ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ПРИНЦ ПОЛУКРОВИ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ПРИНЦ ПОЛУКРОВИ

В Москву Высоцкий вернулся после 27 сентября («Таганка» открыла сезон двумя днями ранее) и узнал о скандале, разразившемся с его приятелем Валерием Золотухиным. Тот в день открытия сезона почувствовал себя крайне неважно и даже хотел остаться дома. Но его супруга, актриса этого же театра Нина Шацкая, уговорила мужа отправиться в театр — все-таки первый спектакль после каникул. Золотухин приехал в «Таганку», и тут же попался на глаза шефу — Юрию Любимову. Увидев, в каком состоянии находится ведущий актер, тот приказал дать ему нашатыря. Это помогло, но лишь отчасти. Какое-то время Золотухин держался, исправно произносил текст роли, но затем его, что называется, развезло, и он устроил на сцене форменную «комедь» — начал нести такую отсебятину, что в зале от смеха началась падучая. За это ему в тот же день руководством театра был объявлен выговор. Хорошо, что не выгнали.

В те же дни Высоцкий встречается со своим бывшим преподавателем по Школе-студии МХАТ Андреем Синявским. Как мы помним, осенью 65-го тот был арестован КГБ по обвинению в распространении антисоветской пропаганды (статья 70 УК РСФСР) и в феврале следующего года вместе со своим подельником Юлием Даниэлем приговорен к 6 годам колонии. В сентябре 71-го этот срок истек и Синявский вернулся в Москву. Как вспоминал он сам:

«После лагеря он (Высоцкий. — Ф. Р.) пришел к нам и устроил нечто вроде «творческого отчета», спев все песни, написанные за те годы, пока я сидел. Были здесь песни очень близкие мне, но были и такие, которые я не принял. И тогда я сказал, что мне немного жаль, что он отходит от блатной песни и уходит в легальную заказную тематику».

Вскоре после этой встречи А. Синявский эмигрирует на Запад.

Тем временем продолжаются репетиции «Гамлета». До премьеры еще ровно два месяца, однако Любимов форсирует события, пытаясь добиться от актеров стопроцентного попадания в роль. От его постоянных упреков нервы у актеров на пределе. 16 октября Высоцкий жалуется Золотухину:

— С шефом невозможно стало работать… Я не могу… У меня такое впечатление, что ему кто-то про меня что-то сказал… Не в смысле игры, а что-то… другое…

Той осенью Высоцкий озвучил очередной радиоспектакль — «За быстрянским лесом» по роману В. Шукшина «Любавины». У него роль старшего сына зажиточного крестьянина Емельяна Любавина — Кондрата. По словам высоцковеда М. Цыбульского: «Медлительный, лобастый, с длинными руками. Больше смотрел вниз. А если взглядывал на кого, то исполобья, недоверчиво. Людям становилось не по себе от такого взгляда». Так описывает Кондрата В. Шукшин. Высоцкий, к сожалению, передать этого образа не сумел. Роль у него небольшая, фраз двадцать, не более, но произносит актер эти фразы с такими аристократическими интонациями, что перед глазами встает образ не мужика, который «знал в жизни одно — работать», а скорее, поручика Брусенцова. Впрочем, справедливости ради, заметим, что это беда и остальных участников спектакля. Московские интеллигенты перевоплотиться в таежных мужиков не сумели…»

На первый взгляд странное заявление. Ведь кто-кто, а Высоцкий мог играть кого угодно: хочешь тебе благородного белогвардейского поручика Брусенцова, а хочешь — мужиковатого бригадира сплавщиков Рябого (в «Хозяине тайги»). А тут вдруг не сумел. Почему? То ли не по нутру ему пришлась эта «мужицкая» роль, то ли и в самом деле все дальше он отдалялся от простого народа (имеются в виду не песни, а сама психология).

…Я из народа вышел поутру —

И не вернусь, хоть мне и педлагали.

