Глава шестая Писательница Александра Бостром
Среди забытых имен
Забавно это или нет, но с литературными неожиданностями приходится иногда сталкиваться даже первоклассникам.
Так вот, шел обычный урок, и дети читали по складам рассказик из учебника «Родная речь», вышедшего в наши дни девятнадцатым или двадцатым изданием. Назывался он «Рыжуха и волк». Когда громкое чтение было закончено, поднял руку один из учеников.
— А я знаю, — сказал мальчик, — это написала мать Алексея Толстого.
— Садись, Андрюша, — подумав, ответила учительница. — И не говори лишнего. Откуда ты можешь знать?
На следующий день обиженный Андрюша принес учительнице записку. Мама мальчика писала, что Андрюша вместе с ней видел недавно в музее старые фотографии, книги и письма — и он не ошибся. А. Бостром, чьим именем подписан рассказ в «Родной речи», и мать А. Н. Толстого — одно и то же лицо.
В случившемся недоразумении меньше всего повинна начальная школа. Писательница Александра Бостром сейчас забыта. Последнюю по времени добротную справку о ней дает небольшая заметка в томе первом «старой» «Литературной энциклопедии», вышедшем в 1930 году (с. 753–754). Но и эта «персоналия», как называют такие заметки в энциклопедиях, входит не в основной корпус тома, а в его «Справочный отдел». Дальше сведения следуют по убывающей, пока не исчезают вовсе. Даже в самых полных библиографических справочниках упомянуты лишь немногие произведения А. Бостром, и даже краевед К. Селиванов, автор книги «Русские писатели в Самаре и Самарской губернии», не пишет о ней и в подробнейшем разделе «Малоизвестные писатели», хотя она прожила в здешних местах всю жизнь.
Александру Леонтьевну Бостром, которая изо дня в день трудилась за письменным столом и до седых волос по-юношески грезила литературной славой, знают теперь лишь как мать А. Н. Толстого. И в монографиях, учебниках, статьях, посвященных не ей, а сыну, можно сыскать лишь скудные и отрывочные сведения о ее творчестве.
И как часто случается с малоизвестным, отходящим в область полулегенд, даже куцые сведения об Александре Бостром нередко обрастают небылицами.
Возьму пример на момент, когда основная часть куйбышевского архива уже была обнаружена. Вот что пишет о ней Р. Засьма («Советские писатели и Среднее Поволжье. Сборник статей». Куйбышев: Кн. изд-во, 1959): «Автор многих незаурядных художественных произведений — романа «Неугомонное сердце», повестей «Захолустье», «Сестра Верочка», «Афонькино счастье», рассказов «День Павла Егоровича», «Ангельская душенька», «Мопсик» — Александра Леонтьевна Бостром печаталась в ряде журналов, занимавших в те годы демократические позиции: в «Русском богатстве», «Образование» и др.» (с. 76).
Казалось бы, по самой теме статьи («А. Н. Толстой и Самарское Заволжье» — о молодом Толстом) от автора можно ожидать сравнительной осведомленности в творчестве писательницы-матери. Однако сообщаемые в статье сведения более чем случайны и к тому же не всегда достоверны.
Например, повестей «Захолустье» (ошибка, которая кочует по многим книгам и статьям вслед за неточностью, допущенной А. Н. Толстым в «Краткой автобиографии») не существует в природе. Есть сборник Александры Бостром «Захолустье», состоящий из двух произведений — повести «Изо дня в день» и очерка, названного Р. Засьмой особо — рассказом, «День Павла Егоровича».
Роман «Неугомонное сердце» встретил уничтожающую критику в щедринском журнале «Отечественные записки» и никак не может быть отнесен к числу «незаурядных произведений». Не являются таковыми, к сожалению, и некоторые другие произведения из крайне случайного перечня Р. Засьмы (например, «Мопсик», «Ангельская душенька» — это образчики слащаво-сентиментальных поделок в духе журнала «Нива», которых немало написала Александра Бостром).
Непонятна и общая оценка, походя даваемая писательнице: «По своим творческим установкам, тематике, жанровым и художественным особенностям A. Л. Бостром является характерной представительницей прогрессивной реалистической литературы конца XIX — начала XX в.». «Характерная представительница» в данном случае мало что объясняет. Прогрессивная реалистическая литература того периода, конечно же, состояла из различных идейно-творческих направлений…
Впрочем, говорю все это главным образом не в укор автору какой-либо отдельной статьи. Таково, как принято выражаться, «состояние вопроса».
Время как будто уже распорядилось по-своему творческим наследием писательницы. И если Александру Бостром теперь почти не знают и не читают, то кто же виноват в этом, кроме нее самой? Что утомительней для читателя, чем преподносимые механическими привесками к биографиям замечательных людей описания рода деятельности заурядных предков?
Так я думал, вовсе и не собираясь следовать рецептам академической скуки, когда начал понемногу перечитывать произведения этой писательницы. Как уже говорилось, среди приобретений куйбышевского архива А. Н. Толстого оказались некоторые ее книги, многие рукописи. Другие книги А. Бостром отыскались по библиотекам Ленинграда, Москвы и Куйбышева. Несколько неизвестных рассказов и очерков я обнаружил в старых газетах и журналах. Большинство произведений А. Бостром по своему уровню были когда-то читавшимися, но сейчас уже вполне отжившими.
Интерес они вызывали главным образом в связи с Алексеем Толстым — как идейно-литературная атмосфера, в которой воспитывался будущий писатель, как материал для сравнения с «семейными хрониками» А. Толстого и его повестями и рассказами автобиографического цикла.
Оба писателя не раз отталкивались от одних и тех же действительных событий, обращались к одним и тем же реальным прототипам. Многие произведения Александры Бостром, написанные в тогдашних традициях народнической литературы, были подчеркнуто фактографичными. Иногда полезно сопоставить художественный портрет, исполненный рукой талантливого живописца, с фотографиями «натуры». Это как бы вводило в творческую лабораторию А. Толстого, раскрывая работу художника над жизненным материалом. Есть у Толстого и прямые переделки отдельных сюжетов и мотивов из сочинений Александры Бостром. Словом, обнаруживалось то самое, конечно, непреднамеренное «соревнование» двух прозаиков, эпизоды которого нам уже известны.
Новизна материала, интересного для изучения Толстого, и побуждала вначале к литературным раскопкам. Лишь с запозданием попал мне в руки изданный в 1886 году небольшим тиражом сборник А. Бостром «Захолустье». Читая эту книгу, я впервые забыл, что ее написала мать Алексея Толстого. С обыденной простотой изображалось в книге нравственное дичание части разночинной интеллигенции в эпоху реакционного безвременья. Примыкая к лучшим произведениям народнической литературы, сборник А. Бостром «Захолустье» (повесть «Изо дня в день», очерк «День Павла Егоровича») отмечен своеобразием решения темы, ярким изображением людей и картин.
Книга «Захолустье» заставила меня вплотную засесть за произведения А. Бостром. Прямые и косвенные данные позволили дополнительно установить существование, а также время и место публикации значительной части очерков, рассказов и даже книг А. Бостром, не учтенных библиографами.
Александра Бостром была деятельным драматургом. Но пьесы даже и сейчас — жанр, реже всех публикуемый. И если в архивах А. Н. Толстого не оказалось списков большинства ее пьес, в том числе и шедших некогда на театральной сцене, то не утеряны ли они безвозвратно? Безвозвратно — так ли это? Тут я вспомнил о полицейских любителях изящной словесности — о цензорах.
В письмах Александра Леонтьевна особенно часто жалуется на гонения театральной цензуры. Именно об этом, как помним, она пишет, например, Бострому, только что отправив свою пьесу «Жнецы» А. М. Горькому (8 ноября 1905 года).
А нельзя ли поискать вот где…
В свое время в казенном здании на брегах Невы размещалось императорское Главное управление по делам печати, в составе которого имелся так называемый отдел драматической цензуры. В нескольких укромных кабинетах и пребывали самые усердные читатели российской драматургии. Порядок был заведен такой: ни одна пьеса не могла быть принята даже на рассмотрение театрами без того, чтобы по ней не прогулялся прежде красный карандаш одного из обитателей тихих кабинетов. Безвестные чиновники были сразу и первыми ценителями, и нередко могильщиками всего, что выходило из-под пера русских драматургов. Поистине без их визы и муха не могла пролететь в сады отечественной Мельпомены.
