Глава 6 Первое десятилетие на троне

Императрица была занята настолько собственной персоной и удовольствиями, что у нее не оставалось времени для исполнения своей главной обязанности — управления государством. Из первой главы нам известно, что ее готовили не в монархини, а в супруги монарха. В соответствии с этой целью ее, как мы видели, обучали языкам, танцам, верховой езде, светскому обхождению, то есть всему тому, что мог потребовать от нее придворный обиход. С этим запасом знаний и навыков Елизавета Петровна заняла трон крупнейшей в мире державы — она была лишена представления о том, что, водрузив на голову императорскую корону, она не только приобрела неограниченные права, но и возлагала на себя многотрудные обязанности.

На деле оказалось, что она превзошла своих предшественниц — Екатерину I, императрицу Анну Иоанновну, не говоря уже о беспечной правительнице Анне Леопольдовне — как в пользовании удовольствиями, так и в легкомысленном отношении к обязанностям. Но, в отличие от них, она оставила о своем царствовании добрую память и у современников, и у потомков прежде всего тем, что положила конец немецкому засилью в управлении страной, что независимо от целей совершенного ею переворота содействовала развитию национального самосознания и достоинства. Это значение переворота отметила даже надпись под гравюрой немецкой книги «Замечательная история ее величества Елизаветы I», опубликованной в 1759 году: «Тираны моего царства, трепещите, ват ша власть закончилась! Я дочь Петра. Принцесса, прозрей, в Елизавете ты видишь императрицу России». Кроме того, она обладала рядом привлекательных свойств натуры.

Характер Елизаветы Петровны представлял своего рода сплав черт натуры своей добродушной матушки и сурового родителя. От Екатерины I она унаследовала доброту, милосердие, сострадание, от отца — вспыльчивость, доходившую до неистовства, а иногда и до утраты контроля над своими поступками. Впрочем, она была лишена присущей родителю жестокости, лишь изредка ею проявляемой. От отца она унаследовала ум — все современники и даже критически настроенный к ней М. М. Щербатов высоко отзывались о ее способностях. Однако, в отличие от энергичного ума отца, жадно тянувшегося к знаниям и рационально ими пользовавшегося, ум дочери был ленивым, не тренировавшимся на исполнении серьезных забот, не обремененным желанием познать неведомое. Она прожила свой век с теми знаниями, которые приобрела в детские и юношеские годы, и, похоже, за всю жизнь не удосужилась прочесть ни одной книги. Француз Лафермиер отзывался о ней так: «Что касается до качеств ума, то ей тоже нельзя в них вполне отказать, но своего рода беспечность или умеренная леность, от которой в ее годы не излечиваются, препятствуют ей исполнять многие из обязанностей, неразлучных с ее высоким саном. Из великого искусства управлять народом она усвоила себе только два качества: умение держать себя с достоинством и скрытность».

Как и отец, она была непоседой — с легкостью отправлялась в путь и расставалась с привычной обстановкой, переезжая из Петербурга в Петергоф, из Петергофа в Царское Село и обратно. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на «Журнал дежурного генерал-адъютанта» за май — июль 1745 года. В эти месяцы переезды императрицы ограничивались Петербургом и Петергофом. 26 мая она перед отъездом в Петергоф посетила Адмиралтейство, где присутствовала на спуске корабля и закладке нового. Пребывание в Петергофе ей чем-то не понравилось, и она в три часа дня отправилась в Петербург, откуда на третий день вновь возвратилась в Петергоф, а 9 июня «изволила шествовать в Санкт-Петербург» и т. д.

Неизвестный художник Портрет графа Андрея Ивановича Остермана. Пер. пол. XVIII в.

Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Императрица охотно совершала и продолжительные путешествия: за двадцатилетнее царствование она четырежды навестила Москву, где пребывала по нескольку месяцев, а также Киев и Батурин, Звенигород и Тихвин, прибалтийские провинции. Однако эти поездки не преследовали деловых целей, не внушались стремлением внести живую струю в ленивую жизнь провинции, устранить обнаруженные непорядки в губернских и уездных органах власти или желанием познать жизнь подданных в глубинке. В путешествиях ее, скорее всего, привлекало само перемещение в пространстве, возможность изменить примелькавшуюся обстановку, ощутить свое величие в проводах и во встречах.

От отца она унаследовала еще одно свойство натуры — простоту в обращении; как и отец, она охотно принимала приглашения на крестины, запросто общалась с лейб-кампанцами, не любила придворных церемоний. Правда, она не общалась с учеными, часами не беседовала в прокуренной комнате с корабельными мастерами или шкиперами либо лицами, располагавшими какими-либо полезными знаниями. Круг лиц, с которыми иногда общалась императрица, даже шокировал чопорных придворных. Посол Франции Далион как-то доносил в Версаль, что «недавно видели, как отправилась она в Петергоф, а в коляске у нее сидели женщины, про которых известно, что полтора года назад они мыли у нее полы во дворце».

Наряду с важнейшей заслугой Елизаветы Петровны, выразившейся в изгнании стоявших у кормила власти немцев, надлежит отметить также отмену смертной казни. Она свято выполнила свой обет, данный перед отправлением в казармы Преображенского полка, и не подписала за все царствование ни одного смертного приговора. Более того, она оказалась способной проявить доброту и сострадание даже по отношению к личным врагам, доставившим ей немало неприятностей и обид. Императрица, например, узнав, что ее злейший враг Остерман, содержавшийся после переворота в Петропавловской крепости, переживал острый приступ подагры, направила к нему придворного доктора, о чем извещал свой двор Шетарди в депеше от 19 января 1742 года: «Болезнь Остермана, грозящая его жизни, вызвала чрезвычайную заботливость о нем царицы».

Точно такую же заботу она проявила и о других ссыльных — Лестоке, заболевшем в ссылке в Устюге Великом, куда она тоже направила для оказания помощи доктора. В обоих случаях отличавшаяся крайней набожностью императрица руководствовалась, по всей вероятности, христианской заповедью. В 1745 году она велела отправить «для употребления известных особ» (Брауншвейгской фамилии. — Н. П.) три антала (110 литров) венгерского вина и две дюжины разных гданских водок.

Таких добродетелей, как милосердие, сострадание, доброта, вполне доставало, чтобы высоко оценить достоинства частного лица, но их совершенно недостаточно для оценки государственного деятеля. Бесспорно, такие свойства натуры, как жестокость или доброта, расточительность или скупость, воинственность или кротость, деспотичность или снисходительность к порокам ближнего, влияли на поступки и действия государя или государыни, но не они в конечном счете оказывали решающее влияние на оценку их роли в истории.

Из предшествующего текста нам уже доподлинно известно, что императрица избегала забот, требовавших затрат умственной энергии, напряжения физических или интеллектуальных способностей, считала обузой для себя вникать в дела управления, то есть вести себя так, как Петр Великий и Екатерина II. Тогда возникает естественный вопрос: кто правил страной при Елизавете Петровне?

Ответить на него не представляет большого труда: при недостаточной или полной недееспособности государей и государынь у кормила правления могут находиться три силы, их подменявшие, — фавориты, временщики и бюрократия.

