Лекарство от любви…

«Последнее, что я могу вспомнить, — это ветер, в тот момент я чувствовала его, я даже могла разговаривать с ним, я понимала его — почему он дует, куда и зачем он вечно пытается улететь. Я смотрела на свои руки, и мне казалось, что они живут своей жизнью, что они — отдельное существо, какая-то гидра многоголовая, которая танцует прямо в воздухе, перед моим лицом. Я не понимала, где я, почти забыла, кто я, мне осталось не больше пяти шагов до полной пропасти — но и этого было мало, потому что мне было все еще настольно больно, что я почти не могла дышать. Первая любовь? Не знаю, может быть, у всех так, а может быть, только у меня. Я не была уверена, что смогу пережить эту ночь».

Семинар начинается в шесть, но многие опаздывают — пробки. Организатор — полненькая, симпатичная женщина «бальзаковского возраста» — спокойно пьет чай. Этим она и подкупала всегда, своей глубокой безмятежностью, обычно свойственной только беременным женщинам на больших сроках. Психолог Ирина беременной не была, но тоже часто «улетала» внутрь себя, да так далеко, что снаружи оставалась только улыбка чеширского кота. Мы были другими и поэтому тянулись к ней — замученные жизнью противоположности. После беличьего забега: дом — школа — автобус — метро — работа — обед — работа — автобус — метро, многие из нас выныривали тут, в маленьком помещении недалеко от «Курской», в состоянии «фотонной спутанности», накрученные сверх меры и свернутые с орбит. Ирина встречала всех чашкой чая и рассеянной улыбкой человека, который никогда никуда не спешит.

Сегодняшняя группа называется романтично — «Постижение чуда любви», но название не имеет значения, оно только задает тон, является чем-то вроде пароля, системы распознавания по типу «свой — чужой». Изучать чувства сегодня так модно, что мы невольно следуем моде, но если отбросить в сторону все эти новомодные слова: «расстановка», «Гештальт», «Хеленгер» и прочие атрибуты «самопознания», останется только желание попить чай с печеньем и поговорить по душам. Тут, в маленьком помещении недалеко от «Курской», всегда очень душевно. Если, конечно, какого мужчину вдруг не принесет нелегкая. Это же просто неприемлемо — постигать чудо любви, когда в комнате есть мужчина. Атмосфера меняется, никакого постижения чуда, одна сплошная «охота на живца», вместо того чтобы превращаться в чистое горное озеро, полное любви.

Я себя чистым горным озером никогда не чувствовала, и то, что я — женщина, всегда казалось какой-то нелепостью, странной ошибкой. Позже я узнала, что такие чувства появляются у многих, что и в этом я тоже не оригинальна. Смятение и неприкаянность свойственны многим некрасивым девочкам.

Мы рассаживаемся, и психолог Ирина задает вопрос «для разогрева» — о первой любви, но все молчат. Аудитория еще не готова, аудиторию надо еще раскачать. Аудитория еще чай не допила с печеньем. Тогда Ирина спрашивает, что отличает первую любовь от второй, третьей, сто тридцать третьей. Мы смеемся. Да, жизнь — сложная штука, и у многих из нас романов было — считать не пересчитать. Кто-то тянет руку вверх, и девушки оживляются.

— Это самое сильное чувство, потом такой любви уже не будет, — говорит Анна, высокая, немного нервная женщина, профессиональный бухгалтер, в разводе, растит сына. Из прошлых семинаров я знаю, что Анна всегда ждет от мужчин, что они придут и все оплатят. Я ее понимаю, у нее ипотека висит, как топор над головой. Ей не столько «постигать чудо любви», сколько миллион бы выиграть.

— Первая любовь — это самое чистое, самое высокое чувство. В ней нет ничего пошлого! — восклицает Наша Наденька, девочка лет двадцати двух — двадцати пяти, мы не знаем ее возраста точно, она его скрывает. Не замужем и никогда не была. Голова полностью забита романтической чушью, так что Наша Наденька ждет принца на белом коне. С конями в Москве все сложно, но без коня Наша Наденька не готова.

