«НАРОД — ЭТО МОЯ МУЗА!..»

«Мои песни — это я сам, — пишет Беранже в предисловии к сборнику 1833 года. — Вот почему грустный бег времени дает себя в них знать по мере того, как они накапливались целыми томами, и это заставляет меня опасаться, не покажется ли последний том слишком серьезным».

Предисловие это — его исповедь и его эстетический манифест, предназначенный для молодежи, для новых поколений поэтов. Беранже пишет неторопливо. То и дело останавливается — как бы всматривается в прошлое и настоящее, в глубь своей борьбы, своего сердца и своих песен.

«Счастье человечества было думою всей моей жизни. Этим я обязан, без сомнения, классу, в котором родился, и практическому воспитанию, которое там получил. Но нужны были необычайные обстоятельства, чтобы песеннику решать важнейшие вопросы общественных реформ».

Под необычайными обстоятельствами он разумеет ход французской истории после Великой революции конца XVIII века. Пеструю смену политических систем, правительств и правителей. Растоптанные надежды патриотов, борцов за равенство и свободу… Трагикомедию Реставрации и все крепнущую борьбу двух лагерей… Во всем этом водовороте событий он, песенник, руководствовался всегда, — может быть, даже больше, чем собственными раздумьями, — народным инстинктом.

«Я изучал его с особой тщательностью при каждом событии, и почти всегда оказывалось, что народные чувства настолько соответствуют моим соображениям, что я мог с ясностью намечать свою линию поведения в той роли, какую на меня возлагала в те времена оппозиция.

Народ — это моя муза!..»

Он прав, именно в близости к душе народа, к его стремлениям заключена необоримая сила, которая вела поэта и не изменила ему в пути.

Бывало, правда, что, черпая силы в народе, поэт разделял с ним и его слабости. Одной из них была идеализация Наполеона. Но даже слабости своей музы Беранже заставлял служить интересам борьбы. «Поверженный колосс» помогал ему выявлять все ничтожество пигмеев, позоривших родину.

Итак, жить и петь для народа — вот в чем видел он главную цель жизни. И еще об одном, очень важном для него жизненном принципе хочется ему сказать здесь. Он никогда не действовал по чьей-либо указке, ни от кого не зависел — ни от друзей, ни от богачей, ни от власть имущих; никогда не гнался он за деньгами, должностями и отличиями, всегда был бескорыстен, неподкупен.

Только одного человека знал он, от которого не ушел бы, даже встань он у власти. «Этот человек Манюэль, которому Франция должна еще поставить памятник…»

Отложив перо, Беранже надолго задумывается. Манюэль встает, как живой, перед ним. Необходимо сказать о своем друге здесь, в этой прощальной беседе с публикой. Манюэль верил в народ. «Счастье Франции было его постоянной заботой». О, если бы Манюэль, а не другие, которые именовали себя политическими его друзьями, принял бы участие в новом правительстве! Все тогда, как кажется Беранже, все могло бы пойти по-иному. И в страницах предисловия, посвященных памяти «преданного друга и самоотверженного гражданина», слышится упрек тем людям, от которых Беранже хочет уйти, с которыми ему не по дороге…

Несколько слов надо оказать в защиту песен молодости, «книги, далекой от намерения служить воспитанию молодых девиц».

Он откидывается на спинку стула, и на лице его вспыхивает озорная улыбка прежнего «брата Весельчака». Да, шаловливые и резвые детишки его молодости еще погуляют по свету и потешат французов. Он не отрекается от них.

«Я только скажу, если не в защиту, то в извинение, что эти песни, безумные вдохновения молодости и ее возвращений, были полезными товарищами суровым припевам и политическим куплетам», — пишет Беранже.

«…Большое разнообразие моих сборников сыграло немалую роль в успехе моих политических песен».

Борьба против дряхлой монархии Бурбонов завершилась победой.

«Я не требовал почестей во время победы: мое мужество исчезает при возгласах, издаваемых ею. Мне думается, что поражение больше подходило бы моему характеру! Но сегодня я осмеливаюсь требовать своей части в победе 1830 года — победе, которую я сумел воспеть лишь много позднее, перед могилами граждан, которым мы ею обязаны».

Поэт-песенник сделал свое дело, но это вовсе не значит, что он претендует на длительную славу. «Я всегда думал, что мое имя не переживет меня и что моя слава померкнет тем быстрее, чем ее по необходимости преувеличивали в интересах партии, которая ее использовала».

Нет, нет, он не хочет славословий льстивых панегириков…

«Моя жизнь поэта принесла пользу, и в этом мое утешение. Нужен был человек, который говорил бы с народом языком понятным и любимым и оставил бы своих последователей, создающих новые вариации того же текста.

Этим человеком был я».