Обратимся к первому десятилетию царствования Елизаветы Петровны. В ее фаворите Алексее Григорьевиче Разумовском невозможно обнаружить качества, свойственные государственному мужу. Заметим, что императрица при выборе фаворитов руководствовалась не их интеллектом, а привлекательной внешностью и физическими данными. Все фавориты, начиная с Бутурлина, были рослыми красавцами, и лишь один из них, Иван Иванович Шувалов, сочетал в своей персоне интересную внешность с образованностью и высокого уровня интеллектом.

В течение 20 лет нелегкую «ношу» фаворита у любвеобильной императрицы нес бывший пастух, едва владевший грамотой, Алексей Григорьевич Разумовский. Карьеру фаворита Разумовский начал в 1731 году, когда Елизавета Петровна была еще цесаревной, а закончил ее в 1750 году, уступив свою «должность» без сцен ревности и скандалов 19-летнему И. И. Шувалову.

Фаворитов и временщиков в ХVIII веке называли «случайными» людьми. К ним на полном на то основании относится родоначальник графов Разумовских, сын реестрового казака Григория Розума Алексей. Отец Алексея в селе Лепешки, где он проживал, пользовался недоброй репутацией, его порок состоял не столько в сварливом и неуживчивом характере, сколько в беспробудном пьянстве — он удосуживался проживать все, что добывала непосильным трудом его супруга, обремененная заботами, как утолить жажду к горилке супруга и накормить шестерых детей — трех сыновей (Данилу, Алексея и Кирилла) и трех дочерей (Агафью, Анну и Веру).

Средний сын, Алексей, родился 17 марта 1709 года. Отец, пребывая в пьяном угаре, согласно молве, едва не зарубил Алексея топором за то, что тот тайком от него обучался грамоте у дьячка и пристрастился к чтению. Алексей вынужден был бежать из дома к приютившему его дьячку, у которого продолжал обучение письму и чтению и овладение нотной грамотой.

Оказаться «в случае» помог Алексею его дивный голос. Он пел в церковном хоре, на него обратил внимание проезжавший в 1731 году через Лемешки полковник Федор Степанович Вишневский, возвращавшийся из Венгрии, где он закупал вино для императрицы Анны Иоанновны.

Портрет графа Алексея Григорьевича Разумовского. Гравюра неизвестного мастера с рисунка Соколовской. 1871 г.

Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Точное время, когда певчий Алексей Розум стал фаворитом цесаревны, не установлено. Ее фавориту Шубину в конце 1731 года за нелестные слова в адрес Анны Иоанновны вырезали язык, а затем сослали на Камчатку. Утрату любовника цесаревна, как упоминалось выше, сильно переживала, но затем обрела утешение в Алексее Розуме. Его внешние данные, а не голос подвигли Елизавету Петровну выпросить певчего к своему двору. Сначала она назначила Розума, вскоре ставшего Разумовским, управляющим своими имениями, а затем и всего двора в чине гофинтенданта.

При малом дворе Разумовский стал влиятельным лицом. К «другу нелицемерному», как называла цесаревна фаворита, обращались с разного рода просьбами, материальные возможности позволяли ему оказывать помощь нуждавшейся семье и проявлять заботу об оставшемся в живых младшем брате Кирилле, побуждая его обучаться грамоте.

Положение Алексея Разумовского коренным образом изменилось в ночь с 24 на 25 ноября, когда он стал фаворитом не терпевшей нужду цесаревны, вынужденной, чтобы не раздражать Анну Иоанновну, вести замкнутый образ жизни, а императрицы, распоряжавшейся всеми богатствами страны, чинами и званиями. Последовали одно за другим пожалования.

Хотя Алексей Григорьевич и не принимал непосредственного участия в перевороте, вместе с Михаилом Илларионовичем Воронцовым и братьями Петром и Александром Ивановичами Шуваловыми был пожалован придворным чином действительного камергера, в день коронации Елизаветы Петровны, 25 апреля 1742 года, был возведен в обер-егермейстеры и пожалован орденом Святого Андрея Первозванного, а в июле того же года многочисленными вотчинами, расположенными как в окрестностях Москвы, так и на Украине.

Сын вызвал в Москву мать, чтобы та воочию убедилась, каким почетом он пользуется и в каком блеске живет. Этот блеск, однако, оказался не по душе простой казачке Наталье Демьяновне: модные платья из дорогих тканей, модные прически, сложный придворный этикет, фижмы и румяна настолько ее тяготили, что она запросилась в Лемешки, пожелав вернуться к жизни простолюдинки.

Чувство скованности, тоска по привычному укладу жизни одолевали не только мать, но иногда и сына. Тонкостям светского обхождения и придворного этикета его обучали опытные придворные, Григорий Николаевич Теплов и Василий Евдокимович Ададуров, будущий ректор Московского университета.

Способностями государственного мужа Алексей Григорьевич не обладал. Надо отдать ему должное — он не переоценивал своих достоинств, не вмешивался в дела внутренней и особенно внешней политики, в которой был совершенно несведущ, отличался добротой и покладистым характером, доступностью и простотой в обращении. Ленивый, как и его возлюбленная, он вполне довольствовался ролью фаворита у любвеобильной императрицы, не был ревнив и спокойно относился к ее мимолетным связям. Саксонский резидент Пецольд в январе 1742 года отзывался о нем так: «Здесь ходят толки, будто отведенные ему (Разумовскому. — Н. П.) покои граничат непосредственно с опочивальней государыни. Разумовский родом поляк (Пецольд описался. — Н. П.) и хорош собою; так как он в бытность государыни принцессой занимал у нее должность управляющего, то никто и никогда не обращал на него внимания. Он не отличается ни знанием, ни опытностью, ни тонкостью в обращении, что в сущности весьма приятно некоторым лицам, желающим заслужить особые милости, ибо они могут быть, по-видимому, вполне спокойны, так как высочайшая благосклонность выпала на долю человека, совсем для них безвредного». Тот же резидент в 1747 году делился со своим двором запоздалой новостью: «Все уже давно предполагали, а я теперь знаю за достоверное, что императрица несколько лет тому назад вступила в брак с оберегермейстером». Согласно молве, венчание происходило в подмосковном селе Перове осенью 1742 года.

Документ, подтверждающий существование брачных уз между Елизаветой Петровной и Алексеем Григорьевичем, отсутствует, молва опирается, как мы уже говорили, на косвенное свидетельство — щедрые пожертвования церкви, где будто бы происходило венчание императрицы и ее фаворита. Императрица одарила церковь богатыми ризами, церковной утварью, иконами и окладами к ним. Легенду записал в XIX веке Снегирев: «В возобновлении и украшении храма Воскресения участвовали императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Григорьевич Разумовский, имевший к нему особенное благоволение. Предания старожилов к этому прибавляют, что на память благодарственного молебна… его глава по ее повелению увенчана императорскою короною, которая и доныне украшает купол. При ней в верхней церкви устроен великолепный иконостас с живописными образами, а нижний пол устлан чугунными плитами, лежавшими дотоле в Синодальном дворе».

