Глава 7 Шуваловы — некоронованные правители

Петр Иванович Шувалов

Современники нередко ошибаются в оценке роли той или иной личности в истории страны — их впечатляет не вклад государственного деятеля в величие России, в рост ее престижа на международной арене, в улучшение благосостояния подданных если не в сию минуту, то в близкой перспективе, а личные достоинства или пороки государя: доброта, милосердие, обходительность всегда высоко оценивались подданными, создавали вокруг его имени ореол славы. Напротив, жестокость, расточительность, непосильное бремя тягот всегда вызывали осуждение современников.

Современников можно понять: их всегда привлекали доброта, милосердие, простота в обращении, спокойная жизнь, не нарушаемая новшествами, не всегда поддающимися сиюминутным оценкам. Если, однако, проявление жестокости видно невооруженному глазу, то такие пороки, как беспечность, лень, расточительность, игнорирование исполнения своих обязанностей, не вызывали осуждения подданных, поскольку над их сознанием довлела мысль о божественном происхождении власти государя и необходимости беспрекословно выполнять его волю.

За примером не следует далеко ходить. Из предшествующего текста видно, что роль государыни для Елизаветы Петровны была непосильной, что она была лишена достоинств государственного деятеля, стояла в стороне от происходивших в стране событий и в лучшем случае являлась их свидетелем. Тем не менее она пользовалась любовью подданных, и они с неподдельной горечью оплакивали ее кончину.

Напротив, Петр Иванович Шувалов (1710–1762), временщик, фактический правитель России в последние десять лет царствования Елизаветы, не заслужил доброго слова современников, ибо на их оценки решающее влияние оказали его непомерная алчность и безграничное честолюбие, затмевавшие его главное достоинство, — это был не чиновник, подобно, например, Остерману, аккуратно и безукоризненно выполнявший чужие повеления, определявшие движение страны по накатанной колее, а деятель государственного масштаба, обладавший творческим началом, способный охватывать всю совокупность сложных сторон жизни общества, способный быть провидцем, то есть угадывать последствия вводимых новшеств. Приговор в последней инстанции государственному деятелю выносят не современники, а история, поскольку только ей дано ответить на вопрос, негативное или позитивное влияние на судьбы страны оказали вводимые новшества, каков был их конечный результат.

Петр Иванович Шувалов разделил оценку, данную современниками Александру Даниловичу Меншикову. Его алчность, честолюбие и надменность в представлении современников брали верх над огромными заслугами и вкладом, внесенным им в величие России. Однако достаточно вспомнить его победу над противником у Калиша, его роль в разгроме шведов под Полтавой и пленении шведской армии у Переволочны, в строительстве новой столицы империи, его предложение о выводе страны из кризиса после смерти Петра Великого, чтобы разглядеть в Меншикове не только казнокрада, но и выдающегося полководца и крупного администратора.

Петр Иванович Шувалов запомнился современникам как алчный стяжатель, расточительный вельможа, затмивший этими качествами многие свои действия и поступки положительного свойства, обнаружившие в нем все признаки крупного государственного деятеля. Подробности о них — немного дальше, здесь ограничимся лишь их перечислением: проведение генерального межевания, объявление винокурения дворянской монополией, создание кредитной системы, отмена внутренних таможенных пошлин, участие выборных представителей от дворянства и купечества в работе Уложенной комиссии, изобретение единорога в артиллерии, громившего не только армию Фридриха II, но и впоследствии Наполеона.

Неизвестный художник Портрет императрицы Елизаветы Петровны. XVIII в.

Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Вернемся к оценкам П. И. Шувалова современниками. Все они отмечали у него наличие способностей, используемых им в корыстных целях. М. М. Щербатов в своем памфлете дважды отзывался о Шувалове: «Петр Иванович Шувалов был человек умный, быстрый, честолюбивый, распутный»; «Разумом своим, удобным к делам и ко льсти (лести. — Н. П.), силу свою умножил».

Незаурядные способности Шувалова признавал и секретарь французского посольства в Петербурге Фавье: «Граф Петр Шувалов умен, то есть хитер и склонен к интригам… в высшей степени склонен к хвастовству… сделался столь же известным, сколь и ненавистным своими привилегиями. Вместо того, чтобы скромно умерять блеск своего счастия, он возбуждает зависть азиатской роскошью в дому и в своем образе жизни: он всегда покрыт бриллиантами, как могол, и окружен свитою из конюхов, адъютантов и ординарцев».

Оба автора были хорошо осведомлены о событиях придворной жизни и роли в них П. И. Шувалова. Кругозор артиллерии майора Михаила Васильевича Данилова замыкался на артиллерийском деле, в котором он знал толк и к которому был причастен Шувалов, занимавший должность генерал-фельдцейхмейстера. «Граф, — писал Данилов, — был человек замыслов великих и предприимчивый…» В другом месте: «Графский дом наполнен был тогда весь писцами, которые списывали разные от графа прожекты. Некоторые из них были к приумножению казны государственной, которой на бумаге миллионы поставлена была цифром, а другие прожекты были для собственного его графского верхнего доходу, как-то сало ворванье (то есть жир морских млекопитающих и некоторых рыб. — Н. П.), мачтовый лес и прочее, которые были на откупу во всей Архангелогородской губернии, всего умножало его доход до четырехсот тысяч рублей (кроме жалованья) в год».

Все три упомянутых выше автора единодушны в оценке интеллекта П. И. Шувалова. Что касается его приложения, то здесь обнаруживаются существенные расхождения: Щербатов считал, что все проекты Шувалова преследовали корыстные интересы, казна от их реализации не извлекла никаких выгод, в то время как Данилов признавал получение от них прибыли государством.

Два современника Шувалова оценивали его деятельность негативно. Екатерина II предпочла изложить мнение о нем не от своего имени, а от имени толпы, якобы высказывавшей свои суждения во время похорон Петра Ивановича. Вынос тела по какой-то причине задерживался; и толпа проявила подозрительную осведомленность о махинациях покойного: «Иные вспомнили, — писала Екатерина в „Записках“, — табашный того Шувалова откуп, говорили, что долго его не везут по причине той, что табаком осыпают; другие говорили, что солью осыпают, приводя на память, что по его проекту накладка на соль последовала, иные говорили, что его кладут в моржовое сало, понеже моржовое сало на откуп имел и ловлю трески. Тут вспомнили, что трески ни за какие деньги получить нельзя и начали Шувалова бранить и ругать всячески. Наконец, тело его повезли из его дома на Мойке в Невский монастырь. Тогдашний генерал-полицеймейстер Корф ехал верхом пред огромной церемонией, и он сам мне рассказывал в тот же день, что не было ругательства и бранных слов, коих бы он сам не слышал против покойника, так что он вышел из терпения, несколько из ругателей велел захватить и посадить в полицию, но народ вступился за них, отбил было, что видя, он оных отпустить велел, чем предупредил и удержал, по его словам, тишину».

Второй современник, разделявший мнение М. М. Щербатова о корыстных интересах, преследуемых П. И. Шуваловым при осуществлении предлагаемых им реформ, тоже принадлежал к сановной бюрократии. Им был генерал-прокурор Сената Я. П. Шаховской, подробно описавший высказанные П. И. Шувалову обвинения в присутствии И. И. Шувалова, пытавшегося примирить враждовавших друг с другом вельмож. В отличие от императрицы, Шаховской признавал за Петром Ивановичем «острый и проницательный ум», но высказал в его адрес наряду со справедливыми упреками немало огульных, навеянных враждой. Шаховской вслед за Щербатовым обвинил Шувалова в том, что по его настоянию было ограничено производство пермской соли и увеличена добыча эльтонской в корыстных целях, — чтобы государственные крестьяне, издревле жившие доходами от поставки дров на соляные варницы, теперь, в связи с их закрытием, работали на его Гороблатодатских заводах. Обвинение зряшное, ибо сокращение добычи пермской соли было связано с истощением соляных источников.

Столь же несправедливым был упрек Шувалову в отмене внутренних таможенных пошлин: «…в том ваши же собственные пользы почитают, что тем освободилось ваше железо от платежа внутренних пошлин». Пошлины были отменены в 1754 году, а Гороблагодатские заводы Шувалов получил год спустя.

Шаховской далее обвинил Шувалова в создании для поставщиков вина льготных условий, которыми воспользовался сам, поскольку был крупным подрядчиком. Обвинение было бы справедливым, если бы льготы распространялись на одного Шувалова. В действительности ими воспользовались десятки дворян, поскольку винокурение стало дворянской монополией.

В упрек Шувалову Шаховской поставил и создание ассигнационного банка, кредитами которого прежде всего воспользовался он сам, но услугами банка пользовались и другие вельможи.

Знал ли П. И. Шувалов о резко негативной оценке современниками своей деятельности и враждебном отношении к своей персоне? Бесспорно, знал, ибо появление его недатированной записки относится к доказательствам того, что автор предпринял попытку оправдаться перед современниками и потомками и отнюдь не мрачными красками изобразил свою деятельность, не забывая подчеркнуть, что он руководствовался не личными интересами, а государственной пользой. Содержание оправдательного письма Шувалова столь же далеко от истины, как и большинство оценок, огульно осуждавших его деятельность. Подробные отзывы современников о П. И. Шувалове понадобились нам для того, чтобы убедить читателей в их несправедливости и предвзятости, в необходимости их пересмотра.

Чтобы раскрылся талант государственного деятеля в условиях абсолютной монархии, недостаточно необходимых для этого дарований; в дополнение к ним надобно было располагать личным доверием государя или государыни, иметь родственные связи с ними, пользоваться покровительством влиятельных при дворе вельмож, особенно фаворитов. Петр Иванович не сразу располагал всем набором условий, обеспечивших ему блистательную карьеру.

Вместе со старшим братом Александром Петр Иванович встретил 1741 год, когда цесаревна Елизавета стала императрицей, в скромной должности камер-юнкера. Хотя братья и не занимали ключевых позиций в событиях в ночь с 24 на 25 ноября, но переворот вознес их на вершину славы и величия — награды посыпались одна за другой: 24 декабря 1741 года оба были произведены в действительные камергеры, а в день коронации, 25 апреля 1742 года, Петр Иванович был награжден орденом Александра Невского, а 15 июля 1744 года пожалован генерал-поручиком.

Немаловажную роль в карьере Петра Ивановича сыграли брачные узы, соединившие его с любимицей императрицы Маврой Егоровной Шепелевой. Свадьба состоялась в феврале 1742 года, накануне отъезда двора в Москву на коронационные торжества. Это был явный брак по расчету, ибо некрасивая коротышка, старше супруга на два года, не вызывала симпатий у представителей сильного пола. Придворный ювелир Позье оставил о ней далеко не лестный отзыв: «Жена его (П. И. Шувалова. — Н. П.) была очень дурна собой, мала ростом и всегда… одевалась по-мужски; она пользовалась дружбой и полным довернем императрицы, обладала большим умом, но была мстительной противу тех, к кому не была расположена. Госпожа Шувалова заставляла императрицу делать много зла».

Не подлежит сомнению, что брак укрепил позиции Петра Ивановича при дворе, а услуги супруги способствовали его карьере — она с завидным упорством твердила Елизавете о достоинствах Петра Ивановича и в конце концов достигла своего: в 1744 году он был назначен сенатором, а в сентябре 1746 года пожалован графом Российской империи.

Назначение сенатором положило начало политической карьере Шувалова, открыло ему путь к претворению в жизнь разнообразных проектов. Первый из них был подан в 1745 году и касался цены на соль. Существовавшие цены сильно колебались и зависели от расстояния от места ее добычи (3,5 копейки за пуд) до места продажи в отдаленных районах, где цена достигала 50 копеек за пуд. Шувалов предложил установить для страны цену в 30 или 35 копеек за пуд. В первом случае казна получила бы 600 тысяч рублей прибыли, во втором — более чем один миллион рублей. Сенат отклонил проект на том основании, что увеличение цены на продукт первой необходимости крайне обременит население.