— Первая любовь — когда жить не можешь без этого человека, — добавляет Машенька, женщина-ягодка, как раз недавно справляли ее сорокапятилетие. Первая ее любовь была уже настолько давно, что вызывает только ностальгические воспоминания. Машенька улыбается, а я киваю. «Когда не можешь без кого-то жить». Да, именно это и есть первая любовь, чтоб ее!

— А вы что думаете? — спрашивает Ирина меня, и ее спокойный, безмятежный взгляд находит меня на крайнем месте в последнем ряду. Я не хочу отвечать. Мое мнение всегда какое-то кривое, неправильное. Оно часто оскорбляет чувства, особенно тех, кто ищет ее — большую и светлую любовь, рыцарей на конях и олигархов, раздающих чеки.

— Я не уверена, что первая любовь — это такое уж большое счастье, — говорю я. — Если бы я могла, я бы сразу начала со второй. Или с третьей.

Многие смеются. Некоторые согласны со мной — я это вижу. Но не все.

— Но почему? — спрашивает Наша Наденька. Я склоняю голову и закрываю глаза ладонью так, словно защищаюсь от слишком яркого света.

— Потому что первая любовь — это всегда больно. Все остальное: счастье, экстаз, романтика, — это все факультативно, но вот что больно будет, в этом можно не сомневаться. Первая любовь — она ведь именно из таких. И это так больно — любить кого-то больше жизни. Особенно если тебя не любят в ответ.

— Неразделенная любовь, — деловито кивает Наша Наденька. — Между прочим, ученые нашли ответ на этот вопрос. Все эти страдания — это все дофамин[3]. Говорят, это зависимость, похожая на наркотическую, и ее даже можно лечить.

— Лечить? — Я переспрашиваю с искренним интересом. — И как же?

— Таблетками! Успокоительными всякими, — пожимает плечами Наша Наденька.

— Ты этих ученых больше слушай, — фыркает Машенька. — Чего там лечить, само пройдет.

* * *

Я помню тот день, было холодно; кажется, была поздняя осень, и мы торчали в помещениях, потому что ни одежда, ни обувь не отвечали погоде, а других взять было неоткуда. Он подошел ко мне, заметив в толпе нахохлившихся от холода подростков, сбившихся в кучку в переходе одной из центральных станций метро. Тусовка. Он подошел, словно давно меня знал. Он не улыбался, не шутил, не кокетничал. Просто протянул руку и сказал: «Пошли со мной». И я пошла, вот так просто, позор — и только. Он стоял на одну ступеньку ниже меня на эскалаторе, смотрел на меня внимательными серыми глазами — взъерошенный, в дурацком черном пальто, похожем на революционную шинель, — и я чувствовала, что вдруг стала единым целым, самой собой. Чувство собственной целостности было таким сильным, что захватывало дух. Он был — как пароль, открывающий мне доступ к самой себе. Я могла смотреть на его лицо часами, и это опьяняло. В какой-то степени это действительно напоминало запой. Когда ко мне пришла первая любовь, я не знала никакой меры.

— Тебя как зовут-то?

— Таня. Э, а тебя? — Я почти забыла, как говорить. Должно быть, я смотрелась нелепо, потому что он даже не пытался сдержать улыбку. Улыбка у него была доброй, а руки — крепкими и уверенными. Эскалатор еще не доехал до конца своей кроличьей норы, а мы уже замерли, обнявшись.

