Голова над водой

Голова над водой

Воспоминания о днях раннего детства внезапно растаяли в лучах ослепительного солнечного света.

«Время собирать вещи. Наш самолет вылетает сегодня».

Жаклин встрепенулась в своем шезлонге. Я проснулся, а мой аку-аку, наоборот, погрузился в глубокий сон.

«Достаточно, — решил я про себя. — Довольно тишины и лени».

Я представил себе груды писем, которые еще предстояло разобрать, и рулоны оставшихся без ответа факсов, устилающие пол моего нового дома на Канарских островах.

Но я встречу их во всеоружии. Недаром я заранее позаботился об идеальной обстановке для работы, вдали от толп туристов, в старинном, уединенном и забытом всеми поселении. Там, на заброшенной плантации авокадо, в тени огромных деревьев, земля успела позабыть о мотыге. Старинные дома не торопились сносить из уважения к Их почтенному возрасту и к памяти местной знаменитости — поэта, когда-то нашедшего прибежище за здешними высокими стенами и разросшимися посадками.

Поскольку в сутках оставались все те же двадцать четыре часа, мне по-прежнему приходилось вставать в шесть утра — существенная смена распорядка для Жаклин. Ради любимого супруга ей пришлось выходить к завтраку на шесть часов раньше привычного времени. Но в награду, в качестве свадебного подарка, она получила восход солнца над океанскими просторами. За годы, проведенные под прицелом голливудских кинокамер, она, возможно, ни разу не видела рассвета! А теперь Жаклин каждое утро могла подойти к окну и увидеть, как солнце, первый и лучший художник на свете, доставало из-под скатерти океана кисти-лучи и ласковыми прикосновениями окрашивало волны, небо и горные пики в нежнейшие цвета, подобные обретшим плоть нотам. А что еще нужно преданному любителю живописи и археологии?! В такие часы я часто думал — может, не будь ее рядом, мой аку-аку дал бы знать о своем присутствии? Ведь скорей всего он притаился здесь, неподалеку, как и мы, лишившись дара речи от этой красоты.

В других частях острова целые города из небоскребов выросли на радость современным солнцепоклонникам, готовым платить целые состояния ради нескольких дней под чистым, голубым небом. Однако меня и Жаклин привели на этот остров и в эту долину настоящие, древние жрецы Солнца, и над нашими головами ежедневно совершал свой путь из Африки в джунгли Южной Америки настоящий, нетронутый суетой символ их божества.

В глубине долины с незапамятных времен скрывалось несколько ступенчатых пирамид. Никто уже не знал, кто их построил. Древние старцы слышали от своих дедов, что пирамиды стояли там всегда. Более молодые поселенцы относились к ним без особого интереса, просто как к живописным, но бесполезным грудам камня, возможно оставленным испанскими завоевателями при расчистке полей. До недавнего времени местное население уважительно оберегало район пирамид, и город рос вокруг древних сооружений, не задевая их. Вдоль улиц, заботливо огибавших запретную зону, плечом к плечу стеной встали дома. Дети в своих играх за все годы не вытащили из вековых стен ни одного камушка! Словом, сознательно или бессознательно, но люди почтительно хранили эти пирамиды, и только разрозненные группки странных чудаков собирались здесь, чтобы медитировать и общаться с духами жителей Атлантиды и с пришельцами с иных планет. А затем городской совет взял да и разрешил застройку пустыря, на будущих улицах которого не осталось бы места ни для науки, ни для суеверий.

Я приехал сюда как раз вовремя, чтобы успеть спасти пирамиды. На местных картах присутствовало название «Пирамиды Чакона», но конструкции неизвестного происхождения не имели статуса памятника истории. Ни один закон не стоял на страже пирамид, выросших на острове посреди Атлантики. Единственным охраняемым зданием была старинная испанская постройка, возвышавшаяся посреди пирамид и, судя по обилию маленьких комнатушек, служившая чем-то вроде монастырского общежития. Вот она-то, наравне с купленным мною домом, и считалась национальным достоянием.

Мне удалось узнать о пирамидах по чистой случайности. Именно благодаря подобным случайностям я порой чувствовал себя марионеткой, которую невидимый кукловод перебрасывает с острова на остров и заставляет «открывать» для мира то, о чем давным-давно знало местное население.

Невозможно открыть то, что было у тебя перед глазами со дня твоего рождения. Норвежскому туристу по имени Сервик пришло в голову прислать мне вырезку из местной газеты с фотографией одной из пирамид. Подпись под картинкой намекала на то, что перед читателем — результат деятельности сверхъестественных сил, но изображенный объект был явно создан руками человека. Человека, добравшегося до Канарских островов через бурные воды Атлантики и знавшего о таких же ступенчатых пирамидах, возведенных на заре истории по обе стороны океана.

Я дважды посещал Канарские острова в надежде узнать что-нибудь о людях, живших там до прихода португальцев и испанцев. Многие из коренных обитателей Тенерифе внешне напоминали выходцев из северной Европы — такие же высокие, светлокожие и светловолосые. Но это описание подходит и к берберам, жителям северной Африки. Такими же были, согласно легендам ацтеков и инков, таинственные мореплаватели, открывшие их предкам цивилизацию и секрет строительства пирамид. Вот зачем я впервые приехал на Канарские острова — узнать хоть что-нибудь о таинственных мореходах, похожих на скандинавов, но бороздивших Атлантику задолго до Колумба и Лейфа Эйриксона. На своих судах они перевозили семьи и скот и подобно древним египтянам владели искусством мумификации умерших и навыками трепанации черепа.

В то время я работал на раскопках огромного комплекса пирамид в Тукумане на перуанском побережье, но дела заставили меня ненадолго вернуться в Осло, где меня и застигло письмо с газетной вырезкой. Из всех знакомых только один человек знал Канары как свои пять пальцев — мой старый приятель Фред Ольсен. Ему там досталась в наследство от отца кое-какая собственность и небольшая судоходная компания. Именно его отец Томас предоставил убежище Лив и моим ребятишкам, пока меня швыряло по фронтам северной Европы.