Отклонение проекта не обескуражило его автора, наоборот, повысило его активность в прожектерской деятельности: в 1747 году он подал проект «о способах умножения доходу казенного», в том числе и записку о цене на соль, в которой повторил предложения 1745 года. На этот раз Шувалову сопутствовал успех: Сенат согласился с его предложением продавать соль по 35 копеек за пуд и вино по 50 копеек за ведро.

Повышение цен на соль и вино характеризует Шувалова сторонником увеличения доходов казны за счет косвенных налогов, ложившихся прежде всего на трудовое население страны. Екатерина II была права, когда писала: «Петр Шувалов, который, конечно, был человек с отменными качествами и который желал сим делом прославиться и принести империи пользу, от нее понес народную ненависть».

В то же время, отметим, личной выгоды от реализации проекта Шувалов не извлек, в данном случае он руководствовался честолюбивым стремлением прославиться, заслужить признательность императрицы, то и дело запускавшей руку в казенный сундук, чтобы извлечь оттуда деньги, тратившиеся на удовлетворение ее прихотей.

Начало 50-х годов внесло существенные изменения как в положение Петра Шувалова, так и в царствование Елизаветы Петровны. Новый этап деятельности Шувалова связан с укреплением его позиций при дворе, с появлением у него двух сил, опираясь на которые, он превратил Сенат в послушное собрание, не осмеливавшееся оказывать сопротивления его начинаниям, а Елизавету Петровну — в императрицу, охотно выполнявшую его просьбы. Новый этап наступил и в царствовании Елизаветы Петровны — на смену протекавшему без новаций десятилетнему царствованию пришло время реформ, хотя и не сравнимых по своей значимости с преобразованиями Петра Великого, но введение которых в иных случаях давно назрело, в других — на десятилетия определило курс внутренней политики, по которому двигалась страна. Второе десятилетие царствования Елизаветы отличается от первого активной деятельностью правительства как во внутренней, так и во внешней политике.

Одну из этих сил представлял старший брат Петра, Александр Иванович, личность ничем не примечательная, кроме преданности Елизавете. В 1745 году он был брошен на подмогу дряхлевшему Андрею Ивановичу Ушакову, у которого уже недоставало сил, чтобы участвовать в пытках заключенных, содержавшихся в застенках Тайной канцелярии, а с 1747 года, когда Ушаков умер, стал полновластным хозяином учреждения, чинившего суд и расправу над противниками режима.

Руководство Тайной канцелярией, наводившей страх на всю страну, бесспорно, внушало опасения оказывать сопротивление братьям. Но значение этой должности не идет ни в какое сравнение с тем влиянием, которое досталось новому фавориту императрицы — Ивану Ивановичу Шувалову (1727–1797).

Своему фавору Иван Иванович обязан двоюродному брату Петру Ивановичу и его супруге Мавре Егоровне. Именно их стараниями сладострастная Елизавета Петровна обратила внимание на статного молодого человека с привлекательной внешностью, занимавшего скромную придворную должность пажа, на которую пристроили его супруги в 1745 году с далеко идущими целями. Паж влюбился в княжну Анну Гагарину, но Шуваловы расстроили брак, проча родственника в фавориты.

В отличие от малограмотного А. Г. Разумовского, Иван Иванович хотя и не получил систематического образования, но достиг знаний упорным чтением книг — великой княжне Екатерине Алексеевне довелось часто наблюдать его с книгой в руке.

Старания супругов Шуваловых увенчались успехом. Юный красавец приглянулся императрице, и та в 1749 году пожаловала его камер-юнкером, а в 1751 году — камергером.

Известный интерес представляют отношения между старым и новым фаворитами — повелось так, что новый счастливец, вошедший в «случай», требовал удаления старого, отлучения его от двора отправкой в почетную ссылку, либо на службу в глубокую провинцию, либо за рубеж в должности посла. Подобной судьбы Разумовский избежал. Такой же уступчивый, с мягким характером, как и Разумовский, Шувалов не преследовал старого фаворита — он довольствовался тем, что получил возможность, по свидетельству английского дипломата, «спокойно пользоваться расположением государыни». Более того, соперники, согласно свидетельству того же дипломата, поддерживали дружбу. Разумовский «находился в наилучших с ним отношениях… между ними никогда не бывало ссор, они жили вполне дружно, действовали всегда заодно, преследуя одинаковые цели, имея одни симпатии и никогда не противореча друг другу. Императрица оказывала им одинаково полное доверие, предпочитая их общество всякому иному». Любовный треугольник удивлял дипломата: «Редко приходилось видеть при дворе что-либо подобное».

Елизавета Петровна не довольствовалась услугами двух фаворитов. Она завела еще двоих: Каченовского и кадета Сухопутного кадетского корпуса Бекетова, такого же красавца, как и его соперники.

Клан Шуваловых усмотрел в Бекетове серьезную для себя угрозу. Дело в том, что ему протежировал злейший враг Шуваловых — канцлер Бестужев. Следовательно, усиление привязанности императрицы к Бекетову могло вызвать лишение фавора Ивана Ивановича, за которым последовало бы и падение влияния на государыню супружеской пары.

Шуваловы воспользовались самым коварным и бесстыжим приемом избавления от Бекетова. Бывший кадет как-то пожаловался на изменение цвета своего лица. Петр Иванович посоветовал ему мазь, которая сохранит румянец. Бекетов воспользовался мазью Шувалова, до неузнаваемости обезобразившей лицо красавца. Марфа Егоровна шепнула императрице, что любовник вел распутную жизнь и его лицо является ее следствием, опасным для здоровья государыни. Бекетов был немедленно отлучен от двора, опасного соперника более не существовало.

С 1754 года Иван Иванович стал полновластным фаворитом Елизаветы, причем привязанность ее к нему росла из года в год, что отмечалось всеми современниками. В марте 1755 года положение фаворита так упрочилось, а интерес императрицы к делам настолько утратился, что канцлер Бестужев лишился возможности непосредственного общения с нею и вынужден был пользоваться услугами фаворита. «Государственный канцлер, — доносил Гюи Диккенс, — никогда не беседует с императрицей наедине. Все делается письменно; канцлер подает докладные записки молодому фавориту Ивану Шувалову, а тот представляет их императрице, когда она расположена заниматься делами». Бестужев по этому поводу иронизировал в разговоре с английским послом Вильямсом: «…наша беда состоит в том, что у нас есть теперь фаворит, который говорит по-французски и любит французов». Этой фразой Бестужев подчеркнул роль фаворита, поклонника всего французского, сторонника союза с Францией, противодействовавшего его англоманским планам. Вражда между Шуваловым и Бестужевым имеет давнюю историю. Саксонский посол Пецольд еще в 1742 году писал: «Ссора между домами канцлера и камергера Шувалова принимает с каждым днем большие размеры; в нее впутываются столько других домов, что даже затрудняешься решить, кто с кем друг, кто враг».

Соперничество сначала велось с переменным успехом, но со времени, когда Иван Иванович стал фаворитом, его двоюродный брат Петр Иванович приобрел статус фактического руководителя внутренней политики правительства и подавал один проект за другим, причем почти все они претворились в жизнь. Первый из них ведет начало с 20 января 1752 года, когда Петр Иванович подал записку о необходимости провести генеральное межевание земель. Надобность в нем ощущалась давно, отсутствие четких границ между владениями постоянно вызывало между соседями конфликты, нередко сопровождавшиеся кровавыми побоищами.

Об одном из них, происшедшем в 1750 году в Каширском уезде, сообщает именной указ из Сената. На крестьян, принадлежавших Алексею Еропкину и косивших сено в его угодьях, напали крестьяне бригадира Аркарова и княгини Львовой, вооруженные дубьем, кольями, шестами и топорищами. Необычайные масштабы потерь, надо полагать, и обеспечили эпизоду известность на всю страну: было убито 26 человек. Кровавый эпизод, рассматривавшийся Сенатом в январе 1752 года, видимо, дал повод Шувалову составить записку, в которой обосновывалась необходимость проведения генерального межевания двумя соображениями: тем, что «дворянство и всякие владельцы недвижимых имений, обидимые лишением им подлежащих земель, удовольствованы справедливостью без обиды были», то есть необходимостью документально закрепить право на собственность. Второе соображение, навеянное свежими событиями, состояло в обязательности «пресечения доныне в спорах и завладении земель происходящих убийств».

Не прошло и месяца после подачи Шуваловым записки, как Сенат опубликовал указ, предписывавший помещикам подготовить документы, подтверждающие их права на владения: «чтоб все, кто за собой деревни и земли имеют, на эти земли всякие крепости заблаговременно приготовили». К межеванию, являвшемуся акцией крупного государственного значения, приступили с весны 1755 года, когда при Сенате была учреждена Межевая канцелярия во главе с первоприсутствующим П. И. Шуваловым, а межевщики располагали соответствующей инструкцией. Для ускорения межевания Шувалов предложил производить его даже в воскресные дни. Сенат согласился и с этим предложением, оставив лишь шесть дней в году, в течение которых межевщикам запрещалось работать.

Неизвестный художник Летний дворец императрицы Елизаветы Петровны. Картина с гравюры А. А. Грекова по рисунку М. И. Махаева. После 1753 г.

Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Пространная инструкция из 35 глав предусматривала все детали, относившиеся как к процедуре межевания, так и к отношениям между межевщиками и владельцем имения. Инструкция обязывала межевщика «неправды в том никому не чинить, ни явным, ни тайным образом, ниже для взятку, свойства и недружбы, ниже для страху сильных лиц».

Межевание, однако, продвигалось крайне медленно отчасти из-за малочисленности геодезистов, главным же образом из-за требования инструкции представить документы, удостоверявшие законность владения земельными угодьями, которые помещик считал своими. Все земли, владение которыми не было подкреплено документами, отписывались в казну.

Требование инструкции вызвало среди помещиков панику отчасти потому, что многие документы были давно утрачены: одни истлели за время хранения их в неблагоприятных условиях, другие погибли во время стихийных бедствий — пожаров и наводнений. Вотчинную коллегию стали осаждать тысячи доверенных уполномоченных помещиков, жаждавших получить выписки из соответствующих документов. Но и в архиве далеко не все документы сохранились. Впрочем, если жалованные грамоты и писцовые книги остались в сохранности, то это далеко не всегда помогало делу, ибо помещикам правдами и неправдами удавалось «округлять» свои владения за счет прирезки казенных земель и насильственного захвата их у государственных крестьян.

Итог работы межевщиков оказался неутешительным. За одиннадцать лет они не успели полностью отмежевать один Московский уезд. Если бы межевание велось такими же темпами, то оно могло бы завершиться спустя столетие.

Дело было ускорено при Екатерине II, освободившей помещиков от необходимости представлять документы на право владения. Единственное условие, вполне удовлетворявшее землевладельцев, — отсутствие претензий на эту же землю соседних помещиков. Манифест Екатерины II вызвал восторженный прием у помещиков. Известный мемуарист А. Т. Болотов так отзывался об этом документе: «Сей славный манифест о межевании произвел во всем государстве великое потрясение умов и всех владельцев деревенских заставил много мыслить, хлопотать, заботиться о всех своих дачах и владениях».

Манифест не мог не вызвать «потрясения умов», восторженного приема и восхваления императрицы, ибо он подвалил помещикам, освобожденным от необходимости документально обосновывать свои права, овладеть 50 миллионами десятин так называемой примерной земли, то есть землями, захваченными ими у казны, однодворцев и государственных крестьян.

