Глава 8 Благочестие по-елизаветински

Выше отмечались свойства натуры Елизаветы Петровны, не украшавшие ее как императрицу: беззаботность, леность, неуемное пристрастие к увеселениям и роскоши, уклонение от выполнения обязанностей монархини. Из ее поведения на троне следует вывод, что она царствовала, но не управляла страной в еще большей мере, чем, например, ее предшественница Анна Иоанновна. Подобные ситуации при монархической форме правления не относились к уникальным. Достаточно вспомнить малолетних царей Ивана и Петра Алекеевичей, за которых в течение семи лет правила их старшая сестра Софья, неграмотную императрицу Екатерину I и двенадцатилетнего императора Петра II, в царствования которых управлял до своего падения «полудержавный властелин» А. Д. Меншиков, или, наконец, младенца-императора Иоанна Антоновича, именем которого правила страной немецкая камарилья. За увеселениями Елизавете Петровне было недосуг вникать в нудные дела внутренней политики, в суть внешнеполитических интриг западноевропейских дворов, обременять себя докучливой информацией собственных министров.

Настал черед, чтобы, отрешившись от пороков Елизаветы, отметить ее добродетели и главную из них — милосердие. Оно исходило не только от такой черты ее характера, как доброта, но и ее набожности, следования христианской заповеди о любви к ближнему. Из законодательства времени Елизаветы можно сделать вывод не о декларативной заботе о подданных, о якобы «матерном попечении» об их судьбе, как это заявляла Анна Иоанновна, а о реальном облегчении условий жизни подданных, причем не только их высших слоев, но и трудового населения. Отметим, что советская историография начисто отвергала эту черту царствования Елизаветы Петровны, поскольку исходила из догмы, что монарх в силу своего положения в социальной структуре общества способен проявлять заботу только о собственном благе и благе помещиков-дворян и, являясь антиподом (классовым врагом) трудового населения, если и совершал какие-либо действия в его пользу, то под давлением классовой борьбы, как вынужденную меру, означавшую уступку. Марксизм признает роль личности в истории, но в ограниченных рамках способности этой личности тормозить прогресс или способствовать его развитию, игнорируя при этом наличие или отсутствие общечеловеческих добродетелей или пороков у того или иного деятеля.

Начнем с набожности императрицы, в некоторых случаях приобретавшей черты фанатизма. Набожность Елизаветы Петровны оказывала влияние на ее церковную политику, а также на ее характер, отличавшийся кротостью и милосердием.

Внешние проявления набожности выражались в ее пеших походах в Троице-Сергиев монастырь. Замаливала она свои грехи в Киево-Печерской лавре, Савво-Сторожевском монастыре в Звенигороде, в поклонении Тихвинской Божьей Матери. Она свято соблюдала посты, непременно присутствовала на литургии в праздничные и воскресные дни и даже пела в церковном хоре. Более того, посещения церкви в праздничные и воскресные дни она требовала и от вельмож — указом 9 октября 1743 года она велела в дни, когда не было собраний в правительственных учреждениях, сначала присутствовать у святой литургии, а затем отправлять личные дела.

Строгое соблюдение церковной обрядности отнюдь не являлось показной религиозностью — императрица искренне исповедовала православие, верила его догматам и доступными ей средствами пыталась увеличить число приверженцев православия среди своих подданных, многие из которых были либо язычниками, либо магометанами.

Известны многократные заявления дочери Петра Великого о намерении продолжать дело отца. В действительности ни в одной сфере жизни страны невозможно обнаружить столь радикальных отступлений от преобразовательных начинаний Петра Великого, как в церковной политике его дочери. Нельзя сказать, чтобы эта политика была продуманной и приобрела систему, ее скорее можно объяснить уступчивостью императрицы, нежеланием ссориться с духовными иерархами, настойчиво требовавшими восстановления утраченных позиций со времени проведения Петром I церковной реформы.

Кардинальный вопрос об отношениях между светской и духовной властью был решен еще в царствование отца Петра царя Алексея Михайловича во время его схватки с патриархом Никоном, которую последний безнадежно проиграл. Первенствующую роль светской власти, подчинившей себе духовную, закрепил Петр I учреждением Синода вместо патриарха. Императору, однако, не удалось осуществить еще одну важную меру — отобрать у духовенства земельные владения с сидевшими на них крестьянами, с которых оно извлекало немалые доходы, то есть лишить церковь экономической независимости. Изъятие у церкви земельных владений государством называется секуляризацией (secularus — светский). Если ликвидация патриаршества и замена его Синодом, члены которого находились на жалованье у государства, сопровождались установлением политической зависимости духовной власти от светской, то осуществление секуляризации означало утрату экономической независимости духовенства, превращение церкви в послушную служанку государства.

В 1701 году Петру удалось осуществить частичную секуляризацию владений епархий и монастырей, когда были определены штаты монастырей, то есть число находящихся в них монахов и монахинь, и установлены размеры денежного и натурального довольствия на каждого монашествующего. Доходы с вотчин, получаемые cверх штатных расходов, шли в пользу государства.

До сих пор в точности неизвестны причины, почему царь в 1721 году отменил установленный ранее порядок и передал вотчины в полное управление монастырей и епархий. Возможно, его убедили доводы Синода, что вотчины черного и белого духовенства «от гражданских управителей пришли в скудность», то есть были ими разорены. Можно, однако, признать заявление Екатерины I в объявленном ею Манифесте 15 июля 1726 года о том, что Петр «соизволил восприять было намерению» оставить церковные дела в ведомстве Духовной коллегии (Синода), а дела хозяйственные изъять у нее, но смерть его помешала осуществить задуманное.