Первая любовь — не первый роман. В школе я тоже кого-то там любила, даже не одного, нескольких — по очереди. Одного в восьмом классе, второго в девятом, третьего в десятом. Ни один об этом так и не узнал. Потом с кем-то даже встречалась, приходила в гости, была даже представлена его родителям — они поили меня чаем с клубничным вареньем и все причитали, что «уж больно я худенькая». Какая ирония! Но все эти шуточные страсти ни в какое сравнение не шли с чувством первой любви. В тот день, когда я познакомилась с Ним, я забыла обо всем, что было «до». Вместе с любовью пришло и первое предчувствие катастрофы. Любви было слишком много, она была — как весеннее половодье, она заливала села и деревни, оставляла мои города без света и тепла.

Моя бабушка смотрела на меня, горестно кивала и говорила: «Надо ведь иметь какое-то уважение к себе!» Я ничем не могла ей помочь — и себе тоже. Перед лицом такой любви никакого уважения к себе не остается. И самой себя не остается. Все теряется, все тонет в этом потоке. Вместе с первой любовью сразу пришел и страх Его потерять. Кажется, страх был даже больше, чем любовь. Я любила Его больше себя, больше жизни, так что потерять его означало примерно то же самое, что и потерять себя, потерять жизнь. Я часто слышала, как такое говорят о других людях, и все эти «люблю больше жизни» казались мне чушью какой-то. Сплетением красивых слов, за которым ничего нет. Но теперь, когда я встретила Его, я вдруг осознала — никакое это не преувеличение, когда кто-то говорит: «Без него (нее) я умру». Что-то подобное я и чувствовала. Мне повезло в одном — моя сумасшедшая любовь была взаимной. А может быть, не повезло, а затянуло, как в омут.

Мы встретились поздней осенью и не расставались всю зиму. Мы не были счастливы, мы сходили с ума. Счастье не имеет отношения к первой любви, оно — для таких спокойных умиротворенных людей, как психолог Ирина. Или для таких, как я в будущем (когда выходила замуж во второй раз), тогда я была счастлива. А когда любила в первый раз — я не была счастлива, я горела в адовом огне любви.

Мы ругались каждый день, иногда — по два раза на дню. Однажды мы умудрились поругаться поздней ночью, оставшись ночевать у знакомых на их узком диване. Мы ругались и мирились, орали друг на друга, я рыдала, он сжимал кулаки. Ему не нравилось, что я пытаюсь петь под гитару, он считал меня бездарной. Я обожала, когда он играл и пел, но он сознательно избегал играть мои любимые песни, словно даже так пытался сделать мне больно. Он обвинял меня в сотне грехов в день. Я думала не так, дышала не так, неправильно смотрела в окно. У него был ужасный характер, он взрывался, как пороховая бочка, и взрывная волна накрывала меня каждый раз.

Это ровно ничего не меняло. Я любила его больше жизни.

Однажды он сказал мне, что устал. Что я должна уйти. Что так дальше продолжаться не может. Я отлично помню тот день, была весна, было тепло — мы провели вместе всю зиму. За прошедшие месяцы мне не стало легче, ведь врачи не предлагают никакого лечения для влюбленных дур. К той весне я любила его, кажется, еще сильнее. Каждый день я жила в ожидании этих слов, как собака, которая привыкла к тому, чтобы ее били сапогом. Когда я услышала их, мне показалось, что я умираю. Он отвернулся и принялся наигрывать что-то на гитаре.

— И ты ушла? — спросила меня Наша Наденька, прикусив нижнюю губку. — Я бы сразу ушла!

— Это легче сказать, чем сделать! — воскликнула Машенька, и за ее полными сочувствия словами проглядывал опыт.

— С такими, как этот ваш музыкант, лучше вообще не связываться, — пробормотала Анна.

О, как ты права, Аннушка! Но ведь ты уже разлила масло, и луна уже ушла… шесть… несчастье.

Я стояла онемев посреди комнаты. Я потеряла дар речи — в прямом смысле этого слова. Я зависла, оцепенела. Я не могла уйти, я не была уверена, что мне позволят остаться. Через какое-то время Он повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза — самый ледяной взгляд, на который он только был способен.

