Шут императрицы

Среди Голицыных немало было незаурядных личностей, проживших интереснейшую, изобилующую крутыми поворотами жизнь, однако мало над кем судьба покуражилась так, как над Михаилом Алексеевичем Голицыным. Впрочем, он и сам совершал изрядные чудачества. Но одно из событий жизни князя совершенно выделяет его из ряда знатных сородичей. Зимой 1740 года императрица Анна Иоанновна, сделав перед тем Михаила Алексеевича своим шутом, устроила потешный праздник, надумав женить его, потомка древнего вельможного рода, на калмычке Евдокии Бужениновой. Надо полагать, что и шутовская должность, и эта, последняя царская «милость» выпали на долю Рюриковича по родству его с ненавистными царице «верховниками», вождями Верховного тайного совета.

Михаил Алексеевич Голицын (князь, по прозвищу Квасник, 1697–1778) происходил из старшей, несчастливой ветви рода Голицыных (Васильевичи). Родился он в то время, когда его дед, князь Василий Васильевич, всемогущий фаворит царевны Софьи Алексеевны, и родители, князь Алексей Васильевич Голицын и Мария Исаевна, урожденная Квашнина, жили в ссылке (после низвержения Софьи в 1689 году Василий Голицын, лишенный чинов и поместий, был сослан вместе с сыном сначала в город Каргополь, а позже – на Пинегу, в деревню Холмогоры, примерно в 200 километрах от Архангельска). Отец Михаила Алексеевича вскоре умер, и тот рос при знаменитом деде, был любимым его внуком, бойким и способным, и получил под его руководством хорошее домашнее образование. Лучшего воспитателя и пожелать было невозможно. Князь Василий, один из самых образованных людей России, знал несколько европейских языков, владел также латынью и греческим, был начитан в древней истории, искушен в дипломатии и политесе. Одним словом, Михаил Алексеевич Голицын получил настоящее европейское образование.

В 1711 году Михаил Голицын женился на Марфе (Ирине) Максимовне Хвостовой (1694–1721); в этом браке родились дети Елена (1712–1747) и Николай (1713–1758). В 1714 году, после кончины князя Василия Васильевича, все семейство было возвращено из ссылки. Впоследствии Петр I отправил Михаила Голицына учиться за границу, и некоторое время тот даже воспитывался в парижской Сорбонне. Потом, будучи в Италии в 1729 году, Михаил Алексеевич страстно влюбился в красавицу Лючию, дочь трактирщика, на 20 лет моложе его, тайно вступил в брак с ней и… перешел в католичество (к тому времени первая супруга князя, Марфа Хвостова, почила в бозе). Это был едва ли не первый случай перехода в католичество князя Московской Руси. (Михаил Алексеевич не придал значения перемене веры, и вскоре об этом ему довелось горько пожалеть.) После, вернувшись в Россию, князь Голицын находился на военной службе, однако, в отличие от деда, военно-административными талантами он не блистал и вышел в отставку в чине майора.

В 1732 году, уже в царствование Анны Иоанновны, супруги Голицыны с маленькой дочерью вернулись в Россию. Здесь они узнали, что государыня весьма строго относится к религиозным вопросам (позже, в 1738 году, по распоряжению Анны Иоанновны Сенат осудит на сожжение заживо смоленского купца Боруха Лейбова и обращенного им в иудаизм капитан-лейтенанта Александра Возницына). Поэтому Голицын, тщательно скрывая от всех и иностранку-жену, и смену вероисповедания, тайно поселился в Москве, в Немецкой слободе. Однако нашелся какой-то завистник, который донес на Голицына. Императрица, узнав о вероотступничестве князя, в гневе потребовала призвать Голицына в северную столицу. Брак князя был признан незаконным, его разлучили с женой-итальянкой, отправив ее в ссылку (есть версия, что ее выслали из России), а ему самому велено было занять место среди придворных «дураков»: попросту говоря, потомка древнего вельможного рода, пятидесятилетнего столбового дворянина Михаила Алексеевича Голицына, обрекли на роль придворного шута. Среди прочего, ему вменялось в обязанность обносить императрицу и ее гостей русским квасом, за что князь и получил прозвище Квасник.