Намерение супруга реализовала его вдова: под предлогом того, что внимание Синода приковано к управлению вотчинами в ущерб чисто церковным заботам, Манифест разделил его на два департамента по шесть человек в каждом, причем первый департамент состоял исключительно из духовных иерархов, а второй — из светских чинов. Должность первого департамента состояла в том, чтобы «управлять всякие духовные дела Всероссийской церкви и содержать в добром порядке и благочинии духовных, тако ж типографиею». На попечение второго департамента передавалось все, что относится к экономии, а также суд и расправа. Практически два департамента были двумя изолированными друг от друга учреждениями, выполнявшими несхожие обязанности. Первый департамент долгое время оставался неизменным, в то время как второй менял и название, и подчиненность: вскоре после реформы 1726 года он стал называться Коллегией экономии, а в апреле 1738 года ее подчинили Сенату под тем предлогом, что «в оной Коллегии состоят сборы и другие экономические дела», подлежащие ведению Сената, а не Синода.

До секуляризации оставалось сделать один шаг, но совершить его, как это нередко бывает в истории, помешал слепой случай. В марте 1740 года президент Коллегии экономии сенатор граф Платон Иванович Мусин-Пушкин подал императрице Анне Иоанновне записку, обвинявшую духовенство во множестве грехов: алчности, административной несостоятельности в управлении вотчинами, игнорировании интересов государства, в результате чего накопилась недоимка в 100 тысяч рублей. Автор записки предлагал монастырские и епархиальные власти отрешить от управления вотчинами и передать их светским чинам, назначаемым Коллегией экономии. Императрица наложила резолюцию: «Учинить по сему представлению».

Претворить в жизнь резолюцию не удалось: инициатор реформы П. И. Мусин-Пушкин попал в немилость и был отстранен от должности, ибо оказался причастным к кружку А. П. Волынского. Спустя полгода после вынесения резолюции скончалась и императрица. Дело заглохло.

Со вступлением на престол Елизаветы Петровны духовные власти воспрянули духом и, зная набожность императрицы, не ошиблись в своих надеждах. Со всех сторон раздавались жалобы на притеснения, которые им пришлось терпеть во времена бироновщины. Ректор Московской духовной академии Кирилл Флоринский заявил: «Доселе дремахом, а ныне увидохом, что Остерман и Миних с своим сонмищем влезли в Россию, яко эмиссарии дьявольские… и дражайшее всего в России, правоверие и благочестие не точию превратят, но и до корня истребят». Новгородский архиепископ Амвросий с кафедры развивал ту же мысль: Елизавета «преславная победительница избавила Россию от врагов внутренних и сокровенных. Такие то все были враги наши, которые под видом будто верности отечество наше разоряли… Под образом будто хранения чести и здравия и интереса государства, о коль бесчисленное множество, коль многие тысячи людей благочестивых, верных, добросовестных, невинных, Бога и государство весьма любящих в Тайную (канцелярию. — Н. П.) похищали, в смрадных узилищах и темницах заключали, гладом морили, пытали, мучили, кровь невинную проливали».

Архиепископ Дмитрий (Сеченов) в 1742 году в присутствии императрицы заявил в проповеди, что со времени смерти Петра Великого и Екатерины находившиеся у власти недруги «прибрали все отчество наше в руки, великий яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церковь Христову и на благочестивую веру воздвигли».

Подобные заявления находили у благочестивой императрицы угодный для духовенства отклик. Один за другим последовали указы о предоставлении белому духовенству льгот, освобождение их дворов от постоев воинских команд; освобождение от несения караульной службы по ночам; освобождение от необходимости участвовать в тушении пожаров; освобождение от наказания священнослужителей и монахов за ложный донос по «слову и делу». В знак особого уважения к Троице-Сергиеву монастырю он в 1744 году именным указом был переименован в Троице-Сергиеву лавру. Изменение названия одной из Древнейших обителей сопровождалось предоставлением ей ряда существенных льгот. Так, лавра освобождалась от уплаты пошлин за покупаемые на Украине три тысячи ведер вина в год, от уплаты налогов за принадлежавшие ей мельницы, а ее подворья в Москве и Петербурге — от постоев воинских команд и др.

Особое попечение о духовенстве императрица выказала в изустном указе, объявленном Синоду 27 мая 1743 года Троицким архимандритом Кириллом Флоринским: «Ежели какие о делах синодальных доклады быть имеют к подаче ее императорскому величеству от Святейшего Синода, то отправлять оные с синодальными членами».

Набожность императрицы усиливали еще два лица из ее окружения: ее духовный отец протоиерей Федор Дубянский, пользовавшийся огромным на нее влиянием, и фаворит А. Г. Разумовский, проникшийся глубоким уважением к духовенству, поскольку в детские и юношеские годы приютивший его дьячок помог ему овладеть грамотой, нотным пением и тем помог ему войти «в случай».

Подобная обстановка отнюдь не содействовала развитию секуляризационного процесса. После вступления на престол Елизаветы Петровны Синод добивается ликвидации Коллегии экономии и создания вместо нее Канцелярии синодального экономического правления. Дело здесь не в смене вывесок, а в существенном сужении прав нового учреждения. Канцелярия лишилась самостоятельности, которой располагала Коллегия экономии, и превратилась в придаток Синода. Новое положение Канцелярии определялось и ее составом, укомплектованным духовными лицами.

Синоду, однако, и при Елизавете Петровне не удалось стать полновластным и бесконтрольным хозяином вотчин. Тому мешал назначенный императрицей обер-прокурором Синода князь Яков Петрович Шаховской. Манера деятельности Шаховского оказалась сродни деятельности первого генерал-прокурора Сената Павла Ивановича Ягужинского. Оба они прониклись идеями служения государству и неукоснительного соблюдения его интересов, оба добились уважения к своей должности и блюли ее престиж, оба не опасались вступить в единоборство с сильными персонами, если те покушались на интересы казны. Словом, энергичный и неустрашимый Шаховской выполнял в Синоде такие же функции «ока государева», какие в свое время выполнял в Сенате Ягужинский. В этой связи отметим одну существенную особенность условий деятельности Шаховского: на Ягужинского, пользовавшегося полным доверием императора, по чьей инициативе была учреждена должность генерал-прокурора, Сенат не осмеливался жаловаться. На Шаховского Синод, осведомленный о набожности императрицы и ее фаворита и имевший к ней доступ, получил право подавать жалобы, просить о его отставке. В своих знаменитых «Записках» князь Шаховской красноречиво описал столкновения с Синодом, объективно отражавшие борьбу светской власти с духовной за церковное землевладение.