Один экземпляр прочитанной пьесы (все равно — дозволенной или неразрешенной) чиновники оставляли у себя для документации. Он поступал в цензурную «библиотеку». Так за несколько десятилетий скопился совершенно уникальный архив многострадальной российской драматургии. Не осели ли там и неизвестные пьесы А. Бостром?
После революции цензурная коллекция была передана в фонды Ленинградской театральной библиотеки имени А. В. Луначарского. Именно здесь, лишний раз подивившись полицейской аккуратности, я и получил почти полное собрание драматургических сочинений Александры Бостром — десять ее пьес, не считая вариантов некоторых произведений.
Пьесы эти во многом любопытны.
Одна из них — сказка в трех действиях «Русалочка», сюжет которой развивает мотивы о вышедшей к людям ундине, написана, по-видимому, при участии Алексея Толстого.
В конце 1904 года, когда Александра Леонтьевна несколько месяцев жила в Петербурге, стали обозначаться новые черточки в отношениях матери и сына. Писательница теперь уже сама считается с литературными советами 22-летнего Толстого, возникает первое ощущение профессиональной общности, столь долгожданное для обоих. Известны нам и случаи их соавторства в это время. Как-то раз ее петербургский издатель Вольф срочно попросил несколько коротких рассказов для детского журнала. В связи с этим Александра Леонтьевна сообщает Бострому: «Дома рассказала Лельке, а он просит: «Мамочка, дай один рассказец написать…» — «Пиши, только под своим именем». Сидели вечером, он стал придумывать, я делаю поправки в фабуле… Сейчас ушли спать, а он строчит…» (25 октября 1904 года, ИМЛИ, инв. № 6311/124).
За исключением двух-трех случайных эпизодов, стихов Александра Бостром никогда не писала. Этим и объясняется обращение автора «Русалочки» к перу стихотворца А. Толстого, который к тому времени был уже обладателем многих тетрадок «неизданных сочинений». 12 ноября 1904 года, сообщая Бострому, что «Русалочка» через несколько недель пойдет в петербургском детском театре Чистякова, Александра Леонтьевна писала: «Я просила Лелю присочинить стихи для русалочек в первом действии. Они будут петь за кулисами…» (ИМЛИ, инв. № 6311/114).
В обнаруженном теперь списке пьесы действительно есть много стихов-песен, которые исполняют в первом акте за сценой голоса русалочек. Вроде:
Все мы дружным хороводом
Полетим по быстрым водам.
Спросим нежную зарницу:
«Не видал ли ты сестрицу?..»
…Но зарница нам ни слова.
И, тоской объяты снова,
Спросим месяц молодой.
Уронив свой луч златой
На дрожащий лик воды,
Он молчит на все мольбы… и т. п.
Надо думать, что многочисленные стихи в пьесе (хор русалочек затем появляется еще в финале) и есть «присочиненные» Алексеем Толстым. Тогда перед нами — первое обращение начинающего Толстого к обработке фольклорных мотивов, как бы ранняя «заявка» на созданные несколькими годами позже произведения сборников «За синими реками» (1907–1911) и «Сорочьи сказки» (1908–1910), где один из циклов, между прочим, назван «Русалочьи сказки»…
Цензорские экземпляры даже некоторых ранее известных нам драматургических сочинений писательницы примечательны и тем, что по ним отчетливо видно, какую крамолу вымарывали из пьес Александры Бостром (например, из «Докторши») красные чернила петербургских чиновников. (Кстати, среди этой коллекции оказалась и одна пьеса А. А. Бострома — историческая драма из боярской жизни XVII века «Топь», написанная уже в канун мировой войны. Как видно, на склоне лет Алексей Аполлонович тоже решил попытать счастья в литературе.)
Теперь картина творчества Александры Бостром была достаточно полной. Что можно сказать о нем?
По своему призванию Александра Бостром была прежде всего очеркисткой и писательницей для детей, а по размерам дарования — одним из тех тружеников литературы, так называемых писателей средней руки, которые часто пишут гладко, порой очень скверно, но способны иногда и к настоящим творческим взлетам. Общим итогом двадцати пяти лет литературной работы Александры Бостром, считая посмертные издания, явилось около двадцати книг разных названий — детских сборников, повестей и рассказов.
Наибольший успех выпал на долю детских произведений А. Бостром, хотя писались они вначале между делом и только позже Александра Леонтьевна стала придавать участию в детской литературе серьезное значение.
Наиболее долговечными оказались книги Александры Бостром для самых маленьких.
В этом смысле рассказик «Рыжуха и волк» не случайно попал в современную «Родную речь». Через книжки и сборники писательницы, состоящие из короткой познавательной прозы, обычно в щедром обрамлении картинок и иллюстраций, прошло не одно поколение читающих малышей.
Сборники А. Бостром «Подружка», «Два мирка», «Как Юра знакомится с жизнью животных» на протяжении предреволюционных десятилетий (вплоть даже до 1918 года) издавались по пять-шесть раз. А рассказы «Кот Василий Иванович», «Наседка», «Как волчиха на свете жила» печатались отдельными книжками уже в советское время, в 1928–1930 годах.
Сборник «Как Юра знакомится с жизнью животных» — рассказы о животных и их жизни для маленьких детей — высоко оценивает, например, требовательный знаток известный издатель И. Д. Сытин. В своей «Жизни для книги» он отмечает, что среди «произведений этого рода особенно выделялась книга Бостром» (И. Д. Сытин. Жизнь для книги. М., 1960, с. 80).
Детские сборники А. Бостром — «Подружка», «Два мирка» и «Как Юра знакомится с жизнью животных» — выделяет и заметка — «персоналия» в «Литературной энциклопедии» (1930), отмечая, что они «…выдержали ряд изданий и долго считались лучшими для маленьких детей. Некоторые рассказы из этих книг перепечатываются и до сих пор в сборниках для детей младшего возраста. Б. писала в реалистическом духе об окружающем ребенка мире. «Подружка» — своего рода энциклопедия для дошкольного ребенка… Народническое мировоззрение отражается на тематике и тенденциях книжек Бостром. Среди детей в возрасте от 7 до 9 лет ее книжки сделались любимым чтением».
Наибольшим спросом у любящих пап и мам конца прошлого — начала нынешнего века пользовался, пожалуй, сборник «Подружка».
Сборник дает представление о прозе писательницы для детей. Его образуют сто тридцать (если судить по количеству означенных в книжке картинок) рассказиков «для маленьких детей». Короткие, на страничку-полторы каждый, простенькие, иногда забавные по сюжету, они имеют ярко выраженную познавательную направленность. Рассказы призваны пробудить любознательность малыша. Увлекая его предметами и явлениями, то ли привычными для него, то ли новыми, они растолковывают и объясняют их.
«Подружка» — это занимательный путеводитель по окружающему ребенка миру. Достаточно красноречивы уже названия рассказиков: «Кошка и котята», «Одичалые котята», «Обезьянка», «Паук», «Гнездо паука», «Еж», «Как еж жил в комнате», «Зачем у верблюдов горбы», «Как рыбки родятся», «История головастика», «Как муравьи живут», «Откуда ветер берется», «История хлебного зернышка»…
Внутри сборника рассказики сгруппированы в циклы вокруг какого-либо одного явления или проблемы. Например, если говорить о деревне: «Корова и теленок», «Сердитая корова», «Сливки», «Масло». Или: «Курица и яйца», «Курица выводит цыплят», «Курица и цыплята», «Цыплята и коршун»…
Есть в сборнике и объединяющий герой, через восприятие которого поданы происходящие события, — мальчик Миша. Но фигура служебная, без особых индивидуальных черт. Даже в начальных эпизодах сборника, знакомящих читателя с Мишей, повествуется больше не о нем самом, а о «Мишиной лошадке», о детских игрушках и забавах…
Тематика преимущественно сельская, но рассказанное представимо и занимательно также для маленького горожанина… Сборник «Подружка» был удостоен почетного отзыва на Бельгийской всемирной выставке. С 1892 по 1916 год издавался шесть раз.
Помимо выпуска книг отдельными изданиями и постоянного участия в волжской периодике, А. Бостром печатала очерки и рассказы в ряде столичных журналов. На ее произведения отзывалась авторитетная критика того времени. Библиография к заметке в «Литературной энциклопедии» называет, например, статью Н. Рубакина «Критические заметки о литературе для народа» («Русское богатство», 1889, № 9).