Кстати, с Василием Шукшиным он познакомился еще в конце 50-х, когда жил в Большом Каретном: тот приходил в компанию Левона Кочаряна, где бывал и Высоцкий. Никакой особенной дружбы у них не завязалось — так, шапочное знакомство. А потом перипетии большой политики и вовсе должны были развести их по разные стороны баррикад. Ведь Шукшин, повращавшись в богемной среде и насмотревшись тамошних нравов, превратился в яростного антисемита, что Высоцкому, естественно, понравиться никак не могло. Единственное, что их должно было объединять, так это нелюбовь к советской власти. Только мотивы были разные: шукшинская нелюбовь проистекала из того же антисиметизма (он считал эту власть жидовской), а нелюбовь нашего героя имела корни противоположного свойства (он мечтал, чтобы евреев во власти было побольше, тогда, глядишь, и режим стал бы по-настоящему демократическим).

Но вернемся к хронике событий октября 71-го.

Спустя несколько дней после озвучки роли Кондрата Высоцкий вновь объявился на Всесоюзном радио — на этот раз для участия в работе над радиоспектаклем «Зеленый фургон» по повести А. Казачинского (режиссер Б. Тираспольский). Там у Высоцкого была уже не проходная, а одна из главных ролей — Красавчик. Видимо, именно нашего героя впервые посетила мысль когда-нибудь экранизировать это произведение и сыграть в этом фильме эту же роль.

Тем временем 25 октября Леонид Брежнев отправился с официальным визитом во Францию. Там с ним встретилась Марина Влади, которая, как мы помним, была членом ФКП. Вот как она сама описывает аудиенцию с генсеком:

«Октябрьское утро семьдесят первого года. Я жду с сестрами в холле парижской клиники. Маме, которой я дорожу больше всего на свете, удалили раковую опухоль. Она не хотела нас беспокоить, и за несколько лет болезнь прочно обосновалась в ней. Мы знаем, что у нашей сестры Одиль тот же диагноз. Мы подавлены. Хирурги пока ничего не говорят. Я жду до последнего момента. Я вижу, как после операции маму провозят на каталке.

В такси я стараюсь успокоить свое перегруженное сердце. Я причесываюсь, пудрюсь — я еду на встречу активистов общества дружбы «Франция — СССР» с Леонидом Брежневым. Актерская дисциплина снова выручает меня. Я приезжаю в посольство СССР как ни в чем не бывало, готовая к рандеву, важность которого я предчувствую. Мы ждем в салоне, все немного скованны, потом нас впускают в зал, где стулья стоят напротив письменного стола. Входит Брежнев, нам делают знак садиться. Нас пятнадцать человек, мужчин и женщин всех политических взглядов — голлисты, коммунисты, профсоюзные деятели, дипломаты, военные, писатели — все люди доброй воли, которым дорога идея взаимопонимания между нашими странами.

Мы слушаем традиционную речь. Брежнев держится свободно, шутит, роется в портсигаре, но ничего оттуда не достает, сообщает нам, что ему нельзя больше курить, и долго рассказывает об истории дружбы между нашими народами. Ролан Леруа мне шепчет: «Смотри, как он поворачивается к тебе, как только речь заходит о причинах этой дружбы…» Действительно, я замечаю понимающие взгляды Брежнева. Я знаю, что ему известно все о нашей с тобой (имеется в виду Высоцкий. — Ф. Р.) женитьбе. Когда немного позже мы пьем шампанское, он подходит ко мне и объясняет, что водка — это другое дело, что ее нужно пить сначала пятьдесят граммов, потом сто и потом, если выдерживаешь, — сто пятьдесят, тогда хорошо себя чувствуешь. Я отвечаю, что мне это кажется много. «Тогда нужно пить чай», — заключает он, и я получаю в память об этой встрече электрический самовар, к которому все-таки приложены две бутылки «Старки» (была такая популярная водка. — Ф. Р.)