Фред ничего не слышал о пирамидах на Тенерифе. По занятной случайности, он жил на соседнем острове под названием Гомера, откуда Колумб отправился в свою первую экспедицию на поиски Нового Света. Жена Фреда и его дочь Кристин, отличный фотограф, отправились на пароме на Тенерифе. Именно на этом острове, куда сегодня в погоне за загаром каждый год съезжается по четыре миллиона бледнолицых горожан, светлокожие и бородатые туземцы дали бой морякам Колумба — тем самым, которых безбородые американские индейцы встретили как вернувшихся богов.

Двум увешанным фотоаппаратами норвежкам потребовалось немалое мужество, чтобы найти дорогу к пирамидам. Но в конце концов они добрались до Гуимара. Там не роились туристы, не сверкали огнями отели, но зато в глубине поселка таились загадочные пирамиды.

Когда я получил от Кристин увесистую бандероль с фотографиями, то тут же собрался и первым же рейсом вылетел на Тенерифе. Миновав ряды безликих цементных домов Гуимара и оказавшись перед отлично сохранившимися ступенчатыми пирамидами, я испытал острое чувство восхищения и восторга — прямо в глаза мне глядели минувшие века. Такие же эмоции я испытал тремя годами ранее в Перу, когда мы с Вальтером Альва свернули в какой-то переулок и мой провожатый показал мне тамошние пирамиды, более высокие, чем здесь, но такие же заброшенные и всеми позабытые. Интересно, что и тут, и там на местных жителей памятники старины не производили абсолютно никакого впечатления.

— А разве у вас в Норвегии нет пирамид? — удивлялись они в Перу.

— Какие же это пирамиды? Они здесь всегда были, — уверяли меня на Тенерифе.

В ту ночь я расстался со своими провожатыми и снова вернулся к пирамидам. Стоя у подножья древних стен, мне с трудом верилось, что я нахожусь в трезвом уме и здравой памяти и посреди модного туристического курорта.

Вдруг сердце у меня ушло в пятки. За моей спиной, на платформе древнего храма, бесшумно возник огромный белоголовый незнакомец.

— Вы Тур Хейердал? — спросил он.

— Да, а вы кто? — отозвался я.

— Я из племени гуанчи, — невозмутимо ответил незнакомец.

— Но говорят, на острове не осталось никого из гаунчи, — неуверенно возразил я.

— Мой отец гуанчи, и мать тоже.

От предвкушения удачи у меня застучало в висках.

— Если вы гуанчи, то вы знаете, что это такое, — указал я на силуэт самой высокой из пирамид.

— Люди говорят, просто груда камней с полей.

— И вы тоже так считаете?

Гигант усмехнулся.

— Они так думают, и тем лучше для них.

Моего нового друга звали Карлос Кампос, и он работал в местной полиции. Высоко в горах, окружающих долину Гуимар, я познакомился с его матерью и прочими родственниками, такими же светловолосыми и голубоглазыми, как и он. По их словам, почти у всех, кто живет в горах по эту сторону долины, в жилах течет кровь гуанчи. Здесь пролегала последняя линия их обороны, испанские каратели не совались сюда, опасаясь кинжалов горцев. Во времена Франко принадлежность к племени гуанчи и даже знание их языка означало одно — смертный приговор. Считалось, что завоеватели окончательно стерли с лица земли примитивные местные племена, но теперь, после падения диктатуры, Карлос и его соотечественники снова смогли наслаждаться правом говорить на родном наречии.

Пока городской совет собирался послать бульдозеры, чтобы снести пирамиды, Фред не терял времени даром и в одночасье скупил всю землю в этом районе. Никто и оглянуться не успел, как вокруг пирамид вырос забор, а на листах ватмана появились планы реконструкции древних домов племени гуанчи как свидетельств параллельного развития цивилизации на противоположных берегах Атлантического океана. Фред рассчитывал в дальнейшем финансировать проект за счет прибыли от туристов. Я должен был организовать комитет из археологов, который отвечал бы за функционирование выставки и распределял бы денежные потоки. Фотограф пирамид Кристина, яростная сторонница Фреда, наняла мою младшую дочь Беггину, чтобы та занималась практическими вопросами, пока я буду мотаться взад и вперед между пирамидами Перу и Канарских островов. Другой моей дочери, Марион, художнику по керамике, предстояло графически оформить доказательства родства культур, разделенных водами Атлантики.

Так появился на свет ФРИ — Фонд развития и исследований.

На вершине одной из этих ступенчатых пирамид я и познакомился с Жаклин. Какая-то газета поместила статью, что я приехал на остров с целью спасти пирамиды и что эти пирамиды — ближайшая родня перуанских и мексиканских. Этого оказалось достаточно, чтобы разбудить любопытство Жаклин, и она первой перебралась сюда с другого края острова. Та встреча круто изменила нашу жизнь, и долине пирамид отныне суждено было стать нашим общим домом.

Когда Жаклин прервала мой диалог с аку-аку на крыше гостиницы в Эль-Аюне, мы как раз собирались вернуться в эту долину. Мы решили сделать все, что в наших силах, чтобы спасти древний комплекс, а заодно и обгорелые руины испанского монастыря, где вполне мог бы разместиться музей. А для себя мы планировали восстановить старый флигель в саду. Когда-то я уговорил моего старого друга Фреда Ольсена купить землю, на которой стояли пирамиды, — ведь он с детства связал свою жизнь с Канарскими островами. Жаклин, не теряя времени даром, организовала мою встречу с местными властями, а те запустили бюрократическую машину, чтобы объявить этот район памятником культуры и взять его под охрану государства. «Пирамиды Чакона» должны были стать исследовательским центром, со своей страничкой в Интернете, посвященном изучению древних культур и старинным путям морских коммуникаций.