Хуже всего давалась А. Бостром драматургия, которой она активно занималась в конце жизни. При всей злободневности тематики и гражданском пафосе, пьесы, за редкими исключениями, выходили громоздкими и несценичными. По выражению А. Толстого, герои в них «произносили уж слишком «программные» монологи». Цензура черкала их, театры отказывались ставить. Только одна из остро публицистических пьес А. Бостром — драма «Докторша», будучи принятой, готовилась к постановке в петербургском театре Яворской, но «не могла быть поставлена… по «не зависящим» от театра обстоятельствам» («А. Л. Бостром-Толстая». — «Самарский курьер», 1906, № 159). Зато некоторые из ее пьес для детей, «как, например, «Снегурочка», выдержали в петербургском детском театре Чистякова десятки представлений в течение одного года» (Там же).
Лучшие из детских произведений А. Бостром, вероятно, заинтересовали бы и современных маленьких читателей (такие есть и в сборнике «Подружка», и не меньше их рассыпано по разным изданиям). Но детские рассказы не составляют единственно значительного из созданного писательницей.
Кроме сборника «Захолустье», есть и еще впечатляющие очерки и рассказы А. Бостром. Подчеркнутая документальность, публицистичность и большая роль фигуры повествователя в сюжете сплошь и рядом делали крайне зыбкими грани между рассказом и очерком в народнической литературе. К этой жанровой традиции принадлежат и такие очерки А. Бостром, как «Мария Руфимовна», «Филатове сено», «Выборщики», «Пробуждение» и др. Точное изображение противоречий современной деревни, жизни крестьянства и земской интеллигенции выделяет их среди сусально-морализаторских «рассказов из мужичьего быта», распространенных в поздней народнической беллетристике, и подобного же рода собственных сочинений А. Бостром (очерк «Ушел» и уже смыкающиеся с бульварным чтивом «Ангельская душенька», «Солдат пришел», «Мопсик», «Ей было дано» и др.).
Лучшие очерки и рассказы писательницы заострены объективно против основных либерально-народнических иллюзий начиная от пресловутой общины до упований на земство и «культурного хозяина». В очерке «Мария Руфимовна» (1892) А. Бостром одной из первых изобразила обреченность народнических энтузиастов-одиночек, подойдя к теме «идейных инвалидов» общественного движения еще за пять лет до нашумевшей в свое время повести Евг. Чирикова «Инвалиды». К достижениям писательницы относятся и некоторые из ее «голодных» очерков («Ради детей», «Как в деревне Малиновке холеру встречали» и др.), передающих без прикрас страшную обстановку самарского голода. Среди рассказов А. Бостром о сереньком существовании городских мещан выделяется «Со скуки»…
Почему же эти лучшие произведения очеркистки не принесли ей заметной известности при жизни и уже совершенно забыты теперь?
Прежде всего, это были отдельные удачи разных лет в общем потоке заурядных сочинений, которые обычно выходили из-под пера Александры Бостром. Полное забвение или относительная известность для литераторов таких возможностей часто зависят и от случайностей привходящих. Та же конъюнктура книжного рынка, которая неожиданно для самой Александры Бостром в мгновение ока сделала ее популярной детской писательницей, несправедливо обошлась с ее лучшими очерками.
«Произвели меня в детские писательницы, а у меня ни желания, ни способностей к тому нет», — в сердцах вырвалось у нее в одном из писем (М. Л. Тургеневой, 28 февраля 1885 года, цит. по дневнику A. Л. Толстой).
Издатели, выпускавшие одну за другой ее детские книжки, избегали риска, связанного с изданием очерковых сборников провинциальной писательницы. Единственный очерково-прозаический сборник А. Бостром — «Захолустье» вышел в 1886 году. Все остальные ее очерки так и остались погребенными в журнальных комплектах и на страницах провинциальных газет…
Эту-то явную несправедливость и стремился, в частности, поправить А. Н. Толстой.
Среди других архивных материалов в Куйбышеве хранится договор от 30 января 1913 года, заключенный между А. Н. Толстым и книгоиздателем И. Д. Сытиным. По этому договору А. Н. Толстой передал товариществу печатания, издательства и книжной торговли И. Д. Сытина право литературной собственности на три книги Александры Бостром — сборник «Подружка», «Два мирка» и «Как Юра знакомится с жизнью животных», за что книгоиздательское товарищество уплатило семь тысяч рублей. Не исключено, что обсуждались при этом и возможности дальнейших изданий сочинений А. Бостром.
В том же 1913 году А. Н. Толстой задумывает широкое переиздание произведений писательницы. По названию это должно было быть даже «Полное собрание сочинений» А. Л. Бостром, хотя целые мало удачные книги из него заведомо исключались. В августе — сентябре 1913 года Толстой писал отчиму: «…Я думаю предпринять полное собрание сочинений мамы (кроме сызранских книг), подумай об этом и приведи в порядок ее рукописи… Сейчас же надо бы собрать все ее рассказы, повести и просмотреть ненапечатанное» (ИМЛИ, инв. № 6315/101). Несобранной в книгах и была главным образом упоминавшаяся очерково-прозаическая часть творчества А. Бостром.
Подготовка задуманного издания требовала времени. Вероятно, она затянулась и была прервана начавшейся империалистической войной и всеми переменами в жизни А. Н. Толстого[10].
…Как бы там ни было, творчество Александры Бостром представляет определенный самостоятельный интерес.
Начался писательский путь Александры Леонтьевны с крупной неудачи…
Как возникают литературные парадоксы
…Вера Михайловна Медведовская, жена директора гимназии в губернском центре, переживает долгий и мучительный разлад с собой. Проводить дни, как все дамы ее круга, то есть существовать рядом с мужем, за которого она вышла не любя, томиться от скуки на провинциальных вечерах, сплетничать — все это невмоготу. Она задыхается, тоскует, рвется к чему-то иному. Но где другая жизнь, в чем она? Неизвестно. Может быть, в личном успехе?
Волей обстоятельств Вера попадает в столичный дворянский свет. Благодаря красоте, уму и приобретенному богатству ей дана полная возможность блистать и пленять. Однако на вершине успеха, доступного светской даме, Вера снова чувствует пустоту: «всякий грязный старикашка имеет право кидать на меня сальные взгляды и сластолюбиво облизываться», а в остальном и тут «комильфотная скука», не лучше, чем на провинциальных вечерах.
Встреча с Исленевым, молодым сотрудником некой прогрессивной газеты, где он печатал настолько смелые статьи, что за них газету даже закрывали, вводит Медведовскую в новую сферу интересов. Высокопарно и крайне туманно рассуждает Исленев о необходимости служения общественному благу. В двух «романах» Веры Михайловны — с князем Прозоровым, облагороженным двойником графа Николая Александровича Толстого, и с молодым литератором Исленевым — очень прозрачно передана душевная драма, мучившая в то время саму Александру Леонтьевну.
«Неугомонное сердце», «нравственно-бытовой роман в двух частях, сочинение графини A. Л. Толстой», появившийся в книжных лавках Петербурга в начале 1882 года, снова возвращает нас ко времени, когда Александра Леонтьевна, сломленная первой неудачной попыткой отстоять любовь, в отчаянии старалась примирить непримиримое. Усложненная интрига романа, помимо художественной, выполняет еще и другую функцию: она маскирует второй, личный «адрес» произведения. Не меньше, чем к читателю, роман обращен автором к самой себе. Это не столько стремление с новых духовных высот осмыслить в художественных образах пережитое, как обычно бывает в автобиографических произведениях, сколько попытка на ходу вглядеться в «зеркало», разобраться в личных страданиях и мытарствах, исход которых самой еще далеко не ясен. В романе одновременно и формулируются убеждения, которые сама Александра Леонтьевна вскоре противопоставит суждениям о себе фарисейской официальной морали. И, вызванная тогдашним душевным кризисом, еще в большей степени звучит в нем идея примирения, следования абстрактному нравственному долгу. Этим и объясняется та готовность, с какой граф Николай Александрович поспешил издать этот написанный в несколько месяцев огромный, в пятьсот страниц печатного текста, роман.
Эпиграфом к «Неугомонному сердцу» были поставлены строки Некрасова: «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у бога самого». И роман, стало быть, претендовал на ответ, в чем же состоит счастье честной, мыслящей женщины из так называемого образованного общества, которое в данном случае почти отождествлялось с обществом дворянским.