— Катись отсюда! — сказал мне он.

И я покатилась. Не помню, как я оделась, как собрала сумку и ушла. Было раннее утро, и в голове не осталось ни одной мысли — ни единой. Только грохот пульсирующей крови. Дофамин. Я рассыпалась — в физическом смысле. Я исчезала, мое тело разрушалось. Такой боли я не могла даже вообразить. Тогда я поняла, что любовь можно ненавидеть и ее можно бояться, как наказания.

Вещей было совсем немного, мы ночевали — как всегда — у кого-то, и при мне был только рюкзак. Ноги носили меня по городу, но через какое-то время они принесли в центр, туда, где, я знала, будут какие-нибудь «наши люди». Я не плакала, была внешне спокойна, даже равнодушна. Мой друг Александр, который меня знал достаточно хорошо, подошел и спросил, что случилось.

— Мне кажется, я не переживу этот день, — ответила я, с трудом найдя физические силы, чтобы ему ответить.

— Эта скотина опять…

— Опять, — кивнула я. — Только теперь все серьезно. Он сказал, чтобы я убиралась. И я убралась. А он меня не остановил. Так что теперь вот я тут.

— Ничего. Пошел он. Так даже лучше, — заверил меня Александр. Но «так» было совсем не лучше. Ближе к вечеру я начала понимать, как это — когда люди кончают с собой от неразделенной любви. Есть что-то невероятно жестокое в этой внутренней пытке, на которую человек обрекает самого себя, когда встречает свою первую большую любовь.

— Скажите, может быть, так происходит не у всех и не всегда? Может быть, мой случай — болезненное, нездоровое отклонение от нормы? — спрашиваю я.

— Первая любовь — это всегда нелегко, — отвечает психолог Ирина. — Я рада, что вы справились.

— Справилась? — я смеюсь и мотаю головой.

— Ну, вы же здесь. Вы же не сиганули с крыши в тот день, верно?

— Верно, — киваю я. Словом «справилась» этого не описать.

К обеду прошло уже несколько часов, как я сидела на парапете, потерянная и погруженная в себя, равнодушная к чему бы то ни было. Через пару метров от меня была дорога, там летели машины — в обе стороны, на приличной скорости. Я не смотрела на дорогу, я вообще никуда не смотрела. Я словно стала самым медленным на свете секундомером и отсчитывала секунды своей жизни в ожидании конца этой пытки. Было интересно, сколько я выдержу, прежде чем это станет невозможно, невыносимо. Я была близка к краю.

— Как же я тебя оставлю тут? — спросил меня друг Александр, с раздражением поглядывая на часы. — Как бы ты с собой ничего не сделала.

— Ничего я с собой не сделаю, — заверила его я. — Так и буду тут сидеть, пока меня волки не сожрут.

— Хороший план, — ответил он. — Давай, я тебя отвезу домой?

— Отвези, — пожала плечами я, и за моим равнодушием друг Александр словно увидел ту пропасть, в которую я уже летела. Место не имело значения. Мне нужен был Он и только Он, а без Него я умирала, и мне было совершенно все равно, где именно умирать. Тогда-то и появился план — не у меня, у моего друга Александра. Он предложил накормить меня таблетками, вырубить, так сказать, ненадолго и не сильно, чтобы как бы чего не вышло от того, что я останусь в твердом уме и трезвой памяти.

— Как это — накормить таблетками? — переспросила меня Наша Наденька, голос потрясенный, не верящий. — Какими таблетками?

— Обычными. Транквилизаторами. Их тогда на каждом углу продавали, — пожала плечами я.

