ПО ДОРОГАМ БЫЛЫХ СРАЖЕНИЙ
Черный камень,
черный камень,
что молчишь ты,
черный камень?
Разве ты
хотел такого?
Разве ты
мечтал когда-то
стать надгробьем
для могилы
Неизвестного
солдата?
Я всегда с волнением отправляюсь в дорогу — меня радуют и тревожат предстоящие встречи с людьми, новые открытия, которыми так богата наша журналистская доля. И всякий раз я с особым волнением отправляюсь в Белоруссию, где прошло мое детство, радуясь и почему-то немного боясь предстоящей встречи.
Мне думается, что не каждому знакомо это чувство, которое вот уже много лет не дает мне покоя с тех пор, как я, демобилизовавшись из армии, не вернулся в Белоруссию, где родился и вырос.
Моя родная Беларусь… Я много думаю о тебе, и тем чаще, чем дальше идут годы, все больше и больше отдаляя меня от детства и юности, старательно наслаивая между моей теперешней жизнью и памятью о тебе множество нужных и ненужных воспоминаний. И с каждым годом в моей душе крепнет уверенность в том, что я обязательно вернусь в родные края, что не знать мне душевного покоя и всей той радости, которая отпущена человеку на его коротком веку, пока буду бродить вдали от родных перелесков и нив…
И я рад, что для меня это возвращение уже началось. Я стал собирать материалы о Герое Советского Союза Юрии Двужильном, моем русском брате, погибшем на земле Белоруссии за ее освобождение. И об этом я хочу рассказать людям.
Так моя журналистская доля, оказавшись прозорливее, решительнее и тверже меня, властно позвала в родные края и повелела написать о мужестве и героизме советских воинов-освободителей, о нашем великом братстве, скрепленном кровью.
* * *
…В Оршу я приехал рано, где-то около шести часов утра, пересел на другой поезд и наконец приехал на станцию Темный Лес. Время уже шло к вечеру, а мне предстояло еще пройти более десяти километров до деревни Рясна.
Было солнечно и тепло, стояло бабье лето. То и дело проплывали длинные нити белой паутины. Они натягивались на деревьях, словно ленточки на финише, а на стерне недавно скошенной ржи паутины было так много, что она напоминала собой снег, сверкающий своей белизной на солнце.
Идти было легко, и вот здесь я как-то особенно хорошо почувствовал, как велика земля наша, сколько нового, необычного ожидает путника в дороге. Тем более если у него будет такая же карта, как и у меня, на которой весь путь от Темного Леса до Рясны вместился в полсантиметра. А ведь это было более десяти километров по прямой, несколько деревень, стоявших у дороги или чуть в стороне от нее, поля, луга и речка, извивавшаяся между холмами, поросшими красивым сосновым лесом.
Старший сержант Николай Кулагин.
Полдороги я прошел пешком, а потом повезло — почти до самой Рясны меня вез в прицепе, звонком, как металлический поднос, трактор «Беларусь». Тракторист охотно согласился подбросить меня, а тут еще оказалось, что в 1944 году воевал он в здешних местах.
Вот и развилка дорог. Трактористу направо, мне прямо. Закурили на прощание, и я снова один. Правда, идти было уже недалеко — в низине, широко раскинувшись на берегу какой-то речки, была деревня Рясна, одно из древних поселений в Белоруссии, с церковью, костелом, ежегодными осенними ярмарками.
Сейчас в Рясне центральная усадьба совхоза имени Ленина, есть хорошая школа, строится несколько кирпичных зданий в два-три этажа. На ночлег я устроился в гостинице. Так здесь все называли небольшую комнату с четырьмя кроватями. Они пустовали, и одну из них занял я.
Утром отправился дальше, то и дело доставая свою тетрадь, сверяя свой маршрут с выписками из «Журнала боевых действий» 878-го стрелкового полка.
Помню, в архиве я записал:
«…Полк перед наступлением сосредоточился на исходном рубеже в лесах юго-восточнее деревни Рясна».
И действительно, в полутора километрах к юго-востоку от деревни я увидел лес, который тянулся к югу и на горизонте сливался с землей. Здесь в июне 1944 года в десяти километрах от реки Проня, которую предстояло форсировать частям 290-й дивизии, стояли замаскированные зеленью танки, самоходные артиллерийские установки, готовились к наступлению роты и батальоны.