Вера Михайловна Медведовская испытала разные дороги к женскому счастью. Полюбив Исленева, разделяя его общественные убеждения, героиня должна сделать выбор. Но Вера не хочет счастья, основанного на страданиях других. Она не может оставить князя, к которому не испытывает ничего, кроме жалости. Долг велит ей быть с князем, для которого после случившегося с ним паралича «исчез смысл всей его жизни — возможность наслаждаться», и он сделался «ни для чего негодной тряпкой». А любить она продолжает Исленева, надеясь, что «сердце угомонится же когда-нибудь, заснет для личного счастья».
Столь же половинчаты и мизерны итоги общественных поисков героини. Она уезжает с князем в провинцию, собирает вокруг себя кружок деятельной молодежи и организует народную школу. В этом «скромном и посильном служении общественному долгу» уже обозначается внимание писательницы к народнической теории малых дел.
Есть в романе и другие сюжетные линии. Наиболее интересная из них — деревенский быт помещика-вырожденца Тучкова и его жены Натальи. Тучковы живут в поместье Репьевка — это название, впервые прозвучавшее в романе «Неугомонное сердце», станет, кстати, чуть ли не нарицательным для обозначения усадеб последышей помещичьего быта у Алексея Толстого. Возможно, именно эти страницы романа и производили в свое время сильное впечатление на будущего писателя. «Мы с папой читаем «Неугомонное сердце», бот написано, чудо; лучше Тургенева и Толстого, мы с папой увлекаемся им», — даже так отзывался об этом романе тринадцатилетний подросток в одном из писем (А. Н. Толстой — A. Л. Толстой, 1 августа 1896 года, ИМЛИ, инв. № 6315/17).
Отдельные удачные образы и сцены не спасают произведения. Временная личная подавленность, возведенная через роман в моральную норму, звучала объективно как призыв к примирению с существующим положением.
Первая крупная проба сил — после юношеской повести «Воля» (1871) и других неопубликованных произведений — не удалась писательнице. Роман получился риторическим, в значительной мере напоминающим худшие образцы третьестепенной беллетристики. На сочинение графини А. Л. Толстой не замедлил откликнуться демократический журнал «Отечественные записки», которому была органически враждебна главная идея, составившая итог нравственных и общественных поисков героини. В «Отечественных записках» появилась большая рецензия (без подписи автора).
«Мы не знаем, как воздействует мораль этого романа на неугомонные сердца современных женщин, — писал критик «Отечественных записок», — но знаем наверное, что гр. Толстая немало-таки потрудилась с целью угомонить эти сердца, отучив их от «искания счастья». Открытый ею секрет в самом деле прелестен: к чему искать счастья, когда оно тут же под рукою? Стоит только не предаваться «неосуществимым желаниям», а удовлетворяться тем, что бог послал…» («Отечественные записки», 1882, № 8, с. 220–221).
Беспощадно отзывается критик и о художественных качествах романа: «По форме своей роман гр. Толстой всецело принадлежит к числу наивных произведений первобытной мещанско-нравственной литературы. В нем выведены не живые люди с их действительными деяниями и ощущениями, а чучела, выдвигаемые для того, чтобы сквозь них автору можно было выкрикнуть свои сентенции и советы. Скука, овладевающая читателем, ошеломленным непроходимою массою этих сентенций, положительно непреодолима…» (Там же, с. 222–223).
Статья в «Отечественных записках» разве что в одном отношении опоздала: в жизни Александра Леонтьевна уже сделала решительный шаг для преодоления того порочного круга, из которого ей не удалось выйти в романе. Разрыв с гнетущим сословно-дворянским окружением, сближение со многими демократически настроенными людьми, в частности с литераторами из «дома» Тейтеля, содействовали повороту во взглядах писательницы и в направленности ее творчества. Во всех смыслах, в том числе и профессиональном, печатный дебют гр. А. Л. Толстой не прошел бесследно для Александры Бостром, как она станет теперь подписывать свои произведения.
Уже в июльском номере журнала «Русское богатство» за 1884 год публикуется очерк «День Павла Егоровича», который, по собственному признанию писательницы, имел для нее «большое значение. Это тот поворот, который я сделала, ступив на новую дорогу… Конечно, теперь… я вижу недостатки «Неугомонного сердца», и именно потому, что я так неизмеримо далеко ушла от того времени» (Письмо к M. Л. Тургеневой от 28 февраля 1885 года, цит. по дневнику A. Л. Толстой).
Правда, критическая устремленность сочетается во взглядах писательницы с либерально-умеренной позитивной программой. Однако при всем том демократизм берет верх. Показательно писательское «кредо» А. Бостром в период реакционного безвременья: «…Настоящее положение дел в России не дает мне сделать и то небольшое, что я могла бы сделать… Искусство ради искусства — это не моя опера… Теперь же такое время, когда мысль не допускается в литературе… По-моему, если есть у писателя на душе что-нибудь важное… — пиши. Если же нет — молчи. Если нельзя высказать этой заветной мысли — опять молчи, хотя бы сердце изошло кровью, но не трать сокровища своей души на пустяки. Это профанация. Это святотатство.
О, Езопов язык, не удастся ли мне овладеть тобой? Не сумею ли я под его прикрытием высказать то, что накипело на душе?» (Письмо к М. Л. Тургеневой от 3 апреля 1888 года, цит. по дневнику A. Л. Толстой).
Уже в «Неугомонном сердце» наметились некоторые особенности интересов писательницы. Несмотря на появление новых тем и героев (крестьяне, земская интеллигенция), Александра Бостром останется преимущественно писательницей быта и нравов. Даже политическим и экономическим проблемам, характерным для литературного народничества, она придает нередко нравственную окраску. Энергичные, волевые женщины, посвятившие себя служению «общественному благу», по-прежнему ее частые героини…
Неожиданно как будто одно отличие в сравнении с начальным периодом творчества. Прежде главенствующей была тема дворянства, настолько, что для автора «Неугомонного сердца» поиски женского счастья, в сущности, замыкались поисками его в дворянской среде. Теперь происходит нечто прямо противоположное. Быт, состояние и дальнейшие судьбы дворянско-помещичьей среды — все это теперь для А. Бостром вопросы третьестепенные. Специальным стремлением вглядеться в жизнь и быт первого российского сословия, не считая набросков, вызваны только два рассказа и пьеса. И это за двадцать с лишним последующих лет! При немалой литературной плодовитости и у автора, более сорока лет наблюдавшего помещичье хозяйствование в деревне!
Эта особенность кажется вдвойне любопытной, если вспомнить, откуда среди прочего почерпнут материал для сборников А. Толстого «Заволжье» и «Под старыми липами» («…я напал на собственную тему. Это были рассказы моей матери… об уходящем и ушедшем мире разоряющегося дворянства. Мир чудаков, красочных и нелепых…» и т. д.).
Почему же А. Бостром, знавшая те же факты «семейных хроник» гораздо ближе и «наглядней», множество раз на досуге занимавшая А. Толстого впечатляющими рассказами из помещичьей жизни, в своем творчестве почти не использовала этих наблюдений? Она, очеркистка, фактописательница, обычно не любившая упускать «натуру»?
Замечу кстати, что при сравнении творчества с личной биографией писателя парадоксы такого рода не редкость. Почему Жюль Верн, путешествовавший в основном на прогулочной яхте неподалеку от родного провинциального городка, домосед Жюль, стал всемирным писателем путешествий? А есть и обратные примеры: известные писатели, изъездившие к тому же и «вокруг земного шара», и немало «лье под водой», пишут всю жизнь не о путешествиях, а совсем о другом.
Обволакивая такие факты легендами, литераторы интуитивистского толка используют их для доказательств излюбленного тезиса о разрыве творчества и личности писателя («неведомое озарение»!). Тогда как речь должна идти всего лишь о конкретно-историческом объяснении сложностей художественной деятельности. Если причудливо-индивидуальны подчас пути, которыми складывается у писателя запас наблюдений и впечатлений, то подавно — от сочетания многих личных качеств и общественно-литературных причин зависит, когда, насколько и в каком виде «накопленный материал» будет использован.