Проявленная П. И. Шуваловым инициатива о проведении общегосударственного межевания принадлежит к числу важнейших правительственных мер, начало которой было положено в царствование Елизаветы, а завершено межевание при Александре I. Упрек М. М. Щербатова в том, что некоторые начинания Шувалова, в том числе и генеральное межевание, не завершились при нем, нельзя считать обоснованным. Даже после манифеста Екатерины II межевание продолжалось более полувека.

Конечно, требование межевой инспекции представить документы, подтверждающие право владения землей, нельзя считать безупречным, но оно преследовало интересы государства, в то время как послабления манифеста Екатерины II были введены в угоду дворянству.

Второй акцией, осуществленной по предложению П. И. Шувалова и имевшей огромное значение для складывавшегося всероссийского рынка, была отмена внутренних таможенных пошлин, сковывавших развитие торговли. Хлопоты об этом Шувалов начал в марте 1753 года, когда подал в Сенат записку об обременительности для населения таможенных сборов. Он писал, что «главная государственная сила состоит в народе… Когда же сей народ облегчен будет в разных его обстоятельствах, а особливо отнять бы те случаи, которые от сборщиков бесчеловечными поступками при сборах с крайним отягощением и разорением бывают, то он действительно много в сильнейшее состояние придет».

Сенаторов, однако, беспокоила не столько забота о благополучии крестьян, сколько значительное сокращение доходной части бюджета казны после отмены сбора таможенных пошлин. Сенаторов не убедили конкретные расчеты о вредном влиянии таможенных пошлин на торговлю: крестьянин, доставивший для продажи воз дров из Троицы в Москву, может выручить за них 15–20 копеек. Из этой суммы он должен заплатить в Москве пошлину, мостовые в оба конца, расходовать деньги на прокормление себя и лошади, так что домой он привезет едва ли половину денег, вырученных от продажи дров. В итоге Сенат отклонил предложение Шувалова, но он и здесь проявил настойчивость. В доношении, поданном в августе 1753 года, он писал: «Чрез сей способ неописанное зло и бедство, которое происходит крестьянству и купечеству, будет уничтожено». Главный аргумент Шувалова в пользу проекта состоял в том, что ущерб казны, понесенный от отмены внутренних таможенных пошлин, необходимо переложить на импортные и вывозимые товары — повысить пошлину и довести ее до 13 % от цены товара. Как возникла сакраментальная цифра 13 %? Это тоже плод усилий дотошного Шувалова: он не поленился запросить сведения о сумме сбора таможенных пошлин за последнее пятилетие: она составила 903 527 рублей. За это же пятилетие было ввезено товаров в Россию и вывезено из нее на 8 911 981 рубль. Если доход от сбора таможенных пошлин разложить на экспортно-импортные товары, то на рубль придется около 11 копеек. Шувалов, чтобы успокоить строптивых сенаторов, поднял пошлину до 13 %, то есть увеличил на 3 %, по сравнению с ранее взимаемой.

Сенат на этот раз признал предложение Шувалова «наиполезнейшим» и представил императрице доклад с предложением отменить вместе со сбором таможенных пошлин еще 17 мелочных сборов, ограничивавших внутреннюю торговлю: отвальные и привальные с барок, весчие, мостовые, с водопоя, с клеймения хомутов и др.

Полезность этой меры трудно переоценить — она отменяла поборы, сохранившиеся от средневековья и препятствовавшие свободе обмена товаров. Реализация проекта, начавшаяся с января 1754 года, освободила, кроме того, продавцов и покупателей от злоупотреблений многочисленных сборщиков, которые, пользуясь неграмотностью крестьян, бессовестно обирали их. Казна тоже не осталась внакладе: доход от 13 % сбора пошлин с импорта и экспорта превышал доход от сбора таможенных пошлин на 255 тысяч рублей.

Реформа заслужила восторженную оценку купечества и осуждалась некоторыми дворянами, в частности М. М. Щербатовым, считавшим, что Шувалов действовал в корыстных интересах. Если даже побудительным мотивом предложений Шувалова была личная корысть, то нельзя отрицать полезности реформы для всего населения и экономики страны. Позиция М. М. Щербатова, защищавшего интересы титулованного дворянства, станет понятной, если учесть, что эта прослойка общества являлась основным потребителем импортных товаров (сукно, шелк, кареты, кофе, краски и др.), цены на которые возросли в связи с увеличением пошлин.

Одинокий голос князя М. М. Щербатова заглушило громкое ликование по поводу таможенной реформы как дворянства, так и купечества, причем похвалу в свой адрес принимала Елизавета Петровна, роль которой ограничилась подписанием Манифеста. «С.-Петербургские ведомости» извещали подданных, что «от просвещенной ее императорского величества прозорливости не утаилось, что существенный ее прибыток состоит в прибытке ее подданных», отмечали «возбужденную чрез то в народе радость», которую высказал после окончания литургии в придворной церкви от имени Сената и народа канцлер. Можно представить, какие чувства испытывал канцлер Бестужев, когда был вынужден, как старший сенатор, поздравлять императрицу с успехом, по праву принадлежавшим его злейшему врагу П. И. Шувалову.

Благодарность купечества не ограничилась словесной риторикой: в январе 1754 года оно преподнесло Елизавете Петровне алмаз в 36 карат ценой в 53 тысячи рублей, 10 тысяч червонных и 50 тысяч рублей.

Ко времени, когда П. И. Шувалов фактически правил страной, относится важное начинание — это учреждение двух банков: Дворянского и Купеческого, заложивших основы банковской системы в России. Последовательность их возникновения, а также размеры их капиталов еще раз подчеркивают социальную направленность политики правительства — оно заботилось о благополучии дворянства, точнее, его элиты.

Расточительная жизнь вельмож приводила к тому, что потребности даже самых богатых не покрывались доходами крепостного хозяйства. В результате многие из них оказывались в цепких объятиях ростовщиков, взимавших до 20 % годовых за деньги, взятые под залог имений. Известный мемуарист А. Т. Болотов отметил печальные для дворян результаты пользования кредитом ростовщиков: «Роскошь и непомерное мотовство большей части наших дворян скоро произведет то, что большая часть наших сел и деревень принадлежать будет фабрикатам, купцам, подьячим, секретарям, докторам и лекарям, и не мы, а они господами и владельцами будут».

Цель создания в 1754 году Дворянского и Купеческого банков состояла в обеспечении дворян и купцов более дешевым кредитом.

Особенно трогательную заботу указ об учреждении заемного банка проявил о дворянах: «Многие российские наши подданные, а более из дворянства, имея в деньгах нужду, принуждены занимать у других с великими процентами и закладами такими, который против взятых денег в полтора или вдвое стоить может». Дворяне платят по 12, 15 и даже по 20 % годовых, «чего во всем свете не водится», и при просрочке платежа на несколько дней «положенного заклада не отдают, хотя б и деньги приносил». Отныне кредит выдавался из расчета 6 % годовых. Капитал Дворянского банка равнялся 750 тысячам рублей, Купеческого — 500 тысячам. Дворянский банк обязывал кредиторов погасить ссуду в три года, в то время как купцам ссуды выдавались на шесть месяцев.

Дворянский банк был призван поддерживать начинания дворян в перестройке крепостного хозяйства, его рационализации и приспособлении к рыночным отношениям. Практически он не оправдал этих надежд: его услугами воспользовались прежде всего вельможи, расходовавшие кредит не на рационализацию хозяйства, а на потребительские нужды, поддержание роскошного образа жизни на прежнем уровне. Правительство вынуждено было то и дело продлевать сроки возвращения взятых в кредит денег, но мотовство кредиторов продолжало процветать.

Дворянский банк был за несколько лет почти полностью опустошен, и в 1758 году по предложению того же Шувалова был создан так называемый Медный банк с капиталом в два миллиона рублей. Этот банк тоже стал легкой добычей вельмож: П. И. Шувалов получил ссуду около 470 тысяч рублей, канцлер М. И. Воронцов — 180 тысяч рублей, генерал-прокурор Сената А. И. Глебов, князья Репнин и Каменский — по 100 тысяч рублей каждый.

Успешнее была деятельность Купеческого банка. Подобно тому как вельможи оказывались в кабале у ростовщиков, дравших с кредиторов высокий процент, так и столичные купцы были опутаны долгами, и для них 6 %-ная ставка была благодеянием. Тем не менее столичные купцы бойкотировали банк, отказывались от его услуг на том основании, что их ни в какой мере не устраивал шестимесячный срок возвращения ссуд — размер территории страны и отсутствие благоустроенных дорог требовали продолжительного времени для оборачиваемости торгового капитала. Правительство пошло на уступку — срок возвращения ссуды увеличен был до одного года.

Купеческий банк, хотя и располагал скромной суммой, все же оказал положительное влияние на снижение как ростовщического процента, так и зависимости русских купцов от иноземных. Купцы оказались платежеспособнее дворян: из 802 тысяч рублей, которыми располагал банк, просроченных ссуд значилось 382 тысячи рублей.

К мерам, предложенным Шуваловым для поддержания помещичьего хозяйства, относится объявление винокурения дворянской монополией. Производство вина, как и его реализация, считалось делом весьма прибыльным. В петровское время, когда дворян обязывали служить в армии и многочисленных канцеляриях, они не располагали возможностью уделять должное внимание хозяйству, в том числе и винокурению — им занималось либо государство, либо купцы, поставлявшие вино на казенные питейные дворы.

По мере ослабления служебного бремени после смерти Петра Великого у дворян появилась возможность жить в деревне. Располагая даровым зерном и даровым трудом крепостных, помещики интенсивно занялись винокурением и поставками вина на питейные дворы. Как только было установлено, что казенные и помещичьи винокурни могли обеспечить питейные дворы необходимым количеством вина, по инициативе Шувалова в 1753 году был обнародован указ, предлагавший купцам отказаться от винокурения и в течение полугода либо продать винокурни дворянам, либо сломать их. В итоге купцы лишились важного источника дохода, а дворяне благодаря поддержке правительства приобрели его, став монополистами в винокурении и поставке вина.

До сих пор речь шла о реализованных проектах Шувалова, которые, хотя и учитывали прежде всего интересы дворянства, вместе с тем оказали благотворное влияние на экономику страны. Однако оценка прожектерской деятельности неутомимого Шувалова будет односторонней, если мы не остановимся на проектах полезных, но оставшихся нереализованными, и проектах реализованных, но своекорыстных, наносивших ущерб государству.

К первым относится учреждение по его инициативе двух комиссий: Уложенной комиссии и Комиссии о коммерции. Вопрос о создании Уложений комиссии возник в том же 1754 году, когда был отменен сбор внутренних таможенных пошлин. На расширенном заседании Сената 11 марта 1754 года, на котором присутствовали императрица и члены коллегий во главе с президентами, рассматривались предложения различных ведомств, как избавиться от волокиты, ускорить решение дел в судах, улучшить работу правительственных учреждений.

На заседании выступил и П. И. Шувалов, указавший на два способа устранения недостатков: он отметил, что существующие законы «с настоящим временем не сходны» и что в них столько противоречий, наслоений, исправлений, в которых способны разобраться лишь служители, много лет занимавшие канцелярские должности. Словом, Шувалов предлагал привести законы в соответствие с изменениями, происшедшими в стране со времени принятия Уложения 1649 года, и формулировать их так, чтобы они были всем понятны. Для этого надлежало продолжить работу, начатую при Петре Великом и Анне Иоанновне. На следующем заседании Сената было решено создать при нем комиссию во главе с генерал-рекстмейстером Дивовым, которой поручить свести воедино статьи Уложения, предложенные комиссиями, учрежденными при коллегиях, канцеляриях, конторах. С апреля 1755 года Сенат начал слушание двух подготовленных частей Уложения: судебной и криминальной.