План был принят на ура всеми, кроме меня. Я равнодушно пожала плечами и сказала: «Делайте, что хотите». Тогда была собрана инициативная группа из местных тусовщиков, уже осведомленных о проблеме. Кого-то послали за транквилизаторами — их продавали старушки у метро, совсем как сейчас квашеную капусту. Да разве в этом дело? Кто-то купил таблетки, потом «всем миром» решали, какова должна быть доза препарата, чтобы излечить меня на время от неразделенной любви, но не убить. Вопрос был не праздным, ибо передозировки в их целях и задачах не стояло. В итоге народ постановил, что выпить нужно не больше десяти таблеток. Меньше — не поможет, больше — может навредить.

Доктора, мама дорогая.

Мой друг Александр сказал, что присмотрит за мной. Я только рассмеялась и попросила воды, чтобы запить «лекарство».

— Ты уверена? — спросил он, а перед моими глазами стояло лицо того, Другого, говорящего мне, чтобы я убиралась. Это был конец, я знала, что не увижу его больше — никогда. И эта мысль была радиоактивной, опасной, она изменяла меня, трансформировала во что-то другое, неуправляемое и плохое.

— Я ни в чем не уверена, — ответила я и без колебаний выпила таблетки. Забыться на всю ночь, не думать ни о Нем, ни о чем другом — это звучало как мечта.

После мы сидели на солнце, на парапете и ждали, что же будет. Я помню ветер, помню, как он играл моими волосами, утешал меня — теплый, свободный, и легкая, почти незаметная дымка равнодушия опускалась на меня. Сумасшедшие. Совершенно сумасшедшие. Никаких вариантов, все было именно так. В какой-то момент я встала и пошла по дороге, не обращая внимания на летящие мне навстречу машины. Мой друг Александр не успел даже отследить, в какой момент мое отпущенное на свободу бессознательное скомандовало мне направить себя на встречную полосу. Он бросился за мной, мой друг Александр, он успел схватить меня и вытащить на островок между полосами. Все водители сигналили нам и орали как сумасшедшие. Я ничего этого не помню. Последнее мое воспоминание было — ветер, играющий моими волосами, и руки, которые вдруг стали будто бы не мои. И что мысли о Нем меня больше не терзали.

Любовь. Дофамин. Транквилизаторы. И вся жизнь впереди.

Я отсутствовала в этом мире три дня и две ночи. Инициативная группа все же напутала с дозировкой, или, может быть, сознание просто не хотело возвращаться обратно. Только к обеду третьего дня я очнулась в незнакомой квартире на неудобной, продавленной многолетним использованием кушетке. Я понятия не имела, где я и как попала в это место. В комнату через приоткрытую дверь залетали звуки — где-то работал телевизор, шли новости. Я принюхалась — пахло выпечкой и чем-то еще, каким-то супом. Я встала; тело слушалось меня поразительно легко, хотя еще сохранялась странная внутренняя неопределенность, когда чувствуешь, будто ты находишься в двух местах сразу. Выглянула и наткнулась взглядом на полную в бедрах старуху в халате и фартуке. Старуха разглядывала меня с нескрываемым неодобрением, и я ее понимала. Если вот мне в дом внук притащит невменяемую девушку-подростка, тоже небось не обрадуюсь.

— Живая? — только и спросил меня ее внук, незнакомый мне бородатый парень лет двадцати. Я кивнула и попросила воды. Выяснилось, что после того, как я чуть было не решила весь вопрос, кинувшись под машину с ловкостью циркового жонглера, инициативная группа пришла к заключению, что оставлять меня в одиночестве или отвозить домой в таком состоянии категорически нельзя. Конечно, никто не мог представить, что «такое состояние» продлится три дня. В первый день «дежурным по классу» был мой друг Александр, что было только логично, так как он был моим другом и именно тем лицом, которое вручило мне упаковку с таблетками. Однако на следующий день с дачи возвращались его родители, и шефство надо мной было передано следующему в цепи — девушке Кате с «Октябрьской», а от нее — Володе и Паше из Балашихи, и так далее, пока я не оказалась в Чертанове у бородатого внука старухи в фартуке, которая только что сварила гороховый суп.