Свадебное путешествие в Западную Сахару планировалось как короткий перерыв в работе, однако из-за бюрократических проволочек оно затянулось на целых семь дней. Но вот теперь мы наконец были на борту самолета. Жаклин спала, а я наслаждался видом африканского побережья, похожего на золотую цепочку, брошенную на границе земли и моря. Пески Сахары постепенно уплывали вдаль, уступая место голубым водам Атлантики. Я и сам начал клевать носом, но тут вновь подал голос мой невидимый спутник.

— Посмотри вокруг — узнаешь?

Я бросил взгляд в иллюминатор и не увидел ничего, кроме голубых вод Атлантического океана. Наверное, мы находились уже на полпути между Африкой и Канарскими островами. Ну конечно же, я ведь проплывал здесь и на «Ра», и на «Ра И» перед тем, как выйти в открытый океан. Отсюда, сверху, океан вовсе не казался таким могучим, просто бескрайнее голубое пространство. Даже не видно белых верхушек волн, несущихся к берегам Америки. Да, чтобы составить правильное впечатление о нашей планете, ее надо разглядывать либо в упор, либо откуда-нибудь с Луны.

— Ты веришь в легенду о затонувшей Атлантиде?

Но тут как раз шасси самолета коснулись посадочной полосы, и в последующей суете и беготне я позабыл о заданном мне вопросе. А дома, в долине пирамид, меня ждали рулоны факсовых сообщений и ворох новостей о новорожденном проекте под названием ФИОК — Фонд исследования очагов культуры. Так что если мой аку-аку даже и пытался до меня докричаться, то я ничего не заметил.

— Тебе пора стричься, — заметила Жаклин несколько дней спустя. Я как раз собирался побриться, и зеркало тут же подтвердило справедливость ее слов. Вообще-то моя шевелюра вовсе не отличается пышностью, но зато шея зарастает с невероятной быстротой. Короче, несколько часов спустя она подбросила меня на машине до столицы острова, и едва я с наслаждением погрузился в глубокое кресло парикмахера, мой внутренний собеседник оказался тут как тут.

— Ты так и не ответил на мой вопрос. Может, ты боишься науки или, наоборот, страшишься, что тебя отнесут к числу тех, для кого пирамиды — лишь повод порассуждать об инопланетянах или таинственных обитателях океанских глубин?

— Я боюсь и того, и другого. Но больше всего — тех «авторитетных» личностей, кто утверждает, будто пирамиды — это всего лишь бестолковые груды камней. Остальные не так опасны. Лично я считаю, что пирамиды возводили обыкновенные люди, задолго до европейцев приплывшие из Африки на незамысловатых судах, груженных запасами семян и домашними животными. Но и гипотеза об Атлантиде не достойна того, чтобы ее с пренебрежением отбрасывали ученые мужи или дискредитировали заумные парапсихологи. Слишком просто с важным видом водрузить очки на нос и уверить себя, будто все о прошлом можно узнать, покопавшись в современных книгах, а свидетельства древних авторов — не более чем примитивное отражение мифов и легенд.

— Например, легенда о Ное и Потопе?

Положение становилось более серьезным. Парикмахер хотел узнать, следует ли ему постричь волосы, торчащие у меня из ноздрей, а аку-аку интересовался Ноем и Потопом.

«И в носу, и в ушах», — ответил я первому. Тонкий же вопрос Потопа и Атлантиды остался ждать своего часа.

На следующий день, к удивлению Жаклин, я отказался от привычной послеобеденной сиесты и вместо этого устроился с ручкой и блокнотом в гамаке под сенью авокадо.

Аку-аку не заставил себя долго ждать.

— Как получилось, что ты, с детства боявшийся воды, в зрелые годы вышел в море на старинных судах, в надежность которых никто не верил?

Я согласился, что логикой здесь и не пахло. И действительно, чему я обязан проснувшейся во мне в молодые годы уверенностью в своих силах? Я вспомнил, как я рассуждал в те, уже очень далекие, времена.

В студенчестве я часто ходил в горы, невзирая на непогоду. Моим единственным компаньоном была собака гренландской породы. Снег сдирал кожу у меня со щек, словно наждачной бумагой, а я твердил про себя: «Только так мальчик становится мужчиной!»

Я просто устал от самого себя. Устал от собственной робости и скромности. Мне надоело теряться в присутствии девочек и проигрывать в играх со сверстниками. Я хотел обрести уверенность в себе. Заставить себя расстаться со скорлупой, в которой я привык прятаться. И я сознательно пытался освободиться от своих внутренних оков. Снежный вихрь словно выдувал меня из теплого убежища.

После того, как я чуть не утонул во второй раз, к воде я начал испытывать примерно такие же чувства, как к дантистам и к темным кладбищам. Все мои друзья выучились отлично плавать и летом весело резвились во фьорде Ларвика. У каждого из них в семье была либо яхта, либо катер. К счастью, мы не имели ни того, ни другого, и я возносил хвалу Создателю, что мои родители только недавно переехали в Ларвик и что им принадлежали два домика в горах. Отец предпочитал свой, расположенный в лесу над деревушкой Эстейтс. Там была железнодорожная станция, множество дачных домиков и вообще масса возможностей для развлечений. Мама купила свою избушку в Восточной Норвегии, недалеко от моря, в горах между долинами рек Гудбансдаль и Эстер даль. Туда вела дорога, по которой не смог бы проехать ни один автомобиль, но зато в деревне имелась гостиница — правда, она редко могла похвастаться хоть одним постояльцем. Еще там была дюжина низеньких бревенчатых домиков. Зимой они стояли пустые и занесенные снегом по самые соломенные крыши. Но летом в них кипела жизнь. Одни использовались как небольшие летние фермы — их хозяева держали коз и варили сыр. В другие, как на дачи, приезжали отдохнуть горожане. Горожане держались замкнуто и ловили с лодок форель в горном озере либо уходили в долгие пешие прогулки высоко в горы.

