Посвящение-6. Борису Слуцкому: Нефертити

Помощь здесь невозможна, а сочувствие — непереносимо.

Джейн Остин. Гордость и предубеждение

А вот еще одна ресторанная история. Грустная. Но актуальная. Потому что чем все это кончится, известно каждому, какие там иллюзии, хоть бы одно исключение из правил, ни одной весточки оттуда!

— Даже слово это противное произносить не хочу, — сказала Алла после того, как у нее взяли биопсию и обнаружили лимфому Ходжкина. — Сколько они мне дадут? Два? Три года?

Они — это врачи, а она поступила в ведомство Бога, но как-то это не укладывалось в ее прелестной атеистической головке. Она была похожа на козочку с древнегреческой вазы, а в молодости, которую я не застал, кой-кому напоминала леонардову «даму с горностаем», другим — Анук Эме из культового фильма «Мужчина и женщина», а иным даже Нефертити. Присмотрелся как-то — в самом деле Нефертити, только не парадного портрета в цвете, а неоконченного, помните? Была в нашей Нефертити прелесть красоты, доброты и отзывчивости. Среди нас она была самой молодой, хотя сама компания была не то чтобы старой, а скорее стареющей, без притока молодой крови: постылое поколение, мы вышли из обоймы и приближались к пенсионному возрасту, пусть само это понятие пенсионного возраста в Америке, благодаря медицине и фармацевтике, растяжимо аж до бесконечности. Но это уже не «возраст» — к черту врачебный эвфемизм! — а старость. Гуттаперчевые старички, доходяги, живые мертвецы — вот кем мы станем в конце концов, пока не обратимся в прах. Однажды даже, месяца за четыре до того, как с ней стряслась беда, зашла речь о возрасте, и Алла, оглядев нас, буркнула что-то относительно своей сравнительно с нами молодости, но тут же прикусила язык: была не суеверной, а тактичной.

Сколько ей дали врачи? Сколько ей оставил Бог? На прошлой неделе была совсем плоха — десны ныли, живот болел, ничего есть не могла, на одной воде жила, я уж было подумал — метастазы, даже звонить боялся, а потом отпустило, полегчало, а не пора ли нам всем собраться, как ни в чем не бывало, говорит? Звала в гости, хотя не выдерживала больше трех часов и пускала в ход свою обычную формулу: «Вам еще не надоели хозяева?» — обращалась она к засидевшимся гостям, имея в виду себя и своих котов, и мы спешно делали ноги.

На редкость была гостеприимна. Почему «была» — вот я и проговариваюсь: о живой, как о мертвой. Еще неизвестно, кто первый. В гости ходили в очередь, но Алла чаще других зазывала, любила готовить — одних горячих блюд пять, а закусок — несчитано! Мы с женой, чтобы дома не возиться, да и места у нас маловато, водили всех в куинсовские рестораны: итальянский, греческий, тайский, русский, бухарский, японский, монгольский, шанхайский, восточный. Пока мы спорили о ресторанах, и как Аллу заранее приглашать, когда у нее день на день не приходится, у нее грянул юбилей — 50, и она сама позвала всех в «Династи», бывший «Милано», чуть ли не единственный ресторан в Рего-Парке, откуда я съехал пару лет назад, работающий по пятницам и субботам, остальные окрест бухарско-кошерные: манты-самсы-шурпа-лагман-кебаб-шашлык-плов-чалахач, вплоть до бараньих яиц, на которые долго не решался из-за способа приготовления не означенного блюда, а живого барана, не вдаваясь в подробности, хоть это, говорят, древняя виагра и повышает мужскую потенцию, а когда как-то взяли, оказались с каким-то привкусом, на что приятель-острослов сказал: «Надо было взять одно на всех».

По разным поводам мы собирались в «Династи» довольно часто, кормили там сытно и вкусно, хоть и до известных пределов: к примеру, лобстеров покупали заранее и готовили из холодильника. Зато закусок было завались — копченности, угри, жюльен, пирожки с разной начинкой, блины с красной икрой, на главные блюда не хватало сил, и лежали нетронутыми жирные куски утятины, цыплята табака, сочащиеся котлеты по-киевски, бараньи, говяжьи и печеночные шашлыки. Тот, кто устраивал это пиршество, забирал doggie bag домой и приглашал на следующий день на эту мнимособачью еду избранных, то есть самых близких или рядом живущих, и мне пару раз фартило, хоть так подряд обжираться — по усам текло и в рот попадало, но желудок справлялся плохо. Годы берут свое: перепив — еще куда ни шло, но не переед. А пере*б? Предпочитаю недо*б, хотя мои женщины противоположного мнения.