Прежде чем уйти, мы фотографируемся: группа французов вокруг советского главы. Этот снимок сделал гораздо больше, чем все наши хлопоты, знакомства и мои компромиссы, вместе взятые. Чтобы понять настоящую цену этой фотографии, мне было достаточно увидеть по возвращении в Москву неуемную гордость, внезапно охватившую твоих родителей, которые демонстрировали вырезку из газеты кому только возможно.

Вечером я в отчаянии возвращаюсь домой. Мама — моя подруга, мой единственный стержень в этой жизни — при смерти. Я понимаю, как неуместна вся эта комедия, сыгранная во имя некоторого туманного будущего, по сравнению с неизбежностью предстоящей утраты…»

Отметим, что это был не только первый визит Брежнева во Францию в ранге Генерального секретаря за семь лет (до этого он приезжал туда в начале 60-х в качестве председателя Президиума Верховного Совета СССР), а вообще первый его выезд в капиталистические страны в новой должности (до этого он ездил только в соцстраны). И это не было случайностью. Как мы помним, после того, как к власти в США пришла администрация Ричарда Никсона, она взяла курс на «разрядку» (фактически на «удушение социализма в объятиях»), поскольку поняла, что после чехословацких событий либеральная часть советской элиты может значительно растерять свое влияние под натиском державников. А разрядка могла помочь либералам не только вернуть утраченные позиции, но и самим начать широкое наступление по всему фронту.

Судя по всему, в советском руководстве были люди, кто видел опасность подобного исхода, однако верх в итоге взяли не они, а те, кто подходил к этой проблеме не с идеологических позиций, а с экономических: расширение контактов с Западом гарантировало существенные вливания западных субсидий в советскую экономику. Тем более в тот момент, когда США оказались, мягко говоря, в луже. Дело в том, что война во Вьетнаме уже съела у американцев порядка 150 миллиардов долларов, поставив страну на грань дефолта. Чтобы избежать его, в августе 71-го американские власти вынуждены были пойти на беспрецедентный шаг: отказаться от золотого наполнения своего доллара, что подвигло многих экономистов сделать вывод о том, что социализм оказался гораздо эффективнее капитализма.

Все эти события только прибавили оптимизма советскому руководству и вынудили его на расширение контактов (как экономических, так и культурных) с Западной Европой. Главными партнерами СССР там выступали такие страны, как Франция, ФРГ, Италия, Великобритания. Так, в Париже был открыт советский «Евробанк», баланс которого в 1970 году составил 3 миллиарда французских франков, капитал — 130 миллионов франков, прибыль — 14,4 миллиона франков. Во Франкфурте-на-Майне был открыт советский «Торговый банк Восток — Запад» с основным капиталом 20 миллионов дойчмарок и неограниченной банковской лицензией. Другой советский банк — «Московский народный» в Лондоне — только в 1969 году получил чистый доход в размере 825 тысяч фунтов стерлингов. Все это ясно указывало на то, что СССР все сильнее интегрируется в мировую капиталистическую экономику и в дальнейшем собирается не сворачивать этот процесс, а, наоборот, углублять и расширять. Не понимая (или, наоборот, хорошо понимая), чем это в итоге может закончиться. Ведь уже упомянутую книгу З. Бжезинского 65-го года выпуска «Альтернатива разделу…» в Кремле наверняка читали. А там отмечалось:

«Расширяя торговлю с Востоком, Запад должен стараться разрушить узкие идеологические взгляды правящих коммунистических элит и предотвратить ограничение ими близкого контакта (с Западом. — Ф. Р.) исключительно областью экономики и, таким образом, решение экономических затруднений при укреплении их власти…»

Так что визит Брежнева во Францию был не случаен. Как напишет спустя год сам Высоцкий, видимо, целиком и полностью одобряющий этот курс:

…Нынче по небу солнце нормально идет,

Потому что мы рвемся на запад…

26 октября Высоцкий играл на Таганке два спектакля: «Павшие и живые» и «Антимиры», 29-го один — «Добрый человек из Сезуана».

30 октября он дал концерт в подмосковной Электростали.