Чиновники Синода встретили появление обер-прокурора в конце 1741 года «почтительно», а члены Синода — даже «ласково». Вскоре те и другие обнаружили в обер-прокуроре служебное рвение, нарушавшее их спокойную и безмятежную жизнь. По мере того как Шаховской глубже вникал в суть синодских дел, росли его претензии к членам Синода, вызывавшие конфликтные ситуации. Первая из них связана со стремлением обер-прокурора сделать вычет у членов Синода, ухитрившихся в нарушение указов получать наряду с жалованьем из казны денежные суммы от епархий и монастырей. Императрица поддержала законность действий Шаховского, и, по его подсчетам, эти действия сэкономили казне более 100 тысяч рублей.

Члены Синода отплатили обер-прокурору взаимностью: перестали выдавать ему жалованье из синодальных доходов на том основании, что они не имеют на этот счет точного указа. Шаховской пожаловался императрице. Судьба жалобы высвечивает, с одной стороны, стремление ущемить интересы строптивого обер-прокурора, а с другой — присущее императрице беспечное отношение к делам. Истекло четыре месяца, а жалоба оставалась без ответа. Во время очередной встречи, а они происходили довольно часто, Елизавета заявила: «Я виновата, все позабываю о твоем жалованье приказать». Спустя два месяца императрица, встретившись с Шаховским, опять сказала: «Вот я забыла о вашем жалованье». На этот раз вопрос был решен на месте: она позвала сенатского обер-секретаря и велела ему объявить Синоду, чтобы тот без задержки платил жалованье Шаховскому.

Еще один конфликт возник в связи с попыткой членов Синода замять безнравственный поступок одного архимандрита, застигнутого с грешницей в бане и доставленного крестьянами в Синод. Началось следствие. Поначалу монах «чистосердечно в том во всем в сходственность, как на него те крестьяне и девка, с одной постели с ним взятая, показали, признался и, повергая себя на землю, в чувствительном о том сожалении и раскаянии являясь, просил Божеского помилования».

Синодалы решили уговорить обер-прокурора «об оном монахе дело уничтожить и приличным образом скрыть от большого разглашения». Яков Петрович наотрез отказался выполнить их просьбу. Тогда они прибегли к коварному и безнравственному способу выручить из беды виновника и одновременно отомстить обер-прокурору за его упрямство: они научили архимандрита отказаться от первоначальных показаний. Призванный на повторный допрос в Синод, он объявил, что во время первого допроса признал себя виновным, находясь в крайнем «духа своего смятении… винился в грехопадении с какою-то девкой, с коею де злодеи мои крестьяне невинно меня ополичили и поругательно с нею чрез всю Москву в Святейший Синод везли». Синодалам показалось убедительным заявление обвиняемого о том, что он признание вины совершил «в смятении и в исступлении ума», и они сочли возможным закрыть дело, но обер-прокурор заявил протест. Члены Синода, однако, «нашли способы ее величеству внушить и о своей по тому делу чувствительности, что оным размышлением теперь всенародное посмеяние всему их сану происходит, так что, когда из оных кто по улице едет, то нарочно пальцами указывают».

Императрица сочла доводы членов Синода убедительными и велела «тех мужиков, кои так оного архимандрита обругали, отослать для наказания в губернскую канцелярию, а девку, которая по их научению архимандрита поклепала, наказать в Синоде и послать на покаяние в монастырь, оного же архимандрита, для отвращения соблазна и чтобы тем воспоминания о его истории менее было, отдалить в другой монастырь».

Эпизод вызвал охлаждение императрицы к обер-прокурору, оказавшееся, правда, непродолжительным. Яков Петрович, улучив момент во время аудиенции у императрицы, рассказал ей подлинную суть дела. Елизавета в ответ сказала ему: «Боже мой! Можно ль мне было подумать, что меня так обманывать отваживались?! Весьма о том сожалею, да уже пособить нечем».

Эпизод на первый взгляд можно считать настолько мелочным, что он не заслуживает подробного описания. Но это не так — он дает основание для нескольких важных наблюдений. Он, во-первых, характеризует нравственный облик не только монашествующих, но и духовных иерархов, опустившихся до явного подлога. О пьянстве и разврате монастырской братии сохранилось немало свидетельств, из которых явствует, что пороки оставались безнаказанными, но рассказанный Шаховским эпизод является уникальным: развратник был пойман с поличным, его поступком вынужденно занимался Синод и даже императрица.

Эпизод, во-вторых, еще раз характеризует отношение Елизаветы к делам: у нее были веские основания проверить справедливость донесения синодалов, но она, отчасти по лени, отчасти из-за покровительства духовенству, освободила себя от этой заботы. В этом отношении дочь отнюдь не следовала заветам отца, считавшего монашествующих тунеядцами, уклонявшимися от службы государству.

Описанный эпизод, в-третьих, обнаружил отличие в отношении отца и дочери к допущенным ими ошибкам: Петр умел признавать и исправлять их, в то время как Елизавета, обладая неограниченной властью, отказалась исправить ошибку, когда виновный оказался правым, а правые подверглись наказанию. В этом тоже проявились и лень императрицы, и ее расположение к духовенству.

Синодалы все же решили избавиться от неуступчивого обер-прокурора Шаховского — на коленях, со слезами на глазах они умоляли императрицу либо уволить их от присутствия в Синоде, либо уволить обер-прокурора, освободив их от его дерзких поступков. Елизавета Петровна ответила синодалам, что она нуждается в услугах обер-прокурора. В другой раз она заявила: «Он мне в Синоде надобен, и я его оттуда не отпущу. Я довольно уже узнала его справедливые поступки». И все же с помощью А. Г. Разумовского и духовника Дубенского синодалам удалось освободиться от Шаховского — в 1753 году Елизавета пожаловала его более высокой должностью генерал-кригскомиссара.