В связи с Семилетней войной работа комиссии хотя и не прекращалась, но протекала настолько вяло, что практически не оставила следов своей деятельности: в 1756 и в 1757 годах она заседала всего пять раз. В 1759 году изменили состав комиссии — в нее вошли Р. Л. Воронцов, А. Еропкин и другие, а спустя два года сменился и ее руководитель — им стал вместо П. И. Шувалова Р. Л. Воронцов. Изменение состава комиссии и ее руководителя сопровождалось изменением поставленных перед комиссией задач: шуваловский проект предусматривал меры по развитию торговли и промышленности, расширение прав купечества, в то время как воронцовский ориентировался на расширение дворянских привилегий. Новшеством стало и привлечение к работе комиссии представителей дворянства и купечества, причем дворяне имели право приглашать одного депутата от провинции, в то время как купцы — двух депутатов от каждой губернии.

Согласно сенатскому указу, избранные депутаты должны были явиться в Петербург к 1 января 1762 года, хотя явились только пять человек: два дворянина и три купца.

Комиссия агонизировала: сначала ее в 1762 году в связи с коронацией Екатерины II перевели в Москву, в следующем году депутатов распустили по домам. В 1764 году она провела 12 заседаний, в 1765 году — на одно больше. Она умерла естественной смертью — у Екатерины созрел план созыва новой Уложенной комиссии, ее энергия была направлена на составление «Наказа» для нее и условий ее комплектования.

Одна из сфер прожектерской деятельности Петра Ивановича, движимого чрезмерным честолюбием и желанием прославиться, может показаться странной. Речь идет о его предложениях, касающихся военного дела. Сугубо штатский человек взялся за дело, которое оказалось ему либо совсем незнакомым, либо в котором он был менее сведущ, чем в экономике страны и ее административном устройстве. Правда, надо отдать Шувалову должное — он обладал недюжинными организаторскими способностями, умел находить и привлекать к разработке своих прожектов талантливых специалистов. Однако и их услуги оказались тщетными, когда в 1753 году зашла речь о замене гаубиц с круглыми стволами гаубицами с овальным стволами на том основании, что они будто бы имели большую убойную силу.

Ход мыслей, изложенных Шуваловым в записке Сенату, на первый взгляд кажется убедительным: «Гаубицы с овальным калибром, из которого рассуждается в стрелянии картечами лучший способ, что оные более по линии в стороны раздаваться быть имеют, а не так как до ныне от круглых калибров большое число вниз и вверх праздно падают».

Были отлиты пробные экземпляры, 10 ноября 1753 года гаубица в присутствии сенаторов и членов Военной коллегии подверглась экспертизе, повторенной в январе следующего года, и в конце концов была одобрена и рекомендована для внедрения в армии. Началась срочная замена гаубиц старого образца шуваловскими. Не ясно, как проводились испытания и насколько были компетентны сенаторы и члены Военной коллегии в артиллерийском деле, но во время военных действий шуваловские гаубицы не выдержали сравнения со старыми образцами, и после смерти изобретателя в 1762 году производство их прекратилось.

Столь же эфемерной оказалась организация так называемого обсервационного корпуса, созданного по инициативе того же П. И. Шувалова и находившегося в его непосредственном подчинении. Суть новшества состояла в том, что из всех армейских полков были взяты в этот корпус самые крепкие солдаты численностью в 30 тысяч человек. В мае 1756 года в связи с предстоявшей войной Шувалов докладывал на Конференции о том, что «великая надобность и польза есть в содержании в исправном и порядочном состоянии артиллерии и принадлежащего к оной знатного артиллерийского и инженерного корпуса и прочего». По идее, обсервационный корпус, дислоцированный в пограничных районах, должен был составлять мобильную и ударную силу армии. На деле корпус, созданный накануне Семилетней войны и обошедшийся казне в копеечку, в боевых действиях не участвовал.

И все же П. И. Шувалов оставил заметный след в истории русской артиллерии прежде всего тем, что придавал ей огромное значение. Будучи назначенным в мае 1756 года генерал-фельдцейхмейстером, то есть руководителем артиллерии страны, он писал: «Главное и первое есть упование в том, чтобы добиться и победу свою доставать действием артиллерии».

Кроме гаубиц, без всякого на то основания считавшихся секретнейшим оружием и содержавшихся всегда зачехленными, чтобы о них ничего не проведал противник, а прислуге под угрозой смертной казни запрещалось что-либо сообщать о них, у Шувалова существовало еще одно детище, оказавшееся полезным изобретением, — единороги. Пушки получили это название от изъятого из фамильного герба Шувалова единорога, отливавшегося на всех орудиях разного калибра. Единороги заменили мортиры и имели, по сравнению с ними, два преимущества: их ядра летели на расстояние, в два раза превышавшее полет ядер из мортир, а их убойная сила превосходила мортиры в восемь раз. Единороги громили армии Фридриха II в Семилетней войне, Наполеона в войне 1812 года и были заменены только после изобретения нарезных стволов.

Без всякого сомнения, негативной оценки заслуживает деятельность П. И. Шувалова в той части экономики, где государственный интерес и интерес населения были принесены в жертву корыстной пользе отличавшегося алчностью мудрого государственного деятеля. Имеется в виду откуп им в 1747 году тюленьего промысла на Ладожском озере и Каспийском море, а в следующем году откуп на 20 лет сальных промыслов в Архангельске и китового промысла в Гренландии. Монопольное положение Шувалова на рынке сбыта морской продукции позволяло ему принимать продукцию у промысловиков по крайне низким ценам, что значительно увеличивало доход монополиста за счет уменьшения дохода тех, кто занимался добычей морских животных.

Самую крупную аферу Шувалов совершил в 1755 году, когда по его настоянию была осуществлена передача казенных металлургических заводов в частные руки. Сама по себе акция ничего предосудительного не таила. Ею пользовался Петр Великий в качестве средства развития промышленности. Царю было хорошо известно об отсутствии у купцов средств на строительство крупных промышленных предприятий и их эксплуатацию: надобно было располагать значительным капиталом, чтобы не только соорудить мануфактуру, приобрести соответствующее оборудование, но и обеспечить ее квалифицированными работниками, нанимаемыми за границей, закупить сырье и т. д. Принадлежавшие казне предприятия вместе с укомплектованным штатом работников и заготовленным сырьем передавались купцам на весьма льготных условиях: будущие владельцы предприятий расплачивались с казной в течение предусмотренного договором срока не деньгами, а готовой продукцией в зависимости от профиля предприятия: железом, пушками, сукном, полотном. Более того, учитывая огромные размеры территории и медленную оборачиваемость капитала, казна выдавала некоторым промышленникам беспроцентные ссуды и освобождала на несколько лет от уплаты таможенных пошлин.

Положительные результаты подобной политики сказались довольно быстро. Успехи ее историки обычно иллюстрируют примером колоссального роста промышленного хозяйства тульского предпринимателя Никиты Демидова — он получил Невьянский завод на Урале в 1701 году, а ко времени своей смерти оставил наследнику шесть крупных металлургических заводов.

Приватизация казенных заводов на Урале, осуществленная по предложению П. И. Шувалова в 1755 году, не вызвала бы осуждения, если бы он руководствовался теми же принципами, что и Петр Великий, — передавал заводы купцам, знавшим толк в торговле и промышленном производстве. Но в том-то и дело, что все металлургические заводы Урала сказались в руках не купцов и предпринимателей, а вельмож, рассматривавших заводы как источник получения дополнительных доходов, тут же растрачиваемых на поддержание роскошного образа жизни. Сам П. И. Шувалов получил Гороблагодатские заводы, считавшиеся лучшими на Урале, поскольку они работали на самых высококачественных рудах.

Ни один из вельмож не удержался в роли промышленника, почти все они не уплатили за заводы ни копейки, и все предприятия вновь оказались в руках казны, причем покупная цена учитывала только сумму, издержанную на строительство, а казна их выкупала по рыночной цене, учитывавшей качество руды, стоимость лесных угодий, труд приписных крестьян, оплачиваемый в два-три раза ниже труда наемных работников. Это был чистой воды грабеж народного достояния, инициатором которого был П. И. Шувалов.

Чтобы яснее была суть дела, приведем два примера. Роман Илларионович Воронцов, брат вице-канцлера, имевший прозвище «Роман — большой карман», должен был уплатить за Верх-Исетский завод около 36 тысяч рублей, а казне продал за 200 тысяч рублей. Камергер граф Иван Григорьевич Чернышев за два Юговских медеплавильных завода должен был уплатить около 92,5 тысячи рублей; к двум заводам он прибавил еще один, Аннинский, затраты на сооружение которого неизвестны; казна за три завода уплатила 430 тысяч рублей.

Хищническая эксплуатация бывших казенных заводов привела к трагическим социальным последствиям, обусловленным тем, что вельможи в погоне за увеличением прибыли к полученным заводам сооружали новые или пристраивали к старым дополнительные доменные и медеплавильные печи, а рубило лес и жгло уголь прежнее количество приписных крестьян, труд которых оплачивался по закону, изданному еще в 1724 году, и был ниже оплаты наемного труда в два-три раза.

Расширение промышленного хозяйства вельмож приводило к значительному увеличению потребностей в древесном угле и, следовательно, при неизменном количестве приписных крестьян (приписка крестьян прекратилась к середине 50-х годов) — к увеличению дней работы крестьян в лесу, что сильно отражалось на их благосостоянии. Приписные крестьяне оказывали сопротивление произволу вельмож невыходом на работу. В приписные деревни посылались карательные отряды, далеко не всегда справлявшиеся с волнениями. По словам Екатерины II, ко времени вступления ее на престол в неповиновении находилось 100 тысяч крестьян, приписанных к уральским заводам, оказавшимся в руках вельмож. Их усмиряли с применением артиллерии.

Уместно отметить, что перечисленными в главе предложениями П. И. Шувалова не исчерпываются его прожектерские усилия. Прожектов было подано великое множество, но они остались на бумаге. Назовем один из главных, «касающийся до разных государственных полезностей». Он относится к 1754 году. Цель проекта — улучшить положение «главной силы государственной, то есть народа, положенного в подушный оклад». В проекте перечислены недостатки в управлении, устранение которых избавит страну от наносимого ей урона: притеснения, чинимые крестьянам проходящими через населенные пункты полками; устранение причин, вызывающих бегство крестьян за рубеж; крайне низкие, не регулируемые государством цены на хлеб; огромное количество неспособных правителей в губерниях, провинциях и городах, отчего оскудело правосудие, и многое другое. Шувалов предложил создать хлебные магазины трех назначений: для полкового довольствия, для регулирования цен на хлеб и для запасов на случай недорода. С этой целью он предлагал организовать при Сенате контору Государственной экономии.

Худ. Антон Павлович Лосенко Портрет президента Академии художеств Ивана Ивановича Шувалова. 1760 г.

Холст, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Сенат не стал обременять себя заботами, требующими немало усилий, и передал записку в комиссию по составлению Уложения, где она и была похоронена.

Иван Иванович Шувалов

Неоценимую услугу в реализации проектов и их обсуждении в Сенате П. И. Шувалову оказывал Иван Иванович Шувалов. Вероятно, Иван Иванович чувствовал себя в неоплатном долгу перед двоюродным братом, поскольку знал, что своим положением фаворита обязан чете Шуваловых. Без их покровительства он не оказался бы при дворе императрицы камер-пажом, без влияния Мавры Егоровны Елизавета Петровна, быть может, не обратила бы внимания на юношу, занимавшего скромную придворную должность.

Достаточно взглянуть на перечень лиц, окружавших императриц и их фаворитов, чтобы убедиться, сколь выше их по интеллекту стоял Иван Иванович Шувалов. Императрица Анна Иоанновна окружала себя шутами, карлами и карлицами, любила на сон грядущий наслаждаться пением фрейлин, для нее разыскивали по всей стране женщин, умевших без умолку часами болтать всякий вздор. Достоинство ее фаворита Бирона состояло в том, что он души не чаял в лошадях.

