22. «ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЛЬЕ ПОД ВОДОЙ»

22. «ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЛЬЕ ПОД ВОДОЙ»

Где появляется величественный образ капитана Немо, анархиста, мятежника, который, однако, признается: «Я умираю оттого, что думал, что можно жить одному!…»

В 1867 году Жюль Верн был занят не только тяжелым трудом по составлению «Географии Франции» и завершением романа «Дети капитана Гранта», но и начал работу над повой книгой — «Двадцать тысяч лье под водой».

Еще с 1866 года, оснащая «Сен-Мишель I», он обстоятельно обсуждает эту последнюю книгу с Этцелем, которому пишет из Кротуа:

«Работаю с яростным пылом, мне пришла в голову прекрасная мысль, очень благодарная для сюжета. Надо, чтобы мой неизвестный не имел ни малейшего соприкосновения с остальным человечеством, от которого он полностью отделен. Он и не живет на земле, он обходится без земли. Моря ему достаточно, но надо, чтобы море давало ему все, вплоть до одежды и пищи. Никогда он не ступает ногой на какой-либо из материков. Даже если бы материки и близлежащие острова исчезли из-за нового всемирного потопа, он продолжал бы существовать как ни в чем не бывало, и — можете мне поверить — его ковчег будет построен лучше чем Ноев.

Я полагаю, что от такой «абсолютной» ситуации произведение очень выиграет. Ах, дорогой мой Этцель, если с этой вещью у меня получится неудача, я никогда не утешусь. Ни разу у меня еще не было в руках такого замечательного сюжета».

Так из родившегося в 1865 году первого замысла «Путешествия под водой», ставшего сперва «Путешествием под волнами океана», затем «Двадцатью пятью тысячами лье под морями» и, наконец, «Двадцатью тысячами лье под водой», в сознании писателя возник образ Немо.

Сперва он намеревался написать поэму во славу моря. Первоначальным сюжетом ее было море и любовь к нему, он вынужден был признать, что волны моря, гнев бури — только являемый нам внешний облик его. Чтобы овладеть сердцем Амфитриты[62], чтобы познать все ее сокровенные богатства, надо проникнуть в глубины морского покрова, скрывающего все внутреннее великолепие, и исследовать бездны, таящиеся под волнами.

«Путешествие под водой» — таков был замысел. Но как сделать эту мечту реальностью? В то время были уже придуманы аппараты для погружения человека под воду и, как это отмечает господин Дольфус[63], с мыслью о подводном судне уже свыклись и моряки, и ученые. Жюль Верн не мог не знать о Фултоне и его «Наутилусе» 1797 года. Изучая перипетии Гражданской войны в Соединенных Штатах, он знал, что американцы использовали подводные лодки, в частности судно Вильруа, о котором уроженец Нанта не мог забыть. Поэтому, чтобы додуматься до подводной лодки, ему и не нужен был Фигье, как это предполагает господин Дольфус. Он имел у себя тома «Чудес науки» Фигье, вышедшие в 1867-1869 годах, но в 1865 и 1866 годах они этих мыслей ему подсказать не могли, хотя в дальнейшем он охотно черпал оттуда информацию. Немыслимо представить себе, что он не ознакомился с литературой о подводном плаванье. И мы знаем, что он длительно обсуждал со своим братом Полем, моряком, детали и свойства этого фантастическою корабля. Однако сюжет романа отнюдь не сам «Наутилус», судно гораздо более усовершенствованное, чем те, которые изобретались в то время; оно лишь способ осуществлять подводные исследования, а для героя книги Немо — возможность стать гением морей. Однако он сделал «Наутилус» таким привлекательным, что это стальное веретено поглотило все внимание читателей, и они полюбили его больше, чем путешествие и даже чем самого Немо. Может быть, так получилось потому, что идеальный подводный корабль еще доныне не создан, хотя атомная подводная лодка, обладающая более существенной полезной площадью, дает основание думать, что вскоре это будет достигнуто.

Правда, мы до сих пор рассматриваем подводную лодку лишь как военное судно. Между тем Саймон Лэйк[64] приветствовал «Наутилус» Немо как первую «гражданскую подводную лодку». Находясь под впечатлением этой идеи Жюля Верна, он всю свою жизнь посвятил изысканиям в этой области. Сейчас широко известно, что изобретено уже немало аппаратов для исследования морских глубин, а ведь это одна из идей, которые осуществлял Немо, ибо для него океанические глубины были гигантским резервуаром богатств и неисчерпаемым источником энергии, каким может явиться хотя бы использование температурной разницы различных слоев морской воды.