«…С 10 по 20 июня 1944 года, — читаю дальше, — личный состав на армейском полигоне (учебном поле) проводил тренировочные занятия по теме: наступление стрелкового полка, стрелкового батальона и усиленной стрелковой роты с преодолением водной преграды. Учебное поле было оборудовано по типу обороны противника, которую предстояло прорвать. Занятия проводились с участием танков и артиллерии. Кроме того, были проведены штабные учения с офицерами штаба полка и штабов батальонов…»
Так шла напряженная, многогранная подготовка батарей, рот и батальонов к предстоящему наступлению.
А потом полк выступил к переднему краю, который проходил в десяти километрах западнее, по реке Проня. Очевидно, шли ночью — на фронте смена частей обычно всегда проводится под покровом темноты.
Я же прошел эти десять километров днем, когда все вокруг было залито ярким солнечным светом, и дорога к Проне была сейчас такой мирной, ничем не напоминавшей о минувшей войне.
День был воскресный, и в Рясну шли и ехали на базар жители окрестных деревень.
Наконец, взойдя на пригорок, я увидел небольшую извилистую речку. Левый берег ее был низкий и пологий, а правый — высокий и обрывистый. Две деревеньки, как и в ту военную пору, стояли по обе стороны Прони, почти напротив. Та, что была на нашем берегу, называлась Затоны, а та, что на чужом, — Будино.
Крепкой, глубоко эшелонированной была здесь гитлеровская оборона. Готовили ее заранее по высокому правому берегу, надеясь твердо держать в своих руках этот выгодный рубеж, прикрывающий дальние подступы к Могилеву.
Неоднократные попытки наших войск ворваться на правый берег оказались безуспешными. Пришлось закопаться в землю и готовиться к решающему штурму. На это ушло несколько месяцев.
И наконец час настал. Это было утро 23 июня 1944 года…
Вот как об этом говорится в «Журнале боевых действий» 878-го полка:
«Начало артиллерийской подготовки, намеченной на шесть часов утра, пришлось отложить из-за сильного тумана на реке, не дававшего возможности следить за работой артиллерии и действиями пехоты. И только к девяти часам туман разошелся. В 9.00 началась артподготовка, длившаяся два часа. Была парализована огневая система противника, прорезаны проходы в проволочных заграждениях и минных полях, и полк форсировал реку Проня и прорвал оборону противника. К 13.30 полк вышел на рубеж восточнее деревни Сусловка, где и закрепился, выполнив свою ближайшую задачу…»
И вот теперь, спустя почти двадцать лет, я иду там, где наступал 3-й батальон капитана Двужильного. Как свидетельствует «Журнал боевых действий», батальон находился на правом фланге полка и наступал в направлении на рощу юго-западнее деревни Заложье, которая была опорным пунктом 113-й группы противника.
Но для того чтобы овладеть рощей, а затем штурмом взять Заложье, надо было вначале пройти под огнем неприятеля более километра по открытой местности, форсировать реку, преодолеть минные поля, проволочные заграждения, захватить первую, а потом и вторую линию траншей.
Три роты и пулеметный взвод 3-го батальона заняли исходный рубеж для наступления в ночь на 23 июня. Капитана Двужильного вызвали на командный пункт полка, чтобы еще раз уточнить план совместных действий батальонов, приданных и поддерживающих средств в наступлении, которое начнется на рассвете.
Наверное, в ночь накануне наступления никто не спал. Командиры совещались, а солдаты по своей извечной привычке обживали окопы, проверяли оружие, деловито начиняли патронами диски автоматов, пулеметные ленты. Я почему-то представил рядом Степана Марюткина из-под Липецка и Андрея Махно с Полтавщины. Прислонившись к стенке окопа, они задумчиво вглядывались в темное небо, усыпанное звездами, которое на востоке уже начало светлеть. Через два дня они оба погибнут, а сейчас в сумраке окопа красными точками светятся огоньки их самокруток и неторопливо течет беседа двух солдат о довоенной жизни, о доме и семье… Где-то за поворотом траншеи слышен приглушенный голос сержанта Филиппа Окуловского, командира отделения. Он сибиряк, с Алтая, воюет вот уже третий год. Через два дня он тоже погибнет, а сейчас, собрав новичков из только что прибывшего пополнения, рассказывает им, как надо идти в наступление…
Вернулся с командного пункта полка капитан Двужильный. Он прошел по траншее, останавливаясь возле каждого бойца. Вместе с ним младший лейтенант Сергей Уткин, комсорг батальона. На минуту задержались в отделении старшего сержанта Николая Кулагина. На вопросы комбата он отвечает толково, деловито, чувствуется, что свое дело знает как следует.
