ПЕРЕЛОМ

ПЕРЕЛОМ

Уже целый месяц Карпов со своими помощниками копается в «Энциклопедии шахматных дебютов». Глава об открытом варианте испанской партии написана мною. Без халтуры. Каждый вариант, каждая оценка проверены. И все же в 12-й партии им удалось наконец придраться к одному из «боковых» вариантов. Соперник получил небольшой перевес в эндшпиле, затем выиграл пешку. Позиция черных держалась на волоске, но хваленая техника Карпова опять подвела его. Мне удалось активизировать фигуры и спасти партию.

Тринадцатая партия могла стать одной из лучших в матче. Я подготовил интересную, сравнительно новую дебютную схему. Карпов за доской сумел разобраться в ее тонкостях и получил хорошую позицию. Началась маневренная борьба. И тут чаша весов стала склоняться на мою сторону. Сколько раз мне казалось, что я уже выигрываю, но всякий раз сопернику удавалось находить спасительные контршансы.

Партия была отложена все в той же обманчивой ситуации: казалось, у меня должен быть выигрыш, но доказать его конкретными вариантами не представлялось возможным. В поисках синей птицы я вместе с помощниками провел полночи, устал и на следующий день решил взять тайм-аут — перенести доигрывание.

К 14-й партии неприятельский штаб наконец -— после месячного анализа! — нашел опровержение варианта испанской партии, применяемого мной черными. Прямо из дебюта Карпов перевел игру в эндшпиль с небольшим, но устойчивым позиционным перевесом. Встреча была отложена в безнадежной для меня позиции.

Представьте теперь мое состояние, когда на другой день я должен был доигрывать обе партии. Мне так хотелось выжать выигрыш из лучшей позиции в компенсацию за худшую! А при начале доигрывания, уже на третьем ходу, выяснилось, что наш анализ был неточен... Я попал в цейтнот, стал повторять ходы. Проще всего было бы, конечно, предложить ничью, но как?! Я ведь решил с этим типом больше не разговаривать!

Так я и прыгал по доске фигурами взад-вперед, не имея возможности ни предложить ничью, ни зафиксировать ее троекратным повторением позиции. «Ну что ж — играть так играть»,— подумал я не вовремя, уклонился от повторения и... сделав две грубые ошибки, вскоре сдался!

А другая партия закончилась быстро, без сенсаций: ее я тоже проиграл. 3:1! Что еще сказать об этой трагедии? Странная вещь: после первого доигрывания мы с противником поменялись за столом местами — тут же и Зухарь, сидевший в правой половине зала, вслед за Карповым поменял свое место и перешел на левую сторону...

Б. Црнчевич: «Меня забавляло, что анатольевский колдун так преданно служит Батуринскому... Прокурор управлял колдуном легким мановением руки, подзывая его указательным пальцем, и тот приближался, будто связанный с пальцем прокурора невидимой нитью» («Эмигрант и Игра»).

Вопрос о советском психологе не сходил с повестки дня жюри. Но нам так и не удавалось добиться никаких сдвигов. Я утверждал, что Зухарь мне мешает. А здесь-то и разворачивался Батуринский во всем своем юридическом блеске. Он доказал жюри (а что тут доказывать, жюри готово подчиниться ему и без доказательств), что в правилах ничего не записано об умственных помехах. Да, ФИДЕ считает, что всякий, кто мешает, намеренно или нет, может быть удален по требованию игрока. Однако имеются в виду, дескать, физические помехи — шум, движение в зале... Но, позвольте, шахматы — игра умственная, и здесь любая помеха влияет на мозг и нервы играющего!

Не могу побаловать читателя разнообразием: жюри послушно приняло уточнение правил ФИДЕ, предложенное Батуринским.

Любопытно, что в ходе обсуждения полковник возмущался, как я могу требовать «призвать зарвавшегося хулигана к порядку». Ведь это же видный ученый, которого я однажды нечаянно даже похвалил в своей книге «Шахматы — моя жизнь»,— разве можно называть Зухаря хулиганом?!

Гм... Во время одной из партий Зухарь, увидев, что неподалеку от него находится фрау Лееверик, подчеркнуто громко сказал одному из окружавших его советских агентов: «А помнишь, у нас в деле записано, что у Корчного хроническая гонорея?» Вообразим себе на минутку, что Зухарь представитель западного мира. Что стало бы после таких слов с его дипломом врача и ученого?..

Окрыленный успехом, Карпов решил, что пора заканчивать матч, и ввел в бой новый вид оружия. В 15-й партии, стоило мне по выходе из дебюта погрузиться в раздумья, Карпов начал раскачиваться на своем кресле.

