президиума ЦИК СССР право внесудебных репрессий было расширено и на сотрудников Разведывательного управления штаба РККА и его органов по ходатайствам ГПУ. 17 ноября 1923 г. Президиум ЦИК СССР предоставил право внесудебных репрессий Особой комиссии по административным высылкам (высылка и заключение в концлагерь на срок более трех лет). А с 1 апреля 1924 г. — во внесудебном порядке органы ОГПУ стали рассматривать дела фальшивомонетчиков. 20 ноября 1924 г. по предложению Д.И. Курского, В.Р. Менжинского и Г.Я. Сокольникова Политбюро ЦК РКП (б) приняло решение о расширении прав ОГПУ «в отношении лиц, занимающихся подделками денчеков[287].

Как видим, право органов безопасности на внесудебные репрессии постоянно расширялись: от борьбы с контрреволюционерами и уголовными элементами до профессиональных нищих. Хотя в это же время в стране существовали уголовный розыск и милиция. Но политическое руководство страны не только не ограничило это чрезвычайное право органов ОГПУ, а в последующие годы даже значительно его расширило. И количество приговоров к высшей мере наказания оставалось значительным. Только за 10 месяцев 1923 г. суды вынесли 971 приговор к ВМН, трибуналы — 296, всего — 1267, из них было утверждено в отношении 487 лиц. За это же время ГПУ были осуждены и расстреляны 604 человека. Н.В. Крыленко писал Ф.Э. Дзержинскому 1 февраля 1924 г., что этот показатель «должен быть признан чрезмерно высоким»[288].

Председатель ГПУ был солидарен с Н.В. Крыленко. Еще 16 августа 1923 г. он писал И.С. Уншлихту: «Мне кажется, что размеры применения высшей меры наказания в настоящее время (как по суду, так и по нашим решениям) не отвечают интересам дела и сложившейся обстановке при НЭПе и мирной полосе развития. Высшая мера наказания — это исключительная мера, а поэтому введение ее, как постоянный институт для пролетарского государства, вредно и даже пагубно. Поэтому я перед ЦК хочу поставить этот вопрос. Я думаю, что высшую меру следует оставить исключительно для государственных изменников (шпионов) и бандитов и поднимающих восстание. По отношению к ним — этого требует наша самозащита — в окружении врагов. Но все остальные преступления должны караться изоляцией и принудительными работами. Причем в таком случае надо решить, что присужденные к срокам выше определенного предела (скажем от 5 лет) никаким амнистиям не подлежат.

Необходимо будет далее заняться действительно организацией принудительного труда (каторжных работ) — лагеря с колонизацией незаселенных мест и с железной дисциплиной. Мест и пространств у нас достаточно. Прошу Вас этот вопрос срочно поставить на обсуждение Коллегии ГПУ для внесения его (желательно было бы от имени ГПУ при единомыслии) в ЦК.

Я уверен, что будь Владимир Ильич у руля, он был бы за это предложение, а, м. быть, пошел бы еще дальше. Пришло время, когда мы можем вести борьбу и без высшей меры. Это было бы большим оружием в руках коммунистов заграницей для привлечения интеллигентских и мелкобуржуазных масс»[289].

По мнению руководства ОГПУ, и в середине 1920-х гг. еще нельзя было отказаться от ряда мер военного времени. Выступая на втором Всесоюзном съезде сотрудников особых отделов ОГПУ 23 января 1925 г., Ф.Э. Дзержинский говорил: «Может быть, органам ОГПУ уже пришло время отживать свой срок, и нужно перейти с наших боевых позиций на мирную основную работу, которая сможет обеспечить и повести к основам социалистического, коммунистического государства. Но это не так, и те, которые так думают — заблуждаются…».

В 1917–1926 гг. органы ВЧК-ОГПУ широко использовали право решать судьбу людей административным порядком. Необходимость этого была объяснена Дзержинским в циркулярном письме 17 апреля 1920 г. Он отметил, что закон дает ВЧК возможность «административным порядком изолировать тех нарушителей трудового порядка, паразитов и лиц, подозрительных по контрреволюции, в отношении коих данных для судебного наказания недостаточно и где всякий суд, даже самый суровый, их всегда или в большей части оправдает». Сюда он отнес лиц: которые 1) арестовывались как бывшие помещики, капиталисты, князья, царские чиновники; 2) подозреваемых в соучастии в спекуляции, но в отношении которых сумма собранных против них улик ограничивается только знакомством с уличенными лицами или арестом у них на квартирах, или хранением их документов или ценностей; сами по себе эти факты не являются преступлением, караемым по закону; 3) уличенных в связях с контрреволюционерами, хранившие их переписку или деньги, причем не может быть доказано, что им было известно содержание этой переписки, 4) нарушителей трудовой дисциплины или саботажников, действия которых не могут быть квалифицированы как злостный саботаж; 5) лиц, в отношении которых имеются бесспорные данные розыска, но не позволяющие из соображений того же розыска быть приводимыми в качестве судебного доказательства[290].

Помимо внесудебных полномочий Коллегии ВЧК-ОГПУ на местах существовали чрезвычайные «тройки», которые также выносили внесудебные решения. В органах ВЧК первая «тройка» появилась весной 1918 г. в составе В.А.Александровича, Ф.Э.Дзержинского и Я.Х.Петерса. Приговоры «тройки» о высшей мере наказания должны были приниматься единогласно[291].

Внесудебные тройки были при каждой губернской ЧК (губотделе ГПУ-ОГПУ). О том, что из себя представляли тройки и как они «работали», свидетельствует многие документы. Так, 13 января 1920 г. на заседании внесудебной тройки в составе Ф.Э.Дзержинского, А.Аванесова и Я.Х.Петерса по докладу Я.С.Агранова, А.Х.Артузова, Ф.Э.Дзержинского, К.И. Ландера, В.Р. Менжинского и И.П. Павлуновского была решена судьба 79 человек: приговорены к расстрелу — 58, направлены в концлагерь до конца гражданской войны — 14, освобождены — 2, освобождены — 2 человека, в отношении 3 человек было постановлено провести доследование[292]. А вот протокол заседания чрезвычайной тройки по борьбе с политическим и уголовным бандитизмом Крымского отдела ГПУ от 30 июля 1924 г. На заседании присутствовали: члены тройки: от окружного отдела РКП (б) — Мастынь, от прокуратуры СССР — помощник прокурора Р.П. Катанян, помощник прокурора КССР Скрипчук, а также от ЦИК СССР — Нагаев и особоуполномоченный ЦИК СССР по борьбе с бандитизмом в Крыму и председатель КРО ГПУ Крыма Шварц. В течение одного заседания (!) было заслушано дело № 210 по обвинению 152 человек. Тройка решила: 5 человек направить в концлагерь на 3 года каждого, 4-х — в концлагерь на 2 года, 97 — выслать в северные губернии страны на 3 года, 5 — высылать из страны, 10 — из пределов Крыма на 3 года, 3 — выслать условно, 3 — выслать из Крыма, по отношению к остальным — следствие прекратить[293].

О решениях троек можно получить представление и по выдержкам из приказа ГПУ от 1 сентября 1923 г.: в Соловецкий лагерь был направлен на три года Розанов Иван Иванович — бывший секретный сотрудник ГО ГПУ по Илецком уезду Оренбургской губернии «за совершение преступления, выразившегося в даче вымышленных сведений о существовании контрреволюционной организации в доме принудработ с целью скорейшего освобождения себя из тюрьмы, следствием чего являлся арест 39 человек — заключить в Соловецкий лагерь сроком на 3 года». В Архангельский концлагерь на 3 года была опредлена Попова Нина Ивановна — бывшая машинистка Милиционного полка 9-го Донского дивизиона, изобличенную в том, что, «состоя в вышеуказанной должности и одновременно являясь осведомителем особого отдела дивизии, разглашала методы работы органов ГПУ»[294].

Ознакомление с этими документами свидетельствует о крайне широком, не конкретном толковании высшими законодательными органами самого состава преступления. Например, что такое халатность? По советскому уголовному праву — это вид должностного

преступления. Оно заключается в невыполнении или ненадлежащем выполнении должностным лицом своих обязанностей (вследствие небрежного или недобросовестного к ним отношения), причинившем существенный вред государственным или общественным интересам, либо охраняемым законом правам и интересам граждан». И снова возникают вопросы: что такое «небрежное или недобросовестное» отношения? Как определить меру ответственности того или иного человека? Ясно, что все должен был решить суд. Причем здесь органы безопасности? Безусловно, за всем этим «существенным вредом» виделась рука врага.

Заметим, что все больше прослеживается тенденция в действиях органов власти многим уголовным делам придавать политический характер. За всем этим видится ее стремление подавить всякое сопротивление населения путем предоставления дополнительных прав органам безопасности на внесудебные репрессии.

По существу, решение о создании троек не вносило ничего нового во внесудебный процесс. Ведь на коллегиях губЧК при проведении внесудебных заседаний, как правило, не присутствовало более трех человек.

В период новой экономической политики, как и в годы Гражданской войны, органами безопасности широко применялась административная высылка. Высылка была трех видов: 1) из данной местности с воспрещением проживания в других определенных пунктах РСФСР, 2) из данной местности в определенный район, 3) за пределы страны.

Центральные и местные органы ВЧК-ГПУ широко использовали это право, особенно в начале 1920-х гг. Так как в этой сфере деятельности было много злоупотреблений, ввиду отсутствия четких правил, органы власти старались упорядочить порядок содержания и освобождения ссыльных.

Декретом «О порядке наложения административных взысканий», принятом 23 июня 1921 г., было четко определено, что административные взыскания могут налагаться лишь за проступки, а все уголовные дела должны разбираться в суде[295].

Декретом ВЦИК от 10 августа 1922 г. ГПУ было предоставлено право административной высылки «в целях изоляции лиц, причастных к контрреволюционным выступлениям, в отношении которых испрашивается у Президиума ВЦИК разрешение на изоляцию свыше 2-х месяцев, в том случае, когда имеется возможность не прибегать к аресту». Президиум ВЦИК установил высылку в административном порядке двух видов: за границу или в определенные ГПУ местности. Комиссии было дано право высылать или заключать в лагеря принудительных работ (на срок не свыше трех лет) деятелей оппозиционных партий, а также лиц, дважды судимых за преступления, предусмотренные рядом статей Уголовного кодекса[296].

Рассмотрение вопросов о высылке отдельных лиц было возложено на эту комиссию, которая работала под председательством Народного Комиссара внутренних дел и представителей от НКВД, НКЮ, утвержденных Президиумом ВЦИК[297].

Чекисты занимались высылкой, выполняя постановления центральных и местных органов власти. С образованием ГПУ оно не могло принимать самостоятельных решений о высылке, это было обязанностью Особой комиссии при НКВД, хотя все предварительные решения прорабатывались губисполкомами и губотделами ГПУ. Так, в январе 1922 г. были выселены из Кронштадта семьи повстанцев, а в 1921–1922 гг. состоялось массовое выселение населения из районов, охваченных повстанческим движением, из приграничной полосы и др. 4 ноября 1925 г. права ОГПУ в части административных высылок были распространены на лиц без определенных занятий и на спекулянтов. Такая участь постигла в 1925 г. бывших помещиков. Им было предоставлено право переселения в районы, намеченные для колонизации, с наделением их землей «в пределах трудовой стоимости»[298].