— Ничего себе! И что же дальше?! — спросила Наша Наденька. — Помогло тебе это? Ты пришла в себя? Забыла Его — свою первую любовь?

— Ты знаешь, да, — кивнула я. — Как ни странно, в чем-то твои ученые правы. Но не во всем.

Я не помню, как меня притащили в квартиру в Чертанове, но уходила из квартиры совсем другой. Теплое весеннее солнце согревало мое лицо, и я сосредоточилась на этих чувствах, стараясь не думать больше ни о чем. Боль не ушла, она осталась, и малейшее эхо мысли о том, что я больше никогда не увижу Его, заставляло меня сжиматься, как от порыва ледяного ветра. Но что-то уже поменялось, и я знала, что смогу это пережить.

Возможно, что и Он почувствовал это. Мой непредсказуемый, переменчивый любовник, моя первая любовь — он перестал злиться на меня уже к вечеру первого дня. Возможно, как раз тогда, когда я начала разговаривать с ветром, он и подумал: «Где-то там моя влюбленная сумасшедшая подруга?» Когда я не вернулась ни вечером, ни к утру, Он принялся меня разыскивать. Он приехал туда, где я была вчера, — к моему парапету, и услышал о том, что случилось. Он нашел мою историю, но не нашел меня. Я была на пути к Кате на «Октябрьской». Когда нашли ее, я уже перешла в руки Володи и Паши из Балашихи. Бородатому внуку я досталась на сохранение вообще случайно — его не знал никто из тех, кто знал меня. Мой друг Александр подрался с моим возлюбленным. Возлюбленный победил — он всегда отличался бешеным нравом. Я в это время шла по Чертанову и улыбалась солнышку.

— Неужели ты вернулась к этому музыканту? — Анна смотрит на меня удивленно, как будто я добровольно купила туристическую путевку в Афганистан. — После того, что ты пережила.

— В этом-то и проблема первой любви, — улыбаюсь я. — Поэтому-то я и сказала, что пропустила бы ее и начала сразу с третьей! Конечно, я вернулась.

Если сейчас закрыть глаза, я тут же вспомню то ошеломительное чувство даже не счастья, а чего-то другого, космического, как водородный взрыв на солнце. Он стоял и смотрел на меня и спрашивал, какого черта, почему он должен бегать по всему городу и искать меня. Это было невыносимо и прекрасно. Я прожила с Ним еще два долгих года, родила дочь, вышла за Него замуж — и только потом смогла от него уйти. Но это уже совсем другая история — счастливая.

— А если бы ты смогла все переиграть заново? Ты бы, наверное, убежала, как только он появился бы на твоем горизонте, да? — спросила меня Машенька. — От греха подальше.

— Ни за что, — с удивлением ответила я. — Нет, это моя история, моя память. Сама не знаю, почему, но я бы не стала менять ничего. Ни единого дня. Первая любовь — это почти всегда очень больно. Это как рождение на свет, нужно пройти через настоящий кошмар, чтобы потом долго и мучительно учиться жить в этом мире. Но ведь оно того стоит, верно? Она меняет нас — и часто к лучшему. Мы начинаем ценить простые вещи. Такие, как тихий вечер перед телевизором. Или чашку чая.

— А кстати, кто хочет чаю? — спросила психолог Ирина. — Думаю, что нам придется назначить дополнительный семинар. Постигать чудо любви — это дело непростое. Никогда не знаешь, что всплывет из памяти. Я лично так устала, что чаю бы точно выпила.

— И мы, и мы… — защебетали мы хором. Потом выяснилось, что кто-то принес пирог с вишней, а кто-то — конфеты. Мы притащили стол, поставили его в центр, а сами расселись по стульям и принялись вспоминать безумия юности и всех наших мужчин. Все же хорошо, что на наши семинары мужчины почти никогда не приходят. Разве с ними вот так посидишь? С ними разве что постигать чудо любви. В свободное от самопознания время!