Алла сшила себе новое платье, как на первый бал, да и была похожа в этот вечер на Наташу Ростову — не статью, так сутью. Стройная, субтильная, черноглазая — козочка и есть. Ну, никак не представить себе, что она смертельно больна и скоро ее не станет ни среди нас, ни на белом свете. Пыталась даже танцевать, но сделала пару кругов и чуть не упала. В середине вечера подсела ко мне, обняла, пыталась утешить:

— Что грустишь, малыш? У нас еще есть время. Мы еще поживем, кисуля.

До сих пор стыдно, что ей же пришлось меня утешать.

Алла отошла и продолжала щелкать камерой — ее хобби, снимки получались классные.

После смерти мужа Алла жила одна — лет, наверно, пятнадцать уж?, хотя иногда ей перепадало, но романы у нее были скорыми, мужики воспламенялись, но и быстро пресыщались ее добротой и щедростью. Зато она была от них всех в восторге. Оставалась с ними друзьями — несколько было на ее юбилее, один с женой, с которой Алла дружбанила до и после, хотя никто из них в нашу теплую компашку не входил. Много было «посторонних», я не всех знал, некоторые на этот прощальный юбилей пожаловали из других штатов, одна пара даже из Канады. На глаз набралось с полста, я не считал, не до того было.

У Аллы вся ее родня — деды с бабками, родаки, тетки с дядьями и даже брат с сестрой — все померли от рака, генетика хреновая, а потому она регулярно проверялась на рак груди, сдавала мазки, делала гастро— и колоноскопию, но разве предусмотришь, с какой стороны он к тебе подкрадется, откуда гром грянет, а тем более что рак заберется в твои лимфоузлы?

Алла художничала, изредка получала заказы на открытки для UNICEF — ооновского детского фонда, плюс у нее был свой лоток на Пятой авеню рядом с Метрополитен-музеем — ее картины и коллажи продавались с трудом, а бойко шел только рисунок, выполненный ею в нескольких мастях: кот смотрит в зеркало и видит льва. Назывался «Мания величия». К близким друзьям обращалась со словом «Кисуля» и, само собой, была кошатницей, что нас с ней сближало, но у меня остался один кот — Бонжур, а у нее в ее муниципальной квартире было шесть, и теперь, ввиду чрезвычайных обстоятельств, она была занята устройством своих питомцев «в хорошие руки». Ничем не мог ей помочь — Бонжур сам жил у нас на птичьих правах, потому как собаки и коты в нашей на манер концлагеря кооперативке были строжайшим образом запрещены, из-за чего дом одолевали мыши. Окромя, само собой, нашей квартиры — кошачий дух отпугивал мышей, тем более парочку нашему коту повезло словить — кайф на целую ночь, не для бедной мышки, понятно. Я посоветовал дать объявления в русских газетах — посыпались телефонные звонки, начались смотрины, это Аллу немного отвлекало, но расставалась она со своими питомцами тяжело, со слезами. Остался один, большой проказник, его отдавать Алла ни за что не хотела и взяла с меня слово, что я займусь его устройством после ее смерти. Вот ведь: ее смерть вошла в наш обиход, и мы говорили о ней, как о fait accompli. А пока что я подарил ей на пятидесятилетие, помимо стольника в конверте и букета ирисов, зонт с черно-белым изображением котов и вспыхивающими желтыми глазами, а изредка — синими, сиамскими. Была растрогана и заплакала.

Это был во всех отношениях печальный юбилей. У 25-летней дочки одного из моих друзей обострился диабет, подскочила температура, одна нога в два раза толще другой, как валенок, кости вышли из суставов, боятся гангрены, родители в отчаянии, а дочь наотрез отказывается лечиться: лучше умереть, чем так жить, плачет она. «Как ты посмела меня родить с такими генами!» — упрекает она мать, у которой тоже диабет, но та держится благодаря крутому с детства характеру, а теперь вот еще и комплекс вины перед дочкой, которую они с мужем до сих пор называют «ребенком». Ребенок и есть. Водят ее к психиатру, чтобы согласилась лечиться, но она продолжает каждый день ездить в бруклинскую школу, где работает учительницей, боясь потерять работу. «Что, мне привязать ее к кровати? — жалится мой приятель. — Как ей объяснить, что потерять работу и потерять ногу — вещи несоразмерные?» Лица у него и его жены на этом печальном юбилее озабоченные. Им самим нужен психиатр, но им не до себя, не до чего, удивляюсь еще, как держатся. «На последнем издыхании», — говорит мой приятель-каламбурист: юмор висельника. Я смотрю на Аллу: ей — 50, девушка с диабетом — вдвое ее младше. Бедняжки — обе.