В 1923 г. были разработаны «Правила движения дел о лицах, подлежащих административной высылке». По ним местный отдел ГПУ, вынесший постановление о высылке, направлял все делопроизводство по делу в ГПУ (при наличии ПП ГПУ — через него); поступившее в ГПУ дело о высылке регистрировалось в Центральной регистратуре и направлялось на рассмотрение в соответствующий отдел ГПУ, который после рассмотрения дела вносил свое предложение в Коллегию ГПУ с заключением по делу; в случае утверждения Коллегией ГПУ постановления органа ГПУ по высылке начальник отдела является докладчиком по делу на Особой комиссии по административной высылке при НКВД[299].

Все губотделы ГПУ под личную ответственность их начальников были обязаны немедленно, по прибытию ссыльных на места ссылки, ставить об этом в известность соответствующий отдел ГПУ; регулярно, каждые две недели, извещать ГПУ о поведении ссыльных, их заработке, работе и др., а о побеге с места ссылки — немедленно телеграфом[300].

17 ноября 1923 г. Президиум ЦИК СССР предоставил право внесудебных репрессий Особой комиссии по административным высылкам (высылки и заключения в концлагерь на срок более трех лет ряда категорий социально-опасных элементов).

В годы нэпа органы ВЧК-ОГПУ постепенно отказались от массовых административных высылок, которые порождали атмосферу недоверия, прежде всего интеллигенции к власти, наносили ущерб науке и народному хозяйству, вели к другим негативным последствиям[301]. Анализируя практику работы ВЧК-ОГПУ, Ф.Э. Дзержинский пришел к выводу, что практика широких высылок, даже к политическим противникам в отдаленные местности, особенно по подозрению, опасна, и выступил против этого. 27 мая 1923 г. Он высказал свою озабоченность Уншлихту и Менжинскому:

«Массовые высылки возбуждают у меня большие опасения:

1. Они организуют и воспитывают высланных и закаливают их и доканчивают партийное образование и спайку.

2. Они организуют семейства высланных и «симпатиков».

3. Они поэтому содействуют развитию и укреплению данной партии в будущем и вырабатывают будущие кадры.

Поэтому я читаю установившуюся практику широких высылок по подозрению опасной для Республики, содействующей созданию антисоветских партий, и полагаю необходимым повести борьбу с этой практикой.

Прошу Вас прислать мне данные, сколько, за что, куда мы выслали и высылаем из Москвы, так и других мест и какими принципами мы руководствуемся.

Необходимо войти по этому вопросу с докладом в ЦК. Я думаю, что необходимо установить следующие принципы:

1. Высылаются только активные и не по подозрению, а когда есть полная уверенность.

2. В тройке докладывает не только следователь или юридический отдел, а один из членов комиссии, которые кроме ознакомления с делом знакомится и с самим подсудимым (иначе тройка будет всегда в руках следователя).

3. Не высылаются те, которые можно ожидать после освобождения перестанут быть активными.

4. Не судить о человеке и деле по формальным признакам — отказался дать подписку (между прочим, требование подписок считаю вредным и нецелесообразным) и т. п.

5. Ко всем свидетельским показаниям (хлопотам) относиться с полным вниманием.

Лучше в 1000 раз ошибиться в сторону либеральную, чем сослать неактивного в ссылку, откуда он сам вернется, наверное, активным, а его осуждение сразу будут мобилизовано против нас.

Ошибку всегда успеем исправить.

Высылку потому только, что он когда-то был меньшевиком, считаю вредным делом. Прошу дать ход этой моей записке»[302].

Вопрос об административных высылках и выселениях рассматривался на заседаниях Политбюро 18 января, 13 и 29 декабря 1923 г, 6 марта 1924 г[303].

Чтобы избежать произвольного толкования и злоупотреблений в этой области, 28 марта 1924 г. Президиум ЦИК СССР принял «Положение о правах Объединенного Государственного политического управления в части административных высылок, ссылок и заключения в концентрационный лагерь», которым вынесение постановлений о высылке было возложено на Особое совещание в составе трех членов Коллегии ОГПУ по назначению председателя с обязательным участием прокурорского надзора»; особым совещаниям ГПУ союзных республик было предоставлено «исключительное право высылки лишь в пределах территории данной республики…». ОГПУ было обязано «руководствоваться тем, чтобы заключение в концентрационные лагеря применялось преимущественно только к категории лиц, причастных к контрреволюционной деятельности, шпионажу и бандитизму; во всех же остальных случаях это применение может производиться только при самых исключительных обстоятельствах. ОГПУ было поручено «разработать список местностей, куда будет производиться высылка, согласовав его с ЦИКами Союзных республик и представить на утверждение Президиума ЦИК Союза ССР»[304].

При Союзных республиках «право вынесения постановлений было дано таким же совещаниям в составе членов коллегий ГПУ при Союзной республике под председательством уполномоченного ОГПУ с представлением Особому совещанию при ОГПУ права пересмотра или изменения любого постановления особого совещания ГПУ при Союзной республике».

Приказом Дзержинского от 12 июня 1924 г. объявлено, что «на основании ст. 2 Положения о правах ОГПУ в части административных высылок, ссылок и заключения в концентрационный лагерь, опубликованного в приказе ОГПУ № 172 от 2/У с.г. состав Особого Совещания определить: тт. Менжинский, Ягода, Бокий[305].

За чекистским ведомством было сохранено право изоляции в административном порядке бывших помещиков, членов мелкобуржуазных партий и лиц, в отношении которых имелись данные розыска, но в интересах дальнейшей разработки дела нельзя было приводить эти данные в качестве судебных доказательств. ОГПУ получило право «а) высылать таковых из местностей, где они проживают, с запрещением дальнейшего проживания в этих местностях на срок не свыше трех лет; б)высылать таковых из тех местностей с запрещением проживания сверх того, в ряде местностей или губерний, согласно списка, установленного ОГПУ, на тот же срок; в) высылать с обязательством проживания в определенных местностях по специальному указанию ОГПУ и обязательно в этих случаях гласным надзором местного отдела ГПУ, на тот же срок; г) заключать в концлагерь сроком до трех лет; д)высылать за пределы государственной границы Союза ССР на тот же срок.

Исключительно ведению Особого совещания при ОГПУ при рассмотрении вопроса о применении этих мер подлежали лица, причастные к контрреволюционной деятельности, шпионажу, подозреваемые в контрабандной деятельности или переходе границы без соответствующих на то разрешений или способствовавшие этому переходу; по подозрению в подделке денежных знаков и государственных бумаг; спекулирующие золотой монетой, иностранной валютой, драгоценными металлами[306].

По данным на 1 мая 1924 г., Особым совещанием при Коллегии ОГПУ, пришедшим на смену бывшей комиссии НКВД, и Коллегией ОГПУ было направлено в ссылку 3064 человек, из них «политических — 1458.[307] В ссылку продолжали направляться и другие категории населения.

Для всех высылаемых решением ЦИК СССР от 6 июня 1924 г. определены места дальнейшего проживания: Архангельская, Северо-Двинская, Вологодская, Вятская, Иркутская губернии, Уральская область, Боткинская автономная область, Киргизия, Туруханский край, Нарым и др.

К Дзержинскому поступало много обращений по поводу ссыльных, и он принимал решения не всегда в пользу заявителей.

18 мая 1921 г. Дзержинский писал Менжинскому: «Я помню мы обещали, что Бориса Чернова в Нарым не пошлем. Между тем, он туда послан. Меня, конечно, интересует сейчас невыполнение нашего обещания, которое нас дискредитирует И. С. Уншлихт ответил, что нет никакой дискредитации, он переговорил с Н.К. Крупской, и та ответила, что не намерена вмешиваться в дела ВЧК.[308]

27 августа 1922 г. Л.Б. Красин обратился к председателю ГПУ по поводу предстоявшей высылке из Питера за границу профессора Ефима Лукьяновича Зубашева, одного из лучших специалистов по сахарному делу и технологии органических веществ; ему исполнилось 68 или 70 лет, он болел астмой. После революции работал в Советской России, хотя имел возможность уехать за границу. «Не думаю, чтобы хотел и мог нам вредить. Убедительно прошу, — писал Красин, — ознакомиться с его делом, и уверен придете к выводу, что старика не за что и не следует трогать. Ведь даже и врага лежачего не бьют. Этот, повторяю, никогда и нигде против Советском власти не выступал.27/VIII-22 г». Без каких-либо мотивов 1 сентября 1922 г. Дзержинский отказал в выполнении просьбы Красину.[309]

После получения информации Е.П. Пешковой 27 мая 1923 г. Дзержинский поставил вопрос перед Уншлихтом о высылках без всякого предупреждения, отказа в свидании с родными, так, что «увозили без вещей. «Кто у нас этим делом ведает и какая практика? — спрашивал он — Я думаю, что надо запретить высылать (без какой-либо экстренности) без предупреждения родных и высылаемых заблаговременно и без дачи им перед отправкой свидания и передач иве случаях отступления от этого без Вашего согласия — наказывать.»[310].

29 декабря 1925 г. Н.Ф. Владимирова просила ОГПУ, ввиду заболевания мужа брюшные тифом, заменить ему место ссылки: Туруханск на Минусинск. 22 января 1926 г. Ф.Э.Дзержинский пишет В.Л. Герсону: «Если нет данных, опровергающих это заявление, то удовлетворить немедленно»[311].

Многие приказы и распоряжения Дзержинского относятся к режиму содержания под стражей арестованных и осужденных.

О карательной политике органов ВЧК-ОГПУ написаны целые тома, но в большей мере не бывшими в заключение, а со слов других. Вот что, например, отмечал, основываясь на слухах, П.Н. Милюков: «У каждого провинциального отдела ЧК были свои излюбленные способы пыток. В Харькове скальпировали череп и снимали с кистей рук «перчатки». В Воронеже сажали пытаемых голыми в бочки, утыканные гвоздями и катали, выжигали на лбу пятиконечную звезду, а священникам надевали венок из колючей проволоки. В Царицыне и Камышине пилили кости пилой.

В Полтаве и Кременчуге сажали на кол. В Екатеринославе распинали и побивали камнями. В Одессе офицеров жарили в печи и разрывали пополам. В Киеве клали в гроб с разлагающимся трупом, хоронили заживо, потом через полчаса откапывали»[312].

Эти слухи собраны воедино скорее от «любви» к советской власти вообще и к чекистам, в частности. И даже такой политик, как Милюков, занимался сбором и публикацией нелепостей (сам-то он в советской тюрьме не сидел).

Любопытную мысль высказал, далекий от симпатий к большевикам один из деятелей эмиграции Я.Е. Шапирштейн-Лерс. Он писал, что мученичество эсеров, меньшевиков и анархистов смешно, а «политические страдания за то, чтобы жизнь сделала несколько шагов назад, могут вызвать в широких кругах только усмешку, в худшем случае — индивидуальное сожаление»[313].