Елизавету Петровну прежде всего привлекала внешность фаворитов, ее выбор падал на статных красавцев, их интеллект ее не интересовал. Бутурлин, Шубин, Разумовский внушали ей уважение не содержанием, а формой, красотой и мужской силой. В окружении Разумовского толпились соотечественники, питавшие пристрастие к горилке. Не чужда была горилка и Алексею Григорьевичу. Он нередко напивался до такого состояния, что становился буйным, крушил всех, кто попадался под руку. Даже любимица императрицы Мавра Егоровна не была уверена, вернется ли живым и невредимым ее супруг П. И. Шувалов, отправившийся на охоту с Разумовским, не погуляет ли по его спине палка разъяренного фаворита. Развлечения Елизаветы Петровны, как и Анны Иоанновны, сочетали вкусы переходной эпохи: привычную с детства старину с новыми веяниями — итальянской оперой, выступлениями французских актеров и музыкантов. Хотя она, в отличие от жестокой двоюродной сестры, и обладала добродушным нравом, но в порыве гнева могла, как и Анна Иоанновна, наградить фрейлин пощечинами, а придворных даже высокого ранга обругать отборной бранью. Елизавета Петровна любила устраивать прогулки в царской карете по аллеям Петергофа и Царского Села в сопровождении придворных служанок самого низкого ранга и наслаждаться их немудреными сплетнями, чем шокировала чопорных придворных.

И. И. Шувалова тоже привлекали неординарные личности, но отличавшиеся не внешностью или умением болтать, но и необыкновенными дарованиями. Так, он гордился тем, что случайно встретил на улице крестьянина, покупавшего книги на латыни. Шувалов познакомился с покупателем — тверским крестьянином Свешниковым, самостоятельно овладевшим многими языками. Самородка-простолюдина Шувалов позвал к себе и пригласил вельмож познакомиться с чудом. Вот описание очевидца: «Начался съезд, гости валились один за другим. Наконец приехала и княгиня Дашкова. Войдя в комнату, тотчас же спросила она с нетерпением у хозяина: „Где же твой чудный крестьянин?“ Скромный Свешников явился к ее сиятельству. „Здравствуй, дружок! — сказала она с живостью. — Говорят, что ты знаешь по-гречески, по-латыни и по-французски?“ — „Да, сударыня, про себя всего понемногу разумею“. — „Хорошо, переведи же нам что-нибудь!“ Тут, взяв одну книгу из лежавших на столе Руссовых творений, назначила ему место для перевода. Свешников переводил изустно, нимало ни в чем не затрудняясь… „Ну, дружок, как тебе нравится этот сочинитель? Не правда ли, что он пишет очень красиво?“ — „Да, — отвечал крестьянин, — Руссо самый красноречивый писатель: он хоть кого обворожит! Всем бы хорош был, только часто сбивается с пути, много затевает несодеянного“. Такое суждение еще более всех удивило: „А можешь ли доказать нам, в чем именно он ошибается?“

Свешников и здесь не растерялся и дал ответ, свидетельствовавший о глубоком изучении произведений просветителя. Все знатные особы наперерыв осыпали его различными вопросами, и Свешников давал всем скорые и правдивые ответы, которыми и убедил знаменитых собеседников своих, что они точно видят пред собою человека редких дарований. Дашкова предложила ему почетное место в Академии, но Свешников отказался, заявив, что учится для забавы, а ему надо кормить целое семейство. Не принял он и предложения Шувалова учиться в Московском университете. С этого времени крестьянин поселился у своего покровителя и ежедневно по часу-два проводил в беседе с ним».

Описанный эпизод происходил в 1784 году, после продолжительного пребывания Шувалова за границей, где он значительно расширил свой кругозор, приобрел светский лоск, посетил многие салоны, встречался с Вольтером. Но Иван Иванович и в 18-летнем возрасте, когда оказался в объятиях Елизаветы Петровны, занял особое место среди фаворитов и фавориток, которыми так богат XVIII век, прежде всего потому, что не стремился извлечь из своего положения, по крайней мере открыто, материальных выгод, как это позволяли себе А. Д. Меншиков, Э. И. Бирон, А. Г. Разумовский, Е. Р. Воронцова и другие. Иван Иванович не очень был далек от истины, когда в одном из писем М. И. Воронцову в ответ на предложение последнего начать хлопоты перед императрицей о пожаловании ему десяти тысяч крестьян и ордена Андрея Первозванного писал о себе: «Могу сказать, что родился без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности; когда я, милостивый государь, ни в каких случаях к сим вещам моей алчбы не казал в таких летах, где страсть к тщеславию владычествует людьми, то ныне и более причин нет. Мое единственное желание — благополучие нашей милостивейшей в свете государыни, ее дражайших родственников и моего любимого отечества и потом себе только спокойную жизнь, в которой бы я мог безмятежно окончить дни мои, которые по неумеренному счастию сделались столь знатны и воздвигли мне ненависть, напасти и злость, которые все истинно меня не столько крушат уже, сколько я знаю Бога и на него надежен за чистоту моей совести, которая ничего мне не представляет, что бы я делал, оставив мою должность, ниже бы кому сделал какое зло, кроме что терплю от других — на моем сердце».

Неизвестный художник Портрет Александра Борисовича Бутурлина. Сер. XVIII в.

Государственный исторический музей, Санкт-Петербург

Эту своего рода исповедь Иван Иванович коротко повторил еще дважды: в письме к сестре П. И. Голицыной, датированном ноябрем 1763 года, когда он после кончины Елизаветы Петровны утратил значение теневого императора, лишился власти и, следовательно, возможности удовлетворить честолюбивые и корыстолюбивые притязания. В письме ни слова сожаления об упущенных возможностях, когда он находился «в случае». «Благодарю моего Бога; что дал мне умеренность в младом моем возрасте, не был никогда ослеплен честьми и богатством, и так в совершеннейших годах еще меньше быть могу». В другом письме, отправленном, видимо, в состоянии ипохондрии, которой был подвержен, он писал о себе: «Считайте, милостивый государь, что я мертв для себя самого, когда себе ничего не желаю, о себе не думаю и все для того, чтобы удостоиться имени честного человека».

Что в этих заявлениях надобно признать бесспорным, не подлежащим сомнению? Прежде всего факт, что Шувалов не только не докучал своей возлюбленной просьбами о пожаловании «крестьянишек» и «деревнишек», но и отказался от хлопот, предложенных услужливым М. И. Воронцовым. Не страдая ненасытным честолюбием, он, в отличие от Меншикова и двоюродного брата Петра Ивановича, не стремился к высоким должностям, не занимал ни одного правительственного поста, не стал ни светлейшим князем, ни графом, ни даже бароном, а остался до конца дней своих Иваном Ивановичем Шуваловым, хотя любое из этих званий мог получить без всякого труда. В то время как Иван Иванович решительно отказывался от почестей и довольствовался чином обер-камергера, генерал-лейтенанта, должностью куратора Московского университета, президента Академии художеств, Петр Иванович был обременен множеством высших чинов и должностей: имел звание фельдмаршала, хотя не участвовал ни в одном сражении, носил графское достоинство и придворный чин действительного камергера, занимал должность сенатора, генерал-фельдцейхмейстера, конференц-министра и лейб-кампании поручика.

Елизавета Петровна любила одаривать фаворитов дворцами. В 1757 году она пожаловала «собственный каменный дом, что у Аничкова моста, со всеми строениями и что в нем наличностей имеется» графу А. Г. Разумовскому. Еще раньше, в 1754 году, она пожаловала дворец на Невском проспекте И. И. Шувалову. Об этом дворце сохранилось два несхожих суждения современников. Секретарь французского посольства Фавье назвал сооружение «красивым дворцом». Екатерина II, напротив, не обнаружила в нем ничего привлекательного. «Хозяин, — писала она, — украсил этот дом, насколько было у него вкуса, тем не менее дом был без вкуса и довольно плох, хотя чрезвычайно роскошно убран. В нем было много картин, но большей частью копий; одну комнату облекли чинаровым деревом, но так как чинара неказиста, то поверх нее навели глазурь, отчего комната сделалась желтой; чтобы поправить дело и уничтожить желтый цвет, ее покрыли очень тяжелою и богатою резьбой, которую посеребрили. Снаружи этот дом, хотя очень огромный, напоминал своими украшениями манжеты из алансонских кружев, так много на нем было богатых украшений».

Дворец на Невском проспекте относится к единственному официально зарегистрированному пожалованию императрицы Шувалову, новоселье в котором он отпраздновал пышным маскарадом 24 октября. Все это подтверждает репутацию Ивана Ивановича как бессребреника, не использовавшего положение фаворита в корыстных целях, роскошь императрицы и ее двора, мотовство вельмож нисколько его не коснулись, и он довольствовался скромными благами, предоставленными ему, когда он был пажом.

Подобный ход мыслей противоречит свидетельству Фавье о том, что Шувалов «имеет только один красивый дворец, в котором, впрочем, он не живет, так как имеет помещение при дворе, но обстановка у него роскошна, и, как говорят, он имеет наличными деньгами более миллиона рублей серебром. Для себя лично он ищет удовольствий и развлечений, насколько, впрочем, это ему дозволяет его положение: он имел несколько любовниц».

Наличие у Ивана Ивановича свыше миллиона рублей документально подтвердить невозможно, но нет сомнения, что деньжата, и довольно значительные, у него водились: после смерти императрицы он приобрел две тысячи крепостных, а в 1763 году отправился в путешествие, где провел не три месяца или три года, а пятнадцать лет, причем в Италии и Франции он покупал произведения искусства, подаренные затем Екатерине II.

Бескорыстие у всякого здравомыслящего человека не должно затмевать мысли о будущем. На глазах Ивана Ивановича медленно угасала жизнь возлюбленной и нависала угроза возвратиться к укладу быта мелкопоместного дворянина. Утопавшего в роскоши модника вряд ли радовала подобная перспектива, и он, поразмыслив о своем будущем, предпринял попытку сблизиться с малым двором, то есть с великим князем Петром Федоровичем, наследником престола, будущим императором Петром III, и его супругой Екатериной Алексеевной. Попытка не увенчалась успехом — сближению препятствовала прежде всего супруга наследника. По словам Фавье, «Ив. Ив. старался приобрести у великой княгини то же доверие и быть при ней в таком же положении, как и при императрице. Эта попытка, однако, ему не удалась, и великая княгиня сохранила глубокое чувство ненависти к нему, приписывая изгнание графа Понятовского (фаворита Екатерины Алексеевны. — Н. П.) отчасти зависти камергера».

Неизвестный художник Выезд императрицы Елизаветы Петровны из Аничкова дворца. Сер. XVIII в.

Музей Усадьбы Кусково

Подлинная причина обострениия отношений между малым двором и И. И. Шуваловым состояла в причастности последнего к проекту передачи короны не племяннику, а его сыну Павлу. Проект возник в связи с неуравновешенным характером Петра Федоровича, недоброжелательным к нему отношением императрицы, его преклонением перед прусским королем и неустойчивым здоровьем Елизаветы. Проект поддерживали графы Р. И. Воронцов, И. Г. Чернышев и гетман Разумовский. Шувалов должен был передать проект на подписание, но не решился, не добившись согласия А. П. Бестужева, — канцлер был решительным сторонником Екатерины и не разделял мнения о необходимости ее высылки из России.

Передача короны Павлу перекрывала путь к трону для Екатерины, и поэтому она не могла питать нежных чувств к Ивану Ивановичу, лишь благодаря нерешительности которого едва не был нанесен смертельный удар ее мечте: свергать с трона собственного супруга-императора, будучи императрицей, было значительно легче, чем великой княгине — собственного сына.