Отстранение Шаховского от должности не могло остановить неотвратимости секуляризации. Время настолько властно требовало ее проведения, что даже набожная императрица, не желавшая ссориться с духовенством, хотя как-то и заявила, что только после ее смерти вотчины могут быть отобраны у монастырей, все же вынуждена была поддаться велению времени. Она сама на заседании Конференции при высочайшем дворе 30 сентября 1757 года заявила о необходимости изъятия управления вотчинами из рук монастырских служек и о передаче его штаб и обер-офицерам, о составлении описей имущества монастырей, об установлении размера повинностей с монастырских крестьян, равных тем, которые получали помещики от своих крепостных. На монастыри разрешалось «издерживать» только суммы, предусмотренные штатом. Перечисленные меры означали близость завершения секуляризации.

Синод, разумеется, возражал против означенных мер и, как мог, саботировал их реализацию, так что практически дело секуляризации при Елизавете Петровне не сдвинулось с места. Зато у монастырского начальства и монашествующих она посеяла неуверенность в завтрашнем дне, в скором наступлении времени, когда государство отнимет у них вотчины. Отсюда стремление монастырей и епархий выжать из крестьян максимум доходов, это, конечно же, истощало их хозяйственные ресурсы. Хищническая эксплуатация монастырских крестьян привела к их массовым волнениям и отказу подчиняться монастырским властям. Так благочестие императрицы вызвало следствие, противоположное ее ожиданиям.

Столь же противоречивые результаты принесло благочестие императрицы в отношении к инаковерующим — иудеям, магометанам, язычникам, раскольникам. Здесь она тоже далеко не всегда следовала заветам родителя.

Петр Великий отличался веротерпимостью. Среди его ближайших соратников встречаем католика Якова Виллимовича Брюса, лютеранина Павла Ивановича Ягужинского и крещеного еврея Петра Павловича Шафирова. При выборе соратников Петр руководствовался прежде всего талантами, а не вероисповеданием. Елизавета Петровна, напротив, считала православие единственной верой, достойной внедрения в сознание подданных. Лица, придерживавшиеся иной веры, подлежали либо изгнанию, либо обращению в лоно православия. Осторожность и даже враждебность Елизаветы Петровны к услугам иностранцев в управлении страной понятны, поскольку свежи были воспоминания о немецком засилье. Кроме того, дочь сознавала, что она не обладает железной волей отца, способного превратить иностранца в покорного исполнителя своих планов.

В церковной политике Елизаветы Петровны без труда обнаруживается общая направленность — отсутствие веротерпимости. Что касается реализации этой направленности, то в ней, как и в вопросе о секуляризации церковных владений, просматривается непоследовательность, колебание, а главное — результаты, противоположные тем, на которые она рассчитывала. Неизменную враждебность она проявляла только по отношению к евреям. Истоки этой враждебности Елизаветы Петровны, как и ее матери Екатерины I, неведомы. Одно можно считать бесспорным — враждебность внушена извне.

Худ. Жан-Марк Натье Портрет Екатерины I. 1717 г.

Масло, холст. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

В особенности это относится к Екатерине I, обнародовавшей указ 26 апреля 1727 года, то есть за десять дней до своей кончины, когда смертельно больную императрицу, в промежутках между утратами сознания, уже не могли волновать судьбы евреев. Появление указа Екатерины представляется странным еще и потому, что благодаря ее заступничеству Петр сохранил жизнь приговоренному к смерти Шафирову, голова которого уже лежала на плахе. Шафиров был сослан в Новгород, но, как только Екатерина вступила на престол, она проявила к ссыльному милосердие, разрешив ему жить в столице. В распоряжении историков отсутствуют и какие-либо сведения о поступках евреев, способных вызвать гнев Екатерины.

Тем не менее указом 26 апреля 1727 года Екатерина запрещала евреям жить как в великороссийских, так и в малороссийских городах. Указом 2 декабря 1742 года Елизавета Петровна ужесточила преследование евреев, запретив им проживание не только в городах, но и на всей территории Великороссии и Малороссии: «Ныне известно стало, что они в Малороссии под разными видами, яко то торгами и содержанием корчем и шинков жительство свое продолжают, от чего от них, яко Христа спасители ненавистникам нашим верноподданным крайнего вреда ожидать должно». Указ повелевал из городов, сел и деревень «всех мужеска и женска пола жидов, какого бы звания и достоинства ни были… со всем их именем немедленно выслать за границу и впредь оных ни род каким видом в нашу империю ни для чего не впускать», за исключением принявших «христианскую веру греческого исповедания».

Истек год; 16 декабря 1743 года Сенат, ссылаясь на донесения Генеральной войсковой канцелярии, Лифляндской губернской канцелярии и Рижского магистрата о том, что запрещение въезда евреев в Малороссию и Лифляндию для ярмарочной торговли нанесет ущерб доходам казны, ибо лишит ее таможенных сборов, просил разрешить евреям приезд с товарами на ярмарки, тем более что они, продав товары, возвращаются домой, за пределы Российской империи.

Последовала резолюция, насколько нам известно, одна из немногих, лично начертанных императрицей: «От врагов христовых не желаем прибыли». Сенат, получив столь категорическую резолюцию, отправил 6 января 1744 года во исполнение ее указы евреев «на ярмарки ни на малое время в Россию отнюдь не впускать и Сенат более по этому вопросу не беспокоить». Безоговорочное исполнение указов и резолюции подтверждается отсутствием в елизаветинском законодательстве указов на этот счет.

Должно заметить, что Елизавета проявляла нелюбовь к евреям не как к национальности, а как к представителям иудейского вероисповедания. Об этом свидетельствует ее отношение к крещеному еврею Петру Грюнштейну. Подобно тому, как Петр Великий пользовался услугами крещеного еврея Петра Шафирова, возведя его в вице-канцлеры, так его дочь приласкала Грюнштейна, деятельного участника переворота, пожаловала ему самое значительно число крепостных (927 душ) и должность адъютанта.