Сложно писать о содержании арестованных и отбывавших наказание в годы становления новой системе, жесточайшего классового противоборства. В тюрьмах и лагерях находились тысячи людей не за совершенные преступления, а в качестве заложников, лишь за то, что они не были рабочими и крестьянами. Да и последних советская власть не жаловала, направляя в концлагеря участников крестьянских восстаний и в тюрьмы за принадлежность к «антисоветским» партиям. Поэтому тюрьмы и лагеря были переполнены. И даже Дзержинский вынужден был подыскивать новые места для строительства новых лагерей и тюрем. Так, 20 сентября 1921 г. он телеграфирует в Ростов-на-Дону полномочному представителю ВЧК Г.А.Трушину и в Астрахань предгубЧК Степному: «По первому требованию члена Коллегии ВЧК Кедрова из Баку предлагается Вам выслать его распоряжение в организуемый им острове Челекене лагерь ВЧК требуемое им количество заключенных лагерей»[314]. Через шесть дней обязал ростовских чекистов оказывать М.С. Кедрову содействие в организации лагеря на острове Челекене[315]. А 7 июня 1925 г. писал Г. Ягоде: «Т. Чуцкаев указал мне, что на Урале, вблизи Нижней Туры, имеется «прекрасная» тюрьма б. Николаевской роты в пустынном месте, хорошо до сих пор сохранилась. Имеется 30 одиночек. Туда подходит железная дорога. Надо обследовать. После ликвидации Соловков может пригодиться»[316].

Знаменитую Внутреннюю тюрьму ВЧК в доме № 2 устроили в 1920 г. Разместилась она на двух этажах внутренней части здания. При реконструкции тюрьму надстроили еще на четыре этажа.

Размеры камер Внутренней тюрьмы составляли в основном семь шагов в длину и три в ширину. В них стояло по четыре железные кровати. Устроить прогулочные дворики во дворе — колодце как старой, так и новой тюрьмы было невозможно: не было места. Поэтому шесть прогулочных двориков с высокими стенами располагались на крыше нового здания. Никаких «расстрельных» подвалов и собственного крематория, как настаивает многолетняя легенда, во Внутренней тюрьме не имелось. Строго говоря, Внутренняя тюрьма не была собственно тюрьмой, а являлась следственным изолятором. Арестованных содержали здесь недолго, лишь для допросов, и только по серьезным делам. Затем их переводили в другие тюрьмы, главным образом, в Лефортовскую и Бутырскую.

Что же касается тюремного и лагерного режима, то хорошо известно, что Ф.Э.Дзержинский выступал против чрезмерной строгости содержания под стражей, посещал тюрьмы, по просьбе арестованных беседовал с ними в камерах[317]. Он требовал от подчиненных знания инструкций, чтобы «не превратиться в преступников против советской власти, интересы коей мы призваны блюсти»[318].

В ВЧК еще в годы Гражданской войны стали вырабатываться четкие правила содержания арестованных. Им разрешалось «иметь спальные принадлежности, одежду, белье, принадлежности для умывания, для чистки зубов, головную щетку, посуду для еды. Не разрешалось иметь при себе ножей и вилок. Пища, белье, книги для арестованных принимались раз в неделю в установленные часы. Но у лиц, приехавших из деревень, передача принималась ежедневно. Чтобы избежать злоупотреблений со стороны охранников, было введено правило, согласно которому «на принятую передачу составляется записка: кому и что передается. Передача вместе с запиской направляется в арестное помещение для вручения арестованному, который и расписывается в получении. Записка возвращается коменданту для вручения лицу, принесшему передачу».

Безусловно, режим содержания заключенных в тюрьмах и лагерях во многом зависел от администрации и от категории арестованных или отбывавших наказание. Снисходительными лагерные работники были к тем, кто находился там за хозяйственные преступления. В обход установленного законом режима многие пользовались различными привилегиями, проживая в больницах под видом больных, устраивали себе командировки, отпуска и др. Но к политическим заключенным тюремная администрация относилась иначе. 30 декабря 1920 г. Дзержинский подписал приказ о режиме содержания арестованных членов политических партий, в котором отмечалось: «Поступающие в ВЧК сведения устанавливают, что арестованные по политическим делам члены разных антисоветских партий часто содержатся в весьма плохих условиях, отношение к ним администрации мест заключения некорректное и зачастую даже грубое». Поэтому ВЧК указывает, что эти категории лиц должны рассматриваться не как наказуемые, а как временно, в интересах революции изолируемые от общества, и условия их содержания не должны иметь карательного характера[319].

В декабре 1920 г. председатель ВЧК приказал Г.Г. Ягоде поручить «надежному» врачу освидетельствовать в Бутырской тюрьме больных левых эсеров, которым угрожала смерть: Р.Гольдина, С.Панова, Н. Железнова, М.Богданова, К.Троцкую, И. Шабалина и И. Майорова. Это поручение было выполнено на следующий день[320]. А А.Я.Беленького Дзержинский просил «завести в нашей тюрьме швабры. Некоторым (Нпр. Богданову) со слабым сердцем трудно мыть пол руками — надо слишком нагибаться»[321].

До 1921 г. и режим содержания политических заключенных был либеральным. В белоэмигрантских изданиях признавали, что во многих тюрьмах работали библиотеки и даже своего рода школы с регулярными занятиями и штатом преподавателей, читались лекции по научным и политическим вопросам, устраивались дискуссии. К услугам заключенных всегда были врачи, им была разрешена переписка, получение посылок и денег, заключение браков. В той же Бутырской тюрьме камеры были открыты в течение всего дня, заключенные проводили собрания и диспуты, ставили спектакли. Но уже 13 декабря 1921 г. Дзержинский отдал распоряжение Ягоде и Самсонову о значительном изменении режима в Бутырках. — «Не должно быть общения коридора с коридором; двери с коридора и на двор должны быть заперты, прогулок по коридору и скопищ не должно быть; камеры могут быть открыты только для пользования уборной и т. д. За тюрьму ответственен т. Мессинг (МЧК), а посему все распоряжения должны исходить только через него. Сразу изменить режима нельзя. Необходимо предварительно ослабить сопротивление, для этого освободить тех немедленно, кого можно освободить, для этого затребовать сейчас же все списки политиков и в 3-х дневный срок поручить пересмотреть следователям все их дела и написать заключение, кто может быть освобожден, а кто нет и почему и решить на тройке; перевести на родину в тюрьму (место ареста) не особенно опасных, но не подлежащих освобождению; никого из политиков — новых в Бутырки не сажать до введения нового режима. Сажать в Таганку и Лефортово. Завести новый режим и в одиночках, где камеры не должны быть открыты (надо обсудить). Интеллигентов никоим образом не сажать вместе на одном коридоре с рабочими и крестьянами. Рабочих держать отдельно. При тюрьме вести институт ответственных следователей, разбирающихся в людях и программах партии — для личного ознакомления с заключенными и приема всех жалоб и заявлений. (Представить проект и кандидатов), они должны обращать внимание, чтобы тюрьмы не орабочивались.

Прошу срочно разработать совместно с Мессингом и доложить»[322].

К Дзержинскому поступала негативная информация о грубейших нарушениях установленных правил содержания арестованных, в частности, в Ярославской тюрьме. Сомневаясь в ее правдивости, 27 ноября 1921 г. он поручил Самсонову и Ягоде «срочно расследовать и доложить мне. Заявления с.-р. прошу мне вернуть. Необходимо, однако, издать общее распоряжение циркулярное с объявлением его во всех наших тюрьмах о том, что не в наших задачах мучить людей заключенных. Единственная цель заключения — это более или менее строгая изоляция для целей следствия или предупреждения и только. А поэтому все излишние строгости, не вызываемые этой целью — преступление, рождающее справедливое возмущение и новые преступления. Необходимо выработать целый ряд практич. указаний и указать куда жаловаться. Это надо преподать всем губчека, ос. отд. Надо не озлоблять людей и не грешить против нашей коммунистической морали»[323].

С 1922 г., после судебного процесса над партией правых эсеров, содержание политических заключенных стало еще строже. И те были вынуждены выступать против введенных администрацией ограничений. Так, Президиум ВЦИК РСФСР 10 апреля 1922 г. рассмотрел заявление 42 левых эсеров (интернационалистов), содержавшихся в тюрьме в Малом Кисельном переулке (Москва). Они указали, что «сидят без суда и следствия многие тяжело больны, в том числе туберкулезом в острой форме и др.» Считая «борьбу за освобождение в таких условиях элементом борьбы за жизнь» и исчерпав все возможности путем переговоров с представителями Советского правительства «прекратить систему расправы РКП над членами партии ЛСР, не получив никакого официального ответа на письменное заявление коллектива на имя ВЦИК и ГПУ от 27 марта с.г. о срочной ликвидации наших дел», левые эсеры с 4-х часов дня 1-го апреля объявили голодовку, выдвинув ряд требований:

1) немедленного освобождения всех левых эсеров (интернационалистов) из тюрем на всей территории РСФСР; 2) предоставления свободного выезда за границу тем из них, которые этого пожелают или кого правительство не сочтет возможным освободить. От имени заключенных заявление подписали Б.Д. Камков, А. Попов и Я. Богачев.

ГПУ вынуждено было отреагировать на эти требования, и 6 апреля 1922 г. И.С. Уншлихт сообщил М.И. Калинину: «Представителями ГПУ приняты все меры для прекращения голодовки, а именно:

а) назначено медицинское освидетельствование всех голодающих и в спешном порядке наиболее слабые помещаются в санаторий;

б) в течение 2 недель будут закончены дела всех ЛСР, причем им будет объявлено о решении, кто передается в ревтрибунал, высылается или освобождается»[324].

По заданию Дзержинского следователем ГПУ С.М. Грункиным была обследована тюрьма Московского уголовного розыска. В своем докладе Грункин отметил переполненность тюрьмы заключенными (при вместимости тюрьмы на 200 человек содержалось 526), жалобы на грубое отношение при допросах, а заключенный Семенов заявил об избиении при допросе. 4 апреля 1922 г. Дзержинский наложил резолюцию: «Дело об избиении Семенова выделить, настоящий же доклад передать Центророзыску и нач. МУР для принятия возможных мер»[325].

Дзержинский внимательно относился к просьбам и заявлениям, касавшимся заключенных. Так, в январе 1921 г. он получил от наркома здравоохранения Н.А. Семашко письмо А. Невзоровой-Лозовской с ходатайством об улучшении положения арестованного анархиста В.М. Эйхенбаума и переводе его из Бутырской тюрьма на общий режим. Не ранее 14 января 1921 г. Дзержинский писал Герсону: «Если возможно, перевести и доложить мне»[326].

14 июня 1922 г. в ответе на обращение в Президиум ГПУ от председателя Московского комитета Политического Красного Креста Е.П. Пешковой о состоянии здоровья М.А. Спиридоновой им было указано своему секретарю. «Вернуть мне это с актом о состоянии здоровья Спиридоновой (скоро ли сумеет принимать участие в работах своей партии? Это главный вопрос для нашего врача.