Херншё стал моим вторым домом. Сюда приезжали на каникулы мамины родственники и мои взрослые кузены. Теплые воды Гольфстрима обходили этот край стороной, и каждая попытка искупаться заканчивалась очень быстро и с громкими воплями, так что я не чувствовал свою неполноценность.

Скорее всего бессознательно, но именно мама направила меня на тот путь, который хотел показать мне отец в день, когда он появился с удочкой и с незнакомой женщиной. К тому времени мои руки уже окрепли от ежедневных упражнений на гимнастических кольцах и от гребли на лодке в водах горного озера.

А затем, однажды летом, произошло нечто совершенно неожиданное. Из дикого, словно заколдованного леса, что лежал на противоположной стороне озера Херншё, вышел высокий человек, похожий на героя из детских сказок. На нем был старомодный поношенный охотничий костюм. Он постучал в дверь нашего дома и предложил купить у него горную форель невиданных размеров. Мама решила, что человек из сказки, должно быть, голоден, и пригласила его пообедать с нами. Какие удивительные истории рассказывал незнакомец! Никогда я не слышал и не читал ничего подобного о животных, которых нам доводилось видеть только изредка и мельком, в сосновом лесу или выше в горах. О лосях и оленях, о росомахах и куницах, о зайцах и даже о горностаях, о снежных мышах, леммингах, лесных гусях, журавлях и прочих диких созданиях, которые жили в чаще леса своей, неведомой нам жизнью. Все они составляли мир Уля Бьёрнебю, с ними он встречал восходы и закаты, им был обязан удивительным спокойствием духа и неизменным простым юмором.

Он нарубил нам дров и заработал еще несколько шиллингов. Мама даже не протестовала, когда он показал мне, как правильно вырезать биту. А потом случилось чудо. Однажды, возвращаясь из города, он позволил мне помочь ему донести покупки до его хижины в долине среди гор. Я вернулся домой без рук, без ног, но настолько взбудораженный и восхищенный увиденным, что через несколько дней мама, к моему неописуемому счастью, отпустила меня пожить у него короткое время.

Долина, в которой поселился Уля, была почти полностью оторвана от остального мира, с которым ее связывала только одна узенькая тропинка.

«Хюнна» — так называлась заброшенная горная ферма, где он нашел себе пристанище. Новое волшебное слово вошло в мою жизнь, когда мы прыгали с камня на камень там, где река вытекала из озера и начинала свой стремительный бег под густой кровлей соснового леса. Уля жил в бывшей овчарне, маленьком строении с земляным полом и бревенчатыми стенами, немного не доходившими до земли. Еду он готовил на жаровне посреди единственной комнаты, а дым от костра уходил через отверстие в крыше. Мебелью служили камни, пни и сучья деревьев. Самое длинное бревно одним концом лежало в кострище под жаровней и с каждым днем становилось все короче и короче, так что я был избавлен от необходимости рубить дрова, разве что для растопки.

Там, в мире старого Уля, я впервые понял, насколько, в сущности, проста жизнь. Сложной ее делают люди, в силу привычки сами того не замечая. С первых шагов нас учат: чтобы спать, необходима кровать, чтобы есть, нужны стол и стулья. Однако после первого же дня, проведенного в доме Уля, я вдруг осознал, что можно прекрасно обходиться вовсе без мебели.

Уля любил поговорить, но никогда не рассказывал о себе. Окольными путями мама выяснила, что он, как говорится, знавал лучшие дни. Сын некогда богатого, но спившегося и разорившегося землевладельца, Уля был слишком горд, чтобы просить подачек под видом помощи, и вместо этого в один прекрасный день просто взял да ушел в горы, захватив с собой только отцовскую охотничью и рыболовную снасть. Когда он нашел хижину в Хюннае, то решил остаться там навсегда.

Уля жил тем, что давал ему лес, и еще немножко браконьерствовал, но никогда не заступал слишком далеко за грань закона. Его любили все в округе, в том числе и егеря, и длинная рука правоохранительных органов редко дотягивалась до долины Аста. Таким образом, Бьёрнебю добывал себе пропитание на свой манер и ни от кого не зависел, подобно Робинзону Крузо наших дней. Как-то раз он принес на продажу в деревню горную форель таких невиданных размеров, что «доброжелатели» донесли на него лесникам. Страж закона, повинуясь приказу, отправился в долгий путь к озеру Лунг, расположенному высоко в горах Остердали. Он спрятался с биноклем за кустами и вскоре увидел, как мы с Уля, ничуть не таясь и ничего не подозревая, вышли на озеро на маленькой лодке. Уля решил научить меня ловить на наживку, которую в здешних местах называли «выдрой», и представлявшую собой ку-сок дерева с добрым десятком прикрепленных к нему крючков. Деревяшку цепляют на длинную леску и тянут вслед за лодкой. Таким образом, за один заход удается поймать сразу несколько рыб. Этот метод рыбалки считался допустимым для местного населения, но строго запрещенным для горожан и других посторонних.

Уля греб, внимательно глядя по сторонам, и вдруг заметил блеск стекол бинокля. Он тут же отнял у меня леску, а меня самого посадил на весла. Грести я имел полное законное право, а вот Уля, хотя и считался местным жителем, непременно угодил бы за решетку за то, что позволил мне держать «выдру». Я греб так, словно от этого зависела вся моя жизнь, и ни за что не признавался, что устал, даже когда совсем выбился из сил. Хорошо было этому типу лежать себе с биноклем! Мои руки покрылись волдырями, а скамейка казалась такой жесткой, что пришлось подложить подушку из свернутой несколько раз оленьей шкуры. С каждой минутой у меня на руках оставалось все меньше и меньше кожи, а на заднице — все больше и больше обнаженных нервов. Только вечером, когда мы пристали к берегу, бдительный стражник собрался в обратный путь. Мы же двинулись в противоположном направлении. Лесник торопился дотемна добраться до цивилизации, а мы спешили в хижину в Хюнне.