Российская империя, как известно, издавна являлась государством многонациональным и многоконфессиональным. Христианизацию инаковерующих начали осуществлять задолго до восшествия на престол Елизаветы Петровны, но при ней она приобрела более широкий размах и новые приемы привлечения магометан и язычников к православию.

Истории известны два способа обращения инаковерующих в христиан: добровольный, когда на них воздействуют словом. Но русская церковь в XVIII веке была бедна священниками, достаточно образованными и обладающими даром внушения, чтобы исполнять миссионерские функции. Московский архиерей Платон Малиновский в 1753 году вопрошал: «Каким образом им (священникам. — Н. П.) обучать тому, чему они сами ничего не умеют».

Более доступным, не требовавшим ни знаний, ни ораторских талантов, было использование административных рычагов и насилия, чтобы принудить тех же магометан принять христианство. Из сенатского указа 1744 года узнаем, что из существовавших в Казанском уезде 536 мечетей сломано 418 и впредь разрешено их строить в селениях, где верующих магометан насчитывалось не менее 200 дворов. Закон запрещал строить мечети в селениях, где наряду с магометанами проживали русские, татарам запрещалось «обращать в свой закон» калмыков, мордву, чувашей и др.

Главной приманкой, привлекавшей иноверцев принять христианство, было предоставление им льгот, причем весьма существенных, ради которых часть из них отказывалась от веры, исповедовавшейся их предками. Новокрещеным крестьянам и холопам предоставлялась свобода от их владельцев; магометане и язычники, принявшие христианство, освобождались на три года от уплаты подушной подати, их же обещано было освободить из-под стражи за нетяжкие преступления. При Елизавете Петровне число льгот новокрещеным увеличилось: они освобождались от рекрутской повинности, запрещалось их брать под стражу без ведома чиновников, назначенных защищать их интересы, разрешалось подавать челобитные не на гербовой, а на простой бумаге. Не забыты были и татарские мурзы, которым в случае принятия христианства предоставлялись дворянство и владельческие права на крестьян.

Известно также, что идолопоклонники не всегда покорно принимали христианство. Упоминавшийся выше Дмитрий Сеченов использовал столь грубые способы превращения язычников в православных и настолько озлоблял их, что они оказывали вооруженное сопротивление как самому архиерею, так и подчиненным ему священнослужителям.

Объезжая в 1743 году епархию, Дмитрий Сеченов обнаружил в одной из деревень Терюшевской волости Нижегородской губернии мордовское языческое кладбище, расположенное рядом с церковью, и велел его разорить. Протест мордвы выразился в том, что они напали на архиерея, и тот должен был искать спасения в погребе священника до тех пор, пока не прибежали на выручку крестьяне соседних русских деревень.

Приводить в повиновение непокорную мордву был отправлен во главе воинской команды премьер-майор Юнгерн, его встретила тысячная толпа мордвы, вооруженная луками, рогатками и огнестрельным оружием. Завязалось сражение, в котором победа досталась отряду регулярных войск: было убито 35 язычников, 136 взято в плен, среди которых 31 был ранен, в то время как потери команды составили пять раненых.

После неравного сражения мордва покорилась. Приговорен был к сожжению губернской канцелярией только зачинщик восстания новокрещеный Несмеянко-Кривой за то, что снял с себя крест и расколол икону; остальные, приняв крещение, были помилованы.

Этим сопротивление насильственной христианизации не закончилось. В 1745 году в другом селе той же Терюшевской волости толпа язычников избила прибывшего для крещения священника и напала на команду, посланную взыскивать доимку и вынужденную искать спасения, запершись в избе. На помощь ей прибыла другая команда, но и она не справилась с восставшими, вооруженными бердышами, рогатками, луками и дубьем. Лишь третьей команде из 75 человек удалось привести язычников в повиновение и принудить креститься, за что восставшие получили прощение.

Сколь непрочным был успех в христианизации, видно из того, что новокрещеные подали на имя императрицы жалобу на действия Сеченова, который держал не желавших принять христианство под караулом в кандалах, подвергал их избиению и многих окунал в купель со связанными руками. На насильственную христианизацию жаловались также чуваши и калмыки.

Христианизация, однако, продолжалась, но Сенат издал указ, запрещавший проводить ее насильственно, и, по данным специальной конторы под названием новокрещеной, к 1756 году было крещено до 400 тысяч человек; почти вся мордва, большая часть удмуртов, чувашей и марийцев. Впрочем, статистические данные, приведенные выше, нельзя считать достоверными. Дело в том, что иноверцы, получив соответствующие льготы, по истечении их срока вновь возвращались к прежней вере, и многие эту манипуляцию повторяли по нескольку раз.

На репутацию благочестивой императрицы наводили мрачную тень так называемые гари — самосожжения раскольников. Изучение законодательства елизаветинского царствования не дает оснований для вывода о том, что оно по отношению к раскольникам ужесточилось: в нем присутствуют те же, ранее издаваемые указы о ношении платья, придуманного еще Петром Великим, о запрещении им покидать скиты, то есть места своего жительства, и вовлекать в свои ряды новых сторонников двоеперстия. Вполне возможно, что с милосердием императрицы, наличием в ее сознании старорусского духа связано небывалое распространение старообрядчества. Этот факт отметил сам Сенат в указе 7 февраля 1755 года: «…по ведомостям из Москвы такое оных раскольников значится размножение, что в некоторых приходах и никого, кроме раскольников, не обретается».

При Елизавете вольготно себя чувствовал несгибаемый бунтарь Арсений Мацеевич — ярый противник секуляризации церковных владений и церковной реформы ее отца. Его противостояние светской власти началось в 1740 году, когда он, будучи митрополитом Тобольским, присягнул Иоанну Антоновичу, но наотрез отказался присягнуть правительнице Анне Леопольдовне на том основании, что она была лютеранкой. Подобная дерзость могла дорого стоить Арсению, если бы ему не покровительствовал новгородский архиепископ Амвросий, главное лицо в Синоде. Но заступничество Амвросия могло лишь оттянуть время расправы с непокорным архимандритом. Спас его переворот в пользу Елизаветы Петровны. В 1742 году Арсений Мацеевич прибыл в Москву на коронацию Елизаветы, был представлен Амвросием императрице, подписавшей указ о назначении его Ростовским митрополитом и членом Синода.