А тем временем совсем уже рассвело. Скоро начнется артиллерийская подготовка. Вот и шесть часов. Но почему наша артиллерия молчит? Вскоре выяснили причину — густой туман, надо подождать, пока рассеется. Что ж, ждать так ждать. Можно даже вздремнуть часок перед боем или написать пару строк домой.
Тем временем солнце поднималось все выше над горизонтом и уже стало пригревать спины солдат.
Когда же начнется артподготовка? Ведь туман на реке, висевший плотной белой завесой, постепенно рассеялся. Теперь хорошо был виден высокий правый берег, сбегавшая к реке роща, чуть в стороне в дымке угадывалась деревня и дорога, что вела к Могилеву…
И вот медленно, словно нехотя, прочертила небо красная ракета, и почти сразу же из-за спины ударили орудия, взвились в небо огненные стрелы снарядов «катюш». Так началась артиллерийская подготовка…
Капитан Двужильный через 25 минут после начала артподготовки повел батальон в наступление, сразу же за огневым валом. Быстро форсировали Проню, ворвались в первую линию траншей противника…
Я попытаюсь представить себе, как все это было тогда, пытливо вглядываюсь в окрестности, стараясь найти следы давнего боя. Их, конечно, осталось не так уж много. На поле их вовсе нет — здесь теперь высокая стерня от скошенной ржи да скирды соломы. А вот в молодом осиннике, что разросся на песчаных склонах, мне то и дело попадаются полузасыпанные окопы, остатки ходов сообщения, огневых позиций, обвалившиеся блиндажи а дзоты.
Сержант Филипп Окуловский.
Вот наконец и река Проня. Она совсем неширокая, каких-нибудь 15—20 метров. И все же, выражаясь военным языком, это был трудный водный рубеж, который, в сочетании с высоким правым берегом, представлял собой очень нелегкое препятствие для наступающих. И для многих из них он стал последним, о чем свидетельствуют многочисленные братские могилы по обе стороны этой небольшой белорусской речки.
Поднимаюсь по крутым склонам вверх, туда, где была оборона гитлеровцев. И снова вижу полузасыпанные окопы и блиндажи — на этот раз чужие.
Это сюда в дыму и грохоте нашей артиллерийской подготовки первыми ворвались бойцы капитана Двужильного. Короткие рукопашные схватки — и дальше, ко второй линии траншей, вслед за огневым валом! А потом была березовая роща, превращенная в опорный пункт 113-й группы противника. И наконец к 13.30 батальон «вышел на рубеж восточнее деревни Сусловка, где и закрепился, выполнив свою ближайшую задачу…»
Передышка была недолгой: немцы при поддержке восьми «фердинандов» — самоходных артиллерийских установок большой мощности — пошли в контратаку и потеснили соседнюю часть, которая стала отходить назад, к реке.
Положение было критическим, и тогда 3-й батальон, быстро развернувшись влево, неожиданно ударил во фланг гитлеровцев и, как позднее писали в военных донесениях, «восстановил положение на участке, а противника обратил в бегство».
Все это было 23 июня 1944 года.
«…На следующий день, 24 июня, — говорится в «Журнале боевых действий полка», — развивая наступление, 2-й и 3-й батальоны выбили противника из деревни Поповка к 14.00 и с ходу начали форсировать реку Бася. К 16.00 река была форсирована всеми подразделениями вплавь, вброд, с помощью подручных средств, и к 17.00 батальоны вышли на большак с задачей оседлать его и закрепиться».