В произведениях А. Бостром бросается в глаза и другой парадокс такого же рода. Разве не знала Александра Бостром цену и счастье взаимной любви? Разве не было у нее особых личных оснований, чтобы воспеть и героическую, и обновляющую, и радостную любовь? А на деле…
В отличие от дореволюционного А. Толстого, с его верой — «любовь есть начало человеческого пути»[11], Александра Бостром едва ли не всюду, когда касалась этой темы, показывала совсем другое. Что в любви нет ни утешения, ни спасения, ни даже временного пристанища от тех мучащих и мучительных вопросов, которые в жизни ее персонажей являются главными. В результате герои А. Бостром или добровольно отрекаются от любви, или любовь их почти всегда несчастна.
Нетрудно заметить, что причиной обоих названных «парадоксов» были господствующие в народнической среде взгляды и литературные представления, во власти которых находилась А. Бостром.
Мужик и интеллигент были главными фигурами в народнической литературе. По этим нормативным представлениям быт и судьбы дворянско-помещичьей среды сами по себе не могли вызывать первостепенного интереса.
То же — и с темой любви… Фанатическим огнем горят «черные жгучие глаза» земской фельдшерицы Анны: дворянка, она отказалась от «прежней жизни», от замужества. Одинокая, живет в деревенской глуши, лечит крестьян и чувствует себя счастливей, чем ее бывший товарищ чиновник Стрепетов («Встреча». Очерк. — «Саратовский листок», 1889, № 241). «Я теперь не имею права любить… Есть времена, когда человек не имеет права быть счастливым…» — говорит положительный герой-интеллигент и в поздней пьесе А. Бостром «Жнецы» (1904–1905).
Такое изображение любви имело в основе народническое преувеличение роли интеллигенции в истории. По частностям Александра Леонтьевна и в жизни и в творчестве не раз оспаривала ходячие представления «о полном самоотречении», о «полном забвении своей личности» и т. п. (Из письма к неизвестной корреспондентке от 14 ноября 1885 года, цит. по дневнику А. Л. Толстой). Однако в целом продолжала романтическими красками рисовать жертвенную любовь. Она не была достаточно самостоятельной писательницей, чтобы преодолеть народнические этические постулаты и литературные каноны. Ее герои продолжают следовать «категорическим императивам» народнической морали и после того, как А. Бостром (с середины 90-х годов) отказалась от ряда социологических положений народничества.
Интересны наблюдения, интуитивные догадки, мысли Александры Бостром, связанные с темой дворянства.
О «тоне» ее устных рассказов А. Толстому можно судить уже по сохранившимся письмам. В мае 1903 года она писала из благословенных мест, из раскинувшегося над Волгой родового имения Тургенево: «Погода еще не жаркая, разлив широк, яблони еще цветут… Я веду жизнь лениво-растительную, сплю, ем, брожу по саду, слушаю соловья, смотрю на воду и опять сплю. А все-таки… мне эти места представляются какой-то тихой могилой чего-то далеко прошедшего и кажется, будто не будет здесь будущего. Как-то ни о чем жизненном и не думается, а стоят вокруг тебя тени и призраки прошлого, и все мертвецы, мертвецы. Брр… Маша (сестра Александры Леонтьевны — М. Л. Тургенева, постоянно жившая в имении. — Ю. О.) к этому притерпелась… а мне… даже не верится, что жизнь где-то там, даже близко, недалеко, идет своим чередом, кипит, бурлит. Но не нарушить ей этой тишины, этого мертвого покоя» (Письмо А. А. Бострому, май 1903 года, ИМЛИ, инв. № 6311/88).
Тургенево — это та самая усадьба, где А. Толстой не раз бывал (и с матерью, и позже) и которую он описал в первой же из повестей заволжского цикла под слегка измененным названием «Неделя в Туреневе» (1910). Ощущения выморочности существования «под старыми липами» очень похожи у А. Толстого и в письмах Александры Леонтьевны. Более того, в произведениях писательницы о дворянском быте часть описаний и персонажей прямо предвосхищает будущее толстовское Заволжье.
Уже разоренная Репьевка, где обитает помещик-вырожденец Тучков (роман «Неугомонное сердце»), напоминает одноименные усадьбы у А. Толстого — повесть «Мишука Налымов», роман «Две жизни» («Чудаки»).
Еще заметней это сходство при сравнении с последующими произведениями писательницы.
В рассказе А. Бостром «Сон в старом доме» («Самарская газета», 1893, № 283) молодой делец, растерявший уже фамильные дворянские привязанности, приезжает из Петербурга в степную глушь, в родовое имение. Происходит встреча новоявленного буржуа со «старым домом».
«И вот он опять в этом прадедовском доме… Снова окружает его эта забавная прадедовская мебель, все эти затейливые ширмочки с нарисованными на них пастушками и амурами, пузатые комоды красного дерева на бронзовых львиных лапах, тяжеловесные бюро… Снова видит он целый ряд семейных портретов и снова ощущает знакомый запах плесени и гнили нежилых покоев».
Колоритно описан в рассказе А. Бостром и последний хранитель традиций старого дома — дядя столичного гостя. Вот его всегдашняя поза — у камина: «Близко к огню придвинуто кресло, то самое, на котором, по преданию, умер прадедушка, и в нем, положив руки на подлокотни и опустив седую голову, сидит старик… Старик сидит неподвижно, как портрет или картина». У этого старого чудака осталась единственная забота: на остатки средств он отапливает все тридцать нежилых комнат барского дома, по стенам которых развешаны портреты бесчисленных предков…
А вот другой старый дом и его хранительница из повести А. Толстого «Неделя в Туреневе»[12]. В пустующих ветхих хоромах иногда по ночам трещали потолочные балки: «Но к стукам в доме привыкли. Болезненная Дарьюшка-ключница спросонок только крестилась на кухне, веруя, что стучит это, бродя по дому, прадед барыни, Петр Петрович, который изображен на портрете в пестром халате, на костылях… Пожалуй, и не один Петр Петрович шагал осенними ночами… много их огорчалось запустением шумливой когда-то туреневской усадьбы, но некого больше было пугать, некому жаловаться… Все вымерли, унеся с собою в сырую землю веселье, богатство и несбывшиеся мечты, и тетушка Анна Михайловна одна-одинешенька осталась в просторном туреневском дому.
…Помолившись, тетушка ложится в кровать и долго не может заснуть — все думает: о прошлом — перед ней встают любимые ушедшие лица…»
В рассказе А. Бостром так же, как и у А. Толстого, неизвестно даже, кто является истинным хозяином былых дворянских твердынь, — то ли пережившие уже самих себя чудаки, то ли незримо присутствующие всюду тени и призраки прошлого. Недаром в изображении помещичьих усадеб оба автора отводят такую роль подробнейшему описанию различных старых вещей, рухляди, унаследованной нынешними владельцами от многих предшествовавших поколений, — фамильных портретов с дамами и кавалерами в напудренных париках, мебели екатерининских времен, библиотек с пыльными фолиантами и сундуков с истлевшими прабабкиными нарядами. Все это следы прошлого, укоры и напоминания. Тени предков, витающие над головами незадачливых потомков.
Однако в понимании темы обоими писателями есть и принципиальное различие. Встреча приезжих поклонников чистогана с обитателями дворянских «старых домов» — нередкий конфликт и у А. Толстого. Но и в «Приключениях Растегина», и в торге Смолькова с родоначальником дворянской Репьевки из-за денег (роман «Чудаки») писателя меньше всего занимает вопрос — кто из них «лучше»? Тогда как для автора народнического склада в этом весь гвоздь.
«Слушай, Эмануил… Давеча ты сказал, зачем я при моем разорении топлю этот старый дом, и я привел тебя взглянуть на этих предков. Портреты эти, этот старый дом — это все, что осталось от прошлого. Дом этот — старая хорошая книга, и его нужно беречь…».
В словах старого чудака, похваляющегося добродетелями предков, слышится и голос писательницы. В столкновении наглого чистогана с патриархальной стариной ей, с ее народническими идеалами, старина, разумеется, симпатичнее.
В рассказе А. Бостром «Воскресный день сельского хозяина» (1897) и в написанной по его мотивам пьесе «Жнецы» обитатели скудеющих дворянских усадеб сталкиваются с другой силой, вызванной развитием капитализма. С бурлаками, как называли тогда крестьян, пришедших с чужих мест на разного вида заработки.
