8 апреля, вторник

8 апреля, вторник

Ого! Вот это да! В нашей тихой, «замороженной» камере кипят, оказывается, поистине нешуточные страсти! Ну, кто бы мог подумать!

Впрочем, в последнее время я все больше и больше склоняюсь к мысли, что это вовсе никакая и не камера, а просто-напросто некий тайный и глубоко засекреченный филиал сумасшедшего дома. Чеховская палата N 6, переименованная в целях конспирации в камеру N 234 и перенесенная каким-то злым волшебством на третий этаж здания тюрьмы «Матросская тишина». Вообще же вся эта безумная фантасмагория, весь этот практически непрерывный и ни на один день не прекращающийся калейдоскоп событий меня начинает уже слегка утомлять…

(«Матросская тишина»… «Тишина», блядь! Ха-ха-ха!)

Итак, утро, солнышко… Костя уходит на свиданку, громко ругаясь с конвоиром. («Почему так поздно пришли!? Ведь свидание уже идет!..» и т. д.) В общем, все как обычно. В камере пока все спят. Телевизор выключен. Чай никто не пьет. Идиллия. Сижу за столом и спокойно пишу. Работаю. Благодать. Благорастворение воздухов! Так в тишине и покое проходит примерно часа два-три. Потом вдруг лязгает решетка.

(Здесь все происходит «вдруг». Сидишь, к примеру, за столом и пьешь чай. И вдруг! «Такой-то!.. На выход!.. С вещами!.. Прямо сейчас!..» Перевод в другую камеру или даже в другую тюрьму! Времени на сборы почти нет!! Здравствуй, новая жизнь!)

Так вот, вдруг лязгает решетка. (Весь коридор между камерами разделен решетками на три части. Когда нашу открывают — в камере слышно.) В следующую минуту дверь с грохотом распахивается. (Ну, точнее, приоткрывается. Распахиваться более чем на четверть она не может. Конструкция не позволяет.) Это вернулся со свиданки Костя.

Внешне вроде веселый.

— Ну, как там? Все нормально?

— Нормально!

— О чем хоть с женой на свиданке говорил?

Смеется.

— Да так… О пизде, о пряниках. Плачет, конечно — срок большой (ему дали девять с половиной лет особого, прокурор запрашивал вообще десять с половиной). Я ей говорю: «Слушай меня и армянское радио и все будет нормально!»

Все, между тем, потихоньку просыпаются. Ставят кипятить воду и пр. Ну все! День пошел. Быстренько собираю со стола свои бумаги и перебираюсь на шконку.

Сокамерники тем временем, похоже, уже окончательно проснулись и о чем-то оживленно беседуют. Что-то там обсуждают. Ну, естественно!

Костя по пути на свиданку и обратно всех повидал, со всеми переговорил. В общем, новостей масса! Невольно прислушиваюсь.

— Я его спрашиваю: «Вы бросы делаете?» Он кричит: «Нет, не делаем!» А через десять минут: «Ой, делаем!»

— Да у них там в хате одни первоходы сидят. Он, небось, и не знает, что такое «брос». Может, это минет? Скажешь «делаем!», и все, что жил — то зря!

(«Брос» — это перебрасывание грузов через открытые кормушки. Обычно через коридор в камеру напротив.)

Начинается обычная утренняя перебранка. Просто, так сказать, для разминки. «Для тонуса».

— Ты узбека-то не включай! Не борщи!

— Я что, криво насадил?

— Ох!.. ох!.. Чих-пых, в рот компот! Ну, попурши у меня маленько, попурши!

— Что там у вас?

— Да вот вася совсем берега попутал. В забор въехал! Чай будешь пить?

— Нет, спасибо.

Перевожу.

— Ты дурака-то из себя не строй, не наглей! («Борщить» — это, вероятно, от «переборщить, перебарщивать».)

— Я что-то не так сделал?

— Ох ты, боже мой! Какие мы гордые! Ну, поговори у меня маленько, поерепенься!

— Что там у вас?

— Да вон парень совсем берега попутал…

Тьфу! Сам уже начал… «… совсем обнаглел. Оборзел!» Ну, далее ясно.

После чая все обычно расходятся по своим шконарям. «Отдыхают».

Если, конечно, других дел нет. Стирки, там, и прочее. Но в этот раз все почему-то совсем не так. На свою шконку лезет только Андрей (она у него наверху). Все остальные остаются за столом и принимаются что-то там тихо между собой обсуждать. (Все, кроме Цыгана. Он и чай-то пить не вставал. Он вообще последнее время почти круглые сутки спит. Что-то у него там со здоровьем.) Ситуация складывается вообще-то какая-то странная… Та-ак… Витя встает. Подходит к Андрею и что-то ему негромко говорит. Тот тоже спускается со шконки и садится за стол. Теперь вся камера в сборе. (Кроме меня и Цыгана.)