Предыстория этого события и дальнейшие курьезные происшествия из жизни Михаила Голицына нашли отражение в романе И. Лажечникова «Ледяной дом», которому автор дал фамилию Кульковский. Вот как романист впервые представляет читателю злосчастного князя:

«У входа в манеж тряслись на морозе Гроснот и нечто в розовом атласном кафтане, которое можно было б изобразить надутым шаром с двумя толстыми подставками в виде ног и с надставкою в виде толстой лысой головы, о которую разбилась бы черепаха, упав с высоты.

В этой голове было пусто; не думаю, чтобы сыскалось сердце и в туловище, если бы анатомировали это нечто, зато оно ежедневно начинялось яствами и питьями, которых достало бы для пятерых едоков. Это нечто была трещотка, ветошка, плевальный ящик Бирона. Во всякое время носилось оно, вблизи или вдали, за своим владыкою. Лишь только герцог продирал глаза, вы могли видеть это огромное нечто в приемной зале его светлости смиренно сидящим у дверей прихожей на стуле; по временам око вставало на цыпочки, пробиралось к двери ближайшей комнаты так тихо, что можно было в это время услышать падение булавки на пол, прикладывало ухо к замочной щели ближайшей комнаты и опять со страхом и трепетом возвращалось на цыпочках к своему дежурному стулу. Если герцог кашлял, то оно тряслось, как осенний лист. Когда же на ночь камердинер герцога выносил из спальни его платье, нечто вставало с своего стула, жало руку камердинеру и осторожно, неся всю тяжесть своего огромного туловища в груди своей, чтобы не сделать им шуму по паркету, выползало или выкатывалось из дому, и нередко еще на улице тосковало от сомнения, заснула ли его светлость и не потребовала бы к себе, чтобы над ним пошутить. Вы могли видеть нечто у входов Верховного совета, Сената, дворца и даже Тайной канцелярии, когда в них находилась его светлость; на всех церемониалах, ходах, пиршествах и особенно жирных обедах, где только обреталась его светлость. Этот кусок мяса, на котором творцу угодно было начертать человеческий образ, это существо именовалось Кульковским. Высочайшее его благо, высшая пища его духа или пара животного, заключалось в том, чтобы находиться при первом человеке в империи. В царствование Екатерины он находился при Меншикове, в царствование Петра II при Долгоруком, ныне же при Бироне. Так переходил он от одного первого человека в государстве к другому, не возбуждая ни в ком опасения на счет свой и ненависти к себе, во всякое время, при всех переменах, счастливый, довольный своей судьбой. Где был временщик, там и Кульковский; привыкли говорить, что где Кульковский, там и временщик. Сделаться необходимою вещью, хоть плевательницею этого, – вот в чем заключалась цель его помышлений и венец его жизни. И он достиг этой цели: от привычки видеть каждый день то же бесстрастное, спокойное, покорное лицо, Бирон скучал, когда занемогал Кульковский. Всякое утро и вечер первый человек в империи приветствовал его улыбкой, иногда и гримасой, которая всегда принималась за многоценную монету, а если герцог в добрый час расшучивался, то удостоивал выщипать из немногих волос Кульковского два-три седых волоса, которых у него еще не было. Знак этой милости, несмотря на боль, особенно радовал его. Для поощрения ж к дальнейшему ревностному служению иногда поручали ему первому повестить о награде или немилости, ниспосылаемых герцогом. Кроме этого, во всю жизнь его давали ему, еще при Екатерине, одно важное поручение в Италию; но он, исполнив его весьма дурно, возвратился оттуда католиком. И веру свою переменил он от желания угодить первому человеку в Риме, то есть папе, которого туфли удостоился поцеловать за этот подвиг. О ренегатстве его, скрываемом им в Петербурге, только недавно узнала государыня и искала случая наказать его за этот поступок не как члена благоустроенного общества, а как получеловека, как шута. Надо, однако ж, присовокупить, что он имел достоинство молчать обо всем, что делалось в глазах его и о чем не приказано ему было говорить, хотя б то было о прыщике, севшем на носу его светлости».