Наряду с народническими А. Бостром разделяла уже некоторые идеи марксизма. «Ты — наниматель, ок — работник, и ваши интересы противоположны», — в этих словах одного из героев «Жнецов» выражена, пожалуй, главная мысль обоих произведений. Хотя в оценке конфликта заметны объективистские («легально-марксистские») нотки, столкновение изображено острое. Каждый год перед уборкой хлебов устраивались своего рода ярмарки наемной силы. На базарной площади приказчики и хозяева заключали сделки с артелями пришлых жнецов. Палящее солнце, азарт нанять подешевле и продать себя подороже, потные ненавидящие лица, запах грязной одежды, панические слухи, плач, крики, отупелые глаза пьяных, подкуп артельных вожаков, за которыми шли иногда целые голодные деревни, — все сплеталось в одной толкущейся и гудящей «наемке». Редкая из них обходилась без убийств и увечий.
Незадолго до А. Бостром драматические события при наемке жнецов, вызванные той же непримиримостью интересов, изобразил Гарин-Михайловский в рассказе «Бурлаки» (1895) и отчасти — «В усадьбе помещицы Ярыщевой (1894). Именно впечатлениями от рассказа «Бурлаки» подросток А. Толстой спешил поделиться с матерью (в письме от 31 января 1895 года).
Трагикомичность ситуации у А. Бостром в том, что ее герои, разорившиеся помещики, патриархальные мечтатели, вынуждены становиться даже более жестокими эксплуататорами, чем крупные посевщики. К тому же и с бурлаками им приходится иметь дело не через приказчиков. «Денег не платите, черви в каше…» — кричат при наемке разведавшие уже обстановку бурлаки в рассказе «Воскресный день сельского хозяина».
Некоторые характеры помещиков у А. Бостром очень напоминают обитателей толстовского Заволжья. Даже сходные юмористические нотки пробиваются у А. Бостром в описаниях Аркадия Васильевича Булатова — добропорядочного мелкопоместного либерала, которому едва не намяли бока обманутые им жнецы («Воскресный день сельского хозяина»), или сердобольной чудаковатой старой девы — помещицы Рамзаевой, мечтающей устроить отношения с крестьянами так, чтобы «и им, и нам было хорошо» («Жнецы»).
Все это показывает, насколько близко А. Бостром временами подходила, — не отдавая себе в этом отчета, — даже касалась той самой «художественной находки», которую увидел в этой теме А. Толстой.
Дело было не только в степени дарования или в остатках народнической идеализации прошлого.
У А. Толстого было немало предшественников, улавливавших уже тот «поворот» темы, который избрал и он сам, — «об эпигонах дворянского быта той части помещиков, которые перемалывались новыми земельными магнатами». При малой изученности вопроса бесспорно, что в их числе были писатели-демократы рубежа XIX–XX вв. Достаточно перечитать, например, «деревенские» рассказы Гарина-Михайловского «В усадьбе помещицы Ярыщевой» (1894) и др.
Но в 1909–1910 годах за А. Толстым был уже иной исторический опыт. При зареве событий 1905 года, на фоне бурного развития капитализма, перед надвигающейся империалистической войной выбитое из колеи патриархальное дворянство выглядело особенно растерянным и жалким. Возрос комизм самого «материала». В такой ситуации большой живописный и сатирический талант писателя и дал толстовское Заволжье.
Но уяснению помогли и предшественники.
В литературе даже искра таланта обязательно что-нибудь освещает. Так было и на сей раз.
В 1908 году у А. Толстого, который блуждал тогда в поисках литературного пути, произошел многое определивший разговор с поэтом М. Волошиным. Обсуждали частность — как совершенствоваться в изображении речи людей. Максимилиан Волошин посоветовал «брать какой-либо рассказ или драматическое произведение… и вставить в него знакомых мне лиц.
Думали — в какое бы.
Вспоминали Адана, Мопассана. Я рассказал, что моя мать была драматургша, рассказал про драмы, содержание, про наемку косцов, про помещицкий быт.
Макс неожиданно перебил меня:
— Знаете, вы очень редкий и интересный человек. Вы, наверно, должны быть последним в литературе, носящим старые традиции дворянских гнезд. — Говорил о поэзии, грустной и далекой, говорил, что все теперь поэты и писатели городские, что мне нужно найти свой стиль и написать целый большой цикл.
Я был очень обрадован и начал распространяться и рассказывать, боясь все-таки, чтобы это не вышло сразу резко, диссонансом, точно завели. Я был очень возбужден» (А. Н. Толстой, запись 1908 года. ИМЛИ, инв. № 143/107, с. 11–12).
Наблюдения и мысли А. Бостром оставили след…
Страничка к творческой биографии
Характеризуя литературную манеру Александры Бостром, известный народнический критик А. Скабичевский писал: «Нельзя сказать, чтобы г-жа Бостром обладала особенно сильным творческим талантом. Она не творит, а непосредственно списывает с действительности, это писатель-фотограф в полном смысле этого слова, но, надо отдать ей справедливость, — списывает она до мельчайших деталей верно; вы видите в ее произведениях бездну наблюдательности, анализа, а, главное, — ума…» («Литературная хроника», — «Новости и Биржевая газета», 1886, № 236).
А. Скабичевский, обратившийся к сборнику «Захолустье», в основном точно определил очерковую природу дарования писательницы и самое сильное, что было и ее творчестве.
Тупая, обезличивающая человека сила обыденщины — существования без идеалов, карабканья изо дня в день без смысла — таково содержание сборника. Житейские мелочи потому-то, как повальная эпидемия, и захватывают интеллигенцию, обыденщина потому-то и застилает все горизонты, что это — один из результатов политического бездорожья, засилья реакции и разочарования в прежних верованиях. Эта мысль иногда и обнаженно возникает в книге.
«В России нет поприща честным силам, они гибнут совершенно непродуктивно», — говорит студент в повести «Изо дня в день». У героя очерка «День Павла Егоровича» мелькает воспоминание о годах петербургской молодости, о тогдашних убеждениях и клятвах: «То было время! Как жилось тогда, как любилось, как верилось!»
А во что превратился теперь этот земский врач? Объективированное и как будто бы беспристрастное повествование становится местами почти сатирой. Вот Павел Егорович при исполнении своих лекарских обязанностей:
«— А как же-с, Павел Егорович, — сказал фельдшер медовым голосом, — насчет этого больного, у которого на губе рак? Вырезать намереваетесь? В сегодняшний день назначили. Он нетерпение изъявляет-с…
Доктор поморщился. Эту операцию он откладывал день ото дня, вот уже целую неделю, рассчитывал почитать кое-что о ней в книгах, но день проходил за днем, а книги что-то не читались. Так вчера, например, он твердо решил просидеть вечер дома и почитать, но зашел помощник исправника и соблазнил его идти в клуб. А после клуба, конечно, какое уже чтение.
Доктор подумал с минуту: больной ждать не хочет, сегодня вечером нужно непременно идти в клуб отыграться — не прочтешь, ни за что не прочтешь… Он поднял голову с решимостью.
«Что в самом деле медлить? Вырежу, и все тут. Не бог знает какую премудрость вычитаю из книг. В самом деле, ведь чему-нибудь да учили нас в университете. Рак мне случалось и прежде вырезать. А ведь я хотел только прочесть, как бы покрасивее зашить, чтоб на губе не так рубец было видно. Ну, да чего уж тут, на что мужику красота…»
И хотя собственная программа писательницы сводилась к призыву — делать «полезное, честное дело… без наград и славы», с верой, что «человечество неустанно идет вперед», — политическое, в конечном счете, объяснение «обыденщины» было плодотворным. Своеобразие трактовки Александрой Бостром этой распространенной в литературе 80-х годов темы отмечал и А. Скабичевский на примере другого произведения.
В «повести «Изо дня в день», — писал критик, — изображается семья одного провинциального чиновника Краснова и в этой семье представляется перед вами медленное обезличение жены Ивана Кузьмича Краснова — Евгении Николаевны. Картины провинциальных семей и обезличение женщины, — не правда ли, какая это изъезженная тема в нашей беллетристике, начиная чуть ли не с 30-х годов? Но в том-то именно и заключается достоинство повести г-жи Бостром, что, несмотря на всю изъезженность темы, писательница сумела придать ей оригинальность и занимательность…»
Высоко оценивает автор статьи и очерк «День Павла Егоровича», в котором «на нескольких страничках перед вами развертывается страшная картина целой жизни — именно картина опошления земского доктора. Тут не встретите вы ни одного отвлеченного суждения, ни одного шаблонного штриха: все детали, взятые прямо из жизни, и каждая деталь — золото. Одним словом, — заключает критик, — желательно, чтобы побольше выходило таких книжечек, как книжечка г-жи Бостром» («Литературная хроника». — «Новости и Биржевая газета», 1886, № 236).