С тайным браком Елизаветы Петровны связана еще одна легенда, возникновение которой относится ко времени царствования Екатерины II (мы уже упоминали о ней в начале нашего повествования). Узнав о молве, Екатерина поручила канцлеру М. И. Воронцову подготовить проект указа о награждении Разумовского титулом его высочества, если он представит документы о его браке с императрицей. Воронцов отправился с проектом указа к А. Г. Разумовскому и показал его графу. Прочитав указ, Алексей Григорьевич будто бы отправился за документами, принес их, но Воронцову не вручил, а, поцеловав, бросил в горевший камин.

Оба упоминания о браке, как видим, не подтверждаются внушающими доверие источниками, и мы подробно остановились на этих романтических эпизодах, чтобы читатель убедился, что они, скорее, относятся к мифам, а не к реальным событиям.

Выше отмечалось отсутствие у Разумовского честолюбивых притязаний на власть или попыток оказывать влияние на внутреннюю и внешнюю политику правительства. Тем не менее существовало несколько сфер правительственной деятельности, к которым он проявлял живейший интерес и использовал положение фаворита. К ним относится забота о благополучии не только своем, но и своих родственников. 16 мая 1744 года Алексей Григорьевич был возведен в графское достоинство. В грамоте ни слова не сказано, что он был сыном реестрового казака, что в детстве пас стадо, а говорится о том, что происходил он из знатной польской фамилии Рожинских, предки которых поселились в Малороссии. В графы были возведены члены многочисленного семейства Разумовских: мать, братья, сестры; племянницы были пристроены фрейлинами при дворе. Щедрые пожалования землей и крестьянами превратили Разумовского в одного из богатейших людей страны. Особую заботу Алексей Григорьевич проявлял о своем младшем брате, Кирилле. Сам Разумовский, как известно, образованностью не отличался, но ее вполне ценил и стремился вооружить знаниями Кирилла, справедливо полагая, что знания обеспечат ему карьеру. Пятнадцатилетнего брата, получившего домашнее образование, Алексей Григорьевич отправляет для учебы во Францию и в Германию.

Покровительству брата Кирилл обязан назначением в 18-летнем возрасте президентом Академии наук: «в рассуждении усмотренной в нем особливой способности и приобретенного в науках искусства». В 22 года младший брат был избран гетманом Украины.

В покоях фаворита постоянно толпились его соотечественники от старшин до рядовых казаков с какими-либо просьбами. Доброхот не отказывал каждому из них в помощи. Помимо удовлетворения личных просьб, можно привести несколько указов общего значения, нормы которых распространялись на всю Левобережную Украину. В их появлении просматривается влияние фаворита.

К ним относятся два указа от 1742 года, ограничивавшие распространение крепостного права на Украине. В августе того же года появился указ, запрещавший «чинить притеснения населению от воинских команд и чиновников»: запрещалось занимать квартиры «самим собою», то есть без согласия владельцев, постояльцы обязывались расплачиваться с владельцами как за постой, так и за снабжение дровами. Указ распространялся только на Украину. Создается впечатление, будто в других регионах такого рода злоупотребления отсутствовали и постояльцы с охотой расплачивались за оказанные услуги.

Судя по письму генеральной старшины (высшая центральная военная и гражданская администрация в Левобережной Украине, совет при гетмане) к А. Г. Разумовскому, отправленному в 1747 году, фавориту удалось исхлопотать еще род льгот для населения Украины; «при нынешней их скудности» отменены сборы пошлин на три года, а также ликвидированы конские заводы на ее территории и др.

Перечисленные льготы не идут ни в какое сравнение с восстановлением на Украине гетманства при самом активном участии фаворита. Здесь ему, подвергавшемуся постоянным домогательствам старшины, довелось преодолевать немало трудностей, о чем свидетельствует хронология событий.

Именной указ Сенату от 5 мая 1747 года мотивировал восстановление гетманства настойчивыми просьбами «тамошней старшины и обывателей» во время путешествия Елизаветы Петровны в Киев. Напомним, оно состоялось в 1744 году, то есть тремя годами раньше. Этот указ требовал от Сената «немедленно потребное рассуждение учинить», но прошло еще три года для реализации указа. Лишь 5 июня 1750 года население Украины было извещено о том, что «вольными голосами» гетманом избран 22-летний брат фаворита Кирилл Разумовский, действительный камергер и президент Академии наук.

Можно назвать несколько причин столь затянувшегося на много лет избрания гетмана. Одна из них состояла в том, что императрица не желала нарушать своего обещания восстановить порядки, в том числе и правительственные учреждения, существовавшие «при батюшке». Но «батюшка» в 1722 году упразднил гетманство, и его восстановление противоречило воле Петра. Возможно также, что восстановлению гетманства препятствовала и часть вельмож, поскольку существование автономии противоречило принципу абсолютной монархии, властно требовавшему унифицированного управления на территории всей страны. По-видимому, Алексей Григорьевич не форсировал событий и ожидал времени, когда его младший брат достигнет более или менее зрелого возраста. Назначение 18-летнего юноши, ничего не смыслившего в науке, президентом Академии наук вряд ли вызвало восторг ученых. Назначение (выборы носили формальный характер) юного Кирилла Разумовского гетманом тоже не могло вызвать восторга старшин, часть которых претендовала на этот престижный и доходный пост, тем более что указом 24 июня 1750 года должность гетмана «при всех торжествах и публичных церемониях» приравнивалась к чину генерал-фельдмаршала.

3 марта 1751 года в Петербурге состоялась торжественная церемония отъезда гетмана. Разумовский принес присягу, получил из рук императрицы булаву, а затем отправился в путь на 200 подводах в свою резиденцию в Глухов. Из Москвы он выехал 18 июня, как сообщали «Петербургские ведомости», «в провожании всех знатнейших чинов и многого знатного дворянства», причем некоторые провожали его до Пахры, 21 июня прибыл в Тулу «и от знатнейших тамошнего города благополучным приездом поздравлен и богато трактован».

В Глухове, как и ожидалось, гетману была организована торжественная встреча: генеральная старшина, генеральный есаул, духовные иерархи, построенные шпалерами полки, музыка, пушечная пальба, колокольный звон придавали приезду Разумовского небывалую праздничность.

На плечах Алексея Разумовского лежала еще одна забота — «председательствовать» перед императрицей об оказании личных услуг близким ему людям: пожаловании чинами, «деревнишками», назначении на более престижную должность. Даже такой независимый вельможа, как М. И. Воронцов, не любивший склонять голову и гнуть спину, обратился к фавориту с унизительной просьбой, свидетельствующей о влиянии его на императрицу: «Убей Бог душу мою, — обращался с письмом Воронцов к Разумовскому в феврале 1744 года, — ежели бы не сущая моя крайняя бедность и нищета меня принуждает, никогда бы не дерзнул не токмо ее императорское величество, но ниже бы ваше сиятельство прошением моим потрудить». Автор письма жалуется на то, что погряз в долгах: продал полученную в наследство деревню за пять тысяч рублей, «почта все пожитки под залогом», и просит о пожаловании деревнями.

Из изложенного следует, что сфера влияния Разумовского была неограниченной. Саксонский посланник Пецольд доносил в апреле 1747 года, когда это влияние достигло пика: «Влияние старшего Разумовского на государыню до того усилилось после брака их, что хотя он прямо и не вмешивается в государственные дела, к которым не имеет ни влечения, ни талантов, однако каждый может быть уверен в достижении того, что хочет, лишь бы Разумовский замолвил слово». С наблюдением Пецольда можно согласиться только в том случае, если влияние фаворита распространить не на внутреннюю политику всей России, а на Украину.