Некоторые упрекают его, будто он «извратил жанр песни», сделав ее более возвышенной, чем песни Колле, Панара и Дезожье. «Было бы глупо это оспаривать, так как в этом, по-моему, и кроется причина моих успехов», — пишет Беранже.

Действительно, он поднял, развил, усовершенствовал и расширил жанр песни. И на это вдохновил его народ. Народ ждал не одних только веселых, развлекательных песенок, «…народ хотел, чтоб о его разочарованиях и надеждах говорили степенно и сурово. Он привык к этому возвышенному стилю благодаря бессмертной «Марсельезе», которой никогда не забудут, что и показала великая неделя».

Песенник обращается к молодым и великим поэтам. (Ну, конечно, он прежде всего имеет в виду Виктора Гюго и других прославленных поэтов-романтиков, хотя и не называет имен.) Он советует им не пренебрегать таким жанром, как народная песня.

«Мы на этом деле выиграли бы, и смею сказать, что и им полезно спуститься подчас с высот нашего старого Пинда, который, пожалуй, слишком аристократичен для нашего доброго французского языка. Им следовало бы, без сомнения, отучиться от высокопарности, но взамен этого они приучились бы выражать свои мысли в небольших произведениях, разнообразных по форме, которые легко воспринимаются врожденным инстинктом народа, даже если от него и ускользают некоторые удачные мелочи. Это и значит, по моему мнению, доводить поэзию до масс».

Пусть прислушаются горделивые романтики во главе со своим вождем к советам старого песенника. Пусть не забывают они, что «отныне работа над художественным словом должна вестись ради народа».

Думать о народе, писать для него призывает писателей Беранже.

«Приблизьте же к его мужественной природе и ваши темы и их изложение. Он не просит у вас ни отвлеченных идей, ни символов — дайте ему обнаженное человеческое сердце. Мне кажется, что Шекспир сумел удачно выполнить это условие». (Романтики клянутся и божатся Шекспиром. Пусть же учатся у своего божества, как следует говорить с народом!)

«Следуя укоренившейся привычке, мы судим о народе еще с предубеждением. Он представляется нам грубой толпой, неспособной еще к возвышенным, благородным и нежным ощущениям». Да, да, многие господа поэты брезгливо отдаляются от черни, настраивая свою лиру для избранных. Глупцы! Они обкрадывают сами себя, думает Беранже и решительно пишет:

«Если есть еще в мире поэзия, то я не сомневаюсь, что ее надо искать в народе. Пусть попробуют это сделать. Однако для того, чтобы достигнуть результатов, надо изучить народ…

Посмотрите на наших художников, изображают ли они простой народ даже в исторических своих картинах? Они ограничиваются тем, что считают его отвратительным. Но разве народ не может сказать тем, кому он представляется таким:

«Не моя вина, что я одет в жалкие лохмотья, что мои черты искажены нищетой, а иногда и пороком. Но в этих истощенных и истомленных чертах сверкает воодушевление мужества и свободы. Под этими отрепьями течет кровь, которую я проливал при первом призыве отечества. Когда моя душа объята пламенем, тогда я становлюсь прекрасен».

В памяти встают добровольцы 1792 года, шагающие по пыльным дорогам с «Марсельезой» на устах, и рядом защитники июльских баррикад, с которыми беседовал он в ночные часы, возвращаясь с шумного собрания…

«Молодежь, я надеюсь, простит мои размышления, которые я отваживаюсь высказывать только ради нее».

Заканчивая свое предисловие-исповедь, Беранже зовет молодежь к дерзаниям, к открытиям. Только пусть лучше она не увлекается стариной, средневековыми гробницами, а побольше думает о своем веке — веке освобождения — и о будущем. И пусть не забывает старшего поколения. «Оно тоже было богато талантами, и все они в большей или меньшей степени были посвящены борьбе за победу свободы, плоды которой пожинать будете вы…»

Что ж, поэту остается только попрощаться с публикой.

«Я покидаю это поприще в минуты, когда еще могу уйти сам», — с грустной усмешкой пишет он.

Нет, он не собирается замолкнуть навеки. Может быть, он еще будет сочинять стихи, но не для печати. И, вероятно, увлечется воспоминаниями и начнет писать мемуары, «нечто вроде исторического словаря, где под каждым именем, известным в политике или литературе, были бы собраны воспоминания или мнения, которые я позволил бы себе высказать сам или позаимствовать у надлежащих авторитетов».

Таковы его планы на будущее.

Предисловие заканчивается хвалой песенному жанру и званию песенника, которое, как говорит Беранже, «сделало меня ценным для моих сограждан».

* * *

Одновременно с предисловием Беранже заканчивает и прощальную песню для нового сборника. Над ней он начал работу еще раньше, шлифовка стихов требует времени и не терпит спешки.