После смерти Елизаветы Петровны Петр III назначил Шувалова на должность командира кадетского корпуса, которую сам занимал, будучи великим князем. Можно представить, сколь странным было это назначение — Иван Иванович, сугубо светский человек, ни дня не служивший в армии, понятия не имевший о воинских порядках, стал начальником учебного заведения, готовившего офицерские кадры. Шувалов, хотя и был удручен этим назначением, не посмел противиться воле императора. Вольтеру он в марте 1762 года жаловался: «Мне потребовалось собрать все силы моей измученной души, чтобы исполнять обязанности по должности, превышающей мое честолюбие и мои силы». Удивлялся этому назначению и приятель Ивана Ивановича граф Иван Григорьевич Чернышев. Прослышав о нем, он писал Шувалову: «Простите, любезный друг, я все смеюсь, лишь только представлю себе вас в щиблетах, как ходите командовать всем корпусом и громче всех кричите: „На караул“».

Сказанное, однако, не колеблет нашего суждения об отсутствии у Ивана Ивановича алчности, свойственной прочим фаворитам, в том числе и его предшественнику А. Г. Разумовскому. Цель вышеизложенного состоит в другом — отказаться от суждения о Шувалове как об аскете, которому были совершенно чужды пороки своего века.

И тем не менее И. И. Шувалов был наделен множеством добродетелей, намного перекрывавших его недостатки, — среди фаворитов он выглядел белой вороной. Даже Екатерина II, его недолюбливавшая, наблюдая Шувалова, когда ему исполнилось 18 лет, отмечала: «Он был очень недурен собой, очень услужлив, очень важен, очень внимателен и, кажется, от природы очень кроткого нрава». Императрица даже приписала себе заслугу в карьере Шувалова: «В своем счастии, которое наступило очень быстро, он долго был благодарен мне за то, что я первая его отличила». Екатерина преувеличивала свою роль, считая себя его «первым двигателем».

Еще одно достоинство Ивана Ивановича состояло в его тяге к знаниям. Он образовал себя, по словам секретаря французского посольства Фавье, «без помощи путешествия и учения». Любовь к чтению позволила ему самостоятельно овладеть хотя не глубокими, но разнообразными знаниями как в области науки, так и искусства. Он владел едва ли не самой обширной в столице библиотекой. «Шувалов, — отметила в своих „Записках“ Е. Р. Дашкова, — выписывал из Франции все вновь появлявшиеся книги. Он оказывал особое внимание иностранцам; от них он узнал о моей любви к чтению; ему были переданы и некоторые высказанные мною мысли и замечания, которые ему так понравились, что он предложил снабжать меня всеми литературными новинками. Я особенно оценила его любезность на следующий год, когда я вышла замуж и мы переехали в Москву, где в книжных лавках можно было найти только старые, только известные сочинения, к тому же уже входившие в состав моей библиотеки, заключавшей к тому времени двухтысячный том».

Пристрастие Ивана Ивановича к чтению отметила и Екатерина: «Я всегда его находила в передней с книгою в руке… Этот юноша показался мне умным и с большим желанием учиться».

И еще несколько свойств натуры Ивана Ивановича, вызывающих одновременно и симпатию, и осуждение: мягкость характера, уступчивость, желание всем угодить, чтобы избежать ссор, чем пользовались не только добропорядочные друзья, но и алчный братец Петр Иванович, донимавший его корыстными просьбами «о предстательстве перед императрицей».

О скованности, стеснительности и нерешительности Шувалова писал неизвестный автор его биографии: «Характерной чертой Шувалова была его застенчивость и неуверенность в самом себе в обществе. Несмотря на беспримерные успехи, он всегда был обособлен… не имея для этого видимой причины. Большая привычка бывать в свете помогала ему скрывать свою внутреннюю стесненность, но его друзья подмечали ее».

Заметила нерешительность Шувалова и Екатерина II, изобразив ее в утрированном виде в сочинении «Были и небылицы», где, по мнению историков литературы, под фамилией действующего лица «Нерешительный» вывела И. И. Шувалова: «Есть у меня сосед, который в младенчестве слыл умницею, в юношестве оказал желание умничать, в совершеннолетие каков? Увидите из следующего: он ходит бодро, но когда два шага сделает направо, то, одумавшись, пойдет налево; тут встречаем он мыслями, кои принуждают его идти вперед, потом возвращается вспять. Каков же путь его, таковы его и мысли. Сосед мой от роду не говаривал пяти слов и не делал ни единого шагу без раскаяния потом об оном».

Приведем высказывание еще одного современника об И. И. Шувалове. Австрийский посол Мерси д’Аржант не мог питать симпатий к Ивану Ивановичу, поскольку тот был сторонником сближения не с Австрией, а с Францией. Поэтому он обнаружил у фаворита недостатки, в большинстве случаев надуманные. Аржант считал «вполне достоверным, что при крайне ограниченных способностях и легкомыслии канцлера его заблуждения и уклонения от правого пути тем опаснее, что он всегда умеет прикрывать их под видом неутомимого рвения и любви к отечеству, хотя не представил никаких других доказательств этому, кроме проектов преобразования разных частей управления», но ни один из них не доведен до конца. Дипломат упрекал камергера и в том, что его внимание «обращено то на полицейское управление, то на торговлю или же на искусство и науки и все его затеи привели к тому, что подданные впали в еще большую нищету, чем прежде».

Аржант уличает Шувалова в прирожденном высокомерии, его чрезмерно лестном мнении о собственной персоне и в ненависти к иностранцам. Этот отзыв, далекий от истины и одинокий среди множества похвальных, приведен, чтобы показать, как один и тот же человек воспринимался современниками, придерживавшимися различных взглядов. Аржант так же отрицательно отзывался и о другом своем противнике, ориентировавшемся на тесные контакты не с Австрией, а Францией, — канцлере М. И. Воронцове, сменившем Бестужева: «Его слабость, трусливость и посредственные способности — сами по себе представляют почти непреодолимые препятствия, и нет основания предположить, чтобы при большей настойчивости с его стороны мы могли бы надеяться на получение более значительных и существенных результатов, чем те, каких мы достигли до сих пор».

В обоих случаях пером Аржанта руководило стремление оправдать отсутствие положительных результатов своих домогательств — дипломаты всегда свои неудачи перекладывали на вельмож, с которыми им доводилось вести переговоры, награждая их самыми неприглядными свойствами: ограниченностью ума, слабостью характера и др. Князь М. М. Щербатов дал Воронцову диаметрально противоположную оценку, заслуживающую доверия прежде всего потому, что автор обладал проницательным умом и располагал большими возможностями наблюдать быт и нравы вельмож. В знаменитом своем сочинении «О повреждении нравов в России» Михаил Михайлович писал о скромности Воронцова, воспринимаемой за отсутствие ума: его «тихий обычай не дозволял показать его разум, но по делам видно, что он его имел, а паче дух твердости и честности в душе его обитал, яко самыми опытами он имел случай показать».

Выше отмечалась посредническая роль Ивана Ивановича между вельможами (прежде всего братьями) и императрицей: «…его двоюродные братья пользуются им, чтобы проводить свою политику и противодействовать канцлеру графу Воронцову. Чужестранные посланники и министры постоянно видятся с Ив. Ив. Шуваловым и стараются предупреждать его о предметах своих переговоров». Но И. И. Шувалов оставил собственный след в истории страны, заняв в ней особую нишу, — его заботили отечественная культура, наука и искусство, он был первым в России меценатом, покровительствовавшим ученым, писателям и художникам.

Роль мецената Иван Иванович Шувалов исполнял, опираясь на свое положение фаворита, — к его покровительству и ходатайствам относились с должным вниманием потому, что за его спиной стояла императрица. Кстати, об отношениях между Елизаветой и ее фаворитом мы толком ничего не знаем: насколько они были взаимно искренними, а чувства глубокими? Для суждений на этот счет они не оставили ни писем, ни записок, подобных тем, которые отправляла Екатерина II Г. А. Потемкину. Крайне скудные сведения на этот счет оставили и современники.

Безошибочно можно сказать о наличии близких друг другу черт характера — оба отличались щедростью и добротой. «Будучи щедрым и великодушным, — отзывался об Иване Ивановиче Фавье, — он облагодетельствовал многих французов, нашедших себе приют в России». Речь шла о роялистски настроенных французах, вынужденных во время революции бежать из Франции и искать убежища в монархических дворцах Европы, в том числе и в России.

Иван Иванович отличался уравновешенным характером. Бог оградил его от увлечения горячительными напитками, которые его предшественника Разумовского приводили в буйное состояние. Он был внимательным собеседником, его лицо часто озарялось благожелательной улыбкой.

Три сферы деятельности Шувалова возводят его в ряд крупных деятелей второй половины XVIII века. Он был меценатом, сказано выше, но, кроме того, являлся горячим сторонником распространения в России просвещения.

Вряд ли его можно считать просветителем, поскольку он не высказал своего отношения к крепостному рабству. Известно, что основополагающий тезис просветителей состоял в том, что освобождению крестьян от крепостной зависимости должно предшествовать распространение среди них просвещения.

Третьей сферой деятельности Шувалова, в особенности в последние пять лет жизни императрицы, была внешняя политика. Это наблюдение подтверждает исполнение им обязанностей практически единственного докладчика Елизавете о внешнеполитических акциях правительства.

В исторической литературе существует мнение об основании Шуваловым первого в России салона, относящегося ко времени, когда он стал фаворитом Елизаветы и, следовательно, влиятельной персоной. Мнение, на наш взгляд, является, по меньшей мере, спорным. Под салоном принято подразумевать регулярные собрания интеллектуальной элиты, во время которых писатели читали свои произведения, вельможи рассказывали о происшедших или предстоящих нововведениях, художники демонстрировали свои работы, актеры исполняли арии или отрывки из театральных постановок и т. д. Все это подвергалось публичному обсуждению присутствовавшими в салоне. Ничего подобного в царствование Елизаветы не происходило, бывали всего лишь эпизодические встречи Шувалова с М. В. Ломоносовым, А. П. Сумароковым, В. К. Тредиаковским, причем с каждым в отдельности, и лишь иногда у Шувалова одновременно присутствовали Ломоносов и Сумароков. Салона не могло быть еще и потому, что в это время интеллигенция столицы была представлена перечисленными выше именами: художников отечественного происхождения не было, профессиональный театр находился в стадии возникновения, наука была представлена двумя-тремя именами.

В царствование Елизаветы Петровны есть полное основание говорить о первом в истории России меценате, оказывавшем покровительство трем поэтам, и прежде всего М. В. Ломоносову. Среди этой троицы Ломоносов был не только самым талантливым поэтом, но и разносторонне одаренным ученым. А. С. Пушкин справедливо назвал его «первым нашим университетом». Его гениальные способности проявлялись во многих отраслях науки: ученый занимался изысканиями в математике и физике, химии и астрономии, горном деле и языкознании, философии и истории. Во всех этих отраслях знаний Ломоносов достиг крупных успехов, иногда опережавших его век. Ему принадлежит открытие закона о сохранении материи и движения. Им был высказан ряд ценных суждений об атмосферном электричестве, его происхождении, способах борьбы с грозовыми разрядами. Он предсказывал большое будущее электричества, его использование, по мнению ученого, открывало «великую надежду к благополучию человеческому».

В области гуманитарных наук своим трудом «Российская грамматика» ученый подготовил почву для создания современного русского языка. В трудах по экономике Ломоносов считал важнейшим условием развития производительных сил сокращение смертности и повышение рождаемости, а также запрещение неравных по возрасту и насильственных браков.