В отличие от ленивого и податливого фаворита, Алексея Петровича Бестужева-Рюмина природа наделила необыкновенным трудолюбием и твердостью в убеждениях. Выше мы приводили весьма критические отзывы о нем двух французов, непримиримых его противников — маркиза Шетарди и Лестока. Отзывы далеки от справедливой оценки личности Бестужева, в чем они должны были убедиться и сами, ибо оба стали его жертвами. Образованный, вооруженный знаниями о внешнеполитических устремлениях европейских дворов и умением плести интриги, Бестужев был незаменим в качестве руководителя внешнеполитического ведомства. Правда, формально обязанности канцлера поначалу выполнял князь А. М. Черкасский, недалекий человек, умевший глубокомысленно молчать, когда надлежало высказать свое мнение. Его способности одинаково низко оценивали как иностранные министры, так и соотечественники.

Фактическим руководителем внешнеполитического ведомства и при ленивом и бездольном Черкасском, и после его внезапной смерти в 1742 году был вице-канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Его честолюбивые чаяния не выходили за пределы руководства внешней политикой, где он был полновластным хозяином свыше 15 лет. О силе его влияния на внешнеполитический курс России свидетельствует тот факт, что императрица в первые годы царствования симпатизировала Франции, которую при дворе представляли два ее любимца, Лесток и Шетарди, в то время как Бестужев настаивал на поддержании традиционного союза с Австрией и привлечении к нему Англии. Императрица терпела противодействие Бестужева своим убеждениям как потому, что не находила ему замены, так и потому, что он своим трудолюбием освобождал ее от дел, требующих напряженного труда, чтобы вникнуть в их суть и принять соответствующее решение. Только скандальное дело Шетарди освободило императрицу от иллюзии о доброжелательном отношении Франции к России и убедит в правоте вице-канцлера.

Неизвестный художник Портрет Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Втор. пол. XVIII в.

Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Жизненный путь Бестужева был тернист и для того времени исключителен. Он родился в мае 1693 года и на шестнадцатом году жизни был отправлен Петром I в Копенгаген для обучения в шляхетской академии и затем в Берлин, где проявил недюжинные способности в изучении языков и в девятнадцатилетнем возрасте определен дворянином в посольство знаменитого дипломата петровского времени Бориса Ивановича Куракина. В посольстве на него обратил внимание Ганноверский курфюрст Георг-Людовик. С разрешения царя Бестужев поступил к нему на службу в качестве камер-юнкера. После смерти английской королевы Георг-Людовик вступил на престол под именем Георга I и отправил Бестужева в чине министра в Петербург с извещением о состоявшемся событии.

В Англии Бестужев пробыл около четырех лет; там же он обнаружил склонность к интриге — в расчете на будущие милости он отправил верноподданническое письмо царевичу Алексею, но тот во время следствия умолчал об этом, чем спас его от неминуемой опалы.

Вернувшегося в Россию в 1717 году Бестужева Петр назначил обер-камер-юнкером к вдовствующей герцогине Курляндской Анне Иоанновне, а в 1721 году — министром-резидентом при дворе датского короля. С этого времени Алексей Петрович использует все средства, чтобы привлечь к себе внимание Петра Великого, — в декабре 1721 года он устроил в Копенгагене роскошное празднование по поводу заключения Ништадтского мира, а в 1724 году добился от Дании признания за Петром императорского титула, что было высоко оценено царем: во время коронации Екатерины в 1724 году Бестужев был пожалован камергером.

В царствование Анны Иоанновны Алексей Петрович занимал дипломатические должности в Гамбурге, Пруссии, Нижнем Саксонском округе. Пика в своей карьере Бестужев достиг в 1740 году, когда 18 августа, за пару месяцев до кончины Анны Иоанновны, по представлению Бирона был назначен кабинет-министром. Этим назначением Бирон, считая Бестужева своим преданным слугой, пытался создать в Кабинете министров противовес Остерману и не ошибся — Алексей Петрович, как было сказано выше, проявил ловкость и расторопность в назначении своего покровителя регентом.

Падение Бирона сопровождалось опалой Бестужева: следственная комиссия в январе 1741 года приговорила его к четвертованию, замененному Анной Леопольдовной ссылкой, лишением поместий и кавалерии. Опала оказалась кратковременной — уже в октябре он неожиданно для многих вельмож появился при дворе, ощущавшем острую нужду в опытных дипломатах.

При Елизавете Петровне потребность в услугах Бестужева возросла еще более — вице-канцлер М. Г. Головкин вместе с немецкой камарильей оказался в опале, и Бестужев в это время был единственным дипломатом, способным выполнять обязанности вице-канцлера и освободить не отличавшуюся трудолюбием императрицу от необходимости вникать в тонкую сеть дипломатических интриг европейских дворов.

Сохранившиеся отзывы современников о Бестужеве изображают его человеком неординарным, обладавшим множеством как привлекательных, так и вызывающих неприязнь способностей: умом, трудолюбием, настойчивостью при достижении поставленной цели, умением постоять за себя в обстановке небывало распространенных дворцовых интриг, хамством. Вызывает уважение такая черта, как умение практически в одиночестве противостоять сонмищу противников и в этом противостоянии добиваться успехов. Естественно, облик Алексея Петровича должен быть многоликим, ибо только сочетание привлекательных черт натуры с коварством и беспощадностью давало ему возможность так долго руководить внешней политикой России.

Недолюбливавшая Бестужева Екатерина II характеризовала его так: «…его несравненно больше страшились, чем любили; это был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый по своим убеждениям, довольно-таки властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный». В другом месте своих «Записок» Екатерина пополнила перечень неприятных черт характера Бестужева, отметив его умение руководствоваться, как она писала, отвратительным правилом — «разделять, чтобы повелевать. Ему отлично удавалось смущать все умы, никогда не было меньшего согласия и в городе, и при дворе, как во время его министерства». Неприязненный осадок оставил Бестужев и у Е. Р. Дашковой, встречавшейся с ним единственный раз: «Я видела его всего один раз, да и то издали. Меня поразило фальшивое выражение его умного лица…»

М. М. Щербатов в памфлете отказался от описания внешности Бестужева и поделился своими наблюдениями о его интеллекте и нравственности: «Граф Алексей Петрович Бестужев, бывший при императрице Анне кабинет-министром и добрым приятелем Бирону, за которого он и в ссылку был сослан, человек умный, чрез долгую привычку искусный в политических делах, любитель государственной пользы, но пронырлив, зол и мстителен, сластолюбив, роскошен и собственно имеющий страсть к пьянству». Заметим, М. М. Щербатов был единственным современником, обнаружившим в Бестужеве «страсть к пьянству», — ни один из иностранных дипломатов, по долгу службы часто общавшихся с ним, не заметил у канцлера этого порока.