Кого жалеть? Алла вроде даже удивляется, когда говорят о чужих болезнях, а о ее — ни слова. Что тут скажешь? Во сне у меня болит сердце: в самом деле болит или снится, что болит? Не знаю. Да и не обо мне эта история, хоть я и сосу наяву нитро. Я — рассказчик, а не герой.

Был бы поэт, сочинил бы стих — и дело с концом. Типа Бориса Слуцкого — самый жалостливый поэт из тех, с кем был знаком в личку. По жанру — стих, по целям — стих, по наполнению — стих. Стихает человек — вот и весь сказ. То есть стих. А я тут тяну бодягу — авось вытянет на рассказ. Хотя рассказ у меня что-то не вытанцовывается. Я учусь умирать, хотя знаю точно, что так умирать не буду. То есть не научусь ничему от Аллы, которая не хочет оставаться один на один со смертью, узнав о своей болезни, и умирает на миру, как будто ничего не случилось, а на миру и смерть красна. Я буду умирать в одиночестве, забьюсь в нору и никого к себе не подпущу, кроме кота, если тот будет еще жив, а что ему сделается — скорее всего, переживет меня, по кошачьим срокам, он значительно моложе. Да и хватит мне хоронить моих котов — пусть хоть один похоронит меня. Похоронит не похоронит, но почувствует мое отсутствие. Он даже, когда я с сыном уезжал в Камбоджу — Бирму — Таиланд, прекратил все отношения с моей женой, прячась три недели под кроватями и диванами или сидя к ней спиной — демонстрировал недовольство и отчаяние, а ее — считая виноватой за то, что меня нет. Даже он понимал, что смерть — это отсутствие, как будто начитался Пруста. Зато какая была встреча! А в следующий раз встретимся только на том свете и еще вопрос, узнаем ли друг друга.

А мы с женой? Два варианта: пройдем мимо, не узнав друг друга, либо я узнаю, а она меня — нет. Проклятие! Если мы и любим еще друг дружку, то не тех, кем мы были раньше, но память услужливо стирает наши прежние образы, погружая в забвение. Тебя я еще помню, но себя я забыл напрочь, и встреть сегодня, не узнал бы. Как и он меня, теперешнего. Даже сыграть не смог бы на театре, будь я актер — ни он меня, ни я его. Грим времени — откуда его раздобыть?

Пропасть между людьми, у которых есть в опыте смерть близких, и теми, у кого этого опыта нет. Мой школьный дружбан до 5-го класса, который обнаружил меня, когда я пропечатал свой адрес в здешней газете, рекламируя свои книги, прислал мне письмо из Атланты, штат Джорджия, закончив фразой, которая меня взволновала: «…и потери начались не вчера». Вот мои потери — в хронологическом порядке, если мне не изменяет память: когда мне было пять, моя пятнадцатилетняя сестра, ее образ наложился на мою будущую жену, которую я встретил на школьной переменке в том же приблизительно возрасте;

мой отец — мне было 24, а ему не было еще 66-ти;

Анатолий Васильевич Эфрос, в которого я был влюблен, как в Бродского и — ненадолго — в Ельцина;

перевезенный сначала из Ленинграда в Москву, потом из Москвы — через Вену и Рим — в Нью-Йорк умный, независимый, крутой кот Вилли;

друг и переводчик Гай Дэниэлс: «Умирают нужные люди», — меркантильно прокомментировал Довлатов;

мама здесь, в Нью-Йорке — когда я был там, в Москве, и я не сумел приехать на ее похороны, за что Довлатов меня осудил;

Сережа Довлатов, сосед и друг;

общий с Сережей знакомец издатель и архивист Гриша Поляк;

кот Чарли, огромный, эмоциональный и обидчивый;

Ося Бродский, с которым мы часто виделись в Питере и редко в Нью-Йорке;

Берт Тодд, которому я был бы сейчас соседом по одной короткой Мелбурн-авеню, доживи он до моего последнего переезда, и о котором

после его смерти, узнав, что он был агентом ЦРУ, я написал мемуар «Мой друг Джеймс Бонд»;

Князь Мышкин, сиамский кот, мой любимчик, непротивленец и шизофреник, который прочно обосновался в новой — теперешней — квартире, но ему оставалось жить в ней только два года и умер он глубоким и дряхлым старцем, лет, наверно, под 90 по человечьим понятиям, а я все еще считал его за ребенка, коим он и был по отношению к нам, а теперь он является мне в сновидениях с крылышками.

Никого не пропустил, но, возможно, чуток нарушил порядок хронологически.

А теперь вот Алла: неоперабельный, неизлечимый рак лимфоузлов.