Гениальный ученый отличался неуживчивым характером. В том, что он резко выступал против советника академической канцелярии Шумахера, нет ничего удивительного — Академия наук после восшествия на престол Елизаветы Петровны осталась своеобразным островком, где полностью сохранилось засилье немцев, прежде всего Шумахера, в руках которого находилось управление Академией наук и который к науке не имел никакого отношения, был ловким интриганом и ненавистником всего русского. Еще дальше отстоял от науки президент Академии наук Кирилл Григорьевич Разумовский, занявший в 18 лет эту должность. Кроме того, он был еще гетманом Украины, жил в своей резиденции в Глухове, и реальная власть в Академии наук принадлежала Шумахеру, тормозившему продвижение русских ученых в науку, в том числе и Ломоносова, получившего звание профессора только в 1745 году, хотя его выдающиеся труды позволяли им стать многими годами раньше. Под влиянием отзывов знаменитого ученого Л. Эйлера о достоинствах труда Ломоносова «О пользе химии», в котором он «обнаруживает в авторе счастливое дарование к распространению истинного естествоведения, чему образцы, впрочем, и прежде он представил в своих сочинениях. Ныне таковые умы весьма редки», Шумахер сквозь зубы вынужден был произнести: у Ломоносова «замечательный ум и отличное пред другими дарование, чего не отвергают и здешние профессора и академики. Только они не могут сносить его высокомерия».

Неизвестный художник Портрет М. В. Ломоносова

Государственный исторический музей, Москва

Подлинное отношение к Ломоносову Шумахер высказал в письме к своему приятелю, адъюнкту академии Г. Н. Теплову, заклятому врагу Михаила Васильевича. В письме шла речь о том, кому произносить похвальное слово на торжественном собрании академии по случаю восшествия на престол Елизаветы Петровны. Шумахер считал, что лучше Ломоносова такую речь никто произнести не мог, но тут же добавил: «Очень бы я желал, чтобы кто-нибудь другой, а не Ломоносов произнес речь в будущее торжественное заседание, но не знаю такого между нашими академиками».

Первый скандал в Академии наук Ломоносов учинил в 1742 году, когда Михаил Васильевич, оскорбленный тем, что он не был избран ни на один академический пост, находясь в нетрезвом состоянии, грозил побить академиков при первом же удобном случае. В ответ академики вынесли постановление лишить Ломоносова права присутствовать на заседаниях Конференции. Уязвленный Ломоносов продолжал грубить и оскорблять ученых, в результате около двух с половиной месяцев содержался в заключении, а затем под домашним арестом. В скандал вмешался Сенат и в начале 1744 года вынес вердикт: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а по объявленных учиненных им продерзостей у профессоров просить ему прощение. А что он такие непристойные поступки учинил в комиссии и в Конференции, яко в судебных местах, за то давать ему, Ломоносову, жалованье в год по нынешнему его окладу половинное».

Не подлежит сомнению, что эту благожелательную для Ломоносова резолюцию Сенат вынес под давлением И. И. Шувалова, у которого к этому времени сложились с ученым дружеские отношения. Кстати, это была первая покровительственная акция мецената, вполне оценившего выдающиеся способности ученого. В их дружбе выявилась, помимо совпадения некоторых взглядов, обоюдная заинтересованность: тянувшийся к знаниям фаворит высоко оценил место адъюнкта в науке, а адъюнкт обнаружил покровителя, благосклонно относившегося к его ученым трудам. Друг на друга они оказывали благотворное влияние: Шувалов своим заступничеством создавал Ломоносову благоприятные условия для научных занятий, давал ему даже конкретные поручения.

Ломоносов был горячим поклонником Петра Великого и его деяний и в похвальном слове Елизавете упомянул: «… не описаны еще дела моих предков и не воспета по достоинству Петра Великого слава». Шувалов и поручил описать «дела предков», то есть историю России, и ученый усердно взялся за его выполнение. Дело, однако, продвигалось медленно — Ломоносов, помимо изучения исторических источников, отвлекался на решение проблем в других отраслях науки. В ответ на просьбу Шувалова завершить работу в ближайшее время Ломоносов отвечал в начале 1755 года: «Я бы от всего сердца желал иметь такие силы, чтобы оное великое дело совершением своим скоро могло охоту всех удовольствовать, однако оно само собою такого есть свойства, что требует времени».

Молва приписывает заслугу появления знаменитого «Письма о пользе стекла» тоже Шувалову. Однажды Михаил Васильевич прибыл во дворец Шувалова во французском кафтане с большими стеклянными пуговицами. Кто-то из присутствовавших заметил, что ныне такие пуговицы не в моде, все пользуются металлическими. Михаил Васильевич так горячо и убедительно оспаривал это мнение и доказывал преимущества стекла перед металлом, что Шувалов, слушая его возражения, попросил ученого изложить сказанное в стихах. Выполнение просьбы вылилось в поэму о пользе стекла.

Два эпизода полезного для Ломоносова покровительства мецената заслуживают отдельного упоминания. Известно, что Ломоносов являлся изобретателем цветного стекла. Его производство требовало значительного числа работников для заготовки дров, песка и прочего. У Ломоносова отсутствовали средства для найма работников, а на рынке труда отсутствовала наемная рабочая сила. Выход из тупика состоял в приписке к стекольной фабрике крепостных крестьян. В удовлетворении просьбы Ломоносова неоценимую услугу оказал Шувалов — Сенат приписал к предприятию 30 крестьянских дворов.

В другой раз, в 1755 году, Шувалов выручил из беды Ломоносова, когда тот с горячностью выступил с предложением ограничить власть президента Академии наук и расширить права ученых. Шумахер без труда разгадал, в чью сторону были нацелены стрелы Ломоносова: всем было известно, что К. Г. Разумовский лишь числился президентом и всегда соглашался с тем, что предлагал Шумахер. Следовательно, ограничение власти президента означало ограничение полномочий Шумахера. Тот подсуетился и организовал письмо Разумовскому, подписанное, кроме него, Тепловым и Миллером, в котором они заявили об отказе присутствовать в академических собраниях, если в них будет участвовать Ломоносов. Разумовский тут же удовлетворил просьбу кляузников и отлучил Михаила Васильевича от участия в собраниях. Ломоносов пожаловался Шувалову: «Я осужден, Теплов цел и торжествует. Виноватый оправлен, правый обвинен. Коварнин (так язвительно именовал Ломоносов Шумахера. — Н. П.) надеется, что он и со мною так поступит, как с другими прежде. Президент наш добрый человек, только вверился Коварнину… Итак, в сих моих обстоятельствах ваше превосходительство всепокорнейшее прошу, чтобы меня от такого поношения и неправедного поругания избавить…» Помощь от Шувалова последовала, и Разумовский вынужден был отменить свое решение о лишении Ломоносова права присутствовать на академических собраниях.

Большие неприятности, на этот раз исходившие от Синода, ожидали Ломоносова в 1757 году: В знаменитом «Гимне бороде» Михаил Васильевич высмеивал стяжательство, корыстолюбие, разврат и пьянство духовенства. «Гимн бороде» настолько остро задевал интересы церковных иерархов, изображая их неприглядное бытие, что автору Синод угрожал серьезными карами, и если бы не заступничество И. И. Шувалова, то их Ломоносову избежать бы не удалось. Между тем именно в этом сочинении читатель обнаружит знакомые с детства строки:

Науки юношей питают,

Отраду старым подают.

В счастливой жизни украшают,

В несчастной случай берегут.

«Гимн бороде» не содержал клеветнических наветов Ломоносова на духовенство. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к свидетельству московского архиерея Платона Малиновского, отмечавшего невежество священнослужителей и грубость нравов, царившую в монастырях. В своем послании в 1753 году он писал: «Некоторые монастырские настоятели в нашей епархии наказывают монахов и монахинь очень жестоко, не по-монашески, сверх данной им власти: услыхав о проступке, не удостоверясь подлинно, не только без совета, но и без ведома прочей братии, не смиряя духом кротости, не как братию, но как злодеев бьют, обнажа перед мирскими людьми в противность обета своего и закона Божия». Архиерей запрещал наказывать монахов и монахинь без согласия всей братии.

Шувалов оказывал Ломоносову не только моральную поддержку, защищая его от нападок недругов, но и помогал ему материально, что явствует из шутливо выраженной в стихах благодарности:

Спасибо за грибы, челом за ананас,

За вина сладкие, я рад, что не был квас.

Пользуясь дружбой с Ломоносовым, Шувалов брал у Михаила Васильевича уроки по технике стихосложения — в XVIII веке было модно сочинять вирши, этим ремеслом занимались не только вельможи, но и монархи. Занималась этим даже не склонная к труду цесаревна Елизавета Петровна — вспомним ее стихотворение по поводу разлуки с одним из ее первых фаворитов.

Услуга Ломоносова в обучении фаворита стихотворству выглядит мелочью, по сравнению с тем, что талантливейший в стране одописец прославил не только монархов и монархинь, но и фаворита, выступавшего в роли покровителя ученых и муз. Шувалову доставило немало удовольствия, когда в стихотворении «О пользе стекла» он прочел такие слова:

А ты, о Меценат, предстательством пред нею

Какой наукам путь стараешься открыть,

Пред светом в том могу свидетель верный быть.

Тебе похвальны все, приятны и любезны.

Главным результатом приятельских отношений ученого с меценатом было учреждение Московского университета. В литературе существуют две точки зрения относительно того, кому отдать пальму первенства в создании этого учебного заведения: Шувалову или Ломоносову.

Некоторые советские историки главную заслугу в создании университета приписывали сыну помора, а не дворянину, хотя и мелкопоместному, и фавориту императрицы. Один из авторов писал: «Шувалов бесспорно сыграл известную роль в осуществлении плана Ломоносова по основанию Московского университета», и далее: Шувалов присвоил себе славу «изобретателя сего полезного дела» и даже в донесении Сенату не упомянул имя Ломоносова, который, согласно версии автора, «был подлинным основателем Московского университета».

В донесении Шувалова Сенату действительно не упоминается имя Ломоносова. Автор, полагая, что Шувалов присвоил себе славу «изобретателя сего полезного дела» и ему было якобы «невыгодно, чтобы стала широко известна роль Ломоносова в основании университета», не объяснил при этом, какую выгоду мог извлечь Шувалов. Отсутствие в записке имени Ломоносова не должно вызывать удивления, если учесть степень влиятельности ученого и фаворита в сословно-бюрократическом мире того времени. Имя Ломоносова для сенаторов ничего не значило, в то время как имя влиятельного фаворита, пользовавшегося полным доверием императрицы, было на слуху, и не было такого храбреца, который бы посмел ему перечить. К слову сказать, и в кураторы университета прочили не сына помора, а «знатную персону», того же Шувалова. И еще одно соображение: Шувалов прислал Ломоносову черновик своего донесения Сенату, и Ломоносов, не страдавший скромностью, в письме к нему выразил не досаду, а радость по поводу того, что Иван Иванович перешел от слов к делу: «Полученным от вашего превосходительства черновым доношением Правительствующему Сенату, к великой моей радости, я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести к приращению наук, следовательно, к истинной пользе и славе отечества».

При обсуждении вопроса в Сенате Шувалов 19 июня 1754 года произнес проникновенную речь о пользе просвещения: «Всякое добро происходит от просвещенного разума, и, напротив того, зло искореняется, что, следовательно, нужда необходимая в том стараться, чтобы способом пристойных наук возросло в пространной нашей империи всякое полезное знание». 12 января 1755 года, в день великомученицы Татьяны, Елизавета Петровна подписала проект указа об учреждении Московского университета.

Зададим себе вопрос: мог ли Ломоносов без поддержки Шувалова учредить университет и, наоборот, мог ли Шувалов решить эту же задачу без Ломоносова? Ответ на первую часть вопроса однозначен: не мог; ответ на вторую часть вопроса может быть положительным — Шувалов мог привлечь к составлению плана и структуры университета любого профессора, того же Миллера.