К сборнику «Захолустье» примыкает несколько рассказов А. Бостром. Об одном из них — «Со скуки» («Самарская газета», 1891, № 19–21) Н. Г. Гарин-Михайловский и Н. В. Михайловская через четыре года после прочтения его в газете говорили, что «произвел этот рассказ такое впечатление, что до сих пор оба его помнят» (ИМЛИ, инв. № 6311/29).
Поздний рассказ на близкую тему — об идейном банкротстве «отцов» и опустошенности молодого поколения — «Прогулка» («Самарская газета», 1899, 18 ноября) написан слабо, но примечателен в другом отношении. Рассказ передает ситуацию разговора с сыном на пароходе в апреле 1899 года — один из тяжелых моментов юношеских переживаний А. Толстого, помышлявшего даже о самоубийстве (см. об этом биографическом эпизоде в кн.: Ю. А. Крестинский. А. Н. Толстой: Жизнь и творчество, с. 20).
Среди газетных очерков заметно выделяется «Мария Руфимовна» («Самарская газета», 1892, 20, 21 и 24 ноября). В нем писательница вопреки собственным иллюзиям правдиво нарисовала драматическую фигуру одного из идейных «инвалидов» народнического движения. «Я работала, кровью харкать стала… Спина не разгибалась. Я работала. Ну и что ж, что ж! — с горечью говорит пошедшая «в народ» акушеркой Мария Руфимовна. — Из одного места прогнали… Донос… Из другого прогнали… Потом мужики, эти самые, за которых мы жизнь свою класть хотели… те самые, приговор написали, что не надо-де нам кушерку Марью Сахарову, потому-де она смутьянка… За то, что я неправды их старосты разоблачала и писаря… Это они-то, меня-то… понимаете?..»
Очерк «Мария Руфимовна» показывает, по мысли автора, как бы другой возможный вариант жизненной судьбы пошедших «в народ» энтузиастов, чем в упоминавшемся уже очерке «Встреча» (1889). И образ Марии Руфимовны несравнимо жизненней и психологически достоверней фельдшерицы Анны, в которой воплощались положительные идеалы писательницы.
Молоденькой девушкой, полной убежденности и любви чуть ли не ко всему человечеству, пошла «в народ» Мария Сахарова. И вот теперь это озлобленная от сознания напрасно прожитой жизни, одинокая чахоточная женщина, почти человеконенавистница. В очерке скупыми и сильными красками изображен финал жизненной драмы этой сломленной в неравной борьбе энтузиастки.
Старые идеалы изжиты, новых нет. Что же остается? Усталая от жизни, Мария Руфимовна идет на заведомое самоубийство, умышленно заражаясь при лечении больных во время эпидемии…
Повествовательная манера А. Бостром нередко сочетает в себе индивидуальную точную и выразительную речь со словесными шаблонами и красивостями расхожей беллетристики.
Вот, к примеру, характерная для нее пейзажная картинка — начало весны в деревне — из очерка «Ушел»: «Мартовское солнце ярко светило. Под крышей ворковали голуби. Воробьи, веселые, бойкие, задорные, скакали по мягкому навозу дворика Рожковых и усердно вырывали из него своими тупыми носиками какие-то съедобные прелести. С соломенных крыш и лопасов текли желтоватые капли; тысячи ледяных висюлек, образовавшихся за ночь, украшали низ крыш хрустальной бахромой. В воздухе пахло весной. Изморенная за долгую зиму скотина радостно расправляла на ласковом солнышке надрожавшиеся на холоду члены». («Самарская газета», 1891, № 50, 56).
Сопоставляя очерк А. Бостром «Выборщики» (1890), например, с очерком ветерана литературного народничества Н. И. Наумова «Крестьянские выборы» (1873), можно было бы показать, что при изобразительных преимуществах очерка Н. Наумова в осмыслении похожей ситуации А. Бостром проявляет больше политической глубины и свободы от иллюзий. Открылись бы и две основные линии творческой близости и влияний в произведениях А. Бостром — беллетристов-народников (Н. Наумова, Н. Златовратского и др.) и шедших своим путем писателей — будущих «знаньевцев» (Н. Гарина-Михайловского, Евг. Чирикова)…
Отчетлив сдвиг в творчестве А. Бостром в середине 90-х годов. Под воздействием марксистских идей писательница обращается к изображению расслоения деревни.
Крестьянская община, «старики» — лишь орудие в руках деревенских богатеев, кулачество «миром, как хочет, вертит». К такой мысли подводят читателя события в очерке «Филатово сено» («Самарская газета», 1896, 1, 5 и 8 декабря).
В центре очерка — разоряющийся крестьянин, один из тех, у кого дела с каждым годом идут все хуже. «Филат был маленький мужичок с выцветшими глазками, в которых застыла задумчивая грусть… Сначала, когда семья была мала, а хлеб родился хорошо, Филат перебивался кое-как. Но подошли неурожайные годы, потом холера, от которой умерла его жена… Что-то новое надвигалось, как грозная туча, на деревню… Все, что мужику нужно было продавать, все становилось дешево. Своя земля не родила, потому что никогда не видела навозу, навоз весь шел на топливо… Между тем были в деревне люди, которые богатели, несмотря на всеобщую нужду. Так, был лавочник, ссужавший мужиков деньгами под процент, поп, писарь… В длинные зимние вечера в избах складывались целые легенды о ловких проделках сельских кулаков… Не мудрено, что общее настроение коснулось и Филата…».
Скоро и обстоятельства заставили Филата испытать себя в «умственности». Весенний паводок погубил единственный стог сена. Две плохонькие лошаденки остались без корма. Но «умственность» бедняка такая же грошовая и неудачливая, как сам Филат. Тайком увезенное у соседа-богатея сено, «зеленое, пырейное, духовитое», какое мало у кого было, обнаружено. Потерпевший столковался со «стариками», которые «почти все у него закабаленные, почти все ему должны — кто деньгами взял, кто хлебом, кто сеном». Мир решает на сходе Филата пороть… Позорное наказание за ворованное сено постигает «почти старика». Филат теперь уже другой человек — «сеченый отец».
Случай, почерпнутый, по-видимому, из проходившей перед глазами деревенской жизни, развит автором с широким замахом, в нескольких пространных «подвалах» трех номеров газеты. Передан, быть может, излишне подробно, в лобовых характеристиках. Но достаточно показателен и интересен.
В 1904–1906 годах А. Бостром создает образы интеллигентов-революционеров (пьеса «Докторша» и др.).
Рассказ «Пробуждение» (Журнал «Образование», 1905, сентябрь) печатался в короткий период растерянности властей и паралича цензуры, вызванных размахом народного движения. В нем прямо описываются революционные события в начальные месяцы 1905 года и многие вещи названы своими именами. Писательница одной из первых в литературе изобразила рост революционных настроений в среде сельского учительства — интеллигентных горемык провинциального «захолустья», бытописательницей которого Александра Бостром была всю жизнь.
«Я вам скажу, какая главная отличительная черта нашей учительской психологии: мы ничего не смеем… — рассуждает молодая героиня рассказа, недавно ступившая на учительское поприще. — Мы живем под стеклянным колпаком. Вы видели когда-нибудь стеклянный улей? Он стоит под деревянным футляром. Приходит пчелинец, снимает футляр, и любопытный взгляд проникает в самую глубину семейной жизни пчел… Вот и учитель постоянно рискует тем, что с его интимной жизни снимется футляр и любопытствующее начальническое око вонзится в самые, так сказать, недра души».
Еще шире и острей — что естественно — судит о том же предмете отец пятерых детей бывалый деревенский учитель Сергеев. «Вот он, смотрите, народный учитель, перед вами… — говорит Сергеев, обращаясь к коллегам. — Оборванный, полунищий, полуголодный и материально, и морально, от всех зависящий, всем кланяющийся, всех боящийся. Вот народный учитель… Господа, человек, который всего боится, не может воспитывать дельных людей. Не может раб воспитывать человека свободного…»
Писательница хорошо знает среду сельского учительства. И, правдиво показывая, как распрямляется попранное человеческое достоинство у разных действующих лиц и «пробуждение» выливается в организованном протесте, не переоценивает своих героев. Многое происходит под влиянием общего движения. «Эка страсть. Да ныне лягушки и то о своих правах квакают» — как замечает иронически один из персонажей.