Разговариваю с ней по телефону, регулярно бываю у нее на ланчах, бранчах и обедах (пару часов разницы) — это как ходить в тюрьму на свидания к приговоренному к смертной казни. Мы все приговорены, но одно быть, как все, а другое — как Алла. Когда я ей позвонил, она сказала, что думала, я уже знаю: «Многие уже знают». Вот тогда она и сказала в сослагательном наклонении про два-три года, которые решила вести себя, как ни в чем не бывало, ходить в гости, звать в гости — дело не в том, когда она умрет, а когда начнет выходить из строя: она уже несколько раз теряла сознание, а один раз упала на улице. Я не выдержал и заплакал в трубку. Ей же пришлось меня и утешать: «А что? Буду жить, как жила». «А по ночам плачет», — шепнула мне на юбилее приехавшая из Сан-Диего ее тридцатилетняя дочь. Я вспомнил, как она говорила про своего кота-любимчика, что решила покончить с собой, когда Фил (так звали кота) умрет, а здесь ситуация вдруг круто изменилась. Я уже представлял ее поминки, а себя тамадой, а тут, откуда ни возьмись, круглая дата.

Я поднял за нее тост, сказав, что она из нас самая лучшая, но ей мой тост не понравился:

— Почему за меня? Почему за меня? — повторяла она обиженно.

Больше всего она боялась жалости.

А что, если все-таки взять ее кота к нам — если он споется с нашим? Прятать одного кота или двух — без разницы.

Не рано ли я стал патологоанатомом и разделываю живых, как трупы? Вспомнил эгоистический совет Паскаля: «Не плачь о других, плачь о самом себе». Я бы сказал еще резче: не торопись отпевать других — тебя отпоют первым. Когда говорю о себе, имею в виду нас с женой. Помню, отец говорил матери: «Муся, только бы я умер первым». Он и умер первым, опередив маму на 24 года. А я и не представляю себе, что переживу жену, не дай бог — так мы с ней притерлись друг к другу. До сих пор преследует мысль, что она вышла замуж за человека, который ее мизинца не стоит. А разве не странно, что я пережил свою старшую сестру, на что не имел никакого права: она была лучше, добрее и талантливее меня, что вспоминать! И о многом другом я думал на этом юбилее, который все больше походил на поминки, и боялся, что Алле не выдержать, боялся на нее смотреть, а когда все-таки встречался с ней взглядом, видел, как она смертельно устала. И вдруг, как молния: вспомнил ее совсем юной, когда ее не знал. Нефертити и есть! Такой она и должна была остаться навсегда, а не угасать от рака лимфоузлов в пятьдесят лет.

Пришло время, и я вычеркиваю ее из своей телефонной книжки. Кота, подпав под его обаяние, взял знакомый, у которого аллергия как раз на котов, но он предусмотрительно запасся «аллегрой», таблетками против аллергии.

А когда меня начнут вычеркивать из телефонных книжек?

Ее дочь из Сан-Диего, разбирая архив, распечатала пленку с того самого ее пятидесятилетнего юбилея и разослала нам фотки. Не знаю, кому что досталось, а нам с женой — странный такой, многозначительный снимок, где мы с ней танцуем, на заднем плане стойка с бутылками и еще полпарочки (тот мой приятель, у которого дочь с диабетом, а у него на плече полная рука его жены), чуть дальше наверху неоновое табло с аршинными красными буквами: EXIT. Интересно, заметила ли Алла, когда щелкала. В самом деле, не пора ли возвращать свой билет? Memento mori. «Мой круг убывает, как будто луна убывает» — кто эта так точно сказал? Ну, конечно, Слуцкий, которого я ставлю вровень с Бродским и так и не решил, кто из них мне ближе. Вот старших не осталось, а раньше только ими и был окружен. Грибник идет в лес и наступает случайно на муравьиную кучу — не преувеличиваем ли мы свое значение? Так и слышу требовательный голос этого всемирного режиссера:

— На выход!

P.S. Отзыв моего однокашника-найденыша из Атланты на фотографию и пересказ сюжета:

Ну, EXIT у нашего поколения уже на виду, ты прав, но ведь, как все прежние, мы приближались к нему, отродясь. Меня эта тема беспокоила с детства; так с тех пор я с этой музыкой и живу; стараюсь (теперь, когда поумнел, — SIC!) не торопиться, а нога за ногу, упираясь. Чем меньше остается в стакане, тем медленнее надо бы пить. (Не получается!) А ты не придумал в своем рассказе, что — под конец — ты прошел через ВЫХОД и встал с другой стороны двери/проема под надписью ВХОД?