Тем временем в Театре на Таганке продолжаются репетиции «Гамлета». До премьеры остается чуть больше двух недель, а ситуация складывается критическая. Актеры, занятые в спектакле, настолько устали от постоянной нервотрепки, что начинают хандрить: опаздывать на репетиции, а то и вовсе не являться на них. Когда в начале ноября с отеком горла и потерей голоса на почве аллергии в больницу легла одна из главных героинь будущего спектакля — Гертруда (Алла Демидова), — Любимов буквально взорвался: «Спектакли играть — у нее аллергия, а сниматься на холоде — у нее нет аллергии. Репетировать — у нее отек, а мотаться в Вену, в Киев, к Жоржу Сименону — у нее отека нет. Снимается, пишет, дает интервью, выступает по радио, телевидению, а в театре нет сил работать. Как это понять?»

Но на этом неприятности с «Гамлетом» не кончились. Вскоре после Демидовой слегла в больницу Офелия — актриса Наталья Сайко. Любимову впору было хоть в петлю лезть. Он метался, все чаще срывал свое зло на артистах. Золотухин в те дни записал в своем дневнике личные впечатления о шефе: «Он абсолютно нас не ценит. Мы ему, мы — не нужны. Этого не было раньше, или было не в такой степени… У него нет влюбленности в своих артистов, а без этого ничего не получится…»

Еще одна неприятность обрушилась на актеров «Таганки» извне. Еще в начале ноября стало известно, что они будут участвовать в торжествах по случаю 50-летия Театра имени Вахтангова, которые были намечены на 13 ноября. В течение двух недель «таганковцы» репетировали приветствие, как вдруг министр культуры РСФСР Кузнецов наложил запрет на это дело. Причем это не сопровождалось даже каким-нибудь вежливым объяснением — отменили волевым решением, и все. Но в кулуарах ходили слухи, что к этому запрету приложили руки столичные власти, давно имевшие зуб на «Таганку». Отметим, что 1-й секретарь МГК КПСС Виктор Гришин в апреле этого года стал членом Политбюро, в то время как куратор «Таганки» Юрий Андропов все еще оставался кандидатом в высший кремлевский ареопаг. Поэтому полномочий у Гришина было поболее.

Все тот же В. Золотухин так прокомментировал «пролет» своего театра:

«Нам запретили приветствовать вахтанговцев… Не укладывается. Единственно, чем может гордиться Вахтанговский театр, что он фактически родил „Таганку“, ведь оттуда „Добрый человек из Сезуана“, оттуда Любимов, 90 % „Таганки“ — щукинцы. Позор на всю Европу. Наша опала продолжается. А мы готовились, сочиняли, репетировали. Даже были 9-го в Вахтанговском на репетиции. Слышали этот великий полив. Хором в 200 человек под оркестр они пели что-то про партию, а Лановой давал под Маяковского, и Миша Ульянов стоял шибко веселый в общем ряду. Будто бы сказал министр, что «там (на Таганке) есть артисты и не вахтанговцы, так что не обязательно им…» Неужели это так пройдет для нашего министра? Ну, то, что Симонов (Евгений Симонов — главреж Театра имени Вахтангова. — Ф. Р.) и компания покрыли себя позором и бесславием, так это ясно, и потомки наши им воздадут за это. От них и ждать нужно было этого. Удивительно, как они вообще нас пригласили. Петрович (Любимов. — Ф. Р.) говорит: «Изнутри вахтанговцев надавили на Женьку…»

4 ноября Высоцкий дал домашний концерт у кинокритика Юрия Ханютина. Этот человек принадлежал к команде Михаила Ромма, который скончался буквально накануне — 1 ноября. С Роммом Ханютин вместе работал над сценарием к документальному фильму 66-го года «Обыкновенный фашизм» (их соавтором также была Майя Туровская, что делало это трио полностью еврейским). После этого фильма в державной среде к команде Ромма приклеилось определение «еврофашисты», что было своеобразным алаверды, вытекающим из того подтекста, который был заложен в картину: там осуждался не только немецкий фашизм, но и возможный русский, вероятность появления которого в СССР, по мнению Ромма и К(, была велика, учитывая, что критика сталинизма в обществе сворачивалась (в фильме неслучайно проводились подтекстовые параллели между Гитлером и Сталиным).