Точными художественными штрихами обозначает А. Бостром и первотолчок, выводящий из привычного оцепенения рядовую массу деревенского учительства. Это прежде всего глубокие перемены в народе, в крестьянстве, подземный гул надвигающейся революции. «Видимо, я пропустила какой-то важный момент… — признается главная героиня рассказа. — Я узнала, что некоторые мужики сами выписали газету. В нас более не нуждались. Мы не смели ответить на их запросы, ну, они сами захотели разобраться и сами ответить. Очевидно, работа сознания шла тут, возле нас, и мы ее не видели, от нас ее прятали. Это было тяжело и обидно. Но кто же в этом был виноват?»
На рассказе «Пробуждение» отразились вместе с тем преувеличение писательницей реальных успехов первых месяцев революции и неизжитые либеральные иллюзии. Это определило идиллический финал: едва осознав необходимость совместной борьбы и объединившись в профессиональный союз, учителя достигают скорой и полной победы над карикатурно очерченным инспектором и губернским начальством. С чудодейственной легкостью ближайший противник сокрушен посредством собрания и резолюций. И в конце, как символ всеобщего «пробуждения», вместе с героиней — молодой учительницей ликует даже сама оживающая весенняя природа…
Однако при всем том такие произведения, как драма «Докторша» или рассказ «Пробуждение», явно обозначали собой новый этап в дальнейшем развитии взглядов и творчества Александры Бостром.
В начале 900-х годов она особенно много печатается как детская писательница. Только в 1904–1905 годах одна за другой выходят шесть ее книг. А. Бостром зазывают на свои страницы почти все существующие в обеих столицах детские журналы. Театры наконец-то начинают ставить ее пьесы…
Александре Леонтьевне идет пятьдесят второй год. Она в поре писательской зрелости. Достигнута пусть и не та, к какой она стремилась, но все-таки литературная известность. У нее есть имя, добрая репутация, есть свои читатели. Поступают просьбы, заказы и договора от книгоиздательств и журналов. Дело — за ней, а уж ее не надо погонять. Она работает неустанно, каждый день. А впереди еще много неосуществленных замыслов, много лет жизни…
На этом подъеме путь писательницы внезапно оборвался. Летом 1906 года она скончалась.
Последние часы Александры Леонтьевны были омрачены проклятием тяготевшей над ней семейной драмы.
Об этом рассказывает в своих воспоминаниях С. И. Дымшиц-Толстая, которая недолгое время спустя, в 1909 году, общаясь с ближайшими родственниками А. Н. Толстого в Самаре и Поволжье, имела сведения о происходившем по свежим впечатлениям.
По ее словам, Н. А. Толстой воспитал старших сыновей «в жестокой вражде к матери и младшему брату. Ненависть старших братьев к матери, привитая им отцом… была настолько велика, что сын Мстислав, находившийся случайно в больнице, в которой умирала Александра Леонтьевна, отказался выполнить ее предсмертную просьбу — прийти к ней проститься» (Воспоминания об А. Н. Толстом. Сборник, с. 71).
25 июля 1906 года «в Ольгинской общине сестер милосердия «Красный Крест», — говорилось в некрологе, — скончалась от менингита местная писательница А. Л. Тургенева, подписывавшая свои произведения псевдонимом А. Бостром. Умершая А. Л. обладала недюжинным беллетристическим талантом и написала очень много рассказов…» («Александра Леонтьевна Тургенева-Бостром». — «Голос Самары», 1906, 27 июля).
«Мы потеряли в ней высокообразованную, талантливую литературную труженицу…» — писала другая газета («А. Л. Бостром-Толстая». — «Самарский курьер», 1906, 28 июля).
Как свидетельствуют Л. И. Толстая, вдова А. Н. Толстого, и работавший личным секретарем писателя Ю. А. Крестинский, в последние годы жизни Толстой снова возвращался к мысли о переиздании некоторых произведений А. Бостром. Может быть, книжки для детей, может быть, сборника лучших ее очерков[13].
Издано отдельными книгами
Неугомонное сердце: Роман в двух частях. Спб.: Типография Стасюлевича, 1882.
Захолустье (повесть «Изо дня в день», очерк «День Павла Егоровича»). Спб.: Типография Стасюлевича, 1886.
Подружка: Книжка для маленьких детей с 130 картинками. Спб.: Изд-во Ф. Павленкова, 1892.
Странная девушка: Сказка. — В кн.: Булавина Е. А. Стихотворения. Самара, 1894.
Подружка. 2-е изд. М.: Изд-во т-ва И. Д. Сытина, 1905. В этом издательстве книга выходила еще четыре раза. В библиографии зарегистрированы издания в 1910 и 1915 годах, 6-е издание. — М., 1916.
Нянька: Рассказ. — В сб.: Читальня народной школы: Журнал с картинками. Вып. 4, 1889; 2-е изд. — Там же, 1904.
Сестра Верочка: Повесть для юношества. Спб.: Изд-во О. Н. Поповой, 1904.
Сон на лугу: Феерия для детей в одном действии. Спб.: Изд-во О. Н. Поповой, 1904.
Два мирка: Книга для детей младшего возраста. М.: Изд-во т-ва И. Д. Сытина, 1904. Выходила в этом издательстве шесть раз. В библиографии зарегистрированы издания в 1910, 1912 и 1914 годах. 6-е издание. — М., 1917.
Афонькнно счастье: Рассказ. Спб.: Н. Морев. — В сб.: Читальня народной школы: Журн. с картинками, 1904, вып. 1.
Как Юра знакомится с жизнью животных: Рассказы о животных и их жизни. Для маленьких детей. М.: Изд-во т-ва И. Д. Сытина, 1907. В этом издательстве книга выходила еще четыре раза. В библиографии зарегистрированы издания в 1911, 1913 и 1915 годах, 5-е издание. — М., 1918.
Первая поездка: Книжка для маленьких детей. Спб. — М.: T-во М. О. Вольф, 1907.
Сторож Миша. Спб.: Н. Морев. — В сб.: Читальня нар. школы, 1914, вып. 1.
Кот Василий Иванович: Рассказ. М.-Л.: Гос. изд-во тип. Печатный двор в Л., 1928.
Наседка: Рассказ для детей. М.-Л.: Гос. изд-во 1-я образцовая типлит., 1928.
Как волчиха на свете жила: Рассказ. М.-Л.: Гос. изд. тип. «Красный пролетарий» в М., 1930.
Рассказы и очерки. — Куйбышев. Кн. изд-во, 1983.
Рассказы и очерки в газетах и журналах
День Павла Егоровича: Очерк. — Русское богатство, 1884, кн. № 7.
Одинокая: Очерк. — Саратовский листок, 1889, № 65.
Лагутка: Очерк. — Саратовский листок, 1889, № 120.
Встреча: Очерк. — Саратовский листок, 1889, № 241.
Выборщики. — Саратовский листок, 1890, № 20–21.
Со скуки. — Самарская газета, 1891, № 19–21.
Ради детей. — Саратовский листок, 1891, № 238.
Ушел: Очерк из народной жизни. — Самарская газета, 1891, № 50, 56.
Мария Руфимовна: Этюд. — Самарская газета, 1892, № 251–253.
Рождественский сочельник. — Самарская газета, 1892, 31 октября и 3 ноября.
Фантазия: Рассказ. — Самарская газета, 1893, № 155.
Ей было дано: Рассказ. — Самарская газета, 1893, М» 66.
Сон в старом доме. — Самарская газета, 1893, № 283.
Рассказ о том, как в деревне Малиновке холеру встречали. — Самарская газета, 1893, № 38.
Странная девушка. — Самарская газета, 1894, 16 декабря.
Филатово сено: Деревенский рассказ. — Самарская газета, 1896, № 257, 260, 262.
Воскресный день сельского хозяина: Очерк. — Самарская газета, 1897, № 177, 183, 193.
Солдат пришел: Рассказ. — Самарская газета, 1897, № 157, 161.
Прогулка: Рассказ. — Самарская газета, 1899, № 249.
У камина: Рассказ. — Самарская газета, 1899, № 277.
Мопсик: Рассказ. — Самарская газета, 1900, № 78.
Ангельская душенька: Рассказ из народной жизни. — Самарская газета, 1900, 17 и 18 мая.
Пробуждение: Рассказ. — Образование: Журнал, 1905, сентябрь.