Согласитесь, весьма нелицеприятный портрет. Однако следует помнить, что романтическая поэтика требовала от Лажечникова соединения в романе высокой поэтической стихии со стихией гротеска и карикатуры. И изображение Кульковского/Голицына (кроме него, императрицы Анны, Бирона, кабинет-министра Волынского на страницах «Ледяного дома» появляются вице-канцлер и фактический глава Кабинета министров Остерман, фельдмаршал Миних, поэт Тредиаковский) дань этому программному требованию романтиков. Что касается верности исторических персонажей романа их реальным прообразам, об этом Лажечников высказался в письме Пушкину, который упрекнул романиста в несоблюдении исторической истины. Писатель так сформулировал свой основной творческий принцип: «… историческую верность главных лиц моего романа старался я сохранить, сколько позволяло мне поэтическое создание, ибо в историческом романе истина всегда должна уступить поэзии, если та мешает этой. Это аксиома». Разумеется, это аксиома эстетики романтической.

В 1739 году Анна Иоанновна, желая забыться от осаждавших ее душевной и телесной болезней, вздумала женить Голицына на своей любимой калмычке Евдокии Ивановне Бужениновой (умерла в 1742 г.) и сыграть их свадьбу в ледяном дворце. «Надо было нити его жизни пройти сквозь эту иголку, и он выслушал свой приговор с героическою твердостью, несмотря на поздравления насмешников-пажей, просящих его, как товарища, не лишить их своей дружбы» («Ледяной дом»).

И закипела работа по сооружению ледяного дома. «Между адмиралтейством и Зимним дворцом, как бы по мановению волшебного жезла, встало в несколько дней дивное здание, какого ни одна страна, кроме России, не производила и какое мог только произвесть суровый север наш с помощью жестокой зимы 1740 года, – читаем на страницах романа И. Лажечникова. – Все здание было из воды. Фундамент клался из воды; стены, кровля, стекла, украшения выводились из нее же; все спаявалось водою; вода принимала все формы, какие угодно было затейливому воображению дать ей. И когда солнце развернуло свои лучи на этом ледяном доме, он казался высеченным из одного куска сапфира, убранного фигурами из опала».

Современником «этих ледовитых затей» оказался ученый, академик по кафедре математики, физики, автор статей, учебников Георг Вольфганг Крафт (1701–1754). «Не желая лишить господина Крафта достойной славы или, лучше сказать, боясь вступить с ним в состязание», говоря словами Лажечникова, предоставим «ему самому говорить на немецкий лад о способе постройки, расположении и украшениях любопытного здания».

«Самый чистый лед, наподобие больших квадратных плит, разрубали, архитектурными украшениями убирали, циркулем и линейкою размеривали, рычагами одну ледяную плиту на другую клали и каждый ряд водою поливали, которая тотчас замерзала и вместо крепкого цемента служила. Таким образом чрез краткое время построен был дом, который был длиною в восемь сажен, шириною в две сажени с половиною, а вышиною вместе с кровлею в три сажени.