Вообще со стороны Ромма ненависть к Сталину выглядела особенно странно, учитывая, что сам вождь народов всегда относился к кинорежиссеру с уважением и даже 5 раз наградил его премией своего имени (1941, 1946, 1948, 1949, 1951). Ромм же в отместку после ХХ съезда в 1956 году за одну ночь вырезал из своих фильмов 600 метров пленки, где был изображен Сталин. Это был верх хамелеонства, который тогда овладел многими деятели советской элиты, но в особенности евреями. Они превратились в наиболее яростных антисталинистов, начисто вычеркнув из своей памяти все положительные деяния Сталина, в том числе и по их адресу. Например, то, как в самом начале войны вождь народов спасал из оккупированных районов страны прежде всего еврейское население (им выделяли эшелоны в первую очередь). Таким образом верной гибели избежали миллионы советских евреев. Кстати, сам Ромм все годы войны находился в эвакуации в Средней Азии.

Как мы помним, Высоцкий с большим пиететом относился к Ромму (напомним, что вторая жена нашего героя Людмила Абрамова была его ученицей), отмечая не только его профессиональные качества (как режиссера и педагога, что было вполне справедливо), но и гражданскую позицию (которая была далеко не бесспорна, учитывая все вышеперечисленное). Так что его домашний концерт у Ю. Ханютина (как и ранний, в 64-м, у самого М. Ромма) прямо вытекал из его особого отношения к покойному режиссеру.

В среду, 17 ноября, в самый разгар рабочего дня (в 14.00) Высоцкий выступил в Центральном статистическом управлении, где исполнил сразу несколько новых песен: «Мои похорона», «Горизонт», «Милицейский протокол». Самой популярной песней суждено будет стать последней, которую уже через пару-тройку недель народ (особенно пьющий) растащит на цитаты. Это оттуда: «как стекло был, — то есть остекленевший», «на „разойтись“ я сразу ж согласился — и разошелся, и расходился», «теперь дозвольте пару слов без протокола. Чему нас учат семья и школа?», «ему же в Химки, а мне — в Медведки», «разбудит утром не петух, прокукарекав, — сержант подымет — как человеков» и т. д. Можно, конечно, обвинить автора песни в пропаганде пьянства, но такой же упрек впору было адресовать и властям, которые именно производство алкоголя сделали одной из ведущих отраслей своей экономики.

В те же дни Высоцкому суждено было выступить в роли свидетеля на свадьбе своего друга и коллеги по Театру на Таганке Ивана Дыховичного (на Таганку пришел в 70-м), который совершил шаг очень даже понятный Высоцкому: как и он, его друг женился не на ком-нибудь, а на «принцессе» — на дочери самого Дмитрия Полянского, который в то время был членом Политбюро, первым заместителем Председателя Совета Министров СССР. Отметим, что Полянский входил в «русскую партию», однако дочь свою выдал за еврея. Этот факт наглядно подтверждал, что никакого антисемитизма в советских верхах не было и все внутренние разборки велись в основном из-за идеологических, а не этнических разногласий.

Вспоминает И. Дыховичный: «Интересный и смешной эпизод произошел с моей свадьбой. Володя был свидетелем и относился к этому необычайно торжественно. У него вдруг появлялись такие архаизмы. Вначале он начал искать пиджак и галстук — свидетель на свадьбе! Потом он понял, что ему нельзя надеть ни пиджак, ни галстук… Тогда он надел какой-то необыкновенно красивый свитер, долго гладил себе брюки — была какая-то невероятная трогательность с его стороны…