Победа на озере была одержана, но мой путь домой никак не напоминал триумфальное шествие победителя. Каждый шаг отдавался в задней части моего тела, словно удар хлыстом, и я никак не мог угнаться за моим наставником, хотя именно он нес большую часть нашего пятидесятикилограммового улова. «Не беда. Мы переночуем здесь и пойдем дальше рано поутру», — сказал Уля, улегся на оленью шкуру и моментально уснул. Обычно, если ночь застигала нас в лесу, мы забирались под шатер из еловых Веток. Что может быть лучше, чем лежать на спине под открытым, усеянным звездами небом! На сей раз, однако, я упустил возможность насладиться любимым зрелищем. Плюхнувшись животом на гранитный валун, я уснул как убитый.

Летние каникулы, проведенные в обществе Уля, многому научили меня, и эти уроки остались со мной на всю оставшуюся жизнь. Но главное — я понял, что являюсь частью природы, независимо от того, какая на мне одежда. Стоит один раз испытать это чувство, и вы везде будете как дома, даже если до ближайшего жилья много дней пути, а вокруг — лес, горы, пустыня или океан. В лесу мы с Уля не только видели диких зверей, но стали свидетелями их повседневной жизни. Мы все замечали — где спал лось, где проходила лосиха с лосятами, где заяц обгрыз ствол дерева, где лиса охотилась за птенцами. Когда я вернулся в школу и засел за учебники, я знал уже почти все про живую природу.

Налившаяся красным цветом рябина предвещала скорый приход осени. С тяжелым сердцем я променял свободные горы на цивилизованный Ларвик.

Мне исполнилось пятнадцать лет — возраст конфирмации. Однако я отказался участвовать в этом обряде. Другие школьники прошли его, но только из-за полагающихся по случаю подарков. Мне не нравился священник, и я не хотел, чтобы он клал руки на мою голову.

Когда мы с Арнольдом принимались философствовать, разговор обычно вертелся вокруг девочек из нашего класса и вокруг таинства любви. Тем не менее, как ни интересовали нас девочки, для нас они оставались чем-то совершенно неведомым. В те времена сексуальное образование было неизвестно в школе и невозможно в семье. Свои познания в этом вопросе мы черпали из собственных наблюдений за животными, а также из надписей на стенах общественных туалетов. Как-то раз мальчик постарше решил преподать мне первый урок символики секса. Он нарисовал мелом круг, перечеркнутый пополам и окруженный лучиками.

Знаешь, что это такое? — спросил он.

— Солнце, — ответил я невинно.

Он тяжело вздохнул.

— Это что-то отвратительное, — прошептал он мне на ухо.

— Неужели черт? — тоже шепотом предположил я.

В своей невинности я считал девочек и взрослых женщин существами совершенно отличными от нас, нормальных людей. Как и о чем говорить с ними — казалось неразрешимой загадкой. Один из моих одноклассников назначил девочке свидание. Чтобы быть в состоянии поддерживать беседу с этим таинственным созданием, он весь день перед встречей читал и запоминал спортивные новости.

Мы с Арнольдом пребывали в уверенности, что любовь — нечто совершенно божественное. И как раз тогда мои родители решили разойтись. Они не стали подавать на развод — отец просто продал свою долю в пивоварне и переехал в гостиницу в Осло на то время, которое потребуется нам с мамой, чтобы тоже перебраться в столицу. Шел 1933 год, и я собирался поступать в университет. В те дни я дал себе клятву, что ни за что не разведусь со своей будущей женой.

— И в итоге — ты дважды разведен и так и не прошел обряд конфирмации?

— Да, я прошел через процедуру разводов, но по-прежнему верю в любовь. Меня крестили в младенчестве, а от конфирмации я отказался, потому что не хотел, чтобы окружающие подумали, будто я верю в того мрачного, мстительного Бога, каким Его рисовал ларвикский священник. В отличие от него, я верил в бога Любви и не сомневался, что этот бог пожалеет несчастную женщину, которая бросила своего мертворожденного незаконного ребенка в реку, потому что ей не позволили похоронить его в священной земле кладбища.

Мы с Арнольдом часто говорили о религии и морали и пытались предугадать свою будущую жизнь в нашем крохотном городке, вымиравшем с наступлением темноты. Церковь тогда уже потеряла власть над юными умами, и наши сверстники ходили туда только на конфирмацию, потому что вслед за обрядом следовали обязательные подарки — часы, запонки или первая в жизни пара длинных брюк. Арнольд, как и остальные, принял причастие, чем, вкупе с красивым низким баритоном и умением играть на пианино, снискал расположение священника. Мы оба любили музыку, хотя я и не отличался хорошим слухом. Зато у меня дома имелся внушительных размеров граммофон.

Моей религией постепенно стала вера во всемогущую и всеобъемлющую созидательную силу, породившую природу и все, что растет и движется на нашей планете. Сын садовника, Арнольд любил цветы и охотно слушал мои философствования о том, что цивилизация ступила на неверный путь развития. Когда же я признавался другим людям, что ненавижу машины и моторы и что в конечном итоге эти изобретения не смогут улучшить жизнь человечества, на меня смотрели, как на идиота.

— Но как ты пришел к такому выводу?