Сколько они с Батуринским за него бились! Дело в том, что у меня с самого начала было свое кресло: одно из лучших в мире, подарок фирмы «Жиро-флекс». Сперва Кампоманес сделал все, чтобы не допустить появления этого кресла в Багио. Потом, когда фрау Лееверик собственноручно доставила его из Манилы и советские смогли воочию убедиться в его преимуществах, они потребовали специальное кресло и чемпиону. А ведь еще за два месяца до матча фрау Лееверик предлагала организовать доставку кресла и для Карпова, но советские тогда гордо отказались (мол, пожертвования от частных лиц не принимаем).

Уж не знаю откуда, но будто из-под земли Кампоманес тут же раздобыл кресло! Не такое роскошное, меньших размеров, но все-таки! Теперь судьи перед каждой партией — как того требовал Карпов — занимались тем, что устанавливали кресла на одном уровне: понижали мое и повышали его «постамент». Противнику, видите ли, неприятно, если кто-то выше него!

Но оказалось, что королевское кресло понадобилось королю не только для поддержания осанки. Удобное кресло: пока партнер обдумывает ход, сидишь себе и качаешься! Я отошел от стола, сел «в позе Спасского» и стал изучать позицию по демонстрационной доске. Подошел Шмид, спросил, в чем дело. Я объяснил. Он отправился разговаривать с «королем». Тот и не подумал прекратить свои телодвижения. «Ему мешает это, а мне мешают его зеркальные очки».— ответил Карпов, давая понять, что все это он1 делает нарочно. Прошло минут пятнадцать, прежде чем его наконец уговорили вести себя прилично. Дело, по-видимому, было не в красноречии главного судьи — просто позиция обрела ничейный характер, и Карпов понял, что даже техническая новинка не поможет ему выиграть.

Во время этой партии зрители могли отметить удивительную связь Зухаря с Карповым. В начале партии Зухарь сидел нормально, а когда я задумался, он закрыл глаза и откинулся назад — и почти сразу же Карпов, хотя он в тот момент и не смотрел на психолога, начал манипуляции с креслом! Что ни говорите, это новое слово в шахматном искусстве. Признаем еще раз превосходство советской научной мысли!

Вопрос о поведении Карпова обсуждался на жюри. Мы предлагали зафиксировать кресла, чтобы на них нельзя было вертеться во время игры. Но Батуринский заявил, что, согласно правилам ФИДЕ, каждый участник вправе выбирать себе кресло по своему усмотрению. И -— боюсь уже надоесть читателю одной и той же фразой — жюри послушно приняло очередную «поправку Батуринского».

Нам так и не удалось ни пристыдить, ни усмирить Карпова: время от времени он применял свой прием — особенно, когда судьям наскучивало следить за игрой и поведением участников. Вспоминаю, как однажды я отсел от столика во время своего хода, потому что сидеть за доской было невозможно; как к Карпову подошел Шмид и посмотрел на него с укоризной. Тот перестал качаться. Шмид обратился ко мне: «Ну, пожалуйста, сядьте за доску, видите — он больше не качается!» Так и хотелось ответить: «А где гарантия, что он дальше будет вести себя нормально?!» Но я понимал главного судью: что мог поделать он, лишенный апелляционным жюри каких-либо полномочий!

Кстати, насчет зеркальных очков, которые я надевал на игру. Кто придумал, что я спасался таким образом от вредного воздействия советского психолога? Ведь я носил очки начиная с первой партии, когда Зухарь был еще «в резерве главного командования»! Цель была проста: лишить Карпова его любимого занятия — стоя у стола, в упор смотреть на противника. Пока на мне были очки, он мог любоваться лишь собственным отражением,

В 16-й партии я наконец применил свою излюбленную французскую защиту, но опять свернул в сторону со столбовых дорог теории: я не любопытный, время познакомиться с домашней заготовкой соперника еще придет... Поразительно, как бледно играет Карпов, если дебютная схема не отшлифована у него заранее! Он не получил никакого перевеса, и после обоюдных неточностей партия закончилась вничью.

По ходу матча продолжалась борьба и вокруг него — в прессе, в жюри. И тут, и там вырисовывалось, я бы сказал, явное преимущество советских. Своеобразную роль сыграл здесь мой «главный секундант» — Кин. Он участвовал в заседаниях жюри в качестве помощника фрау Лееверик и писал за нее заявления в жюри и для печати. Но это, так сказать, левой рукой. Правой же он работал на международную прессу и одновременно писал книгу для фирмы «Батсфорд». Без моего ведома он публиковал варианты наших совместных анализов, рассказывал о чисто внутренних делах нашей группы, критиковал деятельность фрау Лееверик — словом, вел себя отнюдь не как мой представитель.