Напереди перед домом стояло шесть ледяных точеных пушек, которые имели колеса и станки ледяные ж, что и о всем последующем разуметь должно, разве что не ледяное случится, о чем именно упомянуто будет. Пушки величиною и размером против медных трехфунтовых сделаны и высверлены были. Из оных пушек неоднократно стреляли; в каковом случае кладено в них пороху по четыре фунта, и притом посконное или железное ядро заколачивали. (Такое ядро некогда в присутствии всего императорского придворного штата, в расстоянии шестидесяти шагов, доску толщиною в два дюйма насквозь пробило.) Еще ж стояли в том же ряду с пушками две мортиры. Оные сделаны были по размеру медных мортир против двухпудовой бомбы (Из которых многократно бомбы бросали, причем на заряд в гнездо ¹/₄ фунта пороху кладено. – Лажечников.) Напоследок в том же ряду у ворот стояли два дельфина. Сии дельфины помощию насосов огонь от зажженной нефти из челюстей выбрасывали, что ночью приятную потеху представляло. Позади помянутого ряду пушек и мортир сделаны были около всего дому из ледяных баляс изрядные перила, между которыми, в равном расстоянии, четвероугольные столбы стояли. Когда на оный дом изблизи смотрели, то с удивлением видна была вверху на кровле четвероугольными столбами и точеными статуями украшенная галерея, а над входом преизрядный фронтишпиц, в разных местах статуями украшенный. Самый дом имел дверные и оконишние косяки, также и пилястры, выкрашенные краскою наподобие зеленого мрамора. В одном же доме находились крыльцо и двое дверей; при входе были сени, а по обеим сторонам покои без потолку, с одною только крышею. В сенях было четыре окна, а в каждом покое по пяти окон, в которых как рамки, так и стекла сделаны были из тонкого чистого льду. Ночью в оных окнах много свеч горело, и почти на каждом окне видны были на полотне писаные смешные картины, причем сияние, сквозь окна и стены проницающее, преизрядный и весьма удивительный вид показывало. В перилах, кроме главного входа, находились еще двои сторонние ворота и на них горшки с цветами и с померанцевыми деревьями, а подле них простые ледяные деревья, имеющие листья и ветви ледяные ж, на которых сидели птицы, что все изрядным мастерством сделано было.

Наружное, прочее сего дому украшение состояло в следующих вещах. На всякой стороне, на пьедестале с фронтишпицем, поставлено было по четырехугольной пирамиде. Помянутые пирамиды внутри были пусты, которые сзади от дому вход имели. На каждой оных стороне высечено было по круглому окну, около которых снаружи размалеванные часовые доски находились, а внутри осьмиугольный бумажный большой фонарь (со множеством зажженных свечей) висел, у которого на каждой стороне всякие смешные фигуры намалеваны были. Оный фонарь находившийся внутри потаенный человек вкруг оборачивал, дабы сквозь каждое окно из помянутых фигур одну за другою смотрители видеть могли. По правую сторону дома изображен был слон в надлежащей его величине, на котором сидел персианин с чеканом (старинное холодное оружие, состоявшее из заостренного молотка, насаженного на рукоять. – Авт.) в руке, а подле его два персианина в обыкновенной человеческой величине стояли. Сей слон внутри был пуст и так хитро сделан, что днем воду, вышиною в двадцать четыре фута, пускал, которая из близ находившегося канала адмиралтейской крепости трубами проведена была, а ночью, с великим удивлением всех смотрящих, горящую нефть выбрасывал. Сверх же того, мог он, как живой слон, кричать, каковый голос потаенный в нем человек трубою производил. Третие, на левой стороне дома, по обыкновению северных стран, изо льду построена была баня, которая, казалось, будто бы из простых бревен сделана была, и которую несколько раз топили, и действительно в ней парились.

Теперь посмотрим, каким образом убраны были покои. В одном из них на одной половине стоял уборный стол, на котором находилось зеркало, несколько шандалов со свечами, которые по ночам, будучи нефтью намазаны, горели, карманные часы и всякая посуда, а на стене висело зеркало. На другой половине видны были преизрядная кровать с завесом, постелью, подушками и одеялом, двое туфли, два колпака, табурет и резной работы комель (Камин. – Авт.), в котором лежащие ледяные дрова, нефтью намазанные, многократно горели. В другом покое, по левую руку, стоял стол, а на нем лежали столовые часы, в которых находящиеся колеса сквозь светлый лед видны были. Сверх сего, на столе в разных местах лежали для играния примороженные карты. Подле стола по обеим сторонам стояли резной работы два долгие стула, а в углах две статуи. По правую руку стоял резной угольной поставец с разными небольшими фигурами, а внутри оного стояла точеная посуда, стаканы, рюмки и блюда с кушаньем. Все оные вещи изо льду сделаны и приличными натуральными красками выкрашены были».