А потом был знаменитый эпизод, когда я уже поехал расписываться. В этот день мы должны были прогонять «Гамлета», причем это был один из первых прогонов, а днем, в половине четвертого, мы назначили регистрацию. Утром, когда я ехал в театр, я взял с собой все документы — паспорт, какие-то свидетельства, все деньги… По дороге в театр я заехал за Аллой Демидовой, а когда вышел из машины, то понял, что потерял все документы и все деньги. Самым главным документом, как вы понимаете, в этот день был паспорт. Мне было ужасно неловко. И хотя я потерял все имевшиеся у меня на тот момент деньги — на свадьбу, на подарки, это меня как-то не тронуло. Но вот паспорт! И понимание, что в половине четвертого я должен предстать перед девушкой, которая достаточно умна, перед ее родителями, перед гостями. Получалось, что я специально потерял паспорт… Какой-то гоголевский персонаж, который хочет убежать из-под венца… Об отмене прогона не могло быть и речи. Любимов не признавал никаких причин. Володя увидел меня: «Что с тобой?» — «Я потерял документы и паспорт». Он схватил меня за руку, мы спустились со сцены. Володя говорит Любимову: «Юрий Петрович, мы должны уехать. Иван потерял паспорт». Петрович несколько обалдел от убедительного тона. «Ну, идите». Потом, говорят, он кричал: «Как я мог их отпустить!» Но мы уже уехали.

Дальше произошло следующее. Мы подъехали к милиции. Володя ворвался туда и сказал: «Значит, так, я буду здесь петь ровно столько, сколько времени вам нужно, чтобы выписать моему другу паспорт». В милиции шло какое-то совещание, они его прекратили, послали какого-то человека за домовой книгой, домовая книга оказалась у домоуправа, который был на свадьбе своей дочери в Химках-Ховрине… Поехали туда. И все это время Володя пел. Ему нашли какую-то детскую гитару, и он им пел, заливался со страшной силой. Привезли пьяного домоуправа, сорвали замок — тут уже Булгаков начался. В эту душную комнату, где шло совещание, понаехало множество милиционеров со всего города… А внизу, в камерах, слушали Володины песни пятнадцатисуточники, не понимающие, что происходит. Я вырезал свою фотографию из общего школьного снимка… И мне дали вот такой паспорт. В половине четвертого мы расписались.

А потом выяснилось, что у этого паспорта нет никакого подтверждения… Через много лет, когда шел обмен паспортов, выяснилось, что все это сплошная фальсификация. Просто липа. И меня таскали чуть ли не в КГБ. Вот такая странная история…»

Вечером в понедельник, 29 ноября, в Театре на Таганке состоялась долгожданная премьера «Гамлета». Сказать, что в зале был аншлаг, значит, ничего не сказать — зал едва не трещал по швам от зрителей, которым посчастливилось попасть на эту премьеру. Еще бы: современный бунтарь Высоцкий играет средневекового бунтаря Гамлета! Есть на что посмотреть! На первом представлении в зале сплошь одна либеральная элита, начиная от поэта Андрея Вознесенского и актера Иннокентия Смоктуновского (киношного Гамлета) и заканчивая диссидентом Андреем Сахаровым и содержательницей салона Лилей Брик. Те же несколько сот страждущих (в основном из рядовых советских граждан), которые так и не сумели попасть на спектакль, практически все время показа продолжали стоять возле театра, надеясь неизвестно на что. Видимо, им просто хотелось дышать одним воздухом с актерами и теми, кому все-таки повезло очутиться в зале. Как вспоминал позднее сам Высоцкий:

«Когда у нас в театре была премьера „Гамлета“, я не мог начать минут пятьдесят: сижу у стены, холодная стена, да еще отопление было отключено. А я перед началом спектакля должен быть у стены в глубине сцены. Оказывается, ребята-студенты прорвались в зал и не хотели уходить. Я бы на их месте сделал то же самое: ведь когда-то сам в молодости лазал через крышу на спектакли французского театра… Вот так я ощутил свою популярность спиной у холодной стены…»

