Верноподданная великой Империи Послесловие к книге, которая в нем не нуждается

Михаил Кривич

В воспоминаниях, которые обычно пишутся в преклонном возрасте, знаменитые и особенно великие люди то и дело впадают в патетику, их тянет на афористичность и напыщенность стиля.

Без колебаний и сомнений автор этих заметок причисляет Суламифь Михайловну Мессерер к великим нашим современникам, а закончила писать она свою книгу на десятом десятке жизни. Тем не менее в мемуарах, названных ее прекрасным библейским именем, мемуарах, озаренных светом познания и доброты, нет ни следа этой маленькой слабости избранных. Пишет она о своей непростой жизни, а заодно и нашей непростой эпохе просто, с изрядной долей иронии и самоиронии. Чего стоит, например, история награждения танцовщицы и балетного педагога орденом Британской империи и сопряженных с этим событием поисков подобающей случаю шляпы, которая потребовалась, чтобы предстать перед Его Королевским Высочеством принцем Чарльзом и получить из его рук награду.

Подошла во взятой напрокат шляпе к стоявшему у трона принцу, сделала в свои-то девяносто два года балетный поклон, получила почетнейшую из почетных золотую побрякушку, а сама подумала: «Диковатая, однако, комбинация – орден Британской империи и Сталинская премия…» И вот только здесь, в конце этой истории и на последних строках своих мемуаров, Суламифь Михайловна с полным на то основанием позволила себе «высокий штиль»:

«Но сама-то я всегда буду считать себя верноподданной великой, святой для меня Империи, которой я отдала всю свою жизнь.

Балетной Империи».

Вообще-то о Балетной Империи, которой весь прошлый век отдавала себя без остатка Суламифь, о ее редчайшем, истинно Божьем даре, о ее доведенных до совершенства искусстве и ремесле Балерины и Педагога говорить бы жителям самой этой Империи, коллегам и ученикам замечательной артистки. Но коли уж честь написания вовсе не обязательного послесловия выпала человеку от балета стороннему, непременно надо хоть немного сказать о другой империи – Империи жизни. Само собой, все мы, живы пока, – ее обитатели. Однако совсем немногие не просто в ней обитают, не просто пользуются всем, что дает она людям – возможностью дышать, есть-пить, что-то соображать, что-то делать по мере сил, – а истово служат ей, украшают ее, порой идут наперекор ее писаным и неписаным правилам. Вот такие и остаются в памяти человечества истинными верноподданными великой Империи жизни. Суламифь Мессерер в их числе.

В прекрасной Империи балета она усердно училась искусству танца, а затем, как положено приме, порхала на сцене Большого и других знаменитых сценах, награждалась овациями и орденами, а в жестокой Империи жизни бегала на классы по холодной и голодной Москве двадцатых годов, подрабатывала, танцуя в киношках перед сеансами, ютилась в коммуналке, отмеряла стометровки кролем на воде московской Стрелки, будучи на гастролях в «пропотевшем ненавистью к Советам и евреям, вскинувшем руку в гитлеровском «хайль!» Берлине», она своими глазами видела горящий Рейхстаг, а вернувшись в Москву, танцевала партию Жанны в «Пламени Парижа» перед притаившимся в своей ложе усатым ценителем балета, за что получила премию его недоброго имени, хотя вполне могла удостоиться не премии, а нар в лагерном бараке… Вскорости такое случилось с ее сестрой, киноактрисой Рахилью, и тогда Суламифь с отчаянной решимостью бросилась в кабинеты энкавэдэшных бонз. Об этом она рассказывает просто, без надрыва, но так и видишь ее, тонкую, беззащитную, стоящую перед пустоглазыми мордоворотами в кителях с подкладными плечами. Добралась она до самого Всеволода Меркулова – пробилась к одному из главных палачей Страны Советов, расстрелянному в 1953 году ближайшему соратнику Берии. И добилась своего, съездила в АЛЖИР, печально известный Акмолинский лагерь для жен изменников родины, и вызволила-таки из него родную сестру.

Заметим, кстати, что ближайшие сподвижники Сталина, родственников которых, в том числе и жен, Берия почем зря упекал в тюрьмы и лагеря, боялись пальцем пошевелить, чтобы спасти своих ближних. Поджилки тряслись. А отважная Суламифь не побоялась. Она не только спасла сестру, но совершила еще один отчаянный поступок: удочерила оставшуюся без родителей после ареста Рахили и ее мужа племянницу.

Империя жизни отплатила своей верноподданной отнюдь не только долголетием, что само по себе награда посерьезней любых орденов и премий. Двадцатый век Суламифь прожила мятежно и ярко. Еще в довоенные годы, юная балерина Большого, она стала чемпионкой СССР по плаванию. Она объездила весь мир, встречалась, беседовала, работала, дружила с людьми-легендами. Как все мы, подданные Империи, Суламифь радовалась своим успехам и горевала над своими бедами, коих ей тоже выпало немало. А когда ей сделалось окончательно тесно и душно на одной шестой части суши, она решилась стать гражданкой мира. Она умела принимать решения и рисковать. Не в юности, не в середине жизни, а в семьдесят два года, когда большинство людей довольствуются тем, чего достигли, Суламифь не побоялась все поставить на кон и начать сначала.

Суламифь увлекалась поэзией, и любимыми ее авторами, по свидетельству близких, были Иосиф Бродский и Редьярд Киплинг. Есть у Бродского строки: «…Остается одно: по земле проходить бестревожно. Невозможно отстать. Обгонять – только это возможно». И она обгоняла – обгоняла время, обгоняла себя. Работала, учила и училась, творила, соединив то значительное, что она приобрела в России, с ценнейшими достижениями европейского и мирового балета. Этот ее творческий синтез уникален.

…И если ты способен все, что стало

Тебе привычным, выложить на стол,

Все проиграть и вновь начать сначала,

Не пожалев того, что приобрел.

…………………………………………………

И если сможешь сердце, нервы, жилы

Так завести, чтобы вперед нестись,

Когда с годами изменяют силы

И только воля говорит: «Держись!»…

Приведенные строфы Киплинга словно написаны о ней, всю свою долгую блестящую жизнь безоглядно стремившейся вперед, до конца своих дней державшейся с высоко поднятой головой и осанкой Танцовщицы, как и подобает верноподданной ее Империи.