Интересно, если бы корреспондент ТАСС Рошаль позволил себе написать нечто вроде «Батуринский на заседаниях жюри не проявил присущей советскому гражданину выдержки» или «Карпов бездарно провел 11-ю партию»,— что бы с ним сталось? А Кин позволял себе любую критику и в мой адрес, и в адрес членов нашей группы... Нет, куда Западу тягаться с военизированной советской машиной!

Очень активен был в Багио Рошаль. Мне довелось по ходу матча заглядывать в газету «Советский спорт». С бесстыдством и цинизмом, тасуя извращенные факты и заведомую ложь, Рошаль вещал советскому читателю: как я отказался от всяких взаимоотношений с Карповым (не он со мной!), как начал травлю «одного из членов советской делегации», как безупречно, вызывая восхищение всех присутствующих, ведет себя Карпов! (Между прочим, отец Рошаля был уничтожен в сталинском застенке. Сын не повторит «ошибок» отца, его не заставишь стать личностью! Вот он, закон Дарвина о борьбе за существование, в действии.)

В жюри моему представителю, похоже, уже нечего было делать. Все было ясно. Ни одно мое предложение, ни один протест не были удовлетворены! А советским жюри уже и не требовалось. Любое их предложение принималось организаторами безоговорочно. Мешает бинокль ненавистной фрау Лееверик? Без предупреждения вывешивается объявление: «Бинокли в партере зрительного зала запрещены». Понадобилось контролировать зрителей в зале? Очень просто: отныне каждый зритель, покупая билет, должен предъявить удостоверение личности! Карпов не может играть сегодня? Пожалуйста: выходит из строя трансформатор! Никто не виноват — стихия...

Последняя попытка привлечь внимание мировой общественности к ситуации на матче была предпринята фрау Лееверик 26 августа, накануне 17-й партии. Вот текст ее заявления в сокращенном переводе с английского (на котором оно было подготовлено Кином):

«1. Вопрос о швейцарской делегации.

Батуринский обвинил меня в том, что я сама себя назначила руководителем. Но у меня есть официальное письмо Швейцарской шахматной федерации, которым я назначена главой делегации со всеми полномочиями действовать от имени Корчного. Сам Корчной будет выступать за команду Швейцарии на предстоящей Олимпиаде в Буэнос-Айресе. Батуринский требует рассматривать нашу делегацию не более чем международную шайку пиратов, что вполне соответствует советскому образу мышления — мышления кандалов и наручников, мышления, игнорирующего любые права и законы, не согласующиеся с их собственным кондовым представлением об окружающем мире. Я хотела бы напомнить журналистам, что недавно мы отмечали десятую годовщину советского вторжения в Прагу в августе 1968 года. Хотя обоих шахматистов лишили возможности иметь на столе свой флаг, это никоим образом не лишает Корчного законного права на защиту со стороны Швейцарской шахматной федерации, которая уплатила взнос за его участие в первенстве мира и горда тем, что имеет его, одного из ведущих шахматистов планеты, в своих рядах. Надеюсь, я выступаю не за десять лет до советского вторжения в Швейцарию!

2. Антисоветская пропаганда.

Более того, Батуринский и Рошаль в советской прессе обвинили меня в пропаганде, наносящей ущерб «доброму имени» советского государства. Хотела бы напомнить прессе и общественности Свободного мира, что только государство, которое с неприкрытым цинизмом попирает Хельсинкское соглашение о гражданских правах, может рассматривать призыв освободить семью Корчного из заточения в СССР как «антисоветскую пропаганду». Много ли еще в мире стран, которые отрицали бы естественное право человека, обманутого в надеждах и разуверившегося в прежних идеалах,— право покинуть свою родину?! Я прощаю Батуринскому и Рошалю их нападки. Обитатели крупнейшего в мире концентрационного лагеря, они не имеют иного выбора.

3.Боец холодной войны.

Меня обвиняют в ведении холодной войны против советских, но Батуринскому хорошо известно, что я сопровождала Корчного на трех его предыдущих матчах — против Петросяна, Полугаевского и Спасского. Разве во время тех соревнований я выступала когда-нибудь против СССР? Я утверждаю, что в действительности именно советская делегация по заранее разработанному плану начала здесь холодную войну — с вопроса о праве Корчного на флаг. Не я же, а Батуринский в порыве бешенства угрожал, что они не появятся на церемонии открытия, если Корчному будет предоставлено право на флаг.