Начинается уже прямо-таки какой-то исторический «совет в Филях». До меня доносится лишь невнятное и неразборчивое бормотание. Какое-то непрерывное «бу-бу-бу…».

Естественно, я к этому моменту уже крайне заинтригован. И даже, признаться, слегка обеспокоен. Что это, в самом деле, такое? Что происходит? Что еще за тайны мадридского двора? И от кого? От меня!

От самого «Бен Ладена-старшего»! Что это они там затевают? Может, переворот в камере готовят? Революцию!? Пол меня решили все-таки заставить мыть? На общих, так сказать, основаниях… (Вот хуй я буду! Отпишу ворам, что «притесняют»… Или лучше куму нажалуюсь.)

К сожалению, с моего шконаря (я лежу наверху — суеты меньше) мне, блядь, ни черта не слышно! Пытаюсь прислушиваться — бесполезно. Тихо говорят, да еще этот Цыган внизу храпит. (Плевать ему на все «перевороты»! Я тут, можно сказать, на волоске вишу, а ему и горюшка мало!) Остается только ждать. Ждать-ждать-ждать! Когда же, наконец, все закончится. И главное, чем? Но время идет, а они все шепчутся и шепчутся. Полчаса… час… Я лежу уже весь как на иголках и прямо-таки умираю от любопытства! Ну, что там? Что!? «Что день грядущий мне готовит?» (А как там, кстати, дальше? «Гибель ли?»… «Погибну ли?»… Ну, в общем, пиздец!)

Но вот наконец-то все, кажется, и заканчивается. Все вроде бы мирно расходятся по своим шконарям. Ну, разумеется! Все, блядь, кроме Вити! (А именно с ним-то я и собирался поговорить! Ведь наши шконки соседние — голова к голове.) Он, видите ли, затеял зубы чистить! Твою мать! Нашел время! Раньше, что ль, не мог?! С утра надо было! С утра!! Как все нормальные люди. А… ну да… У него же зубы болят. (Страшное, кстати сказать, дело в тюрьме! Врачей — никаких. Что хочешь, то и делай!) Он после каждой еды их теперь тщательно чистит и полоскает. Пока, вроде, помогает…

Итак, он тщательно чистит и полоскает, а я тем временем терпеливо лежу и жду. Жду, жду, жду… Кончится это все в конце концов или нет? А?.. Ну, наконец-то. Наконец-то залезает… Блядь, давно пора!

Так что?! Что же все-таки у них там случилось? Что?!!

«Слышь, Вить, что это у вас там сейчас за собрание было?» — «А!.. Да понимаешь, Серег, тут такое дело…»

«Дело» выясняется следующее. Возвращаясь со свиданки, Костя сегодня пересекся на сборке с кем-то из своих бесчисленных тюремно-лагерных знакомых. И тот сообщил ему одну «нехорошую» новость. Нечто, действительно крайне неприятное. Это для всех нас, кстати. Для всей камеры. (Ну, разве что кроме меня.) Оказывается, наш Андрей (Андрюха курский) в бытность свою в лагере работал художником! И сейчас его кто-то узнал. Кто-то из тех, кто сидел с ним тогда. Т. е. «сотрудничал с администрацией». А на таких лиц в тюрьме смотрят очень косо. Это «козлы». Как выразился Витя, «они обычно в хате вообще возле тормозов живут». Уж не знаю точно, что это означает. Возле двери на полу, что ли, спят? Вполне, впрочем, возможно. Чему тут удивляться, если в переполненных камерах и обычные-то, нормальные зэки спят на полу, где придется. Под столом, например.

Или, скажем, те же пидоры. Те вообще спят почти исключительно под шконками. Хотя, конечно, о пидорах разговор особый. Это уже изгои. К ним все именно так тут и относятся. Им запрещено, к примеру, садиться за стол. Брать хлеб. Он должен у кого-то попросить, и ему отломят. У них своя особая посуда, свои продукты. Едят они обычно где-то в уголке. Чтобы что-то сделать, пидору надо обязательно сначала попросить у кого-то в хате разрешение. С ними запрещено здороваться за руку, что-то у них брать. Кроме денег, впрочем.

Деньги — можно. В карты «на интерес» с пидором тоже можно играть.