Другой участник спектакля — В. Смехов, игравший Полония, так вспоминает о том дне: «На премьере „Гамлета“ Смоктуновский в зале был всеми сразу замечен — живой кумир и прославленный принц датский из фильма Г. Козинцева. Пусть говорят что угодно об умении Иннокентия Михайловича ласково лицемерить похвалами, но никто, как он, не мог бы так вскочить с места в финале и, забыв о регалиях и возрасте, плача и крича „браво“, воодушевлять зрительный зал. Никто другой не пошел бы, зная цену мировой славе своего Гамлета, по гримерным, по всем переодевающимся и вспотевшим жильцам кулис, не целовал бы всех подряд, приговаривая неистово „спасибо, милый друг, это было гениально“ — всех, включая электриков и рабочих сцены, сгоряча спутав их с актерами.

Ночью, выпивая и закусывая у меня дома со своими друзьями-финнами, И. М. сумел убедить в серьезной подоплеке своих восторгов, удивил беспощадностью своего огорчения.

«…Я же умолял Козинцева не делать из меня красавца, не играть из чужой роскошной жизни! Вот вы и доказали, что я был прав! Вы играете так, что публика забывает о классике и старине! Ошибки ваши меня не интересуют! Это живые, настоящие чувства, как настоящий этот петух слева от меня… Как он бился, как он рвался улететь! Я у вас тоже играл — это я был петухом, рвался и орал: „Козинцев — м….!“ Нецензурность слова вполне соответствовала нетипичности волнения…»

Успех Владимира Высоцкого в роли Гамлета был грандиозным. Правда, следует учитывать, что видело его ограниченное количество людей — за все годы всего-то несколько десятков тысяч на многомиллионную страну — и все же успех этот был. Его можно было объяснить тем, что Высоцкому в этой роли не нужно было ничего особенно играть, поскольку судьба Гамлета была и его собственной судьбой. Так же, как и принц датский, он был одинок в этой жизни и буквально раздираем внутренними сомнениями. «Я один, все тонет в фарисействе». Речь здесь шла не только о высоких материях — о большой политике, но и о низких — о той же зависти со стороны коллег. Даже символика спектакля подчеркивала духовное родство Гамлета и Высоцкого: тот тяжелый занавес, что висел на сцене, был символом рока, фатума, Дании — тюрьмы, довлеющих над Гамлетом — Высоцким. Вот как пишет об этом театровед либерального розлива А. Смелянский:

«Владимир Высоцкий начинал спектакль строками Бориса Пастернака, исполненными под гитару. Это был, конечно, полемический и точно угаданный жест. Ответ на ожидания зрителей, вызов молве и сплетне: у них, мол, там Высоцкий Гамлета играет!.. Да, да, играет и даже с гитарой. „Гул затих, я вышел на подмостки…“ Высоцкий через Пастернака и свою гитару определял интонацию спектакля: „Но продуман распорядок действий и неотвратим конец пути“. Это был спектакль о человеке, который не открывает истину о том, что Дания — тюрьма, но знает все наперед. Сцена „Мышеловки“ Любимову нужна была не для того, чтобы Гамлет прозрел, а исключительно для целей театральной пародии. Его Гамлет знал все изначально, давно получил подтверждения и должен был на наших глазах в эти несколько часов как-то поступить. Совершить или не совершить месть, пролить или не пролить кровь.

Михаил Чехов сыграл Гамлета в 1924 году в кожаном колете. Когда Станиславскому сообщили об этом, учитель Чехова огорчился: «Зачем Миша подлаживается к большевикам». Кожа была тогда принадлежностью комиссаров, и Станиславский этого знака времени заведомо не принял.