По правую сторону от дома стоял сделанный в натуральную величину ледяной слон, на котором верхом сидел ледяной персиянин; рядом на земле стояли две ледяные персиянки. Этот слон, пустой внутри, был хитро сделан: днем он пускал воду на высоту почти четыре метра, а ночью, к великому удивлению всего Петербурга, выбрасывал горящую нефть. Более того, ледяной гигант мог кричать как живой слон, благодаря тому, что «потаенной в нем человек трубою производил» соответствующие звуки.

Устройство праздника было поручено кабинет-министру Волынскому. Чтобы сообщить свадебному действу особый размах и пышность, в столицу выписали по паре представителей всех народов, обитавших в России. Этнографическая пестрота костюмов, национальные песни и пляски должны были не только украсить и разнообразить забаву: они призваны были продемонстрировать императрице и ее иностранным гостям огромность могущественной империи и процветание всех разноплеменных ее жителей.

Вот какое описание необычайной свадьбы дал в своих «Записках» В. А. Нащокин (1707 – ок.1761):

«Да тогож 1740 году была куриозная свадьба. Женился князь Голицын, который тогда имел новую фамилию Квасник, для которой свадьбы собраны были всего государства разночинцы и разноязычники, самаго подлаго народа, то есть Вотяки, Мордва, Черемиса, Татары, Калмыки, Самоеды и их жены, и прочие народы с Украины, и следующие стопам Бахусовым и Венериным, в подобном тому убранстве, и с криком для увеселения той свадьбы.

А ехали мимо дворца. Жених с невестою сидел в сделанной нарочно клетке, поставленной на слоне, а прочий свадебной поезд вышеписанных народов, с принадлежащею каждому роду музыкалиею и разными игрушками, следовал на оленях, на собаках, на свиньях…»

Когда все разместились за праздничными столами, «карманный Ея Величества стихотворец» Василий Тредиаковский, еще одна невольная жертва этой бесчеловечной потехи, огласил заказанные ему свадебные вирши:

Здравствуйте, женившись, дурак и дура,

Еще <…> дочка, тота и фигура!

Теперь-то прямо время вам повеселиться,

Теперь-то всячески поезжанам должно беситься:

Кваснин дурак и Буженинова <…>

Сошлись любовно, но любовь их гадка.

Ну мордва, ну чуваши, ну самоеды!

Начните веселье, молодые деды,

Балалайки, гудки, рожки и волынки!

Сберите и вы бурлацки рынки,

Плешницы, волочайки и скверные <…>!

Ах, вижу, как вы теперь ради!

Гремите, гудите, брянчите, скачите,

Шалите, кричите, пляшите!

Свищи, весна, свищи, красна!

Не можно вам иметь лучшее время,

Спрягся ханский сын, взял ханское племя:

Ханский сын Кваснин, Буженинова ханка,

Кому то не видно, кажет их осанка.

О пара, о нестара!

Не жить они станут, но зоблют сахар;

А как он устанет, то другой будет пахарь,

Ей двоих иметь диковинки нету,

Знает она и десять для привету.

Итак, надлежит новобрачным

приветствовать ныне,

Дабы они во все свое время жили в благостыне,

Спалось бы им, да вралось, пилось бы, да елось.

Здравствуйте, женившись, дурак и дурка,

Еще <…> дочка, тота и фигурка.

На ночь у дверей Ледяного дома встал караул, дабы молодожены не сбежали из отведенных им покоев. Голицын и Буженинова чудом пережили ночь на ледяной кровати и утром вышли живыми из ледяного ада (литературное предание гласит, что Евдокии Ивановне удалось, подкупив стражу, раздобыть полушубок, и тем самым она спасла себя с мужем от смерти).