2) Фишману разрешить уехать,

3) Богоявленской не разрешать ухаживать за Спиридоновой[327].

19 сентября 1922 г. в записке в Политбюро ЦК РКП (б) Дзержинский предложил передать тюрьмы из НКЮ в ведение НКВД, обосновав необходимость этого решения. Он писал, что «международная политическая сторона не играет роли так как и во Франции, и в ряде других государств тюрьмы находятся в ведении МВД. Для передачи тюрем в НКВД Дзержинский указал на ряд причин: с упразднением местных отделов юстиции и введением независимости от исполкомов и прокуратуры НКЮ лишилось, связанных и подчиняемых исполкому, могущих заведовать тюрьмами; создание местных отделов, административно подчиненных прокурору и не подчиненному исполкому — «бессмыслица в деле управления тюрьмами. Точно так же, как и создание органа, подчиненного и исполкому и прокурору, или передача этого дела непосредственно суду»; подчинение тюрем НКЮ отвлекает его от организации судов и надзора за законностью во всех учреждениях, в том числе и в тюремном управлении; «содержание арестованных — есть источник всяких незаконностей», находясь в ведении юстиции, борьба самой юстиции с этими незаконностями осложняется личными мотивами и безответственностью в этом деле самих представителей НКЮ.

Зато передача в ведение НКВД налаживает тесную связь на местах с исполкомами, ведет к сокращению аппарата управления: в нем милиция, розыск и тюрьма. Это обеспечит и интересы ГПУ, которые требуют гибкости в зависимости от места, времени и непредвиденных обстоятельств, и даст гарантию, что НКЮ организует надзор за законностью содержания арестованных, не будучи заинтересован сам в этом деле»[328].

Предложение Дзержинского ВЦИК решил положительно.

А в центре его внимания текущие дела. 1 сентября 1923 г. он предлагает М.М.Луцкому ознакомиться с делом, поехать в Бутырскую тюрьму, лично допросить и побеседовать с Дружининым и Левицким «для того, чтобы уяснить психологию этих людей и дать себе отчет в характере дела, которое имеет громадное значение политическое и симптоматическое. К делу никоим образом нельзя отнестись чисто формально, необходимо выявить душу этого дела и душу Дружинина»[329].

21 декабря 1923 г. во внутренней тюрьме ГПУ покончил с собой член ЦК ПСР С.В. Морозов. Осколком стекла он вскрыл себе вены, приняв меры к тому, «чтобы льющаяся кровь не была замечены охраной». «Социалистический вестник» писал, что Морозов выполнил «до конца свое намерение принести себя в жертву за своих ближайших друзей, за сотни и тысячи социалистов, томящихся в тюрьмах Советской России»[330]. Это событие стало предметом специально разбирательства Дзержинского. Он постоянно интересовался количеством заключенных, режимом их содержания, соблюдением установленных правил. 6 апреля 1924 г. он просил К.Я. Дукиса прислать список арестованных, содержащихся во Внутренней тюрьме ОГПУ, указав: «с какого времени сидит, за кем числится, на каком этаже?»[331] А 11 апреля 1924 г., указав Г. Ягоде на большое количество арестованных во внутренней тюрьме ОГПУ (295 человек), просил «просмотреть список совместно с теми, за кем числятся арестованные на предмет сокращения сидящих здесь и продвижения их дел. Такой просмотр прошу производить ежемесячно»[332].

Во Внутренней тюрьме находились только подследственные. Всего же на 1 апреля 1924 г. число подследственных за органами ОГПУ составляло 6089 человек, из них 2918 «политических», а в местах заключения и лагерях — 3393 человека, из них «политических» — 458. А по Советскому Союзу в 1924 г. было осуждено за контрреволюционные преступления 1564 человека, против порядка управления — 290 434, за должностные преступления — 23 578, за хозяйственные преступления — 268 390 человек; в 1925 г. соответственно — 1042, 142 826, 29 963, 69 925 человек[333].

Концлагеря. В 1918 г. советская власть создала концентрационные лагеря для содержания заложников и превентивной изоляции лиц, которые могли выступить против нее: в последующем туда стали направляться военнопленные (белогвардейцы и подданные иностранных государств), участники восстаний и мятежей и др. Так, 18 июня 1919 г. Совет Труда и Обороны предложил Дзержинскому согласовать с НКИД и Военным ведомством вопрос о направлении иностранных подданных призывного возраста в концентрационный лагерь[334].

А варварский институт заложничества в Советской России существовал формально до 1922, фактически же — до 1926 гг. Например, 22 июня 1926 г., в связи с угрозой террора петлюровцев, Ф.Э. Дзержинский отдал распоряжение в Украину «захватить достаточное количество заложников»[335].

Для применения этой меры выдвигались следующие мотивы: «подозрительный элемент», «в станице произошло убийство продовольственного агента», «из семьи бандита» и др. В отдельных случаях устанавливалась норма заложников: «по 10 с хутора», «по 25 от каждой станицы», «всех родственников бандитов». В апрельском приказе 1921 г. Саратовского губернского ревкома прямо говорилось: «За всякую попытку насилий над верными советской власти работниками (коммунистами и беспартийными) со стороны бандитов будут отвечать головы заложников, взятых по всей губернии»[336].

На положении заложников были тысячи граждан, проживавших в местностях, охваченных восстаниями. Так, только за особым отделом 10 дивизии в Тамбовской губернии на 10 июня 1921 г. числилось 279, на 22 июня — уже 377 заложников[337].

Для содержания заложников и участников вооруженных выступлений существовали лагеря преимущественно в местностях, охваченных восстаниями и мятежами.

Делами заложников занимались Особый отдел ВЧК, Особый отдел МЧК, коллегия по делам заложников при ВЧК, Отдел принудительных работ, заведующие лагерями, члены коллегии, ведавши делами иностранных подданных, местные ЧК и особые отделы армий. 13 января 1920 г. Дзержинский предложил им «в трехдневный срок со дня получения сего представить все списки, которые должны были вестись специально на этот предмет, всех иностранных граждан, числящихся за вами в качестве заложников, уголовных, политических осужденных или подследственных, или вообще содержащихся по какому-либо поводу, а если таковых списков нет, то немедленно их составить. В списках должно быть указано основание ареста, с какого времени содержится и какой национальности иностранец. Списки представить в Президиум ВЧК (копию в Наркоминдел) и впредь неукоснительно вести таковые, а также сообщать об аресте каждого иностранца Наркоминдел»[338].

Приказом Дзержинского и начальника войск К.М. Валобуева 31 января 1920 г. было решено охрану лагерей принудительных работ возложить на войска внутренней охраны.[339] О выполнение решения затянулось, и 6 апреля 1920 г. Дзержинский предложил Г.Ягоде «выяснить, сколько для этого потребуется красноармейцев и гарантировать возможность получения их, подготовив заключение»[340].

С переходом к миру, 28 января 1921 г. Президиум ВЧК, обсудив вопрос «О лицах, содержащихся до конца гражданской войны», решил поручить И.А. Апетеру «дать распоряжение по всем местам заключения о применении ко всем лицам, заключенным до конца гражданской войны, амнистии, т. е. механически перевести на 5 лет лагеря»[341].

Следовательно, содержавшиеся в концлагерях тысячи людей, подвергнутых превентивной изоляции, без какого-то состава преступления, а лишь за социальное положение или происхождение или родственными связи с противниками власти, должны были остаться в концлагерях еще на пять лет.

И все же процесс освобождения из лагерей набирал силу. Сначала получали свободу заключенные на определенных условиях. Так, в марте 1921 г. в ответ на заявление 379 арестованных повстанцев Курганского уезда, содержавшихся в лагерях, с просьбой о помиловании и клятву «впредь никогда не поднимать оружия против советской власти», 24 марта 1921 г. Дзержинский отдал распоряжение Ягоде послать запрос по данному вопросу в Челябинскую губЧК, «чтобы она снеслась с местным губкомом и тех из военнопленных, которые действительно раскаялись, освободить, объяснив им нашу политику к крестьянам»[342].

Из концлагерей освобождаются лица и по другим причинам. В буднях Гражданской войны среди военнопленных и перебежчиков оказались и коммунисты, направленные на подпольную работу за линию фронта. 28 апреля 1921 г. Дзержинский направил телеграмму всем губЧК и особым отделам, а копию — Управлению принудительных работ НКВД, в ведении которых находились лагеря, которой предложил во избежание подобных явлений «срочно проверить совместно с отделами принудработ состав лагерей перебежчиков и военнопленных гражданской войны и в случае получения заявления от кого-нибудь из них о вышеизложенном немедленно принять меры к выяснению, запросив те организации, откуда товарищи были командированы. Копии анкет [лиц], заявивших себя коммунистами, немедленно направить в ВЧК. Об исполнении донести»[343].

В годы нэпа для политзаключенных были построены специальные лагеря, которые уже не назывались концентрационными. 21 сентября 1922 г. Политбюро ЦК РКП (б) заслушало доклады Дзержинского и Крыленко «О местах лишения свободы».

Таким местом лишения свободы был лагерь на Соловецких островах. 5 сентября 1923 г. Дзержинский предложил Менжинскому «политических из Соловков следует увезти в другие места еще в этом году»[344]. Но в октябре 1923 г. СНК РСФСР поручил ГПУ создание Соловецкого лагеря принудительных работ особого назначения и двух пересыльно-распределительных пунктов в Архангельске и Кеми: «Обязать ОГПУ немедленно приступить к организации труда заключенных для использования сельскохозяйственных, рыбных, лесных и пр. промыслов и предприятий»[345].

Прибывшие в Соловецкий концлагерь были размещены в сборных барках, снабжены теплыми зимними одеялами. Сотрудники ОГПУ приступили к «организации их трудового воспитания». Но уже 19 декабря 1923 г. произошли события, которые оказались в центре внимания не только советского руководства, но и зарубежной печати. После прекращения подачи электроэнергии 180 заключенных вышли на демонстрацию. Охрана применила оружие. Был убит 1 человек и 7 тяжело ранено, 6 из них умерли от ран.

5 января 1924 г. решением Политбюро ЦК РКП (б) была создана. комиссия ЦИКа СССР в составе А.П. Смирнова, Р.П. Катаняна и Коростелева по положению дел в Соловецком лагере. Дзержинский писал В.Р. Менжинскому, чтобы Г.И. Бокий доложил «о всем деле Смирнову с тем, чтобы уклон дела никоим образом не был против нас, но, наоборот, против эсеров»[346].

Комиссия расследовала происшествие и в своем решении отметила, что «в действиях администрации Соловецкого лагеря не усматривается состав преступления», и предложила установить для политзаключенных «более строгий лагерный режим».

Заключенные заявили протест на необъективное разбирательство. Заграница их поддержала. Политбюро создало специальную комиссию в составе Г.В. Чичерина, Лозовского, В.Р. Менжинского для противодействия зарубежной пропаганде.