В зонах, кстати, то же самое. Если не хуже. Особенно в «черных», где все «по понятиям». Там им вообще «кирдык». (Зоны бывают «красные» — ментовские и «черные» — блатные.) В бараке жить — нельзя. Костя рассказывал, что у них на зоне пидор в будке жил.

Маленькая такая будка возле бараков, типа телефонной. Куда, там, всякий мусор выбрасывают и прочее. Так вот, там он и спал. И зимой и летом. Иногда подойдет к мусорам, попросит: «Закройте меня в карцер». Его закрывают. Ну, посидит там недели две, отдохнет и — опять в зону. Есть, якобы, какая-то там особая статья. То ли 82-я, то ли 86-я. Что, если заключенный обращается к администрации лагеря с просьбой его защитить (ну, скажем, угрожают ему или еще что), те обязаны это сделать. Обычно в таких случаях просто сажают в карцер.

В одиночку. Изолируют. Фуфлыжники часто по этой статье обращаются.

Те, кто карточные долги не отдают. Проиграл, а отдавать нечем. Он к мусорам бежит за защитой.

А Муравей говорил, что у них на зоне пидоры вообще на деревьях жили. Больше им нигде не разрешали. Пиздец, в общем. Вилы! Кирдык.

Пидоров, кстати, в тюрьме довольно много. Да вот даже в соседней хате (два-три-три) сейчас один есть. Так, говорят, прямо в хату на днях и заехал. В платье, в туфлях и в косметике. Да и Витя, мне помнится, в свое время рассказывал, как он на Бутырке одного такого видел. Иду, говорит, от адвоката, смотрю, телка у сборки стоит.

Самая настоящая. Платье, туфли на шпильках, косметика, все дела…

Вся такая расфуфыренная. Я, говорит, думаю: откуда здесь такой телке-то взяться? Потом начала она с кем-то разговаривать — я слушаю, чувствую, что-то не то! А что — понять никак сначала не могу. А потом вдруг въехал: да это же пидор! Их два брата-близнеца было. Один успел себе операцию сделать — его в женскую тюрьму. А этот не успел. Его на Бутырку. «И куда?» — «На общак. А там к нему уже очередь выстраивается. Из желающих. Их там много». В общем, повторяю, о пидорах разговор особый.

Конечно, «козлы» — это в тюремно-лагерной иерархии еще не пидоры, но уже и не нормальные, полноценные зэки. Нечто промежуточное.

Ситуация усугублялась тем, что сам Андрей скрыл, что он «козел».

Причем, не просто скрыл, умолчал, а прямо-таки всех обманул. Его, оказывается, уже спрашивали в камере про лагерь: «Что ты на зоне делал?» — «Ничего не делал. Жрал, да спал». — «А кем был?» — «Обычным мужиком». («Мужик» — это обычный, рядовой зэк. Не блатной, но и не «козел». Масса…)

Этим обманом он фактически подставил всю нашу камеру. А Костю, как смотрящего, в первую очередь. Его спрашивали: «Как же так? Ты же говорил, что у вас хата нормальная!» (Имеется в виду, что вам доверяли, через вас воровские прогоны шли и пр., и пр., а у вас, оказывается, в хате козел? Может, он куму все сливает? Ты смотрящий — с тебя и спрос!)

Более того! Как нарочно, именно Андрей все это время стоял у нас на решке. Работал на дороге. А козлам это категорически запрещено!

Считается, что это люди «морально ненадежные».

В общем, каша заварилась нешуточная! Вот, между прочим, прекраснейший образчик того, как один, с виду совершенно незначительный проступок с какой-то фатальной неизбежностью влечет потом за собой все последующие. И, в конечном итоге, увлекает человека в бездну. Как будто сразу запускается какой-то невидимый механизм. Неумолимый и неотвратимый. Маленький камушек, порождающий лавину. Маленькая ложь, порождающая большую.

Ясно ведь, что поначалу Андрей просто не решился сам объявить сразу в камере, что он «козел». Просто испугался! (Да и кто бы на его месте не испугался?) Авось, пронесет! Потом, когда через некоторое время его вдруг об этом прямо спросили («Кем ты был в лагере?»), отступать было уже поздно. («Почему же ты сразу не сказал? Значит, мы все это время…») Дальше — больше! Дальше ему поручили следить за дорогой. Как человеку достаточно опытному (уже сидел) и в то же время самому в камере молодому. Ведь дорога — это дело ответственное и одновременно тяжелое. Тут нужны и сила, и опыт.

Ну, и как же, интересно, он мог бы отказаться? Пришлось соглашаться.