Хотя Жюль Верн и работал «как каторжный», по рукопись «Двадцати тысяч лье под водой» он не смог представить Этцелю ранее конца августа. Он закончил ее вчерне в конце июля, но все надо было переписывать, трудность состояла в том, чтобы сделать абсолютно правдоподобными вещи совершенно невероятные. Он надеется, что достиг этого, но есть у него и сомнение. Надо тщательно отработать стиль. Имеются отрывки, которые требуют «изящества г-жи Санд или одного славного господина, который вам известен[65]».

Наконец, надо было, чтобы «после пятнадцати месяцев воздержания в мозгу его произошел взрыв». Для подводного путешествия это просто необходимо. «Всего там будет в избытке, и я уж порезвлюсь вволю. Но откровенно говоря, жалко мне моего поляка. Мы были добрыми друзьями, да и с ним все было яснее и честнее». Поляк? Почему — увидим.

Таким образом, несмотря на головные боли и головокружения, ему удалось в этот короткий промежуток времени окончить географический словарь, третий том «Капитана Гранта» и «Двадцать тысяч лье под водой», а также «Вокруг Луны». Писатель быстро двигался вперед, ибо «Дети капитана Гранта» вышли в 1867 и 1868 годах, «Двадцать тысяч лье под водой» и «Вокруг Луны» — в 1870, а «Плавающий город» — в 1871.

Интересно, что знаменитая трилогия — «Грант», «Двадцать тысяч лье под водой» и «Таинственный остров» — возникла в сознании автора в одно время и постепенно вызревала. Разумеется, отдельные элементы ее еще не были объединены. Когда Айртон был оставлен на своем островке, автор еще не предвидел, что ему окажут помощь потерпевшие кораблекрушение из «Таинственного острова», и лорд Гленарван не думал, что ему придется возвращать на родину одновременно и их и Айртона. Однако, так как все три романа задуманы были почти одновременно, представляется вероятным, что развитие авторской мысли должно было почти неизбежно объединить их друг с другом: во всех трех героями являются настоящие Робинзоны — либо добровольно порвавшие со всем прочим обществом, либо ставшие жертвами злосчастных обстоятельств. Впрочем, желание написать своего Робинзона владело воображением писателя, который несколько раз обращался к этой теме, хотя и с меньшей удачей. Любопытно то, что образец он искал не столько в «Робинзоне Крузо», сколько в посредственном «Швейцарском Робинзоне».

К счастью, возможно под влиянием сильного характера, который был создан им в «Двадцати тысячах лье под водой», он сумел вырваться из слишком узких рамок, в которые сперва сам пытался втиснуть свое воображение. Да и как мог бы он удовлетвориться еще одной робинзонадой, когда сознанием его владел благородный образ Немо, предстающий у него гением моря. Немо страстно любит море. «Море — это все! Дыхание его чисто, животворно… В лоне морей обитают невиданные, диковинные существа. Море — это вечное движение и любовь…» Но тут же он добавляет: «Море не подвластно деспотам. На поверхности морей они могут еще чинить беззаконие, вести войны, убивать себе подобных. Но на глубине тридцати футов под водой они бессильны, тут их могущество кончается!… Тут, единственно тут, настоящая независимость! Тут нет тиранов! Тут я свободен!»

Это кредо поэта и философа. Неполное кредо, ибо сам Немо действует против деспотов, выступая «страшным судией, настоящим архангелом мести», когда наблюдает за погружением на дно раненного им военного корабля. Корабль этот не выкинул флага, и национальность его остается неизвестной. В чем тут дело? Сознательная осторожность издателя или, вернее, символический характер сражения, ибо на бизань-мачте военного корабля мог ведь развеваться флаг любой великой державы?

Переписка с Этцелем показывает, что он был поражен образом Немо и его беспощадной ненавистью. Жюль Верн попытался успокоить своего чувствительного друга, несколько смягчив жестокость героя книги. В одном письме из Кротуа он обещает ему убрать «отвращение, которое в самом конце Немо внушает Аронаксу, выражение ненависти, появляющееся на лице и в позе Немо, когда он видит, как тонет корабль, и даже совсем не выводить его в сцене, когда корабль идет на дно».

Однако он заявляет, что не может согласиться с финалом, который предлагает ему издатель. «Ваше предложение сделать так, чтобы «Наутилус» оказался в замкнутом пространстве, из которого ему можно выбраться, только потопив корабль, не дающий ему выхода, само по себе хорошо. Однако тут возникают две трудности: во-первых, если «Наутилус» оказался в безысходном положении, значит, это уже не судно, ни с чем не сравнимое, превосходящее все другие мощностью и скоростью хода. Во-вторых, если он в западне и может выбраться из нее, только пройдя над потопленным препятствием, значит, глубина здесь недостаточна. А при отсутствии глубины во что превращается сцена потопления? Она просто невозможна».