Однако Евдокия Ивановна после этого долго болела и спустя два года умерла.

В исторической литературе бытует мнение, что от пережитого унижения Михаил Алексеевич Голицын повредился умом (в словаре Брокгауза и Евфрона говорится, что, когда Анна Иоанновна решила женить князя, он уже пребывал в состоянии, близком к идиотизму), между тем сохранившиеся образцы его остроумия свидетельствуют об обратном. Судите сами.

* * *

Как-то в обществе некая пригожая девица сказала князю:

– Кажется, я вас где-то видела.

– Как же, сударыня, – тотчас отвечал Квасник, – я там весьма часто бываю!

* * *

Об одном живописце говорили с сожалением, что он пишет прекрасные портреты, а дети у него весьма непригожи. Услышав это, Квасник пожал плечами:

– Что же тут удивительного: портреты он делает днем, а детей – ночью.

* * *

Однажды всемогущий временщик императрицы герцог Бирон спросил Квасника:

– Что думают обо мне россияне?

– Вас, ваша светлость, – отвечал он, – одни считают Богом, другие Сатаною, и никто – человеком.

* * *

Одна пожилая дама, будучи в обществе, уверяла, что ей не более сорока лет от роду. Квасник, который хорошо знал истинный ее возраст, обращаясь к присутствующим, сказал:

– Можете ей поверить, потому что она больше десяти лет в этом уверяет.

* * *

Известный генерал фон Девиц на восьмидесятом году жизни женился на молоденькой смазливой немке из города Риги. Будучи накоротке с Квасником, он написал ему о своей женитьбе, прибавив при этом: «Конечно, я уже не могу надеяться иметь наследников». На это Голицын ему отвечал: «Конечно, не можете надеяться, но всегда должны опасаться, что они будут».

* * *

Герцог Бирон послал однажды Квасника быть вместо себя восприемником от купели сына одного из камер-лакеев.

Квасник исправно выполнил поручение. Но когда он докладывал о том Бирону, временщик, будучи не в духе, назвал его ослом.

– Не знаю, похож ли я на осла, – возразил Квасник, – но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.

В браке с Евдокией Ивановной Бужениновой у Михаила Алексеевича родился сын, князь Андрей (1740–1777). В год его рождения новая правительница России Анна Леопольдовна распустила придворных шутов и освободила Голицына от его шутовских обязанностей: она запретила «нечеловеческие поругания» над «дураками», навсегда уничтожив в России позорное звание придворного шута. Голицын оставил столицу и перебрался сначала в родовое Архангельское, а после смерти Евдокии Бужениновой переехал в купленное им имение в Костентинково. Здесь он в 1744 году женился в четвертый раз на Аграфене Алексеевне Хвостовой (1723–1750), которая родила от него трех дочерей, Варвару (1746–1767), Анну (1748–1813), Елену (1750), и сына, Алексея (1749–1751) (по всей видимости, Михаил Алексеевич в своей личной жизни действительно не придавал особого значения церковным установлениям, ведь по православной традиции жениться можно не более трех раз). Голицын прожил в Костентинково целых 35 лет. Умер он в 1778 году в возрасте 80 лет, в родовом селе Братовщине (расположенном под Москвой, по старой Троицкой дороге, ведущей из Москвы в Троице-Сергиеву лавру, Ярославль и далее на север в Архангельск), где в 1887 году П. Полевой открыл его могилу, о чем поведал в своей заметке в «Историческом вестнике» (1890, № 1). Историк-этнограф И. М. Снегирев сообщал, что на церковной паперти Братовщины видел надгробный камень князя, вросший в землю и отмеченный полустертой надписью.

Из всего многочисленного потомства Михаила Алексеевича лишь его внук Андрей Андреевич (1770–1855) стал продолжателем ветви Васильевичей рода Голицыных.