Много новых штрихов в портрет Бестужева внес Станислав Понятовский, секретарь английского посла Уильямса. У него установились интимные отношения с супругой Петра Федоровича Екатериной Алексеевной, и, как ни старалась великая княгиня держать их втайне, они стали известны двору и императрице Елизавете. Было решено прервать компрометирующую малый двор связь высылкой любовника из России — акцией, совершенной не без участия Бестужева. Совершенно очевидно, что к виновнику прекращения любовных утех Станислав Понятовский не мог питать теплых чувств и изобразился ей «страшилищем». «Пока он не оживлялся, он не умел сказать четырех слов подряд и казался заикающимся. Коль скоро разговор его интересовал, он находил и слова, и фразы, хотя очень неправильные, но полные силы и огня, которые извлекал ртом, снабженным четырьмя обломками зубов, и которые сопровождались сверкающим взглядом его маленьких глаз. Выступавшие у него багровые пятна на синеватом лице придавали ему еще более страшный вид, когда он приходил в гнев, что случалось с ним часто, а когда он смеялся, то был смех сатаны. Он понимал отлично по-французски, но предпочитал говорить по-немецки с иностранцами, которые владели этим языком… Как во всем, он был настойчив в том, чего хотел. Он всю свою жизнь был приверженцем Австрии, до ярости отъявленным врагом Пруссии. Вследствие этого он отказался от миллионов, которые ему предлагал прусский король».

Как видим, отзывы современников разноречивы — одни пытались проникнуть во внутренний мир Бестужева, описать непростые черты его характера, другие сосредоточивали внимание на его внешности. Но все современники отмечали у канцлера наличие незаурядных способностей государственного деятеля, его беспощадность к своим противникам. А противников у него было немало, и приходится удивляться, как ему удавалось наносить им нокаутирующие удары, умея держать и ответные.

Современники справедливо отмечали наличие у Алексея Петровича тяжелого и неуживчивого характера: он был высокомерен, груб, властен, неуживчив и умел с легкостью необыкновенной добывать себе врагов. Он находился в крайне натянутых отношениях не только со многими вельможами, но и с ближайшими родственниками, например с сестрой, из-за того, что она вышла замуж за избранника, оказавшегося ему не по вкусу. Его старший брат Михаил, будучи послом России в Пруссии, писал Петру Ивановичу Шувалову с просьбой, чтобы тот умерил властный характер Алексея: «…дабы он беспристрастно и совместно рефлектовал и подумал бы, как в здешних краях о таком гонении к сестре родной толковать станут». Михаил Петрович просил корреспондента убедить брата считаться с волей сестры: «… она сама собою живет и за кого хочет, за того замуж идет… она задумала лучше замуж, нежели блядовать…» Алексей Петрович никак не мог согласиться, что супругом сестры стал курляндец.

Алексей Петрович был не в ладах и с Михаилом, слывшим среди современником более одаренным человеком. Гофмаршал М. П. Бестужев мог сделать блестящую карьеру, но этому помешали некоторые обстоятельства. Первое было связано с делом Лопухиной, к которому была причастна его супруга, урожденная графиня Анна Гавриловна Головкина, во время следствия подвергшаяся жестокому розыску, то есть пытке. Анна Гавриловна была сослана в Сибирь, а Михаил Петрович оказался на положении вдовца.

Судя по письму Михаила Петровича к М. И. Воронцову, отправленному в июне 1743 года, при заключении брака с дочерью влиятельного в годы царствования Петра I и Анны Иоанновны вельможи он руководствовался не чувствами, а корыстными соображениями — желанием получить богатое приданое. В письме он жаловался на свою «горькую судьбу» и заявил, что если бы он знал, что его будущая супруга участвует в заговоре против императрицы, то никогда на ней не женился бы, и клялся, что и после женитьбы не был осведомлен об интригах супруги.

В другом письме к тому же Воронцову Михаил Петрович вновь отрекался от супруги: «Я наипаче по двух только месяцах моего супружества, а столько невинностей за нее претерпевал».

Так называемый «заговор» Лопухиной, как выше было сказано, был инспирирован извне и преследовал цель отлучить братьев от двора, лишить Алексея Петровича должности вице-канцлера, но его инициаторы довольствовались малым: Михаил Петрович был отправлен за границу на дипломатическую службу, а Алексей Петрович сохранил за собой должность вице-канцлера.

Быть может, со временем это событие было бы предано забвению, но Михаил Петрович напомнил о себе своим непослушанием. Будучи послом в Дрездене, он влюбился во вдову Гаугвиц, решил на ней жениться, но закон запрещал вступать в брак при живой супруге. Михаил Петрович обратился к брату с просьбой исходатайствовать у императрицы разрешение на женитьбу. Братец поступил нелучшим образом — вместо ходатайства он дал отрицательное заключение на просьбу Михаила, причем побудительным мотивом поступка была корысть: Алексей Петрович рассчитывал стать наследником имущества брата, если тот умрет вдовцом.

Не дождавшись в течение двух лет ответа на свое прошение, Михаил Петрович в 1749 году женился на вдове. Законность брачных уз в Петербурге не признали, супруга Михаила Петровича подверглась остракизму — ее не принял двор не только столицы России, но и стран, где он был послом.

Можно представить, сколь глубокую рану нанес родной брат Михаилу Петровичу, когда ему стало известно о коварном поступке Алексея. Натянутые и без того отношения переросли во враждебные. Михаилу Петровичу ничего не оставалось, как искать поддержку в лагере, противном канцлеру, — подружиться со злейшим его врагом М. И. Воронцовым, которого он называл «милостивым патроном и истинным другом».

Алексей Петрович, видимо, осознал, что в лице брата он потерял одну из двух своих опор с борьбе с противниками и теперь мог рассчитывать только на поддержку Степана Федоровича Апраксина. Канцлер А. П. Бестужев в 1754 году обратился к брату с письменным предложением восстановить родственные отношения. В письме он не преминул сообщить, что получил от императрицы пожалование в 50 тысяч рублей, чем подчеркивал доверие и благосклонность ее к себе и стремление помириться. Алексей Петрович писал, что враги их готовы «как одного, так и другого, буде можно, в ложке воды утопить», что они «нам обоим ненавистники». Младший брат упрекнул старшего в том, что он не пользуется его услугами — «вы ко мне, как брату, так сказать, ни с чем и ни о чем не адресуетесь», тем более что он не какой-нибудь камер-юнкер, а канцлер. Заключил Алексей Петрович свое письмо фразой: «Истинные наши обоих друзья о том сожалеют, а напротив того, другие тому радуются». Однако оскорбленный брат не пожелал пойти на мировую и скончался в 1760 году врагом канцлера и союзником его противников.

Отношения между братьями, как видим, обнаруживают обоюдную готовность близких родственников ради корысти и карьеры совершать далеко не благородные поступки.

Среди могущественных противников канцлера находились два самых опасных — французы Шетарди и Лесток, сила и влияние которых опирались на доверительное отношение к ним императрицы, на их участие в возведении ее на престол. В своем месте было рассказано о ловкой и беспощадной расправе Бестужева с самым умным и предприимчивым из них — маркизом Шетарди. Через четыре года пришел черед и для Лестока.