Батуринский заявляет, что я ненавижу Советский Союз. И впрямь, 10 лет, проведенных мною в советском концлагере, не способствовали тому, чтобы СССР стал моей любимой страной. Да, я не пою советский гимн в своей ванной. Однако, несмотря на свои личные чувства, я приложила все усилия для того, чтобы матч протекал в нормальной обстановке. Я разыскала лучшее в мире кресло для Корчного и во время предматчевых переговоров предложила такое же -- бесплатно — для Карпова. С самого начала у меня не было иных желаний, кроме одного: чтобы для обоих участников были созданы равные условия и чтобы исход матча решался за шахматной доской, а не при помощи злобных выпадов в прессе или сомнительных маневров в зрительном зале.

4. Парапсихологический паразит.

К вопросу о Зухаре. Не играет роли, кто он — настоящий парапсихолог, знахарь или колдун. Присутствие в зале этого человека, крадущегося как можно ближе к сцене,— явный признак того, что советская делегация рассматривает его как важную персону, которая должна быть защищена, которая оказывает известное влияние на игру (неважно — благоприятное на Карпова или отрицательное на Корчного). Признавая это, советские тем самым расписываются в своих попытках повлиять на результат матча нешахматными средствами... Мы собираемся вновь поставить вопрос о Зухаре на жюри и перед ФИДЕ, чтобы добиться достойных и равных условий для обоих участников столь важного соревнования...»

Неплохо написано, не правда ли? Беда лишь в том, что это был глас вопиющего в пустыне. Кин, подготовивший это заявление, даже боялся признаться в своем авторстве! Ничего удивительного: советские уже недели две как начали его запугивать, угрожая бойкотировать в соревнованиях. (Сочувствую Кину: такой бойкот ему было бы выдержать труднее, чем мне. Но нужно быть честным в делах. Во многих странах, включая и Англию, любой деятель, не способный справиться со своими обязанностями, подает в отставку.)

Конечно, я не был в курсе всех перипетий околоматчевой борьбы, но своими нервами ее ощущал. Особенно диким мне казалось, что я не могу справиться с Зухарем. И я решил предпринять самостоятельную акцию.

Придя на 17-ю партию, я подозвал Кампоманеса и потребовал пересадить Зухаря в 7-й ряд. Кампоманес колебался. «Но жюри решило...» — начал было он. «Уберите его в течение десяти минут или я с ним справлюсь сам!» — заявил я, недвусмысленно потрясая кулаками. Кампоманес засуетился, собрал вокруг себя советских. Пришел Карпов. Увидев, что мое время идет, а хода я не делаю, он ухмыльнулся и ушел к себе в комнату отдыха. Его не касается! Будто не он вышел из себя, когда Шмид попробовал во время 9-й партии удалить Зухаря из зала! Будто не он оскорбил Шмида подозрением в необъективности...

А время шло. Наконец шесть первых рядов очистили от зрителей и усадили Зухаря в первом доступном ряду. Кампоманес подошел ко мне и «отрапортовал», что моя просьба выполнена.

Не так просто далась мне эта скромная победа. Я затратил массу нервной энергии и одиннадцать минут драгоценного времени!

Кстати сказать, Кампоманес, будучи вынужденным мне уступить, причем на глазах у всего зала, почувствовал себя крайне уязвленным. После партии он официально заявил, что впредь мне таких выходок не позволит! Уж не эту ли стычку имело в виду бюро ФИДЕ, сурово осудив меня после матча за «неспортивное поведение»?!

Можно ли играть серьезную, напряженную партию после сильной нервной встряски? Оказывается, трудно. В 17-й партии Карпов был переигран вчистую: он потерял пешку без всякой компенсации, а его попытка завязать осложнения тоже не имела успеха. А дальше... Дальше я сделал много грубых ошибок и сперва упустил очевидный выигрыш, а затем, в цейтноте, умудрился получить нелепейший мат в ничейной позиции! Счет стал 4:1 в пользу Карпова...

Эм. Штейн: «Жертва» Корчного в одиннадцать минут была воспринята в Багио как акт шахматного самосожжения. Но как еще Корчной мог бороться с Зухарем? Кто же он такой, этот «темный гений»? Какова его роль в борьбе за мировое первенство? Влиятельнейший американский журнал «Ньюсуик» на эти вопросы ответил броской «шапкой» — «Победа Зухаря — Карпова» («Континент» № 21, 1979).

А. Карпов: «Если рассуждать, как у нас говорят, по-простому по-рабочему, следовало воспользоваться тем, что соперник дрогнул и потерял равновесие, и давить, давить — добивать...» («Сестра моя Каисса»).