При основании Московского университета роли между Шуваловым и Ломоносовым распределялись так: у Ломоносова возникла мысль об основании университета, которую подхватил и реализовал ревнитель просвещения Шувалов. Ломоносов составил план университета, назвал входившие в его состав факультеты, число профессорско-преподавательского состава в каждом из них, а также контингент будущих студентов, комплектовавшихся из детей дворян и разночинцев, то есть выполнил работу, непосильную для Шувалова. Но все эти планы оставались бы благими пожеланиями, если бы за реализацию их не взялся Шувалов. Поэтому, на наш взгляд, правы те историки, которые справедливо приписывают решающую роль в основании Московского университета Ивану Ивановичу Шувалову.

Главная цель учреждения Московского университета, как сказано в Манифесте, обнародованном 24 января, состояла в создании благоприятных условий для обучения дворянских отпрысков. Об этом Манифест упоминает дважды: «Все почти помещики имеют старания о воспитании детей своих не щадя, иные по бедности великой части своего имения и ласкаясь надеждою произвести из детей своих на службе ее императорскому величеству, а иные, не имея знания в науках, или по необходимости сыскать лучших учителей, принимают таких, которые лакеями, парикмахерами и другими подобными ремеслами всю жизнь занимались». Известного мемуариста А. Т. Болотова обучал, по его словам, француз, много читавший и располагавший знаниями, но понятия не имевший, как передать свои знания ученикам: «Он мучил нас только списыванием статей из большого французского словаря», которые «были на большую часть нам невразумительны», но «должны мы были списывать, а потом вытверживать наизусть без малейшей для нас пользы». Второй раз — при обосновании причин, почему университет учреждается в Москве, а не в Петербурге: Москва расположена в центре страны, где проживает большинство дворян и разночинцев.

Теоретически в университете могли оказаться и дети крепостных, но практически их поступление было оговорено условиями, исключавшими такую возможность: «Ежели который дворянин, имея у себя крепостного человека сына, в котором усмотрит особливую остроту, пожелает его обучать свободным наукам», предварительно предоставив ему вольную и обязательство обеспечить его «пристойным содержанием» во время обучения.

Меценат Шувалов являлся основателем еще одного учебного заведения — в 1757 году он представил Сенату проект и штаты Академии художеств.

Первые отечественные художники, занимавшиеся портретной живописью, — Никитин и Матвеев, выпестованные Петром Великим, после своей смерти не оставили учеников. В Россию понаехали зарубежные художники, далеко не всегда владевшие мастерством. Хорошо заработав в России на выполнении заказов вельмож, решивших на полотне запечатлеть свои персоны, художники отбывали на родину. Именно поэтому в 40–60-е годы среди живописцев, работавших в России, нет ни одной русской фамилии.

И. И. Шувалов решил восполнить этот пробел в искусстве созданием Академии художеств. Она открылась в 1759 году и из-за отсутствия помещения первоначально размещалась в доме ее президента Шувалова. Первыми слушателями Академии были лучшие студенты, присланные по распоряжению куратора из Московского университета. В Академии, помимо общеобразовательных предметов (арифметика, геометрия, география, история, мифология), преподавались рисование, архитектура, скульптура.

Шувалов пристально следил за своим детищем, успехами учащихся и в 1760 году лучших из них, среди которых оказались Лосенко и Баженов, отправил для совершенствования за границу. Академия подарила стране выдающихся деятелей искусства: скульптора Шубина, архитекторов Баженова и Старова, художников Рокотова и Лосенко.

Заслуживает внимания еще одна сфера деятельности И. И. Шувалова — его личные связи с некоторыми французскими просветителями. Если, однако, общение с философом Гельвецием ограничилось перепиской с обменом взаимными комплиментами, то знакомство с Вольтером дало полезный для России результат.

Знаменитый Вольтер еще в 1731 году опубликовал книгу о Карле XII. Изучая источники, освещающие жизнь шведского короля, его незаурядные таланты полководца, автор, естественно, не мог не сталкиваться с его антиподом — Петром I и настолько проникся к нему уважением и высоко оценил его преобразовательные начинания, что решил написать книгу и о нем. Но в распоряжении Вольтера имелись лишь отрывочные сведения, извлеченные из архивов иностранных дворов, которых оказалось совершенно недостаточно, чтобы даже мастерское перо автора нарисовало полноценный портрет русского царя.

Вольтер в 1757 году обратился к послу Франции в России Далиону с просьбой доложить императрице о своем желании написать книгу о ее отце. Желание Вольтера вполне соответствовало желаниям Елизаветы Петровны и ее фаворита Ивана Ивановича, поклонившегося гению Петра.

Имя Петра было известно его современникам во многих странах Западной Европы — ему довелось посетить Пруссию, Голландию, Данию, Англию, Францию, Австрию. Но поколение, непосредственно общавшееся с Петром Великим, к середине XVIII века вымерло, русский двор был заинтересован в том, чтобы жизнь и деятельность великого реформатора была запечатлена пером великого мыслителя, пользовавшегося огромной популярностью в Европе.

Исполнителем просьбы Вольтера стал Шувалов, взявший в свои помощники М. В. Ломоносова и В. К. Тредиаковского. К фернейскому мудрецу, жившему в Швейцарии, Шувалов отправлял одного за другим курьеров с копиями документов или текстов с описанием событий. Ломоносов не только знакомился с их содержанием, но и рецензировал главы, присылаемые автором в Петербург.

Правда, обнаруженные им погрешности носили частный характер и нисколько не умаляли значения царствования Петра Великого, превратившего отсталую Московию в Российскую империю.

Худ. Вишняков Иван Яковлевич Портрет императрицы Елизаветы Петровны. 1743 г.

Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Автора сочинения «Петр Великий» особенно интересовало мнение о нем императрицы. В январе 1761 года он писал Шувалову: «Я старею, здоровье мое плохо, и может статься, что я умру, не закончив воздвигаемого вами здания. Но мне тяжело будет умереть, не узнав, почтила ли дочь Петра Великого благосклонным вниманием своим труд, совершенный во славу ее родителя. Я льщу себя надеждой, что она низойдет хотя бы на мгновение с высоты, на которую вознесло ее небо, и поручит вашему превосходительству известить меня, довольна сколько-нибудь моею работою».

Елизавета Петровна даже в годы своего расцвета не проявляла интереса к чтению. В 1761 году, когда болезнь предвещала скорую смерть, ей было уже не до чтения, и любопытство Вольтера так и не было удовлетворено. Тем не менее труд просветителя, переведенный на иностранные языки, в том числе и на русский, прославлением Петра Великого прославлял Россию.

Покровитель муз был причастен и к созданию в столице первого театра и формированию его репертуара. Музыка и театральное искусство так же, как балы и маскарады, входили в комплекс развлечений императрицы, поэтому в создании театра она приняла живейшее участие, не сравнимое с ее участием в отмене внутренних таможенных пошлин или в учреждении Московского университета. Она любила слушать музыку и пение, сама пела в церковном хоре или в своих покоях и была так покорена дивным голосом бывшего пастуха Розума, что, как мы помним, избрала его своим фаворитом.

В 1750 году проявился ее интерес к театральному искусству отечественного происхождения — с этого года кадеты шляхетского корпуса давали представления в придворном театре, но когда стало известно, что в Ярославле пользуется огромным успехом театр под руководством купеческого сына Федора Григорьевича Волкова, труппа была вызвана в столицу. В январе 1752 года провинциальная Ярославская канцелярия получила сенатский указ, исполнявший повеление императрицы: ярославских купцов Федора Григорьевича Волкова и его двух братьев, Гавриила и Григория, которые в Ярославле играют в своем театре комедии, вместе с труппой и театральными принадлежностями прислать в столицу. Здесь отобрали самых пригодных исполнителей ролей из числа прибывших из Ярославля, пополнили театр столичными актерами, назвали его «Русский для представления трагедий и комедий публичный театр». Он начал действовать с 1756 года постановкой трагедии «Хорев». Директором его, конечно же с подачи Шувалова, стал А. П. Сумароков.

Шувалов знал о недружественных отношениях между Сумароковым и Ломоносовым и ради получения, мягко выражаясь, ребяческого удовольствия любил их сталкивать лбами и тешиться тем, как сначала лилась мирная полемика, постепенно накалялись страсти, заканчивавшиеся грубой бранью, и Шувалову приходилось разнимать разбушевавшихся полемистов. Послушаем рассказ самого Шувалова, записанный мемуаристом И. Ф. Тимковским: «В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его, и если оба не совсем были трезвы, то заканчивали ссору запальчивою бранью, так что я был принужден высылать их обоих или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходил, или, подслушав, вбегает с криком: „Не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю. — Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые“».

«Но иногда, — продолжал свой рассказ Шувалов, — мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны».

Подобные забавы фаворита вынудили Ломоносова 19 января 1761 года обратиться к нему с резким письмом, содержание которого могло прервать отношения между ними. Ломоносов, однако, готов был принести покровительство Шувалова в жертву ради защиты своего достоинства: «Никто в жизни меня больше не изобидил, как ваше высокопревосходительство: призвали меня сегодня к себе: я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям… Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! то есть сделай смех и позор! Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал вам послушание; только вас уверяю, что в последний раз, — ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие деда производить, нежели мирить меня с Сумароковым. Не только у стола знатных господ или каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа Бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет. Теперь по вашему миротворству, — продолжал ученый, — должны мы вступить в новую дурную атмосферу. Ежели вам любезно распространение наук в России, ежели мое к вам усердие не исчезло, в памяти, постарайтесь о скором исполнении моих справедливых для пользы Отечества прошений».

Такое письмо, напоминающее ультиматум, мог отправить только сын помора, предки которого не знали крепостного права, утверждавшего рабское повиновение и унижение личности.

Чувство собственного достоинства можно обнаружить и в другом послании Ломоносова, отправленном Шувалову годом раньше, в 1760 году, по другому поводу. В доме А. С. Строганова французский аббат прочитал речь о состоянии изящных искусств в России. Хозяин, молодой граф и меценат, всячески расхваливал речь аббата, кстати, Ломоносову не понравившуюся. Он упрекнул аббата, что тот, «не зная российского языка, рассуждает о российском стихотворчестве». Быть может, хозяин дома был прав, когда вступился за приезжего гостя, но сделал это неуклюже и оскорбительно в адрес Ломоносова, упрекнув его «низкою породою».

По поводу этого инцидента Ломоносов писал: «Хочу искать способа и места, где бы чем реже, тем лучше видеть было персон высокородных, которые мне низкою породою попрекают, видя меня как бельмо на глазе, хотя я своей чести достиг не слепым счастием, но данным мне от Бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно для учения». Ломоносов намеревался было «требовать удовлетворения», но его убедили, что хозяин дома допустил бестактность «по молодости». «А больше всего тем я оправдан, — заканчивал письмо Ломоносов, — что он, попрекая недворянством, сам поступил не по-дворянски».

Ломоносов, отстаивая свою честь, конечно же, знал, что своим поведением вызывает недовольство вельмож, тем не менее сознательно шел на обострение отношений с ними. Его письмо к президенту Академии наук К. Г. Разумовскому многое объясняет: «Побуждаю на себя без сомнения некоторое негодование, которых ко вше доброжелательства прежнее чувствительно, однако, совесть и должность оного несравненно сильнее. Чем могу я перед правосудием извиниться?.. Что ответствовать? Разве то, что я боялся руки сильного? Но я живота своего не жалеть в случае клятвою пред Богом обещался». Таков был помор Ломоносов, с детства не привыкший гнуть спину перед барином, знавший себе цену и умевший защищать свое достоинство.

Подводя итоги, отметим, что таким образом Иван Иванович Шувалов выступал в двух ипостасях — нес тяжелую ношу фаворита и одновременно являлся первым в России меценатом, оказывавшим поддержку российским ученым и принявшим живейшее участие в открытии Московского университета.