В отличие от образованного и вдумчивого Шетарди, Лесток отличался легкомыслием, сочетавшимся с остроумием, — он часами мог болтать о всякой всячине с Елизаветой Петровной, чем доставлял ей несравненно больше удовольствия, чем докучливые министры, пристававшие к ней с делами.

В 1747 году прусского посла в Петербурге сменил Финкенштейн, которому король повелел сделать «все, что находится в человеческой возможности», чтобы убрать Бестужева с должности канцлера. Убедившись в невозможности подкупить Бестужева, к тому времени получавшего пенсион от Австрии, Финкенштейн решил достичь цели, пользуясь ранее оказываемыми услугами Михаила Илларионовича Воронцова.

По настоянию Бестужева Воронцов в 1744 году получил должность вице-канцлера. Бестужев полагал, что этими хлопотами укрепит свое положение при дворе — в лице Воронцова обретет верного союзника, но ошибся. Поначалу Воронцов поддерживал канцлера, оказал услугу в разоблачении Шетарди, но потом не устоял от соблазна за мзду оказывать услуги его злейшему врагу — Фридриху II. Сначала Воронцову король подарил драгоценный перстень и свой осыпанный бриллиантами портрет, в следующем году исхлопотал ему титул графа Священной Римской империи, а в 1744 году отправил повеление своему послу Мардефельду предложить Воронцову 50 тысяч рублей и ежегодный пенсион.

Михаил Илларионович не смог противостоять соблазну, поддался подкупу и, следовательно, из единомышленника канцлера превратился в его противника. Свою лепту в изменение позиции Воронцова внесли и его честолюбивые замыслы: ему было хорошо известно, что он пользуется неизмеримо большим доверием императрицы, чем Бестужев. Враги канцлера со всех сторон жужжали в уши Воронцова, что он, а не Бестужев должен занимать кресло канцлера. Воронцов тоже считал унизительным для себя плестись в фарватере Бестужева, которому он должен был подчиняться по службе.

Занять кресло канцлера Воронцов мог только в том случае, если будет придерживаться внешнеполитического курса, отличного от курса Бестужева, и перейдет в стан его противников. Воронцов так и сделал — поступившись честью, он примкнул к «партии» Шуваловых, считавших более выгодным для России союз не с Австрией и Англией, а с Францией и Пруссией.

Надежды Воронцова стать канцлером оказались эфемерными — желаемой должности ему довелось ожидать без малого четырнадцать лет, но положение Алексея Петровича он усложнил, ибо Бестужеву вновь пришлось бороться против своих врагов в одиночестве.

Воронцов привлек в сообщники генерал-прокурора Сената Никиту Юрьевича Трубецкого, «наинепримирительнейшего графа Бестужева неприятеля». У них созрел план физического уничтожения Бестужева, о котором тому стало известно из перлюстрированной переписки, о чем он не преминул сообщить Елизавете Петровне. Императрица убедилась, что угроза личной безопасности существует не только для Бестужева, но и для нее. План императрицы состоял в том, чтобы сначала взять под стражу секретаря Лестока, его племянника капитана Шапизо, с тем чтобы угрозами добиться от него подтверждения преступных намерений Лестока и его сообщников, в том числе и намерения восстановить на троне Иоанна Антоновича. Показания Шапизо вместе с кучей перлюстрированных писем Финкенштейна привели Елизавету Петровну в такую ярость, что она велела расправиться с ним круче, чем с Шетарди, — сослать в Сибирь. Елизавете разъяснили, что Шетарди выступал в роли частного лица, а Финкенштейн являлся послом и пользовался дипломатической неприкосновенностью.

За умевшим всем нравиться Лестоком, не скупившимся на обещания, числилось еще одно преступление, впрочем, в XVIII веке не считавшееся тяжким, — получение пенсионов и единовременных пособий от иностранных дворов. Подкуп вельмож считался делом настолько обычным, что о нем знали все. Наглость, чрезмерная алчность и легкомыслие Лестока привели к тому, что он исхитрился одновременно получать мзду от трех дворов: французского, английского и прусского. Все эти дворы зря раскошеливались, ибо после дела Шетарди кредит доверия его приятелю настолько пал, что он практически никому из своих благодетелей не мог оказать помощь.

Сколь низким было доверие к Лестоку, явствует из его разговора с императрицей, во время которого он всячески расхваливал М. И. Воронцова. Выслушав комплименты, Елизавета ответила: «Я имею о Воронцове очень хорошее мнение, и похвала такого негодяя, как ты, может только переменить это мнение, потому что я должна заключить, что Воронцов одинаких с тобой мыслей».

Когда Шапизо подтвердил наличие «особливой дружбы между Лестоком и Мардефельдом», а затем и сменившим его Финкенштейном, что Лесток говаривал о Бестужеве как «недруг о недруге говорить может», и назвал единомышленников Лестока, ненавидевших Бестужева, Елизавета Петровна 13 ноября 1748 года подписала указ: «Графа Лестока по многим и важным его подозрениям арестовать и содержать его и жену его порознь в доме под караулом», повелев при этом никого из слуг не выпускать из дому, а имущество все опечатать.

Руководство следствием Елизавета Петровна, как и ее предшественница Анна Иоанновна и преемница Екатерина II, взяла в свои руки: она внесла дополнения в допросные пункты, предъявленные Лестоку, и из-за кулис наблюдала за допросом.

На допросе Лесток отрицал все выдвинутые против него обвинения: о нарушении запрета частных свиданий с иностранными дипломатами после дела Шетарди он отговаривался незнанием такого распоряжения, частые визиты к Финкенштейну объяснял пристрастием к игре в карты, отрицал получение денег от прусского короля и т. д. Допрошена была и Лестокша — супруга лекаря, но она не внесла в следствие ничего нового — встречи с иностранными министрами она считала приватными свиданиями, а не «тайными конференциями».

16 ноября 1748 года Елизавета Петровна отправила руководившим следствием А. И. Шувалову и С. Ф. Апраксину собственноручно написанный указ с повелением подвергнуть Лестока розыску.

Лесток выдержал пытку и очную ставку с Шапизо и продолжал стоять на своем, даже объявил голодовку. К нему допустили молодую супругу, которую он безумно любил, чтобы она уговорила его «показать сущую правду».

29 ноября состоялся приговор: Лесток подлежал казни, но императрица проявила милосердие — велела наказать кнутом и сослать в Охотск. Но и этот приговор не был приведен в исполнение: Лесток с женой с 1748 по 1757 год содержался в Петропавловской крепости, а затем был отправлен в Устюг Великий.

Поведение Лестока во время следствия свидетельствует о его упорстве и способности переносить истязания, но не о его честности. Источники подтверждают, что он получал одновременно мзду и пенсион от Франции, который ему исхлопотал Шетарди, от прусского короля, о чем было сказано выше, и 600 фунтов стерлингов ежегодно пенсион от Англии.

Елизавета Петровна слыла императрицей милосердной, но когда заходила речь о судьбе ее короны или ее осуждении как императрицы, ее рука подписывала суровые приговоры. Впрочем, они были намного мягче приговоров предшественников и, в конце концов, подтверждают ее доброту.

Опала Лестока означала конец хотя и слабой, но все же угрозе замены немецкого засилья французским.