Бунтарский характер Мацеевич проявил и по поводу текста присяги Елизавете, явно ему симпатизировавшей, — фанатик протестовал против наличия в ней слов «крайний судья», под которым подразумевался монарх, в то время как, по мнению митрополита, подобное понятие приложимо только к Иисусу Христу. Несмотря на уговоры, Арсений не подписал присягу, и эта повторная дерзость тоже сошла ему с рук — он просил императрицу «помиловать меня раба твоего боголюбца — отпустить в Ростовскую епархию меня».

Набожной императрице импонировал фанатизм Арсения, и она исполнила его просьбу. В Ростове митрополит прожил спокойно один год, и, когда в 1743 году умер его покровитель Амвросий, синодалы потребовали объяснений, почему он отказался подписаться под присягой. Свой поступок Арсений объяснял тем, что предложенная присяга «более прилична присяге римскому папе».

Следствие так и не было завершено, и Арсений не давал о себе знать скандальными выходками до появления указа о секуляризации церковных владений, когда его протесты завершились пожизненным заключением в темницу.

Прямого отношения к расколу дело Мацеевича не имело, но оно привлекло внимание не столько упорной защитой своих убеждений митрополитом, сколько терпимым и даже благосклонным к нему отношением Елизаветы Петровны. Милосердие к Мацеевичу, точно так же как милосердие к ревнителям древнего благочестия, привело не к тем результатам, на которые можно было рассчитывать. Мацеевич угомонился лишь на некоторое время, а раскольники, почувствовав свободу, не подвергаясь суровым преследованиям, предались самосожжениям. Иного объяснения многочисленным гарям, происходившим именно в либеральное царствование Елизаветы Петровны, особенно во втором его десятилетии, нет. Заметим, ни при Петре Великом, ни при его преемниках не было столько самосожжений, как при Елизавете. 23 декабря 1748 года в Устюжской провинции сожгли себя более 70 человек, в январе следующего года в той же провинции во время гари погибло 53 человека, в 1756 году в Сибирской губернии сожгли себя 172 человека, в 1757 году зарегистрирована гибель 27 человек в Архангелогородской губернии, в декабре 1761 года в огне в Новгородской губернии погибло 15 человек.

Доброта и милосердие Елизаветы Петровны проявились в указе 12 декабря 1752 года, сложившем доимку с подушной подати. 13 мая 1754 года был обнародован указ о сложении за эти же годы лошадиной и рекрутской доимки. В июне этого же года подушная подать была уменьшена на шесть копеек. Указы освобождали из тюрем купцов, содержавшихся там за неуплату торговых пошлин; по случаю рождения великого князя Павла Петровича солдат гвардейских полков наградили по два рубля каждого, полевых — по одному рублю.

В ряде указов проявлена забота об отставных офицерах и солдатах: «для лучшего их за службы и раны содержания сыскать в Казани и близ оного» каменное здание, а если таковое не сыщется, «то и вновь построить каменный дом и содержать их на таком порядке, как в европейских государствах состоят, а наипаче применялся как в Париже таковые содержатся». В одном из указов этого цикла проявлена трогательная забота об отставных, военных: «По долголетней и многотрудной своей службы в походах и ранах и по всегдашнем и беспрестанном беспокойствии, в трудах по отставке от оного имели покой и пропитание». Между тем монастыри отказывались их принимать. Императрица, «сожалея о таком их бедствии», велела Синоду послать указ, чтобы монастыри принимали их без всяких отговорок. Указ 1760 года повелевал соорудить по две богадельни в Казанской, Нижегородской, Воронежской и Белгородской губерниях, а в провинциях — по одной.

К важным актам милосердия относится отмена смертной казни. Если быть точным, то указа, ее отменявшего, долгое время не существовало, а в 1744 году в связи с заключением Абоского мира все осужденные к смертной казни (кроме богохульников и виновных по первым двум пунктам: за измену и покушение на государя) освобождались от наказания. Впредь императрица повелела подавать ей списки осужденных к смертной казни на ее утверждение. За 20 лет царствования она не подписала ни одного указа, предававшего обвиняемого смерти.

Указ, отменивший смертную казнь, был обнародован десять лет спустя, в 1754 году, в связи с докладом Сената, поданным императрице. Сенат доносил, что среди 1300 колодников, содержавшихся в тюрьмах, 289 человек, совершивших особо тяжкие уголовные преступления, приговорены к казни, 101 человек за менее тяжкие преступления должен быть наказан вечной ссылкой на каторгу с предварительным вырезанием ноздрей. Кроме того, в тюрьмах содержатся под следствием еще 3579 человек, среди которых имеются лица, совершившие тяжкие преступления, подлежавшие наказанию смертной казнью.

Сенат счел рассмотрение императрицей судьбы каждого колодника крайне для нее обременительным и обратился к ней с предложением раз и навсегда установить меру наказания, в том числе и для тех, кто подлежал смертной казни. Ссылка на практику замены смертной казни отрубанием правой руки, существующую в Швеции, для России неприемлема, ибо превращала однорукого в инвалида, утратившего работоспособность и возможность прокормить себя. «Того ради, — обращался Сенат к Елизавете, — не соизволит ли ваше императорское величество повелеть подлежащих натуральной казни, чиня жестокое наказание кнутом и вырезав ноздри, поставить на лбу В, а на щеках — на одной О, а на другой Р и, заклепав в ножные кандалы, в которых быть им до смерти их, посылать в вечную тяжелую работу, а рук у них не сечь, дабы они способнее в работу употребляемы быть могли». Елизавета согласилась с представлением Сената, наложив резолюцию «Быть по сему» и внеся в предложение Сената дополнение, касавшееся жен отправленных на каторгу мужей — им разрешался второй брак.