Возможно, причина — в инстинктивной вере в природу как творца и хозяина человечества. Если существует некий высший разум, в чьей власти находится все на Земле, то почему он сам не изобрел машины на потребу людям? Я опасался, что когда-нибудь машины окажутся сильнее природы и заменят собой все то, что Господь подарил нам.

— Ты не верил в прогресс?

Верил, но я не считал, что каждый шаг, удаляющий нас от природы, может называться прогрессом. У меня появилось ощущение, будто мы, люди, начали ставить на себе эксперимент на выживание. Вырубаем леса. Как само собой разумеющееся считаем, что прогресс заключается в движении от фермы к заводу. В детстве я любил рисовать. Излюбленной темой моих рисунков было ярко-желтое солнце, сияющее над круглыми африканскими хинами, пальмами и стаями обезьян. Затем я сменил кисти и краски на карандаши, ластики и тушь, из-под которых выходили ироничные чертежи, высмеивавшие слабые стороны цивилизации. Я был непоследователен. Я любил ездить поездом и, как и все, пришел в восторг, когда кто-то из одноклассников принес в школу предмет со странным названием «радио». Мы по очереди одели наушники и с удивлением убедились, что из них действительно доносится далекая музыка.

После жизни на природе с Уля Бьёрнебю, я стал уделять больше внимания своему физическому развитию. Особенно близко я сдружился с огромным парнем по имени Эрик — он участвовал в наших марафонских забегах по окрестным лесам. Этот весельчак ничем не походил на Арнольда. Они так никогда и не сдружились, потому что Эрик не стал, в отличие от нас, получать высшее образование, а ушел в моряки. Оба они обладали недюжинной силой, но поскольку Арнольд увлекался музыкой и поэзией, с ним мы вели исключительно философские беседы. Эрик же любил путешествия, и в мои последние школьные годы, после общения с Уля Бьёрнебю, мы с ним все свободное время проводили в самых необжитых горах Норвегии.

При первой встрече мы не были готовы понять друг друга. Я в многочисленной компании приятелей направлялся в пригородный лес ловить саламандр, и тут мы столкнулись с Эриком. Во главе целой когорты мальчишек, вооруженных игрушечными пистолетами и деревянными мечами, он шел строить в лесу пиратский корабль. Позже, когда мы начали вместе устраивать марафонские забеги по лесам, я как-то заглянул к нему домой. Сперва меня бросило в дрожь при виде кровожадного пирата, целившегося в меня с картинки на стене его комнаты, но позже я научился ценить его озорные рисунки.

Эрик стал моряком, и мы потеряли друг друга, но спустя много лет именно Эрика Хессельберга я пригласил принять участие в путешествии на «Кон-Тики» в качестве штурмана.

Подобно мне, Арнольд после школы переехал в Осло. Я выбрал биологию и географию, он — искусство и со временем стал профессиональным художником и писателем. Его книга «Это касается и тебя» пользовалась большим успехом. В ней шла речь об единственной в Ларвике еврейской семье. У них было двенадцать детей, и все они, кроме самого младшего, погибли в газовых камерах во время фашистской оккупации. Мы, одноклассники Самуэля, и не задумывались о его национальности — мы только знали, что он никогда не ходит в школу по субботам. Что это за вера в бога Любви, из которой произрастает ненависть? Хотя и друзья, и враги могут верить в Единого Создателя, они порой расходятся во мнении относительно того дня недели, в который он решил отдохнуть.

Я был абсолютно убежден, что наша так называемая «цивилизация» стала опасной для нас самих. Что орудия уничтожения, стоящие наготове во всех уголках Земного шара, неизбежно втянут мир в новую ужасную бойню. Альфред Нобель верил в прогресс и вечный мир, когда изобретал динамит. Количество людей, погибших от динамита во время Первой мировой войны, значительно больше, чем число спасшихся благодаря противогазам. А когда мы учились в школе, нам рассказывали об изобретении гигантских военных машин без колес, способных передвигаться по любой местности. Казалось, с их появлением война потеряет всякий смысл. Мы с Эриком надеялись убраться подальше от Европы, пока люди не придумали и не пустили в ход еще какие-нибудь ужасные механизмы. Эрик мечтал основать идеальное общество где-нибудь в Центральной Африке, подальше от опасностей цивилизации. В то время на карте мира еще оставалось немало белых пятен.

Меня часто спрашивают: что значили для меня великие исследователи времен моего детства, Руаль Амундсен и Фритьоф Нансен. Трудный вопрос. Конечно, мы, мальчишки, видели в них героев — оба они тогда были живы. Еще до нашего рождения Амундсен первым достиг Южного полюса и лидировал в гонке покорителей Северного полюса. Никогда не забуду — в 1928 году я был в лагере скаутов в Андалсенсе. Дирижабль итальянца Нобиле потерпел аварию в районе Северного полюса, а самолет Амундсена, в отчаянной и благородной попытке спасти конкурента, рухнул посреди скованного льдом океана. И тут к нам в лагерь пришло известие, что Амундсена нашли живым. Что тут творилось! Все повыскакивали из палаток, прыгали и кричали, как сумасшедшие. Тем сильнее было наше горе, когда известие оказалось ложным.

Мне исполнилось всего восемь лет, когда Нансен получил Нобелевскую премию за помощь беженцам — жертвам Первой мировой войны. Больше всего мы восхищались им за то, что он сознательно позволил своему судну «Фрам» вмерзнуть в дрейфующие льды и вместе с ними подошел к Северному полюсу ближе, чем кто-либо в истории (за исключением его спутника Йохансона). Все мы слышали, что в 1888 году он пересек на лыжах Гренландию. Тогда, в годы моего детства, никто другой не забирался так далеко во льды Гренландии, чтобы сообщить географам, что же на самом деле представляет собой этот огромный полярный остров — нагромождение диких горных хребтов или плоскую ледяную равнину. Затем произошло событие, сыгравшее важную роль в моей собственной судьбе. В 1931 году два отважных студента из Норвегии пересекли на собачьих упряжках самую неизведанную часть Гренландии и написали книгу о своем путешествии. Один из них, Мартин Мерен, привез в Осло несколько собак из той упряжки.