3 июля 1924 г. Дзержинский писал Ягоде: «За границей поднята бешеная кампания против Соловков. Если верить т. Лозовскому (зам. наркома иностранных дел — Авт.), и против нашего режима с требованием амнистии и прекращения преследований. Каковы размеры этой агитации по нашим данным или мы проспали? П/б передало этот вопрос на рассмотрение комиссии. Подготовьте материалы.

При сем телеграмма протеста против ареста Рубинчика. Прошу прислать проект ответа за моею подписью на запрос Догадова, составленный так, чтобы Догадов мог его передать протестующим или присоединить проект ответа»[347].

Для продолжения разбирательства событий 1923 г. была создана новая комиссия ВЦИК, ГПУ и НКЮ (П.А.Красиков, Р.П.Катанян, Г.И. Бокий), работавшая в лагере в октябре 1924 г., которая рассмотрела требования политических заключенных. Основными из них были следующие:

«1. Решительно отказаться от попыток превращения режима концлагеря в тюремный режим.

2. Ограничение прогулки по времени внутри проволоки д(олжно) б(ыть) отменено…

4. Возвратить систему свиданий с родными, установленную комиссией ГПУ осенью 1923 г., т. е. приезжающие на свидание живут в течение недели в корпусе у заключенных…

5. Прекратить недопустимые издевательства и оскорбления, практикуемые для определения партийной принадлежности вновь прибывших заключенных…

8. Освобождение в срок лиц, окончиваших заключение в концлагере…

10. Предоставить право заключенным социалистам и анархистам производить необходимые улучшения их положения работы (огороды, ловля рыбы, собирание ягод) вне проволоки лагеря.

11. Отменить запрет пользоваться электрическим светом позже 12-ти часов ночи»[348].

Стремясь избежать повторения событий 1923 г., комиссия приняла решение несколько смягчить режим содержания заключенных на Соловках.

Амнистии. Успешному проведению военных и чекистских операций в районах, охваченных повстанчеством и бандитизмом, а также уменьшению количества заключенных в лагерях и тюрьмах, ликвидации последствий Гражданской войны способствовали регулярно объявлявшиеся решениями высших и местных органов власти амнистии, как правило, к знаменательным датам. Они свидетельствовали и о гуманности власти, вели к отрыву рядовых участников от руководителей восстаний и банд.

Вопрос об амнистиях, прежде чем стать решением высших государственных органов власти, всесторонне обсуждался высшим политическим руководством страны на уровне Политбюро ЦК РКП(б). Он касался как отдельных групп граждан, так и конкретных лиц. В общей постановке вопроса только в годы нэпа он был рассмотрен 16 августа 1923 г.; о порядке проведения амнистии врангелевцев и савинковцев по предложению ЦК КПУ — 30 марта 1922 г.; об амнистии белой эмиграции — 20 апреля 1922 г.; о немедленном освобождении бывших басмачей, перешедших на сторону советской власти и сложивших оружие, — 6 ноября 1923 г.; о предоставлении персональной амнистии карельским беженцам, не успевшим зарегистрироваться до 1 мая 1924 г.-16 марта 1925 г. В некоторых случаях предметом специального обсуждения был вопрос о предоставлении персональной амнистии, как это было 24 ноября 1921 г. при решении судьбы генерала Слащева[349].

Дзержинский лично просил об амнистии некоторых лиц, не приурочивая это к определенны датам. Так, 23 мая 1921 г. он направил в Президиум ВЦИК письмо Большого Лухтана, ходатайствуя о вынесении постановления «о полном забвении грехов в прошлом до Октябрьской революции т. Лухтана. Товарищ Лухтан по отзывам всех товарищей и учреждений, с которыми и в которых он работал, достоин быть в рядах борцов за пролет, дело. Между тем, грехи его прошлого, не преданные формальному забвению, дают возможность возникновению клеветы и мешают ему работать. Я обратился за советом к т. Сольцу (председателю Центральн. Контрольн. комиссии) и тот того же мнения, что такого человека не следует отталкивать и что надо раз и навсегда поставить крест на его прошлом»[350].

Председатель ОГПУ проявлял заботу о трудоустройстве некоторых амнистированных. После освобождения в МК РКП(б) пришел меньшевик Богданов-Хорошев. Секретарь ЦК Михайлов сообщил об этом в ОГПУ. Дзержинский предложил Кацнельсону: «Надо ему дать работу. Он товаровед, химик, колорист по краскам, кооператор. Такого надо, безусловно, использовать, дав ему максимальную нагрузку. Наведите о нем справки в Секр. Отделе — чтобы знать его историю. Он участвовал в Ярославском восстании. Я думаю, что его можно бы использовать…Адрес у Михайлова из МК. Богданов знает несколько языков»[351].

По амнистиям из тюрем и лагерей тысячи людей возвращались к мирному труду. Таковых было бы значительно больше, если бы амнистии не носили ограничительный характер. Так, 3 ноября 1921 г. в честь четырехлетней годовщины октябрьской революции Президиум ВЦИК объявил полную амнистию всем рядовым участник военных организаций Колчака, Деникина, Врангеля, Савинкова, Петлюры, Булак-Балаховича, Пермыкина и Юденича в качестве рядовых солдат, путем обмана или насильно втянутых в борьбу против Советской власти». Им была предоставлена возможность вернуться в Россию на общих основаниях с возвращающимися на родину военнопленными, НКИД, НКВД и ВЧК были обязаны «немедленно принять все необходимые меры к обеспечению за ними прав, даруемых им настоящим постановлением[352].

Амнистированным, как правило, давались твердые гарантии от возбуждения судебного преследования. Но в инструкции о проведении амнистии солдат белых армий было подчеркнуто, что «не пользуются амнистией: фельдфебели, подпрапорщики, прапорщики, подпоручики, корнеты, юнкера, участники кадетских отрядов, делопроизводители в гражданских и военных учреждениях белогвардейских армий (военные чиновники), а также соответствующие вышеперечисленные чины других видов войск»[353]. Амнистия также не распространялась на осужденных за бандитские преступления, за участие в белогвардейских заговорах, шпионаже и открытых вооруженных выступлениях, на служивших в карательных частях и на деятелей антибольшевистских партий[354]. Эти люди, не прощенные и преследуемые советской властью, оставались в рядах тех, кто сражался с ней с оружием в руках. Мешало и своеобразное понимание амнистии в некоторых органах безопасности.

И в то же время по этому декрету были освобождены от наказания, независимо от срока осуждения, сектанты, не связанные с контрреволюционными организациями, осужденные за невыполнение продразверстки, участники Кронштадтского мятежа рабочие и крестьяне, «вовлеченные в движение по малосознательное™», дезертиры Гражданской войны.

Следует также отметить, что руководство ВЧК-ОГПУ иногда проявляло непоследовательность при проведении амнистий: с одной стороны, оно обязывало губЧК(губотделы ГПУ-ОГПУ), особые и транспортные отделы неукоснительно соблюдать решения высших органов власти, с другой — принимало постановления, сводившие их на нет. Так, 8 октября 1921 г. Президиум ВЧК решил признать подлежащими расстрелу членов волостных комитетов СТК, бандитов, захваченных с оружием в руках, командный состав мятежников[355].

В то же время Ф.Э. Дзержинский не мог не знать о распоряжении, направленном в Архангельск его заместителем И.С.Уншлихтом 24 октября 1921 г. ПП ВЧК по Северному краю З.Б. Кацнельсону: «Высланный Вам Тамбовской губЧК добровольно явившийся, сдавшийся комсостав антоновских банд: Вострякова И.А., Французова М.В., Полякова П.Г., Старых И.А., Уварова Ф.Н., Кулдошина А.Б., Арефьева Ф.М., Куксова С.М., Пригорьевских Я.С., Гладышева С.А., приговоренных официально к высылке в Архангельск, согласно постановления Президиума ВЧК от 8 октября предлагается расстрелять, по возможности соблюдая конспирацию»[356].

Так же поступали и местные власти: в Полтавской губернии после объявления амнистии были публично расстреляны добровольно сдавшиеся властям бандиты, а их семьи отправлены в ссылку. Это не только вело к попранию законности, но и нравственных норм и в конечном итоге отрицательно сказались на решении чекистами служебных задач.

И все же, несмотря на непоследовательность власти, порой невыполнение обещаний, принимаемые меры по ослаблению и ликвидации повстанческого движения и бандитизма, как-то: амнистии, недели явки, добровольной сдачи оружия и др., давали положительные результаты.

Серьезное воздействие на противников советской власти оказывали частные амнистии видным ее противникам. Например, осенью 1921 г. в порядке частной амнистии с группой генералов и офицеров вернулся на родину Я.А. Слащев, а в начале января 1924 г. ВУЦИК объявил об амнистии одного из петлюровских атаманов Ю.Тютюника[357]. Приезд Я.А. Слащева явился полной неожиданностью даже для симферопольских чекистов. Поведение Слащева перед чекистами произвело неприятное впечатление. Слащев стоял навытяжку перед допрашивавшим его чекистом и отвечал характерными для него фразами: слушаюсь, надеюсь заслужить, постараюсь оправдать доверие. После ответа из Москвы Слащев и его спутники были посажены в вагон, куда им было доставлено несколько ведер вина, и отправлены в Москву[358].

Знаменитого белого генерала Якова Александровича Слащева, того Слащава, который послужил прообразом Хлудова в пьесе М. Булгакова «Бег», встречал лично Дзержинский.

Дзержинский не только спас Слащева, но и устроил его судьбу.

Якова Слащева, полковника времен Первой мировой войны, произвели в генералы уже в годы Гражданской. Он был ранен то ли семь, то ли девять раз (только при защите Крыма тремя пулями, выпущенными из «Максима» красным пулеметчиком). Это был человек абсолютной величайшей храбрости, талантливый тактик и стратег, Имя его было на устах и у красных, и у белых. Этот тот Слащев, который подписал не менее ста смертных приговоров, которые приводились в исполнение немедленно. Обычно приговоренных вешали, причем к столбу прибивалась «черная доска», на которой указывались фамилия, положение казненного и характер преступления, а также предписание — сколько трупу висеть… Казнил даже за украденного у крестьянина гуся. Слащев в Симферополе в игорном доме лично задержал трех офицеров, ограбивших ювелира-еврея, и приказал их немедленно повесить. Среди жертв Слащева был даже полковник, которому покровительствовал сам Врангель. Принцип Слащева звучал: «Погоны позорить нельзя». Между генералом и Врангелем были натянутые отношения. Оказавшись за границей, Слащев понял, что «красные» являются той силой, которая стремится возродить великую державу, как бы она не называлась. О настроения Слащева и его приближенных узнали в ВЧК. Приезд Слащева нанес бы сильный удар по настроению врангелевского (и особенно кутеповского) офицерства, Следовало учитывать и то, что — Слащев одна из самых ярких фигур в военном деле и будет полезен для преподавания в военной академии Красной Армии. Л.Д. Троцкий поддержал эти доводы Дзержинского. Затем была создана комиссия в составе Каменева, Сталина и Ворошилова, и вопрос был решен положительно.