Реализация Манифеста 1744 года в связи с окончанием войны со Швецией, объявлявшего всеобщую амнистию, имела и негативное следствие — значительная часть уголовников не вернулась к нормальной жизни, а пополнила отряды разбойников и воров. Дело в том, что Манифест освобождал от наказания не только убийц и разбойников, но и всех преступников вообще: ранее сосланных на каторгу купцов и откупщиков за долги казне, лиц, содержавшихся в тюрьме за неуплату подушной подати, за упущения по службе, а также солдат и матросов, совершавших многократные побеги. К этому нужно прибавить многочисленные указы, обнародованные в последующие годы (освобождение от наказания недорослей, не явившихся на осмотр, за несвоевременную присылку ведомостей о доимках и др.).

Акты милосердия обернулись небывалым распространением разбойных отрядов. Разбойничество — одна из характерных черт российской действительности, которую отметили еще источники Древней Руси.

Свидетельств о разбойных нападениях не только на помещичьи усадьбы, но и на крестьянские и посадские дворы в сельской местности и городах в разных районах страны сохранилось великое множество. Численность разбойных ватаг то увеличивалась, то уменьшалась в зависимости от решительности верховной власти вступать с ними в борьбу и наличия у нее для этого необходимых ресурсов. Время царствования тишайшего Алексея Михайловича прославилось успешной деятельностью атамана Степана Тимофеевича Разина, отряд которого насчитывал многие сотни удалых разбойников. В XVIII столетии подобных ватаг не было, но и мелкие отряды доставляли беспокойство местным властям, не располагавшим достаточными полицейскими силами для борьбы с ними. Нередко разбои совершали солдаты регулярной армии — они нападали на безоружное население городов и сел не только под покровом ночи, но и в дневное время, и не где-нибудь в глухомани, а в старой и новой столицах.

Историки выявили множество злодеяний разбойников, перечисление их дерзких налетов заняло бы десятки страниц. Ограничимся несколькими примерами. В Дмитровском уезде в 1744 году крестьяне майора Докторова занимались разбоем и смертоубийством. Против них был отправлен офицер с командой, но блюстители порядка понесли урон в 14 раненых и вернулись ни с чем. Лишь второму отряду, более многочисленному, удалось справиться с разбойниками. Генерал-майор Шереметев в том же году сообщал, что в его имении в Сокольской волости разбойники пограбили пожитки, взяли деньги, а приказчика били и жгли. Начальствовавший над караваном, отправленным из Москвы в Сибирь, доносил в 1744 году, что при следовании по Оке до Казани на его судно многократно нападали разбойники и он едва отбился от них, используя пушки. В пути он встретил более 50 разбитых и пограбленных судов. Разбойники в районе Астрахани численностью свыше 50 человек напали на рыболовные ватаги, ограбили их, а также прихватили большие морские лодки, пушки и порох.

В 1747 году из Перми пришло известие о разбойной ватаге, действовавшей на Каме, а также о пеших и конных отрядах численностью в несколько десятков человек, наводивших страх на обывателей. В следующем году разбойники, появившись в Одоеве, освободили четырех колодников и вместе с ними отбыли восвояси. В 1749 году разбойники, промышлявшие в Брянских лесах, сбывали награбленное имущество за границей.

Обратимся к сенатским указам, регистрировавшим наиболее крупные разбойные акции. Их опасность настолько возросла, что в мае 1746 года возникла надобность в учреждении особой экспедиции о расследовании дел о ворах и разбойниках. Раньше подобные дела рассматривались местной администрацией и там же чинились экзекуции. Ныне такой порядок «на неудобность признавается, так как оные злодеи делами своими друг другу обязаны бывают». Отныне все дела о разбойниках, как и их наказаниях, должна рассматривать особая экспедиция «при здешней полиции».

Число разбойных ватаг особенно увеличилось в годы Семилетней войны, когда полки, располагавшиеся во внутренних губерниях, были двинуты на запад, к театру военных действий. В июне 1756 года на Оке отряд майора Бражникова в сражении с ватагой разбойников числом в 80 человек потерял потопленными 27 и ранеными 5 человек, в то время как разбойники, вооруженные шестью пушками и огнестрельным оружием, не досчитались есаула и 5 человек убитыми. В Алаторе в марте того же года разбойники ограбили провинциальный магистрат, изъяв 949 рублей. Провинциальная канцелярия не располагала воинской командой и вынуждена была послать для поимки грабителей обывателей, вооруженных рогатинами и копьями, — ни ружей, ни пороху у них не было. Разбои приобрели настолько угрожающие масштабы, что Сенат вынужден был в ноябре 1756 года «для лучшего и скорейшего сыска и искоренения воров и разбойников и беглых драгун, солдат, матросов и прочих тому подобных непотребных людей, ныне быть особливым главным сыщикам». Они назначались в четыре региона, в которых разбои приобрели наибольшую опасность: первый регион охватывал огромную территорию, включавшую Нижегородскую, Казанскую, Оренбургскую и Астраханскую губернии; во второй регион вошли Московская, Новгородская и Смоленская губернии; в третий — Белгородская и Воронежская; в Архангелогородскую губернию назначался отдельный сыщик.

В распоряжении «особливых сыщиков» находились воинские команды, сыщики были наделены широкими полномочиями, в том числе и судебными — им предоставлялось право отправлять пойманных разбойников на каторгу в Рочервик.

Переходя к характеристике социальной политики Елизаветы Петровны, мы не намерены настаивать на наличии у нее системы взглядов и последовательности их осуществления. Нет нужды также перечислять один за другим многочисленные указы, свидетельствующие о сердобольности Елизаветы, ее желании помочь людям, оказавшимся в беде. Достаточно сообщить краткие сведения об их нацеленности. Так, в первый же месяц царствования Елизаветы была упразднена Доимочная комиссия, безжалостно выколачивавшая доимки в годы бироновщины. За один только 1742 год было обнародовано четыре указа, облегчавших судьбу виновных: освобождались от истязаний лица, допустившие ошибки в титуле императрицы в челобитных; два указа освобождали от наказаний за ложный донос по «слову и делу» как духовных, так и светских лиц; последние до обнародования этого указа, если были пригодны к службе, зачислялись в рекруты, а неугодные наказывались ссылкой в Сибирь на «вечную работу»; четвертый указ освобождал недорослей, не достигших 17 лет, от пыток.