…Километр за километром я проходил по местам былых сражений, пристально вглядываясь во все, что окружало меня, стараясь найти следы давнего боя. И чаще всего мне об этом напоминали братские могилы воинов, которые были почти в каждой деревне или просто где-либо на краю леса, у дороги, что ведет на Могилев…
…До деревни Хорошки осталось лишь несколько километров. Знаю, что здесь шли особенно жаркие бои. Эта деревня несколько раз переходила из рук в руки. 25 июня части 290-й стрелковой дивизии генерал-майора Гаспаряна вышли к реке Реста, что в двадцати километрах от Могилева. И здесь гитлеровцы сделали последнюю попытку задержать наши войска, чтобы дать возможность отойти за Днепр своим изрядно потрепанным дивизиям.
Начались упорные боя на реке Реста. Вот как об этом говорится в «Журнале боевых действий полка»:
«Встреченный противником в районе хутора, что западнее высоты 199,3, полк принял боевой порядок (2-й и 3-й батальоны развернулись влево) и к 11.30 25 июня занял деревню Хорошки и северную окраину деревни Рыки. С 11.30 до 17.00 полк отразил шесть контратак гитлеровцев, поддержанных танками и самоходными орудиями «фердинанд», которые были предприняты из района леса севернее деревень Хорошки и Сухари…»
Шесть раз гитлеровцы ходили в атаку на позиции, занятые батальоном капитана Двужильного, и шесть раз откатывались назад. При отражении последней атаки Юрий Двужильный был убит осколком снаряда. После боя бойцы батальона схоронили своего командира в братской могиле, недалеко от деревыни Хорошки, Чаусского района, Могилевской области…
* * *
…В Хорошки я пришел, когда солнце уже клонилось к закату. Деревня сравнительно невелика, лежит на пригорке, вдоль реки Реста. На той стороне — Сухари, когда-то большое торговое село на дороге из Мстиславля в Могилев.
На окраине Хорошек деревенское кладбище. Показать братскую могилу воинов вызвались двое мальчишек — Леня и Василь, с которыми я быстро подружился.
Вообще мальчики — самый информированный народ, особенно на селе. Вскоре я уже знал, сколько дворов в Хорошках, как лучше добраться до районного центра и где сейчас можно достать пленку к моему фотоаппарату, которая мне будет нужна завтра рано утром для съемки.
Но они, к сожалению, ничего не знали о тех, кто похоронен в Хорошках в братской могиле.
Вот наконец и кладбище. Старые и новые кресты, старые и новые могилы.
— А где же братская? — спросил я у ребят, озираясь кругом.
— Да вот же, вы стоите у нее.
…Попытайтесь представить себе заросший бурьяном небольшой холмик, который уже почти сровнялся с землей. О памятнике, даже безыменном, или ограде вокруг и говорить не приходится…
Мальчишки явно не понимают, что меня так огорчило — ведь здесь всегда так у было, сколько они себя помнят…
Заночевал я в деревне, в доме у Василя Чамрова. Его мать, Фекла Ивановна, хлопотала у печки, готовила нам ужин, а мы с Василем, как и подобает мужчинам, сидели у стола и вели неторопливый разговор, обсуждали житейские вопросы.
На огонек, как всегда здесь бывает в таких случаях, стали собираться соседки, ближние, а затем и дальние. В деревне уже знали, зачем я приехал, и теперь женщины, скромно усевшись на лавке, тянувшейся вдоль стены, припоминали все, что было здесь в дни боев, старались помочь мне.
Правда, они ничего не знают о солдатах, похороненных на кладбище. Когда вернулись из леса, могила уже была. И никто не мог сказать, кто в ней похоронен.
С интересом слушали мой рассказ о капитане Двужильном и его товарищах, расспрашивали подробности, подолгу вглядывались в фотографии погибших, вздыхая о чем-то своем. Спрашивали, есть ли у них родственники, где живут и почему не приезжают на могилу.
Так я столкнулся с парадоксом, который пока еще не берусь объяснить — в Подольске, в Архиве Министерства обороны СССР, хранятся документы 878-го стрелкового полка, в том числе списки безвозвратных потерь, корешки извещений, схемы захоронения воинов, а в это же время в Хорошках, где сражались и погибли 32 солдата, сержанта и офицера, ничего о них не знают.