Поздней осенью 1921 г. на итальянском пароходе «Жан» Слащев, генерал-майор Мильковский, полковники Гильбих, Мезерницкий, Нина Нечволодова, князь Трубецкой и еще несколько офицеров прибыли в Севастополь. Дзержинский даже прервал отпуск для встречи «возвращенцев». После прибытия в Москву бывший враг был назначен преподавателем тактики на высших курсах красных командиров (будущие курсы «Выстрел»), В 1929 г. Слащева на его квартире застрелил некто Лазарь Коленберг, который брал индивидуальные уроки у бывшего генерала на дому. На суде Коленберг объяснил, что мстил за своего брата, казненного по приговору Слащева в 1920 г. Суд оправдал убийцу[359].

По поводу проведения амнистий, тех, кто побывал в большевистских тюрьмах и лагерях было свое мнение. Так, в записках бежавшего в 1925 г. А. Клингера, который провел три года в «местах заключения особого режима», отмечалось, что Советское правительство обычно ежегодно объявляло амнистию «всем врагам рабоче-крестьянской власти», но провинциальные органы ГПУ амнистировали своих заключенных следующим способом (регулярно повторяющимся каждый год): за несколько недель, а иногда и за день до 25 октября часть «контрреволюционеров» расстреливалась в «ударном порядке», остальные спешно отправлялись в Соловки»[360].

Освобождение из-под стражи. В проведении карательной политики органами ВЧК-ОГПУ Дзержинский важное значение придавал установлению правил освобождения лиц, подвергшихся наказанию, по личным просьбам или ходатайствам организаций, видных советских и партийных деятелей. Еще 3 декабря 1918 г. комиссия Совета Обороны, обсудив вопрос о работе ВЧК, решила, что задержанные освобождаются из-под ареста во всех случаях под поручительство двух членов коллегии комиссариата или двух членов губернского, или городского парткома РКП (б), или когда под поручительство местных или центральных правлений профсоюзов с подписями всех членов правления, но ВЧК предоставляется право отводить такие поручительства с передачей дела в высшую инстанцию. ВЧК было предложно более строго проверять доносы и расстреливать за ложный донос, публикуя обо всех случаях расстрелов в печати[361].

В органы безопасности часто поступали личные или коллективные заявления на явно преступных лиц об их благонадежности, положительные характеристики, просьбы об освобождении из-под ареста под поручительство, ускорение разбора дела или даже о прекращении такового. Больше таких заявлений было, если под следствием или арестом находился кто-либо из руководящих сотрудников. Каждое освобождение их под поручительство вызывало, в свою очередь, толки о безнаказанности и недоступности правосудию этих людей, что отрицательно влияло на психологию населения и служило хорошей почвой для антисоветской агитации.

7 марта 1923 г. секретарь ЦКК РКП (б) М.Ф. Шкирятов направил циркуляр всем губернским контрольным комиссиям: «По-прежнему наблюдаются случаи, когда члены партии дают свои поручительства и в частности в судебно-карательные органы без разрешения парткомитетов. Считаем необходимым в корне пресечь это явление. ЦК РКП (б) предлагает Вам начать с ним решительную борьбу путем применения суровых партийных репрессий к этим членам партии»[362].

Тем не менее, эти правила как бы не были обязательны для руководителей высшего партийного и советского звена. И Дзержинский часто принимали решения, не по рекомендации двух членов партии, профсоюзов или парткомов о смягчении участи заключенных и об их освобождении, а, исходя из личного понимания важности рассматриваемого дела. Таких примеров было много и все они, как правило, были свидетельством постороннего вмешательства в деятельность судебных и внесудебных органов республики, оказанием давления на ведение следствия. С особым вниманием он относился к просьбам В.И.Ленина. 19 февраля 1918 г. Ленин обратился к Дзержинскому с просьбой принять участие судьбе его личного секретаря матроса 1-го Балтийского флотского экипажа С. М. Сидоренко — «Я был им вполне доволен. Уволен он был за один случай, когда в пьяном виде он кричал, как мне передали, что он «секретарь Ленина».

Сидоренко говорит мне, что он глубоко покаялся. И я лично склонен вполне верить ему; парень молодой, по-моему, очень хороший. К молодости надо быть снисходительным.

На основании всех этих фактов судите сами, смотря по тому, на какое место прочите его»[363]. Сидоренко не был наказан, но перестал исполнять обязанности секретаря председателя СНК.

В октябре 1918 г. органами ВЧК в Москве был арестован профессор Петроградского технологического института Д. С. Зернов по обвинению в принадлежности к партии кадетов. 2 ноября 1918 г. В.И. Ленин запросил Дзержинского: «Есть ли серьезные обвинения против арестованного вами профессора Зернова? Горбунов и Красин просят освободить»[364]. Вскоре Зернов был освобожден из-под стражи и 30 ноября 1918 г. возвратился в Петроград.

В середине 1918 г. были арестованы ВЧК по подозрению в контрреволюционной деятельности бывшие работники Генштаба царской армии Л. И. Савченко-Маценко и Б. П. Поляков, которые служили в аппарате главкома вооруженных сил. 2 января 1919 г. заведующий Особым отделом М.С. Кедров просил Петроградскую ЧК о немедленном освобождении указанных лиц при отсутствии против них серьезных обвинений и направлении в распоряжение РВС Республики. 29 декабря 1918 г. Ленин писал Дзержинскому и председателю Петроградской ЧК: «В течение нескольких месяцев сидят арестованные Вами генштабисты Савченко-Маценко и Поляков, Главком ходатайствует об их освобождении. Телеграфно сообщите: какие обвинения предъявлены этим лицам, а если обвинение не предъявлено, почему они не освобождены. Не медлите с точным и ясным сообщением»[365]. Вскоре Савченко — Маценко и Поляков были освобождены из-под стражи.

В марте 1919 г. к В.И. Ленину обратился с просьбой В. В. Адоратский о выдаче сестрам его жены Н.М. и В.М. Сапожниковым разрешение возвратиться на жительство в Казань. При отступлении белых сестры вместе с ними бежали в Самару, где жили на заработок от преподавания рисования. После освобождения Самары Красной Армией сестры хотели возвратиться в Казань, но боялись подвергнуться «ограничительным мерам» как представители буржуазного класса. Сапожниковы просили брата, работавшего в Казанском университете, помочь им. 24 марта 1919 г. Ленин писал Дзержинскому, что «тов. В. Адоратский — большевик, которого я знаю больше 10 лет. Доверия он заслуживает безусловно.

Будьте добры, распорядитесь навести справки и дайте мне ответ завтра»[366]. Справки был наведены и помощь оказана.

28 февраля 1919 г. В.И. Ленин просил Ф.Э. Дзержинского принять жительницу Вологды Р. П. Трапезникову, обратившуюся к нему с просьбой о прекращении уголовного дела на ее мужа, публично выступавшего против большевиков. 21 марта 1919 г. Президиум ВЧК сообщил Р. П. Трапезниковой, что дело на ее мужа прекращено и ВЧК не возражает против его проживания в Москве[367].

Из приведенных документов может сложиться суждение, что Дзержинский по первому требованию Ленина освобождал арестованных. Это не так. Как правило, этому предшествовало тщательное изучение обстоятельств дела.

В октябре 1919 г. чекисты арестовали в Петрограде студента Петроградского института Путей сообщения Алексея Сапожникова, который по заданию французской разведки нелегально перешел линию фронта для передачи шпионских сведений белогвардейцам. 21 ноября 1919 г. В.И. Ленин писал Дзержинскому о том, что к нему обратилась А.М. Коллонтай по поводу ареста А.А.Сапожникова — «Арестован — де за то, что с чужими документами пробрался в полосу военных действий.

Сделал-де он это потому, что «до болезненности любит мать», а его родители оказались отрезанными при наступлении Юденича.

Коллонтай пишет, что знает Алексея Сапожникова как «человека абсолютно аполитичного» «и притом болезненно впечатлительного, нервного, который впутался в историю по глупости».

Коллонтай боится, чтобы его не расстреляли.

1) — Можете навести справку?

2) — приостановить решение?

3) — или мне позвонить Зиновьеву? [368].

После изучения дела Сапожникова ему было отказано в освобождении, а в январе 1920 г. он был осужден.

16 июня 1921 г. академик Н.С. Таганцев направил В.И. Ленину письмо с просьбой о смягчении участи его сына, профессора В.Н. Таганцева, арестованного Петроградской ЧК. В письме сообщалось также о конфискации вещей, принадлежащих лично Н.С. Таганцеву. На следующий день Ленин направил записку одного и того же содержания председателю ВЦИК, секретарю ВЦИКа, Д.И.Курскому и Ф.Э.Дзержинскому (как будто было недостаточно одной — Дзержинскому): «Очень просил бы рассмотреть возможно скорое настоящее заявление в обеих его частях (смягчение участи и увоз из квартиры Таганцева вещей, принадлежащих ему лично) и не отказать в сообщении мне хотя бы самого краткого отзыва»[369].

19 июня 1921 г. Дзержинский дал справку Ленину, в которой указал, что сын профессора, Таганцев В.Н. - непримиримый и опасный враг советской власти, активнейший член террористической организации «Союз возрождения России», связанной и организующей матросов из Кронштадта в Финляндии, взорвавшей для опыта памятник Володарского, и организовавшей покушение на убийство Г.Е. Зиновьева, Кузьмина, Анцеловича и Л.Б. Красина, — «Дело очень большое и не скоро закончится. Буду следить за его ходом….[370]. А Петроградской ЧК уже отдано распоряжение о немедленном возврате всех вещей Н.С. Таганцеву.

Внимателен Дзержинский был и к просьбам Н.К.Крупской.

В начале июля 1923 г. она обратилась к нему по поводу арестованного в Петрограде 15 июня директора Путиловской образцовой школы Владимира Александровича Герда, сообщив, что знает его с детства, он аполитичен и настроение у него сменовеховское, но. «сестра его жена Струве. Видно, поэтому арестовали. В Москву приехала делегация путиловских рабочих». 6 июля 1923 г. Дзержинский поручил Герсону позвонить в Петроград и, «если нет против него прямых серьезных улик, пусть освободят, если есть, пусть немедленно пришлют мне лично его дело»[371].

Эта история имела продолжение: 7 сентября 1923 г. Дзержинский писал в Оргбюро ЦК РКП(б): «В дополнение к заключению комиссии ЦК РКП по делу арестованных рабочих Путиловского завода и верфи, считаю возможным в виду преклонного возраста и болезненного состояния здоровья подлежащего административной высылке в Туркестан меньшевика Герда Владимира Александровича заменить ему высылку в Туркестан высылкой в Тверь под надзор губотдела ГПУ, на что прошу согласия»[372].

25 мая 1924 г. Дзержинский по просьбе Н.К.Крупской поручил Дерибасу прислать ему справку о меньшевичке Л. Кудашевой Радченко и предложения, что с ней следует сделать?»[373] В 1925 г. ПП ОГПУ в Ленинградском военном округе был арестован писатель Виталий Валентинович Бианки как примыкавший в 1921 г. к эсерам и служивший в армии Колчака, а после его разгрома проживавший под фамилией Белянин. Особым отделом ОГПУ он был осужден к высылке из Ленинграда на 3 года. По этому поводу Н.К. Крупская писала Г.Г. Ягоде: «Т.Ягода. С разных сторон ко мне обращаются с просьбой обратиться в ГПУ по поводу Бианки. Он — детский писатель, естественник. Был, говорят, в студенческой группе эсеров, потом он в никаких партиях не состоял. Жена его недавно родила, и с двумя детьми в очень тяжелом положении. Жена не имеет пока разрешения переписываться с мужем. Бианки куда-то высылают. О нем, между прочим, писали А.М. Калмыкова и Лилина. Обе не стали бы писать по поводу враждебного нам человека.