Суждения о временщиках и фаворитах не должны создавать впечатления об их главенствующей роли в жизни общества. Они, как и лица, занимавшие трон, оказывали влияние на правительственную деятельность, придавая ей специфические черты. Темперамент Петра Великого, его незаурядный талант был подчинен неукротимому желанию поставить Россию в ряд стран с европейской цивилизацией. Жестокая по натуре Анна Иоанновна обрела такого же жестокого и мстительного фаворита Бирона. Их правление придало мрачный колорит десятилетию, известному под именем бироновщины. У сострадательной, с мягким характером Елизаветы Петровны избранником оказался такой же, как и она, ленивец и добряк Разумовский. Жизнь продолжалась, когда трон занимали дети или неграмотная императрица Екатерина I: крестьянин возделывал землю, кормил семью и барина, платил налог, поставлял рекрутов, проливал кровь на поле брани как при Петре Великом, так и при его бездарной супруге или малолетнем внуке, озабоченном главной страстью — охотой. Елизавета Петровна, как мы видели, предавалась удовольствиям. Трон ее привлекал постольку, поскольку он позволял без ограничений пользоваться этими удовольствиями. Забота о государстве ее не волновала, как не волновала и ее фаворита.

В подобной ситуации управление страной осуществляла бюрократия: каждый чиновник, начиная от мелкого клерка и заканчивая президентом коллегии и сенатором, выполнял свои обязанности, очерченные регламентами, уставами, наставлениями и инструкциями.

Бюрократическая система четко определяла отношения между учреждениями и чиновниками, однако степень усердия в выполнении своих обязанностей находилась в зависимости от контроля, осуществлявшегося вышестоящими инстанциями. Отсюда и зависимость слаженности работы правительственной администрации от импульсов, исходивших от верховной власти. При отсутствии этих импульсов и контроля правительственный аппарат превращается в разболтанный механизм, движущийся хотя и по накатанной, но с ухабами по дороге, в силу инерции с каждым годом замедляющей скорость движения. Словом, бюрократическая машина работает исправно, если ее колесики и приводные ремни находятся в рабочем состоянии, если без перебоев работает маховое колесо, если беззаконие не остается безнаказанным, а за отсутствие усердия чиновник привлекается к ответственности. Напротив, слабость верховной власти отрицательно сказывается на работе всего бюрократического механизма, его разболтанность выражается в игнорировании указов и инструкций, нормой жизни становятся произвол и беззаконие.

Бюрократический институт по своей природе консервативен, безынициативен и не только чужд творческому началу, но и враждебно воспринимает новации, пассивно или активно оказывает сопротивление их внедрению. Косность, следование букве, а не духу закона являются характерными чертами бюрократии.

Характеристика роли фаворитов, временщиков и бюрократии понадобилась нам, чтобы обосновать деление 20-летнего царствования Елизаветы Петровны на два примерно равных по времени периода: 40-е и 50-е годы. И во время первого, и во время второго периода трон занимала императрица с одинаковыми наклонностями и привычками: веселая, беззаботная, незлобивая, милосердная; с одинаковым отношением к исполнению своих обязанностей государыни. Пожалуй, главное отличие второго десятилетия для Елизаветы состояло в участившихся недомоганиях, в последние пять лет жизни приковывавших ее к постели. Но как разительно отличается первое десятилетие ее царствования без временщиков и фаворитов с репутацией государственных мужей от второго десятилетия, когда в роли фаворита и временщика выступали братья Шуваловы.

И все же, несмотря на отсутствие мудрых вельмож, способных определить курс внутренней политики, правительству удалось осуществить мероприятие общегосударственного масштаба. Речь пойдет о проведении второй ревизии, как тогда называли перепись населения. Для понимания сути этого термина сделаем краткий экскурс в прошлое.

В конце XVII — начале XVIII столетия единицей обложения налогом был двор. Подворная система сбора налогов создавала благоприятные условия для махинаций помещиков: чтобы уменьшить количество дворов, с которых взимался налог, они велели огораживать плетнем в один двор не только дворы родственников, даже дальних, но и соседей. Расчет помещика был прост — чем меньший налог крестьяне будут платить государству, тем больший доход достанется ему, помещику. Это вынудило Петра I перейти от подворного обложения к подушному: единицей обложения решено было считать не двор, а мужское население, причем независимо от возраста.

Для этого надобно было провести перепись населения страны — помещиков или их приказчиков, а также игуменов монастырей обязали составить списки (сказки) принадлежавших им крестьян. Оказалось, что переход от подворного обложения к подушному не оправдал надежд казны, ибо, согласно поданным сказкам, численность мужских душ в стране оказалась меньше, чем должно быть по ее прикидкам. Тогда в 1722 году был издан указ о проверке полноты поданных помещиками и их приказчиками списков. Проверку (ревизию) должны были осуществлять команды, укомплектованные офицерами, под руководством генералов.

Подозрения правительства относительно того, что помещики и их приказчики подавали неполные списки мужских душ, оправдались — ревизия обнаружила свыше миллиона утаенных душ. С этого времени перепись населения получила название ревизий.

В ревизские сказки включалось все наличное мужское население в день проведения ревизии: только что родившиеся младенцы, дряхлые старики, инвалиды; с каждого из них взималась подать в размере 70 копеек с крестьянина и 1 рубль 10 копеек с горожанина.

За время между первой и второй ревизиями налог взимался с числа душ, установленных во время первой ревизии, хотя их численность к 1743–1747 годам, когда проводилась вторая ревизия, по прикидкам Сената, должна увеличиться: убыль налогоплательщиков за счет умерших, беглых и взятых в рекруты, по его расчетам, с избытком перекрывается новорожденными, следовательно, сумма подушной подати должна также увеличиться. Новая ревизия была призвана облегчить и участь оставшихся в живых налогоплательщиков, численность которых со времени проведения первой ревизии хотя и уменьшилась примерно на четвертую часть, но размер подати с крестьянского и посадского мира остался прежним.

Проведение второй ревизии сопровождалось рядом новшеств. Она учла недостатки первой ревизии, которая проводилась в два этапа: сначала помещики или их приказчики подавали сказки (1719–1722 годы), а затем приезжали ревизоры, проверявшие их достоверность. Теперь сказки обязывали подготовить к приезду ревизоров, что сократило время проведения ревизии: три года вместо семи. Вторую ревизию осуществляли военные во главе с генералами.

Итоги второй ревизии — она зарегистрировала 6,8 миллиона податных душ, то есть обнаружила их прирост на 1,2 миллиона. Указ о проведении ревизии был подписан императрицей, ее подпись стоит и под другими указами, подготовленными Сенатом.

Было бы, однако, ошибкой полагать, что императрица не принимала никакого участия в законотворчестве, не проявляла инициативы в составлении указов, но все они имели, если так можно выразиться, не государственное, а бытовое значение, то есть преследовали цель удовлетворить ее личные запросы, доставить ей удовольствие или избавить ее от неприятных ощущений. Подавляющее большинство подобных указов являлось результатом личных наблюдений или продиктованы ее прихотями.