Высоцкий был в свитере. Это был точный знак поколения «шестидесятников», которые считали свитер не только демократической униформой, подходящей настоящему мужчине, но и сигналом, по которому отличали «своего» от «чужого». Среди Гамлетов послесталинской сцены Высоцкий отличался, однако, не только свитером. Он вложил в Гамлета свою поэтическую судьбу и свою легенду, растиражированную в миллионах кассет. Напомню, что к началу 70-х песни Высоцкого слушала подпольно вся страна…

Высоцкий одарил Гамлета своей судьбой. Он играл Гамлета так же яростно, как пел. Принц не боялся уличных интонаций. Его грубость ухватывала существо вечных проблем, опрокидывала их на грешную землю. Распаленный гневом, он полоскал отравленным вином сорванную глотку и продолжал поединок. Гамлет и Лаэрт стояли в разных углах сцены, и лишь кинжал ударял о меч: «Удар принят». Это был не театральный бой, а метафора боя: не с Лаэртом, с судьбой…»

Справедливости ради отметим, что далеко не все приняли того Гамлета, которого сыграл Высоцкий. Например, Василий Шукшин, побывав на одном из представлений, иронично заметил: «Гамлет с Плющихи».

Между тем в день премьеры «Гамлета» в столичных кинотеатрах состоялись сразу две премьеры фильмов, имевших непосредственное отношению к герою нашего рассказа — Владимиру Высоцкому. Речь идет о дилогии Виктора Турова «Война под крышами» и «Сыновья уходят в бой». В первом наш герой сыграл эпизодическую роль полицая, и за кадром звучали две его песни («Аисты» и «Песня о новом времени»), во втором — звучали только песни («Он не вернулся из боя», «Темнота впереди», «Баллада о Земле», «Сыновья уходят в бой»).

30 ноября Высоцкий дал сразу два концерта: в НИИ радио (Москва) и в подмосковном городе Электростали.

В эти же дни в Театре на Таганке в очередной раз приступили к реанимации спектакля «Живой» по Б. Можаеву. Как мы помним, еще ранней весной 1969 года он был готов к выходу, однако министр культуры Екатерина Фурцева наложила на него свое решительное «нет», мотивируя это тем, что спектакль «иделогически вредный». С тех пор на «Таганке» стало своеобразным ритуалом раз или два в год вспоминать про «Живого» и пытаться протащить его сквозь цензурные рогатки. Видимо, в конце 71-го что-то сдвинулось в верхах (в том же Минкульте), если у Любимова вновь появилась надежда выпустить спектакль в свет. В начале декабря на доске объявлений в театре появилась запись: «По желанию участников спектакля начинается репетиция „Живого“ 5 декабря в верхнем буфете». В течение последующих дней почти каждый день шли репетиции.

7 декабря Высоцкий был занят в двух спектаклях: «Павшие и живые» и «Антимиры», 10-го в одном — «Десять дней, которые потрясли мир».

В тот же день Золотухин записал в своем дневнике:

«Высоцкий: Ты еще лучше стал репетировать Кузькина. Ты повзрослел. Только покраситься нужно обязательно, а то мальчишкой выглядишь.

И я вечером же вчера, идя на репетицию, завернул в парикмахерскую и вышел оттуда черный, как жук навозный.

Шеф: Ты чего сделал с собой? Опять кино?

— Что вы, для Кузькина исключительно.

— Ну да?! Солома была лучше.

Вот так, не угодишь. Конечно, я очень черен, это не мой цвет, но, может, высветлюсь еще…»

20 декабря Высоцкий вышел на сцену «Таганки» в образе принца датского.

22 декабря ЦТ показало фильм «Карьера Димы Горина», где Высоцкий сыграл роль шебутного шофера монтажников Софрона. Спустя три дня в «ящике» объявилась уже супруга артиста Марина Влади: в тот день состоялась премьера на «голубом экране» фильма «Сюжет для небольшого рассказа», где она играла возлюбленную Антона Чехова Лику Мизинову. Вполне вероятно, что Высоцкий эту трансляцию видел, хотя сам фильм успел уже посмотреть в дни его большой премьеры в июне 1970-го.

23 декабря наш герой побывал в гостях у известного советского ученого-физика, академика Академии наук СССР (с 1939 года), дважды лауреата Сталинской премии (1941, 1943) Петра Капицы и дал домашний концерт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.