Лично я Бианки не знаю.

Если не затруднит, можете позвонить, как обстоит дело[374].

8 февраля Дзержинский поручил Дерибасу доложить обстоятельства дела Бианки Ягоде. И в тот же день было принято решение отказать в пересмотре дела Бианки по ходатайству Н.К. Крупской[375].

В июне 1923 г. в ГПУ обратился Н.Н. Крестинский по поводу арестованного Шлегеля, ручаясь в его преданности советской власти. 26 июня Дзержинскому запросил Менжинского: «Надо ли держать его в тюрьме?

Нужен он производству?».[376]

Секретарь председателя ГПУ В.Л. Герсон по согласованию с В.Р. Менжинским сообщил, что арестованный Шлегель в ближайшие дни будет освобожден.

В марте 1924 г. эсер А. Е. Бейлин, находившийся в ссылке в Вятке, направил члену ЦК РКП (б А. А. Андрееву письмо о том, что его, больного туберкулезом, направляют в Челябинскую тюрьму. Бейлин взял на себя обязательство никогда не заниматься политикой и просил довести об этом для сведения ОГПУ. Копию письма А. А. Андреев направил в ОГПУ. «Считаю, что после таких заявлений наших противников, нам следует идти навстречу, не требуя от них полного унижения, т. е. расписки, — писал 12 марта 1924 г. Дзержинский Менжинскому. — Наше упорство — поверить только после опубликования — может иметь в результате только усиление рядов противников.

Если нас даже в том или другом случае обманут, это меньший вред, чем наша твердокаменность.

Полагаю, что Бейлину надо приговор изменить и освободить его от наказания полностью с обязательством уведомления о месте пребывания. Повод — болезнь его… О последующем просьба уведомить»[377].

Дело Бейлина было пересмотрено, и ему было разрешено свободное проживание.

В конце августа 1918 г. Красин просил Дзержинского дать подробную справку об арестованном 28 августа Юнкерте Эдварте Федоровиче и директоре фабрики Цинделя Таирова, арестованном 30 августа «за револьвер (пришли с обыском не к нему: думал, что грабители, выскочил с револьвером. Разрешение имел». Таирова Красин был готов взять на поруки, за него хлопотали и рабочие. Председатель ВЧК решил освободить этих лиц[378].

В марте 1923 г. Вятская губЧК арестовала Г. Овчинникова, И.Сергиевич в подозрении их в хозяйственном разложении» и Емельянова якобы за подложные документы. В заявлении от 23 марта 1921 г. в ВЧК члена коллегии НКЗема Ивана Теодоровича говорилось о том, они являются выдающимися по своей преданности коммунистами и в годы Гражданской войны отличились храбростью, у Овчинникова белогвардейцы расстреляли мать и брата, Сергиевич ранен в боях. 24 марта 1921 г Дзержинский телеграфировал в губЧК Вятки: «Вами арестован Овчинников Георгий, Сергиевич Илья и Емельянов якобы за подложные документы. Наркомзем Теодорович удост. товарищей их подлинность и принадлежность РКП. Немедленно освободите и верните все отобранное. Ответ немедленно»[379].

Многие арестованные и заключенные освобождались о ходатайствам партийных и общественных организаций, но с конца 1921 г. были запрещены «всякие ходатайства не за рабочих…чтобы тюрьмы не орабочивались бы»[380].

И все же большинство арестованных, находившихся под следствием, в тюрьмах и лагерях освобождалось личными распоряжениями председателя ВЧК-ОГПУ, особенно это характерно для 1918 г. Так, 23 июня 1918 г. он посетил Бутырскую больницу, ознакомился с содержанием арестованных и, выслушав их просьбы, отдал следующие распоряжения Г.Н. Левитану:

«1. Сидит некая Ольга Алексеевна Семенова, был ордер на освобождение Ольги Семеновны Семеновой. Не освобождена. — Необходимо справиться и виновного в небрежности привлечь к ответственности.

2. Графов, курьер Свердлова, посажен за пьянство, сошел с «ума», но уже здоров. — Запросите Свердлова, что с ним сделать.

3. Сергей Георгиевич Танеев, ар. 10.VI.командир 3-го бат. 3-го Моек. Совет. Полка — за дезорганизацию и к.- р. Невиновен. Вел дело Гальперштейн. — Доберите справки о деле. Прошение прилагается.

4. Ремнев и Цейтлин. В каком положении их дело? Цейтлин просит разрешить свидание с женой. — Уведомить больницу. Утверждают, что их могут взять на поруки Муралов, его секретарь и Раскольников.

5. Гончаренко Юрий Сергеевич — пом. комис. по продовольствию Прудникова со ст. Лозовая. Ар. 18.У, ни разу не допрашивали. Просит отдать жене забранные музык. инструменты и отослать ему в больницу забранные у него в нашей тюрьме 325 руб.

6. Корольков (из штаба Ремнева) спрашивает о положении его дела.

7. Белянкин из Вологды просит допросить его. Говорит, что обвиняется в к.-р. неправильно.

Необходимо послать в больницу бумагу, что он числится за нами. Иначе его могут освободить. Дело было у Закса.

8. Берг Вас. Серг. — просит освободить на поруки.[Обвиняется] ?.-p., говорить, что ни в чем не виновен. Прошение его прилагается. — Проверить по телефону, не ошибка ли, что получил 1 год тюрьмы и за что?

9. Коваленко Б.В. Прошение прилагается.

— «У Пицковского.

Все прошения и бумаги верните мне со справками»[381].

25 июня 1918 г. Ф.Э. Дзержинский распорядился освободить Владимира Николаевича Белявского «за неимением обвинительно материала»[382], а 15 августа освободить из Бутырской тюрьмы бывшего гардемарина Сергея Юрьевича Завадского, потому что «в деле никаких данных о его подрывной деятельности нет, к тому же «мать клянется, что сын невиновен, что жил он в квартире, хозяин которой уехал, и вот там поселились незнакомые офицеры…Слова матери производят впечатление правды. Можно взять от него слово, что не будет против Совета выступать»[383].

20 августа 1918 г. Дзержинский поручил Г.Н. Левитану тщательное изучение всех ходатайств об освобождении арестованных:

Густава Петровского — «говорят, что, вероятно, сидит за происки своего начальства, он наемный служащий, дома нищета»; старика Глинка, который «долго сидит в Таганке, как говорят, политикой не занимается»; X. Цетлина, которого подозревают в том, что дал взятку, но рабочие, утверждают, что это неверно»[384].

11 сентября 1918 г. Дзержинский писал в ВЧК: «Искали Герштейн М.Р., поймали И.У. Авситиянского.

Немедленно его освободить (арестован без причины 11/VII по заявления жены был раз допрошен Моновичем, протокола допроса однако (неразборчиво) нет.

К этому же присоединили бумаги арестованного 28/VII Н.Н. Прейс с делом И.У. Авсит. — не имеющего ничего общего. Вот наши порядки!).

В квартире была оставлена засада — результат в деле без следов»[385].

В тот же день Дзержинский отдал распоряжение о немедленном освобождении 7 арестованных, добавив: «золотой крест, найденный у Троицкого, конфисковать в пользу Сов. Республики, Ричарда Карловича Гарлея задержать как англичанина»[386]. Приказом председателя ВЧК 17 сентября 1918 г. освободили К.А. Коцяткевича, К.К. Коцяткевича и А.В. Железновского как непричастных к делу высылки польских легионеров на Мурманский фронт»[387]. 2 ноября 1919 г. под подписку не выступать против советской власти Дзержинским были освобождены арестованные по делу Христианского Союза Молодежи: В.П. Григорьев, Н.П. Ремизов, Н.В. Андриянов, Н.В. Волоков и А.В. Ходат[388].

Дзержинский иногда проявлял снисходительность к больным, делая им послабления. 1922 г. телеграфировал в ГПУ Крыма: «Если нет особых данных и причин на арестованного в Ялте и находящегося ныне (сейчас) в Симферопольск. больнице Арнольда Георга Федоровича, о котором Москве возбуждается ходатайство, то освободите. Если обстоятельства требуют его изоляции Крыма, вышлите Россию»[389].

Студент Ленинградского горного института А. Е. Берлин, являвшийся в недалеком прошлом активным членом сионистской партии, был арестован 9 января 1925 г. ПП ОГПУ в Ленинградском военном округе. 20 марта 1925 г. Особое совещание ОГПУ его осудило и выслало на 3 года в Зырянский край. Его дядя, работник НКФ, К. Берлин обратился к Ф.Э. Дзержинскому с просьбой об отмене высылки и освобождении племянника под поручительство о неучастии в дальнейшем в сионистской организации. 22 марта 1925 г. Дзержинский писал Мессингу — «если есть только какая-либо возможность, пусть освободят Берлина»[390]. Решением Особого совещания ОГПУ от 24 апреля 1925 г. прежнее постановление о высылке Берлина было отменено[391].

13 марта 1925 г. Дзержинский поручил Дерибасу разобраться с делом Дубинского: «При сем письмо Дубинского. Оно мне кажется искренним, ибо нет оснований иначе ему обращаться ко мне с таким письмом.

Не ошибка ли эта история с паспортами и утверждением, что он член ЦБ?

Необходимо это выяснить. Ибо нет смысла преследовать человека, поскольку он не борется с нами.

Сомневаюсь, чтобы враг написал ко мне такое письмо»[392].

По данным Е.П. Пешковой, он пять лет не работал, был знаком. только с Мулиным и Цюрупой, его обвинили в хранение паспортов, которых у него не было, о чем он на стал бы врать. Об этом он подал заявление и в ВЦИК. «Из всего рассказа Пешковой у меня осталось впечатление, что Дубинского зря сослали и втиснули его снова в ряды активных. Прошу пересмотреть дело и прислать мне его со своим заключением»[393].

В конце мая 1925 г. В.Л. Герсон просил указаний Дзержинского о высылке Митрополитанского, отметив, что В. Р. Менжинский предложил эту меру наказания, потому что «несмотря на его заявление о беспартийности с 1922 г., по своим поступкам он «далеко не беспартийный»[394]. 24 мая 1925 председатель ОГПУ писал своему секретарю: «Приведенные данные ье говорят об активности Митрополитанского, надо иметь его на учете, но высылать, полагаю, нет нужды, как равно и удалять с завода, где он нужен. Ведь нет никаких данных, что он на заводе что-либо меньшевистское делает. Самое лучшее отпустить и следить»[395].