А это уже очень серьезный проступок. За это здесь уже «спрашивают».

В общем, если бы тот же кум действительно потребовал бы от него «сотрудничества» (а проще говоря, стучать на сокамерников), пригрозив в случае отказа разоблачением, ему было бы уже просто некуда деваться. Вот уж действительно: «Коготок увяз — всей птичке пропасть!»

«Ну, и чем же все закончилось?» — «Он все признал. Мы здесь все с него уже получили (каждый ударил слегка, чисто символически, по лицу) и отписали обо всем смотрящему за тюрьмой. А тот уж сам пусть дальше решает, что с ним делать. Может, с него еще и на этапе спросят. Или в лагере. Это уже не наше дело. Ему еще повезло, что хата у нас мирная. В другой хате все могло гораздо хуже кончиться…

Но вообще, Серег, не вникай ты во все это! Зачем тебе это надо!?»

Таким образом, все разъяснилось. В чисто практическом же плане крайними в этой ситуации оказались Костя и Витя. Да!.. Им теперь не позавидуешь! Место здесь оживленное, дорог много. Во все стороны.

Цинкуют непрерывно и сбоку, и сверху, и снизу. Движуха практически круглосуточная. Ночью вообще караул! Но Андрея ставить нельзя.

Муравей же (Олег) постоянно на суд сейчас ездит. Чуть ли не ежедневно. (По крайней мере, до сих пор ездил. До приговора. Теперь — не знаю.) Значит, вся нагрузка теперь исключительно на них двоих ложится. (Я пытался было предложить свои услуги — отказались. «Если ты по неопытности ошибешься и что-то случится — нам на этапе головы поотшибают!») Им, бедным, теперь и спать-то некогда будет! Только заснул — опять стучат («цинкуют»)! Будишь, к примеру, того же Костю.

Он спросонья вскакивает, отцинковывает (сообщает соседям, что все понял). И в одних трусах в любую погоду бежит на решку. «Браток, давай наладимся!» Срочно налаживают дорогу (протягивают веревки, днем они спрятаны). Он затягивает груз, точкует (фиксирует в специальном листке время и исходные данные: откуда-куда) и отправляет его потом дальше, соседям. Цинкует им, налаживает новую дорогу и пр. Потом опять все убирает и прячет. И так по сто раз на дню.

«И что? Было что-то действительно важное?» — «Да в том-то и дело, что нет!» — «А почему тогда такая срочность? Почему вечера нельзя было дождаться? Когда дороги наладят. Зачем днем-то всех будить?»

(Ведь те, кто стоят на дорогах, днем обычно спят. Так во всех хатах.) — «А никто у себя в хате держать не хочет. Вдруг шмон? С них потом спросят. Никто не хочет брать на себя ответственность».

В общем, повторяю, Косте и Вите можно теперь только посочувствовать.

Хотя, с другой стороны, решена проблема ежедневных уборок, мытья посуды и т. п. Этим будет заниматься в камере отныне только Андрей.

(Молодой парень лет двадцати пяти. Физически очень крепкий. Имеет, кажется, даже какой-то разряд по джиу-джитсу. Первый срок сидел за убийство в целях самообороны. Драка. Двое с ножами. У одного он отнял нож и убил.)

Впрочем, и по ночам отдыхать Андрею особо не придется. Он теперь будет дежурить у тормозов. Закрывать собой шнифт и слушать, что на продоле. Чтобы в случае чего у Кости с Витей было время что-то спрятать или выбросить. (Через глазок охраннику ничего не видно — у двери Андрей стоит, а чтобы открыть саму дверь, нужно время.)

Вечером, а точнее уже под утро («вечером» я называю здесь примерно пять утра, когда движение по решке несколько затихает, и все, кроме дежурного, ложатся спать), пьем чай и доедаем последние баранки. (Мой ларек не несут уже две недели. Да какие две недели!

Больше.) Читаю сокамерникам на сон грядущий краткую лекцию по греко-римской мифологии (не помню уж, с чего все началось).

«… Крон серпом отсек своему отцу Урану его, как указано у Аполлодора, детородный орган и зашвырнул его в Океан. Он упал у Кипра. Из образовавшейся пены вышла Афродита — богиня любви и красоты. Киприда… Рожденная на Кипре».

Все зачарованно слушают. Потом Костя с напряженным любопытством переспрашивает: «Детородный орган»… Это хуй, что ли?» — Да, блядь, хуй! Крон отрезал Урану хуй и выкинул его на хуй в море! Все!

Лекция окончена. Я спать пошел».