Доброта и милосердие императрицы соседствовали с представлениями о слабости верховной власти, ее неспособности справиться с пороками общества, что вело к процветанию безнаказанного произвола и столь же безнаказанному сопротивлению этому произволу. Это наблюдение подтверждается двумя царствованиями представителей династии Романовых: «тишайшего» царя Алексея Михайловича в XVII столетии, получившем название «бунташного», и Елизаветы Петровны в XVIII веке, царствование которой в представлении верхов общества было «золотым веком». Но «золотой век» царствования Елизаветы Петровны, как и «бунташное» время «тишайшего» царя Алексея Михайловича, имел отличия: в «бунташный» век выступления были скоротечными, в «золотой век» — продолжительными, в XVII столетии в них участвовало городское население, в XVIII столетии — сельское: монастырские крестьяне, государственные крестьяне уральских заводов, ранее принадлежавших казне, а затем оказавшихся в руках вельмож, а также новая социальная прослойка, появившаяся в связи с развитием крупной промышленности, — работники мануфактур.

Волнения монастырских крестьян приобрели широкий размах в конце 50-х годов, после опубликования в 1757 году указа о замене управлявшими вотчинами служек светскими людьми — офицерами. Эту акцию крестьяне восприняли как изъятие вотчин у монастырей и передачу их государству. На этом основании они отказывались выполнять повинности в пользу монастырей и епархий — обрабатывать пашню и нести оброк натурой или деньгами. Монастырские власти и местная администрация не располагали силами, чтобы привести крестьян в послушание, а благочестивая императрица не считала возможным прибегать к кровавой расправе с ослушниками. Екатерина II получила в наследство от своей предшественницы и предшественника 100 тысяч монастырских крестьян, оказывавших неповиновение. Нет оснований волнения монастырских крестьян возводить в причину секуляризации владений духовенства, но они ускорили завершение давно назревшего процесса.

В отличие от волнений монастырских крестьян, повинности которых оставались неизменными, приписанные к заводам крестьяне оказывали сопротивление новым владельцам заводов, потому что оказались жертвами их алчности, — вельможи стремились увеличить доход для поддержания расточительной жизни за счет увеличения размера их повинностей.

Приписка крестьян к заводам, когда они находились в казенном содержании, производилась в соответствии с числом на заводе доменных печей и молотов, ковавших железо по нормам, установленным правительством. Вельможи на полученных заводах увеличили число молотов и доменных печей, что увеличило и потребность в древесном угле. Между тем численность приписных крестьян, обязанных отрабатывать подушную подать и оброчные деньги (в общей сложности 1 рубль 10 копеек) оставалась прежней.

Существовали три способа преодоления возникших трудностей. Первый состоял в переселении сановными заводовладельцами части их крепостных из вотчин, расположенных в Европейской России, на Урал. Эта операция требовала немалых затрат. Второй способ состоял в привлечении наемных работников, оплата труда которых превышала в несколько раз оплату приписных крестьян. Оставался третий способ, крайне выгодный вельможам и сталь же болезненный для приписных крестьян, — принудить их отбывать заводскую барщину, по своим размерам значительно превышавшую установленную норму. Приписные крестьяне ответили невыходом на работу.

Посыпались взаимные жалобы: заводовладельцы жаловались на отказ заготавливать уголь и из-за его отсутствия — на возможную остановку доменных печей, крестьяне — на произвол заводовладельцев. Попытки приказчиков заставить крестьян выйти на работу заканчивались потасовками, сопровождавшимися увечьями. При Елизавете воинские команды не привлекались для усмирения крестьян. Лишь при Екатерине II отправленные на Урал воинские команды, вооруженные не только огнестрельным оружием, но и артиллерией, принудили крестьян к повиновению, подвергнув жестоким истязаниям зачинщиков волнений.

Еще более продолжительными были волнения работников Суконного двора в Москве, начавшиеся в 1737 году и продолжавшиеся с перерывами в течение многих десятилетий. Волнения были вызваны повышением норм выработки сукна и снижением расценок за труд. В результате «ткачи и работные люди учинились непослушны». Обоснованность требований была настолько очевидной, что правительственные учреждения признали противозаконность действий владельцев мануфактуры. Именным указом Елизаветы Петровны было «велено всем впавшим в вину… отпустить и от наказания и ссылки и штрафов освободить». Этот указ можно считать наиболее доказательным подтверждением наличия человеколюбия и милосердия у благочестивой императрицы. Он успокоил работников на пять лет.

В 1749 году работники в знак протеста против «непрестанных жестоких» нападений прекратили работу и не поддались уговорам ни владельцев мануфактуры, ни представителей власти. На этот раз дело рассматривал Сенат, определивший «пущих заводчиков (подстрекателей, зачинщиков. — Н. П.)… в страх другим бить кнутом» и сослать в вечную ссылку на каторгу.

Объяснение столь несхожему отношению к одинаковым явлениям может быть одно: события, происходившие на Суконном дворе в 1744 году, стали известны Елизавете Петровне, находившейся в том году в Москве, в то время как в 1749 году дело рассматривал Сенат, руководствовавшийся в своем определении существовавшим в то время законодательством; можно с уверенностью сказать, что императрица о событиях на Суконном дворе в 1749 году не имела ни малейших сведений.

Набожность и милосердие императрицы, бесспорно, относятся к ее добродетелям, впрочем, не всегда приносившим желаемые результаты, поскольку она, будучи не лишенной здравого смысла, нередко руководствовалась не разумом, а эмоциями: акции милосердия по отношению к уголовным преступникам, совершившим в том числе и убийства, вели к распространению разбоев и грабежей, стремление вернуть раскольников в лоно официального православия увеличило число самосожжений, а насильственная христианизация вызывала вооруженный протест язычников.