К их числу относятся так называемые охотничьи указы. Не прошло и недели со времени переворота, когда еще почва под ногами императрицы колебалась, а в столице возмущались разнузданным поведением лейб-кампанцев и гвардейцев и когда, казалось бы, все помыслы Елизаветы Петровны должны быть направлены на изобретение средств, как восстановить нормальную жизнь в столице, она 1 декабря 1741 года издает указ, запрещавший охоту на птиц и зверей в окрестностях Петербурга. Предстояла поездка на коронационные торжества в Москву. 19 декабря издан указ о запрещении псовой охоты в радиусе ста верст от старой столицы.

К охоте императрицу пристрастил ее племянник Петр II: влюбленный в свою красавицу-тетку, 12-летний император после освобождения от опеки Меншикова брал ее с собой на охоту.

В царствование Анны Иоанновны цесаревна в сопровождении фаворита Алексея Яковлевича Шубина продолжала по инерции выезды на соколиную охоту, но после его ссылки вынуждена была умерить свою страсть и из опасения вызвать негодование злобной императрицы вела затворническую жизнь. Зато, став императрицей и получив право на беззаботную и безалаберную жизнь, она не укрощала своих страстей, в том числе и страсти к охоте: при ней было создано специальное учреждение, ведавшее царской охотой, — обер-егермейстерская канцелярия.

Любимым местом охоты императрицы, как и ее племянника, было Подмосковье. Вслед за отправлявшейся на коронацию в Москву Елизаветой следовало 80 ямских подвод, нагруженных псами и принадлежностями к охоте. Императрица настолько увлеклась здесь охотой, что обратила внимание английского резидента, доносившего в Лондон: «Императрица чрезвычайно пристрастилась к охоте: министры редко находят случай докладывать ей серьезные дела».

В последующие три приезда в Москву за царским кортежем следовал обоз с псовой охотой. Перед последним приездом в Москву, в 1752 году, А. Г. Разумовский в октябре позаботился о заготовке фур для перевозки царской охоты. Туда везли только здоровых собак, а старых и больных оставили в Петербурге: «Дабы на них казенного корму напрасно не происходило, приказано было раздать желающим». В августе 1743 года императрицей был убит медведь, шкура которого имела в длину свыше двух с половиной метров, и лось высотой от копыт до спины около 180 сантиметров.

Худ. Серов Валентин Александрович Петр II и цесаревна Елизавета на псовой охоте. 1900 г.

Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

В отличие от племянника, носившегося по полям и лесам с утра до вечера и ночевавшего в шатрах, Елизавета Петровна отправлялась на охоту после обеда, в одиннадцать-двенадцать часов дня, и возвращалась ночевать либо в Перово, если охотилась под Москвой, либо в мызу Гостилицу, если охотилась в окрестностях Петербурга. Обе дачи принадлежали А. Г. Разумовскому. На охоту на тетеревов императрица отправлялась в пять утра.

В последние пять лет царствования здоровье императрицы расстроилось настолько, что она отказалась от выездов на охоту и довольствовалась, подобно Анне Иоанновне, стрельбой в цель.

К охотничьим указам примыкают указы о котах. Их появление связано с боязнью императрицы грызунов. Напомним, на ее родителя наводили страх тараканы, поэтому в места, где ему предстояло ночевать, отправлялись указы об их уничтожении. Дочь Петра смертельно боялась мышей и крыс, вольготно себя чувствовавших в царских дворцах. Императрица была полна решимости изничтожить их. 27 октября 1753 года Дворцовая канцелярия получила повеление закупить не где-нибудь, а именно в Костроме «кошек до трехсот и, посадя оных в те невозделанные покои, в немедленном времени прикармливать, и как прикормлены будут, то в те покои распустить, чтоб оные по прокормлении разбежаться не могли, которые набрать и покупкою исправить от той канцелярии и то число кошек содержать везде при дворе ее императорского величества непременно».

Указ следующего года уточнял меню котам и кошкам: вместо баранины и говядины велено «отпускать в каждый день рябчиков и тетеревов». Причины включения в меню деликатесов непонятны, неизвестно также, удалось ли полностью одолеть грызунов, но можно представить, каким воздухом доводилось дышать в покоях, где приютили три сотни кошек.

Веселая императрица не любила наводившую тоску траурную одежду. 9 ноября 1742 года последовал указ, «чтоб некто ко двору в траурном платье, ниже в экипажах приезжать не дерзал». Удручали ее и похоронные церемонии, в которых непременно присутствовал черный цвет: под предлогом экономии средств запрещалось обивать траурными обоями покои, где стоял гроб умершего, обивать черным сукном кареты, а лошадей покрывать черными попонами. Указ вводил запрет на использование в траурных церемониях знамен, гербов и факелов и велел во время похорон ограничиться церковной церемонией. 1 сентября 1746 года императрица подписала еще один указ, связанный с наводившим на нее страх черным цветом: опять же заботой об экономии расходов придворным «никому черных ливрей не иметь, разве токмо в день погребения и то, кто пожелает, а после того отнюдь оной никому не носить».

Ряд указов императрицы навеян дорожными впечатлениями. Во время поездки императрицы из Москвы в Киев в 1744 году она обнаружила отсутствие верстовых столбов, позволявших знать, какое расстояние ежедневно преодолевал кортеж. 16 августа 1744 года последовал указ Сенату: «Усмотрели мы от Москвы по Киевскому тракту верстовые столбы неисправны и не в своих местах поставлены и мерою версты не верны». И далее: «Нам в память пришло, что по Санкт-Петербургскому тракту столбы поставлены неисправны». Императрица велела освидетельствовать и исправить столбы не только по названным трактам, но по всем трактам страны. Сенат известил императрицу, что геодезии подпоручик Сметьев установил по тракту между Москвой и Киевом 890 верстовых столбов.

Результатом личных наблюдений явился указ 10 апреля 1746 года, когда обоняние императрицы по дороге из Петербурга в Екатерингоф почувствовало смрадный запах — следствие захоронения мертвецов в неглубоких могилах. Указ велел засыпать могилы землей повыше, «чтобы оттого духу происходить не могло, понеже ее императорское величество во время высочайшего своего шествия в Екатерингоф оное кладбище сама усмотреть соизволила». Кладбище велено закрыть и покойников хоронить в другом месте. Источником личных наблюдений был также указ от 17 мая 1743 года: императрица, проезжая по одной из главных улиц столицы, обнаружила не радовавшую глаз картину — разбитые стекла в окнах. Она велела генерал-полицмейстеру столицы Наумову «иметь смотрение, чтобы в обывательских домах в окошках, кои на знатных улицах, ни у кого разбитых стекол не было».

Личные наблюдения и вкусы, любовь к внешней привлекательности стимулировали также появление указа 22 февраля 1745 года: «понеже ее императорское величество в числе кавалергардов изволила усмотреть малорослых», то велела измерить и сообщить рост каждого и «на место малорослых выбрать из большого числа состоятельных, хорошего поведения» человек 10–15.

Изложенное выше дает основание для вывода: в первое десятилетие царствования в окружении Елизаветы Петровны был единственный человек с интеллектом государственного деятеля, но его способности были использованы только в одной сфере — внешнеполитической. Вельможами, способными откликнуться на процессы, протекавшие внутри страны, императрица не располагала. Поэтому первое десятилетие ее царствования ознаменовалось единственной акцией государственного масштаба — проведением второй ревизии.