…Утром я побывал в Сухарях, встретился с председателем сельского Совета Фролом Сергеевичем Атроховым. Сам он — капитан запаса, на войне был артиллеристом и прошел ее, как говорится, от звонка и до звонка. Хорошо помнит, как почти после каждого боя приходилось хоронить товарищей в таких же братских могилах…
Понимает, что нельзя так относиться к памяти павших, как это случилось в Хорошках, и обещает срочно принять меры.
В Сухарях, недалеко от сельского Совета, тоже есть братская могила. Вокруг нее ограда, на могиле установлен памятник. Знаю, что Сухари, так же как и Хорошки, освобождали батальоны 878-го стрелкового полка, и в Подольске в архиве я видел список солдат, сержантов и офицеров, похороненных в этой деревне. Но на братской, могиле стоит безыменный памятник, а в сельском Совете мне никто не мог сказать, кто же здесь похоронен…
Из Сухарей на попутной машине я поехал в Чаусы — районный центр. Мне хотелось встретиться с военным комиссаром подполковником Александром Романовичем Полтораком. С ним мы переписываемся давно, с тех пор как из документов военного архива я узнал, что Юрий Двужильный погиб в Чаусском районе.
Помню, как на мой первый запрос о том, что военкомату известно о капитане Двужильном, я когда-то получил такой ответ:
«При проверке на месте и в результате опроса жителей деревни Хорошки, Чаусского района, подтверждающих данных о месте захоронения Двужильного Юрия Михайловича не установлено, так как жители этой деревни были угнаны немцами и вернулись назад через 2—3 дня после освобождения Хорошек».
И вот я везу в военкомат «подтверждающие данные» — извещение о гибели Юрия, в котором указано, где он похоронен, список всех солдат, сержантов и офицеров, погибших в Хорошках, и копию наградного листа о представлении капитана Двужильного к званию Героя Советского Союза посмертно…
Шофером сельповского грузовика оказался молодой, общительный парень. Он только что демобилизовался из армии, служил где-то в Германии, в Группе советских войск. Водил там бронетранспортер и, может быть, поэтому не испытывал особой нежности к своей полуторке, изрядно потрепанной на здешнем бездорожье. «Вот бы сюда мой вездеход», — говорил он всякий раз, подъезжая к размытым осенними дождями участкам пути. Но надо отдать ему должное — свое дело парень знал хорошо, да и дорогу уже успел изучить. Разбрызгивая грязь, машина без особых приключений выбиралась из колдобин. Правда, в одном месте, при спуске с горы, нас было здорово занесло, но парень не растерялся, все обошлось.
Наконец бездорожье окончилось, мы выбрались на шоссейку. Дела пошли веселее, да и разговор наш теперь ничто не прерывало. Николай, так звали шофера, вспоминал о своей службе в армии и тут же, правда осторожно, словно боясь показаться навязчивым, полюбопытствовал, какие дела привели меня к ним в район. Я рассказал о своем поиске, о братской могиле в Хорошках. Вижу, парень о чем-то задумался, какая-то тень пробежала по его лицу… Хотел спросить, в чем дело, но сдержался — если надо, сам скажет. Молча закурили.
— Мой отец ведь тоже погиб, — прервал молчание Николай, — где-то под Белой Церковью. Был шофером. — На лице Николая промелькнула улыбка, задумчивая и почему-то немного виноватая. — Возил к фронту снаряды. Убило прямо за баранкой. Осколком. Не помню его. Когда погиб, мне и двух лет не было. Все собирался съездить на могилу, да так и не удалось…
Помолчали. Советы и пожелания тут ни к чему.
А тем временем наша потрепанная полуторка выбежала из леса и стала бойко взбираться на пригорок, с которого наконец я увидел Чаусы. Через несколько минут мы уже катили по тихим улицам городка. Обычный районный центр, каких много в Белоруссии. Тенистые улицы, сады, одноэтажные домики с антеннами, и только в центре несколько двухэтажных зданий — райком, гостиница, универмаг.
Подъехали к военкомату. Николай молча подал мой вещмешок, сдержанно попрощались. Как-то привыкаешь в пути к человеку, жаль расставаться, но почему-то стараешься скрыть это…
Когда я повернулся, чтобы идти к военкомату, он тихо, словно для себя, сказал:
— Скоро из отпуска вернется мой сменщик, и я поеду к отцу. Обязательно!