Название простое и ясное: «Прощайте, песни!» Здесь как будто те же мысли и чувства, что в предисловии, но слов гораздо меньше. Поэзия действует на людей не рассуждениями, не логическими доводами, будь они даже сверхубедительны. И не риторическими фигурами, будь они даже чрезвычайно эффектны. В поэзии собран, слит, сгущен и возогнан сокровенный сок мыслей и чувств, фактов и наблюдений. Этот сок питает поэтический образ, нераздельный с поэтическим словом. И образ этот может стать живее живого.

Герой «Прощайте, песни!» хорошо знаком публике. Это веселый бедняк, поэт, внук портного, к колыбели которого некогда слетела фея. Ее предсказания исполнились. Он «двадцать лет пропел под шум ветров» и сейчас снова слышит голос феи.

«Взгляни, мой друг, зима уж наступила».

Не слышно смеха прежних друзей, и Лизетты уже нет с поэтом.

«Прощайте, песни! Старость у дверей.

Умолкла птица. Прогремел Борей», —

печально и решительно твердят строки рефрена.

Но пусть поэт даже замолкнет, от него никто не отнимет того, что сделано, главного в его жизни, оно с ним навсегда. И это главное он, как лучший свой дар, передаст молодым борцам и поэтам. О том и поет ему фея:

«Ты пел для масс — нет жребия чудесней!

Поэта долг исполнен до конца.

Ты волновал, сливая стих свой с песней,

Всех бедняков немудрые сердца.

Ты стрелы рифм умел острить, как жало,

Чтоб ими королей разить в упор.

Ты — тот победоносный запевала,

Которому народный вторил хор.

Чуть из дворца перуны прогремели,

Винтовки тронный усмирили пыл.

Твоей ведь Музой взорван порох был

Для ржавых пуль, что в бархате засели».

Беранже надеется, что строки эти отзовутся во многих сердцах и, может быть, не в одном поколении… Он не ошибается. Они зазвучат не только на его родине.

В России этими строками будет восхищаться Виссарион Белинский: «…чудо что такое! Какая грусть, какое благородное сознание своего достоинства!» — скажет он о «Прощальной песне» Беранже.

* * *

Сборник вышел. В нем и последние боевые песни времен Реставрации, и грустные песни о бедняках, и хвала героям июльских баррикад, и слава благородным безумцам, освещающим пути человечества. В нем и прощание автора с песнями и публикой. Книга, в которой запечатлены и вершины его жизни и годы перелома, новых поисков и сомнений.

В печати тотчас же начинают появляться отклики. Сент-Бёв еще до выхода новой книги Беранже задумал и написал большую статью о нем. Готовя материалы, он упрашивал песенника рассказать ему о своей жизни.

— Как! Вы хотите, чтоб я дал вам сеанс, как говорят художники? — удивлялся Беранже. — Мое дорогое дитя, вы плохо меня знаете, вы не представляете себе, сколько во мне смешной восприимчивости, как я боюсь всего, в чем проявляется желание привлечь к себе внимание общества; как мне тяжело выставляться напоказ перед публикой и как мне хочется сейчас скрыться с ее глаз.

И все же критик добился своего. Беранже сожалел и каялся, что удовлетворил его «коварные ожидания» и выложил ему всю свою биографию.

«До чего же мы стареем, если наше самолюбие и льстивые речи других так легко оставляют нас в дураках: «Вороне где-то бог…» и так далее и так далее! Но сыр, который вы унесли, довольно-таки прогорклый сыр. И по зрелом размышлении я прошу не давать от него ни крошки публике!»

Когда Сент-Бёв показал ему наброски статьи, Беранже попросил вычеркнуть некоторые биографические подробности. Пусть публика знает его песни, а на что ей он сам?

Статья-портрет появилась в конце 1832 года (Беранже уговаривал Сент-Бёва как можно больше оттянуть ее появление).

А теперь тот же Сент-Бёв посвятил статью новому сборнику Беранже. На этот раз без предварительных «сеансов». 7 марта 1833 года Беранже прислали номер «Насьоналя».

Неужели верно все, что говорит Сент-Бёв о его стихах? Неужели действительно на песенника упадет луч славы?

«Я верю этому благодаря вам, — пишет Беранже в коротком прочувствованном письме Сент-Бёву. — А если завтра я усомнюсь, то снова перечитаю вас…»

Благодарит он и Трела, главного редактора «Патриота», за благожелательную статью о сборнике.

«Если похвалы преувеличены, то я понимаю, что обязан этим симпатии, вызываемой общностью наших чувств, и еще более горжусь ими».

Издатель Лавока спрашивает поэта о планах на будущее. Нет ли у Беранже еще чего-нибудь готового для печати?

«Не скрою от вас, что, если бы мне и удалось написать что-то стоящее, я не торопился бы с печатанием. Публика и без того уже достаточно оглушена моим именем», — отвечает Беранже.

Довольно. Пора выполнить давнее свое решение и распрощаться с Парижем. Уйти на отдых.