Моя мать обожала собак и в годы первого замужества держала двадцать белых лаек — близких, хотя и несколько более изнеженных родичей могучих псов гренландских эскимосов. Начиная с того времени, когда я пил молоко нашей козы в Ларвике, я привык к спокойным животным, помогавшим скрасить одиночество единственного ребенка стареющих родителей. Затем школьные годы закончились, и мы с мамой переехали в Осло. Одиночество продолжалось в стенах большой квартиры на верхнем этаже дома на улице Камиллы Коле. Для маминой обширной коллекции антиквариата требовалась именно такая — с просторной гостиной во всю ширину здания и с узкими балконами по обеим сторонам. Сюда, в приобретенную для нас отцом квартиру в центре города, она и принесла с победоносным видом щенка гренландской лайки, которого купила у самого Мартина Мерена. Трудно описать охвативший меня восторг. Но едва она закрыла за собой дверь и опустила щенка на пол, как наш новый жилец стрелой бросился в гостиную и принялся прыгать, словно леопард, по столам и диванам. Затем он заметался с одного балкона на другой, вскочил на перила и опомнился, только увидев под собой многометровую пропасть.

С появлением Казана — так назвали собаку — моя жизнь совершенно изменилась. Три следующих дня я никуда не выходил из дома, даже в университет, а занимался воспитанием щенка. По команде «лежать» я силой укладывал его на коврик и удерживал его в таком положении, пока не следовала команда «встать». В оправдание пса мама говорила, что в нем, по словам Мерена, половина волчьей крови. Однако случилось чудо — Казан со временем превратился в послушную и умную собаку. Я даже брал его с собой в университет, а когда я изредка выбирался куда-нибудь в ресторан, он молча лежал под столом, не привлекая ничьего внимания. Зимой он без труда тащил груженые сани весом в пятьдесят килограммов, а летом Мог нести такой же вес на спине. Мы не расставались ни миг ни в городе, ни во время загородных прогулок.

Ничто не доставляло нам обоим больше радости, чем забраться как можно дальше от Осло и как можно выше в горы. Пес так далеко зашел в своей привязанности ко мне, что не позволял больше никому дотрагиваться до моего рюкзака и горных ботинок. А если рычание не помогало, в ход шли клыки.

Эрик чаще других сопровождал меня в моих вылазках в горы; старые друзья всегда были мне особенно дороги. В те времена ночевки под открытым зимним небом еще не пользовались большой популярностью, но мы с Эриком находились под влиянием Нансена и Мерена и никогда не заботились о том, чтобы найти на ночь крышу над головой. Мы научились отыскивать хорошие, плотные сугробы и выкапывали в них нечто вроде берлоги.

Мои товарищи по походам считали, что я готовлюсь к полярным экспедициям. Никого, кроме Эрика и Арнольда, я не посвящал в свои крепнущие с каждым днем планы отправиться в дальние страны. Репортажи в газетах о моих предыдущих путешествиях, снабженные фотографиями и рисунками, позволяли мне скопить деньги на следующие поездки. В тридцатые годы ночевки под открытым небом, да еще в снегу, были в новинку в Норвегии. Людям нравилось читать о том, как построить ледяной дом-иглу из блоков льда.

Ничто не может сравниться с чувством, которое испытываешь, проснувшись зимним утром на самой вершине горы Стор-Рунден и глядя на раскинувшуюся внизу родную страну. Пусть снаружи завывает вьюга — в иглу или даже в простой яме в снегу тепло и безопасно, главное, чтобы небольшое отверстие в потолке обеспечивало нормальную циркуляцию воздуха, а вход располагался ниже уровня пола. Обычной свечи достаточно, чтобы поддерживать внутри плюсовую температуру, если за стеной столбик термометра упал ниже нуля — дело в том, что внутренняя часть иглу быстро превращается в лед, это прекрасный термоизолятор, созданный самой природой.

Я всегда предпочитал заранее готовить пути отхода на случай непредвиденных обстоятельств. Только один раз я отступил от этого правила. Когда мы путешествовали на плотах, то всегда припасали бревно или связку тростника, чтобы было на чем плыть, если плот развалится. Но однажды мы с Эриком пошли на риск, о чем я очень пожалел, хотя все и обошлось. Мы решили взойти на гору Глиттертинн, покрытую никогда не тающей шапкой снега и потому ставшей на какое-то время выше соседнего Галькепиггена, самой высокой точки Норвегии. Итак, Эрик и я отправились в путь на лыжах, а Казан следом за нами тащил груженые сани. Мы рассчитывали, дойдя до вершины, построить иглу, но вскоре началась такая пурга, что не удавалось разглядеть даже кончиков лыж. Справа и слева зияли глубокие пропасти, но их тоже скрывала снежная пелена, и поэтому нам ничего не оставалось, как продолжать восхождение.

Когда мы наконец достигли каменного столба, установленного на вершине Глиттертинна, ветер превратился в настоящий ураган и буквально валил с ног. Пришлось снять лыжи. Кроме каменного столба, мы ничего вокруг не видели, а снег бил в лицо так сильно, что невозможно было открыть глаза, и дышать было трудно. Все вокруг покрывала ледяная корка такой прочности, что ни построить иглу, ни вырыть яму не представлялось возможным. Мы изо всех сил цеплялись за лыжи, чтобы их не унесло ветром, и у нас не было ни секунды, чтобы спокойно обдумать сложившееся положение. Мы выпрягли Казана из упряжки, по компасу определили ту сторону, откуда только что пришли, сели на сани и помчались вниз. Сперва нам удавалось тормозить сани и даже иногда останавливаться, чтобы Казан мог нас догнать, но затем мы не сладили со скоростью и больше не могли контролировать полет саней. Вот это была поездочка! Мы неслись все быстрее и быстрее и в конце концов перевернулись, но уже на ровной поверхности и в глубоком снегу. Мы понятия не имели, где именно находимся, и мысленно уже попрощались с бедным Казаном. Казалось, прошла вечность, и тут наконец собака вынырнула из-за снежной пелены, по брюхо увязая в сугробах и напрягая все силы в попытке догнать нас. Мы догадывались, что вокруг нас на многие километры тянется дикая равнина без признаков жилья, но видели только друг друга, сани да собаку. Весь мир исчез за белой плотной завесой, и невозможно было различить, где право, где лево, где верх, где низ.