Мне осталось только пожелать доброго пути этому хорошему парню. Каюсь, в эту минуту я даже позавидовал ему — вернется сменщик, Николай возьмет отпуск, купит билет до Белой Церкви и поедет на могилу своего отца. Я же пока не могу этого сделать…
Подполковник Александр Романович Полторак встретил меня радушно, как старого знакомого. Это был крепкий, средних лет офицер с хорошей выправкой и добродушным, улыбчивым лицом. Я показал документы военного архива. Договорились, что военкомат официально запросит Подольск выслать копию списка воинов, похороненных в Хорошках. На могиле весной будет установлен памятник, и на нем напишут фамилии и воинские звания всех погибших. Со временем так будет сделано и на других безыменных братских могилах.
А вечером я снова был в Хорошках. Перед возвращением в Москву захотелось еще раз побывать на братской могиле.
Солнце уже было над горизонтом, и его красный диск медленно опускался за крутые холмы правобережья Ресты, чуть левее Сухарей. Я стоял лицом к солнцу. Его темно-красный свет пронизывал деревья, делая их тоньше, трепетнее, тревожнее. Казалось, что там, на Западе, так и не догорело пожарище давнего боя, и в его багровом свете мне видится теперь все вокруг: и притихшие березы, и подернутый туманом луг, и деревня, сбегавшая с косогора двумя рядами как-то сразу потемневших изб.
И, глядя на все это, мне почему-то вспомнилась родная деревня, последний день перед освобождением. Фронт был уже совсем рядом, и мы, спасаясь от немцев, ушли в лес, начинавшийся сразу же за деревней.
Вечерело. Солнце вот так же клонилось к закату, заливая все вокруг багровым светом. Говорят, что такие закаты обычно предвещают хорошую погоду…
Заря уже почти догорела и вдруг почему-то начала заниматься снова и вскоре охватила полнеба. Это горела наша деревня, все триста сорок дворов… И если бы не дым, от которого в лесу скоро стало трудно дышать, можно было подумать, что это все та же вечерняя заря, только почему-то тревожная и трепетная. Она то разливалась по небу багровым дрожащим светом, то угасала, чтобы через минуту снова взметнуться ввысь кровавым сполохом.
Деревня горела всю ночь, и на рассвете, когда мы вышли из леса, от нее ничего не осталось. Даже знаменитых печных труб на пожарище, которые так часто показывают в фильмах о войне. У нас все было гораздо проще и не так картинно — на том месте, где еще вчера стояла наша хата, дымилась груда кирпича и догорали головешки. Их раздувал холодный осенний ветер. А печь развалилась — ведь у нас в Белоруссии основания для печей обычно рубят из дерева.
Очевидно, так было и в Хорошках в ночь на 25 июня 1944 года. Так же, как и у нас, тихую вечернюю зарю, предвещавшую хорошую погоду, сменило тревожное, трепетное зарево пожара. А утром, когда солнце снова взошло, деревни не было.
Кто-то тронул меня сзади. От неожиданности я вздрогнул. Смотрю — Василь Чамров, мой самый большой приятель в Хорошках. Ему двенадцать лет, учится в пятом классе. Живой, беспокойный мальчишка из племени забияк, непосед и мечтателей. Видать, пришел давно, замерз даже, но стоял молча. Не хотел мешать, а может, тоже залюбовался закатом…
— Мамка зовет вечерять, — объяснил он свое неожиданное появление. — Да и холодно уже. Ведь сентябрь кончается.
А утром Василь провожал меня к автобусу на Могилев. Мы еще раз зашли на братскую могилу. Кто-то, видимо на рассвете, уже побывал здесь — бурьян старательно выполот, насыпан могильный холм и на нем лежат осенние полевые цветы. Я хотел у Василя спросить, кто убрал могилу — он наверняка знал. Но не стал спрашивать. Разве так уж необходимо допытываться, кто сделал доброе дело?
Мысленно прощаюсь с воинами. Они еще безыменны в этом краю, но скоро люди узнают о каждом и будут приходить, приезжать отовсюду к их когда-то безыменной братской могиле.