Дзержинский решал дела и по коллективным заявлениям арестованных. В конце марта 1921 г. в ВЧК пришла телеграмма от 65 заключенных Ярославского концлагеря с просьбой «о своем освобождении и отпуске на родину к строительству новой жизни на пользу Советской России», а поэтому просили дать распоряжение Вологодскому особому отделу штаба 6-й армии и Архангельскому военно-революционному трибуналу. 27 марта 1920 г. в телеграмме председателю Ярославской губЧК Председатель ВЧК разъяснил, что «вопрос персональный политической безвредности, а также об освобождении упомянутых лиц должен быть разрешён комиссией в составе трех представителей: губчека, губкомпартии и губвоенкома»[396].

Следует отметить, что обращения в высшие органы власти и ВЧК-ОГПУ часто игнорировались, если они поступали не только от репрессированных, но и от их родственников. Всем известна трагическая судьба командарма 2-ой Конной армии Ф.К. Миронова, огромная популярность и непререкаемый авторитет которого основывались на реальных фактах. Ростом своего авторитета Миронов был обязан военным победам и постоянными заботами о нуждах земляков. Скромность в быту и доступность сделали его любимцем донского казачества и трудового крестьянства. Он выступал против смертной казни, приказывал бережно относиться к пленным[397]. Частые встречи с Лениным, с Дзержинским завершились вступлением Миронова в большевистскую партию по рекомендации Феликса Эдмундовича[398].

Несмотря на это, он в начале 1921 г. он пал жертвой интриг Л.Д. Троцкого.

Драматичной была судьба его семьи. Его жена Стефанида Петровна Миронова, обращалась к командованию Красной Армии, в ВЧК, и, наконец, 4 декабря 1922 г. к М.И. Калинину: «Мучения души, тяжелые условия жизни, а главное, двухлетняя неизвестность о моем муже — командарме 2-й Конной Красной Армии, Филиппе Кузьмиче Миронове, заставляют меня прибегнуть к Вам, Михаил Иванович, как к единственному человеку, которого не знаю, но душевный инстинкт говорит мне, что Вы не оставите меня без внимания, отзоветесь на мою судьбу и подадите руку помощи в минуту абсолютной моей гибели с детьми и дряхлым стариком-отцом Ф.К. Миронова.

Уважаемый и добрейший М(ихаил) И(ванович)., повторяю, что горькая нужда заставляет Вас беспокоить. Прошу Вас сообщите мне о судьбе мужа, жив он или расстрелян он и, если нет его, то когда он расстрелян. Конец его жизни забросил меня в пучину ужасной нужды с детьми. Все, что было, разграблено белыми, как красноармейская семья. Дети разуты, раздеты, хотят учиться, а я не в силах им ничего дать. Прошу хоть маленькой помощи, как семье бывшего красного вождя»[399].

Не известно, как поступил «всерссийский староста», получив это послание, но те факты, что жена ничего не знает о расстреле мужа, что она с детьми брошена на произвол судьбы, говорят о многом. Заметим, что за Ф.К. Миронова просил не кто иной, а М.В. Фрунзе. Он писал в ЦК РКП (б): «30/8 мною получено от арестованного бывшего командарма 2 Конной Миронова письмо с просьбой о его реабилитации. Ввиду исключительных заслуг Миронова, проявленных в борьбе с Врангелем, прошу Цека РКП о проявлении внимания к делу…»[400]. Но Миронов был застрелен часовым во время прогулки.

По предложениям и распоряжениям председателя ВЧК-ОГПУ принимались меры к сокращению количества лиц, находившихся в тюрьмах и концлагерях, в том числе и «ввиду перегруженности» этих заведений. В 1921 г. при ряде губЧК работали тройки «для разгрузки мест заключения» и пересмотра всех дел подследственных «на предмет возможности замены меры пресечения»[401].

Эта работа велась на основании решения комиссии ВЧК от 13 января 1921 г. об изменении карательной политики в составе представителей ВЧК, Революционного трибунала и ВЦСПС. Под председательством Дзержинского был обсужден вопрос «Об изменении тюремной и карательной политики ВЧК и других судебных органов» и решено: образовать в Центре и на местах комиссии по пересмотру всех дел служащих пролетарского и крестьянского происхождения, и вовлечения рабочих в борьбу с преступностью; в состав центральной комиссии входят 4 представителя от: ВЦСПС (Куйбышев), ВЧК (Ягода) и 1 от Кассационного трибунала и РВТР (Анский) для разработки инструкции и положений о комиссиях; проект положения о комиссии, представленный Ягодой, принять за основу и поручить Саврасову доработать проект к следующему заседанию комиссии; комиссии создаются в центре при ВЦСПС, а на местах при губпрофсоюзах; они не имеют права непосредственного освобождения, а только представляют материал в судебные органы[402].

Руководство ОГПУ вынуждено было удовлетворять многие требования заключенных и иногда даже прибегало к досрочному освобождению. Но это касалось лишь тех лиц, которые были осуждены в судебном порядке на срок до трех лет; к осужденным же в административном порядке Особым совещанием при ОГПУ, в частности, находившимся в лагерях ОГПУ, подобная мера не применялась, потому что среди них было много людей, дела которых не могли рассматриваться в судебном порядке за недостаточностью улик. Чтобы исправить это положение, заместитель наркома юстиции и старший помощник прокурора Н.В. Крыленко обратился во ВЦИК с просьбой создать специальную комиссию, которая бы пересмотрела дела лиц, осужденных в административном порядке, и разгрузить лагеря. Такая комиссия была создана Президиумом ВЦИК 14 июля 1924 г. в составе двух представителей: от ОГПУ и прокуратуры НКЮ. На местах по постановлениям прокуроров систематически проводились проверки и осмотры мест заключения с целью немедленного освобождения из-под стражи всех «незаконно арестованных». Однако это пожелание Председателя ОГПУ не было выполнено и в 1925 г., о чем свидетельствует письмо председателя кассационной коллегии по уголовным делам Верховного Суда Челышева после поступления обращений из различных районов страны. В нем говорилось о том, что по многим делам за контрреволюционные преступления, совершенные в 1921–1922 гг., а иногда и гораздо раньше, среди осужденных преобладают крестьяне-бедняки и середняки, рядовые участники выступлений минувших лет, приговоренные к большим срокам наказания в виде лишения свободы, что «в корне противоречит основам нашей карательной политики, которая имеет своей целью репрессии только по отношению к лицам, являющимся социально-опасными»[403].

Но среди подследственных и заключенных было немало таких, которые не подлежали освобождению. Так, 21 октября 1918 г. Петроградской ЧК был арестован Павел Александрович Александров, работавший при Временном правительстве следователем по особо важным делам. Он проводил следственные мероприятия в отношении видных большевиков, в том числе и В. И. Ленина по обвинению в шпионаже в пользу Германии после вынесения в июле 1917 г. Временным правительством постановления о их аресте. Петроградский комитет по топливу неоднократно обращался в Петроградскую ЧК с ходатайством об освобождении Александрова, лояльно относившегося к советской власти.

Дзержинский в категорической форме отказал в просьбе и 20 мая 1919 г. поручил ВЧК арестовать ходатаев за Александрова, б. следователем по особо важным делам[404].

12 марта 1925 г. Дзержинский поручил Герсону узнать, в чем заключаются обвинения против Браза — эксперта при Эрмитаже. По словам Екатерины Павловны Пешковой, это единственный эксперт лучше Бенуа. Он сидел под арестом уже 8 месяцев, за него хлопотали художники[405].

В тот же день Герсон сообщил Дзержинскому, что Браза «оценен только в Ленинграде». В освобождении Браза было отказано[406].

Дзержинский отказывал в освобождении и иностранцам, несмотря на заступничество видных представителей этих стран.

В 1925 г. В.А. Гарриманом было возбуждено ходатайство о пересмотре дела Марии Александровны Гудович, приговоренной к высылке в Оренбургскую губернию. Председатель ОГПУ распорядился внимательно рассмотреть дело Гудович, проверив, не было ли допущено при рассмотрении дела какой-либо ошибки. После этого 24 апреля 1925 г. Дзержинский направил Гарриману обстоятельный, весьма деликатный ответ:«…Честь имею сообщить… Нам вполне понятны руководившие Вами при заступничестве за Гудович гуманные чувства, продиктованные невиновностью последней. К величайшему нашему сожалению, мы принуждены констатировать, что Вы, очевидно, неверно информированы о характере политической деятельности гр-нки Гудович. М.А. Гудович совершила определенные антигосударственные деяния, предусмотренные Уголовным Кодеком РСФСР. Следствием по делу преступление гр-нки Гудович доказано. Свою противогосударственную работу Гудович проводила нелегально, тайно, вследствие чего в процессе ее службы у Вас Вами и не могли быть замечены какие-либо неблаговидные и нелояльные поступки гр-нки Гудович, нарушающие основные законы нашей страны. При всем нашем желании удовлетворить Вашу просьбу, вызванную состраданием к гр-нке Гудович, мы вынуждены были согласиться с необходимость оставления в силе состоявшегося по ее делу приговора. Что касается вопроса о том, что на месте ссылки гр-нка Гудович будет лишена возможности найти себе заработок, мы должны Вас заверить, что со стороны Объединенного Государственного Политического Управления не предполагается чинить какие-либо препятствия к подысканию и получению Гудович какой-либо работы или поступлению на какую — либо работу, тем более, что согласно полученной мною справки, как гр-нке Гудович, так и матери будет разрешено в пределах Оренбургской губернии проживание в каком — либо уездном городе, каковым обстоятельством подыскание заработка будет гр-нке Гудович несомненно облегчено»[407].

Обращения к Дзержинскому и решения его по различным делам показывают механизм принятия решений в высшем эшелоне власти, но то же самое происходило и на уровне губерний и областей, уездов и волостей, когда решающее значение имели не законы, хорошо написанные циркуляры и инструкции, а личные отношения, связи, протекция и др. Не помогали и строгие партийные директивы. В частности циркуляр секретаря ЦКК РКП(б) М. Шкирятова губернским контрольным комиссиям 7 марта 1923 г. В нем говорилось: «По-прежнему наблюдаются случаи, когда члены партии дают свои поручительства и в частности в судебно-карательные органы без разрешения парткомитетов. Считаем необходимым в корне пресечь это явление. ЦК РКП (6) предлагает Вам начать с ним решительную борьбу путем применения суровых партийных репрессий к этим членам партии»[408].

Следовательно, в борьбе с политическими противниками карательная политика председателя ВЧК-ОГПУ была карательной политикой чрезвычайного органа власти в условиях Гражданской войны Произошедшие некоторые сдвиги в политической системе в условиях нэпа в сторону либерализации и отказа от чрезвычайщины и террора, а также некоторое расширение прав граждан и ограничение прав чиновников госаппарата, замена ревтрибуналов судами, учреждение прокуратуры все же не означали коренных изменений в практической деятельности чекистов. Это положительно сказалось на развитии экономики страны и укреплении социальной базы советской власти. Но сохранилась реальная власть в руках партии большевиков, неравенство при выборах в Советов, лишение избирательных прав по «классовой принадлежности». И Дзержинский, постоянно утверждая «социалистическую законность», по-прежнему руководствовался принципом политической целесообразности.