В незнакомой местности, да еще когда не видно ни зги, компас и карта — плохие помощники, но мы примерно представляли, где находимся, и направились туда, где, по нашему разумению, лежала ближайшая долина. Ничего удивительного, что вскоре дорога пошла на подъем и с каждым шагом становилась все круче и круче. Мы уже не катились, а карабкались вверх. Все мысли были только о следующем шаге, а единственная надежда — на то, что нас не погребет под собой лавина. Бедному Казану досталась самая тяжелая задача — тащить сани, и когда мы взобрались на перевал, сил у собаки уже совсем не оставалось. На смену метели пришел густой туман, за которым по-прежнему ничего не удавалось разглядеть. Поэтому, когда вдалеке показался большой дом, мы оба приняли его за галлюцинацию. Но он оказался реальным — правда, не большим, а маленьким, зато всего в двух шагах от нас. Когда туман рассеялся, мы поняли, что добрались до приюта путников под названием Спитерстулен. Через много лет нам рассказали, что до нас никто не переходил через этот перевал на лыжах.

— С тех пор ты стал осторожным?

— Скажем так: более осторожным. Спустя какое-то время я отправился в другое путешествие на лыжах; на сей раз один, если не считать Казана. Но тут мною руководили особые соображения.

Дело было в середине тридцатых годов. В начале Пасхи в горах дали штормовое предупреждение. Я провожал своего двоюродного брата на поезд. Мы с ним прожили некоторое время в снежном доме в Троллхеймене и вместе с Казаном дошли до Снохетта. Оттуда кузен возвращался в Тронхейм, а я собирался пересечь плато у горного хребта Довр и добраться до Гудбрансдаля. Но на полпути меня застигла метель. Я укрылся от нее в горном домике и вовсю наслаждался огнем в камине, какао и печеньем. Снег бился в стены дома, а Казан терпеливо ждал под столом. Хороший пес должен знать, что о нем непременно позаботятся, и никогда ничего не выпрашивать. Вот и Казан отлично понимал, что я сам испытываю удовольствие, когда сытно и обильно кормлю свою любимую собаку. А сегодня его ждало нечто лучшее, чем привычная сушеная рыба. Когда мы оба насытились, шторм достиг невиданной силы. Ураганный ветер завывал и бился в окна, и на улицу можно было выйти, только не выпуская из рук привязанную к двери веревку.

И тут я решил принять вызов. На плато Довр нет ни обрывов, ни скал. Здесь не растут деревья, а все кусты, камни, озера и заборы лежали под толстым слоем снега. Все в доме пытались удержать меня, но безрезультатно. Я запряг Казана в сани, встал на лыжи и через несколько мгновений исчез за пеленой снега.

Каждый шаг давался с трудом. Чтобы противостоять порывам ветра, мне приходилось сильно нагибаться вперед. Даже Казан, с его волчьей силой, двигался еле-еле. В идеальных условиях, по ровной поверхности, для него не составляло труда тащить груженые сани, даже если я сам садился сверху. Сегодня же ему приходилось пробираться по глубоким рыхлым сугробам, а то, что сыпалось с неба, не шло ни в какое сравнение с теми зарядами снега, которые ветер поднимал с земли и швырял нам в глаза. Время от времени пес пропадал из вида, и тогда мне приходилось останавливаться и ждать его — часто с перевернутыми санями за спиной.

— Но в чем суть этого бессмысленного поединка с природой?

— Я все время твердил про себя: «Только так мальчик становится мужчиной! Только так мальчик становится мужчиной!»

Я знал, что уже нашел себя здесь, посреди гор. Но мне еще оставалось определить свое место в городе. Всякий раз, возвращаясь из похода, я гордо шел вдоль городских улиц — чего мне бояться здесь после того, что я испытал там? Но уже на следующий день дома начинали давить на меня. Я казался себе крошечным и ничтожным. Мне не оставалось другого выхода, как сдаться и принять чужие правила игры. Возможно, Казан, трусивший рядом со мной и задиравший лапу на каждом углу, испытывал то же самое.

Пришла пора преодолеть это чувство неуверенности, почти страха, которое охватывало меня на асфальте или в городской гостиной. Мне предстояло закалить свой дух и осознать, что я остаюсь самим собой, где бы я ни находился — среди деревьев и скал или среди оклеенных обоями стен.

Возможно, я тогда еще просто не до конца повзрослел. В любом случае, давало о себе знать неправильное воспитание.

«Только так мальчик становится мужчиной!» Идти дальше не имело смысла. То, что мы находимся здесь, посреди диких гор, что мы одержали победу над силами природы, что мы можем в любой момент просто лечь и заснуть во время бури — уже триумф человеческого духа! Легкий снег не позволял вырыть яму или построить иглу. Мне удалось разыскать палатку в поклаже саней, но ветер не давал ее установить. «Ничего страшного», — подумал я, просто расстелил ее на снегу, забрался внутрь и затащил за собой Казана. Так мы и лежали, постепенно превращаясь в один большой сугроб, — я в своем спальнике из оленьей шерсти и Казан в шубе из гренландского меха.