Продолжение этого письма разъясняет нам, какой флаг мог быть поднят на военном корабле:

«Теперь, дорогой мой Этцель, продолжая чтение, не теряйте из вида, что вызов брошен иностранным кораблем, который пытался уничтожить «Наутилус», что принадлежит он нации, которую ненавидит Немо, мстящий за смерть своих близких и друзей! Предположите то, что и должно было быть по первоначальному замыслу и что читатели могли предчувствовать… предположите, что Немо — поляк, а потопленный корабль — судно русское, была бы тут возможна хоть тень возражения? Нет, тысячу раз нет! Терпеливо перечитайте рукопись, дорогой Этцель, а затем перешлите ее мне, и я сделаю все, что нужно будет сделать, но не забывайте того, что я только что сказал и что было в первоначальном замысле — правдивом, логичном, законченном: поляк и Россия. Раз этого мы сказать не можем — что весьма досадно в некоторых отношениях, — предоставим читателю возможность предполагать: возможно, так оно и есть!»

После неудавшегося восстания Польши против царя Николая I в 1831 году во Францию эмигрировало немало поляков. Новый польский мятеж против русского господства в 1863 году был подавлен с жестокостью, взволновавшей великие державы. Франция при поддержке Англии и Австрии пыталась оказать давление на Александра II, который отомстил, сохраняя нейтралитет во время войны Пруссии с Данией (1864), с Австрией (1866) и с Францией (1870).

Словом, в 1866 году французы были возмущены поведением русских в отношении поляков, которым они всегда сочувствовали. Республиканцы же, которым невыносима была власть Наполеона III, кипели яростным гневом против самодержца, чьи войска так жестоко обошлись с повстанцами.

Этцель, разумеется, разделял взгляды своего автора и, подобно ему, считал царские репрессии в Польше бесчеловечными. Но, имея опыт государственной деятельности, он понимал трудности, испытываемые французским правительством, которому нельзя было портить отношений с Россией. Нельзя было усложнять и без того трудную работу французской дипломатии. Если бы Немо был по национальности поляком, книга приобретала бы характер провокации, и правительство воспротивилось бы ее выходу в свет. Поэтому Этцель хотел, чтобы автор согласился сделать из Немо врага торговли неграми и охотника за судами работорговцев. Жюль Верн решительно возражал: «Раз я не могу объяснить его (Немо) ненависть, я умолчу о причинах ее, как и о прошлом моего героя, о его национальности и, если понадобится, изменю развязку романа. Я не желаю придавать этой книге никакой политической окраски. Но допустить хоть на миг, что Немо ведет такое существование из ненависти к рабовладению и очищает моря от работорговых судов, которых сейчас уже нет нигде, — значит, по-моему, идти неправильным путем. Вы говорите: но ведь он совершает гнусность! Я же отвечаю: нет! Не забывайте, чем был первоначальный замысел книги: польский аристократ, чьи дочери были изнасилованы, жена зарублена топором, отец умер под кнутом, поляк, чьи друзья гибнут в Сибири, видит, что существование польской нации под угрозой русской тирании! Если такой человек не имеет права топить русские фрегаты всюду, где они ему встретятся, значит, возмездие — только пустое слово. Я бы в таком положении топил безо всяких угрызений совести. Пусть читатель предполагает то, что пожелает, в зависимости от своего умонастроения. Я не упомяну ни кнута, ни Сибири — это было бы слишком прямым намеком. Я не намерен заниматься политикой — для этого я не гожусь, да и политика здесь вообще ни при чем. Что касается развязки — устремление в неведомые моря, захват Мальстремом, так что Аронакс и его спутники даже не подозревают об этом, их мысль остаться на «Наутилусе», едва они услышали зловещее слово «Мальстрем», шлюпка, унесенная водоворотом, вопреки им и вместе с ними, — это же будет великолепно! Да! Великолепно! А затем — вечная тайна — «Наутилус» и его командир! Но я горячусь, пока пишу Вам…»

Горячность этого письма несколько озадачивает. Восторженность автора — впрочем, залог его искренности — дает понять, почему в этой книге, несмотря на обилие чисто научных сведений (на что жаловался Этцель и что, с его точки зрения, замедляло развитие сюжета), чувствуется столь страстное биение жизни. Научные сведения в книге представляли дополнительные трудности, которые писателю приходилось преодолевать; но было ли это ловким ходом, рассчитанным на то, чтобы безболезненно было воспринято критическое содержание романа?

Удивительно, что книга эта вышла в серии книг для юношества и читалась подростками с полного согласия их родителей. Немо ведет речи, которые могли правиться благородным сердцам, защитникам угнетенных народов, но кое-что из того, что он говорил, могло встревожить мирных буржуа, преданных установленному порядку.

Этцеля все же пугает кораблекрушение, устроенное капитаном Немо; писателю приходится настаивать, чтобы он принял этот эпизод романа. В письме из Кротуа он явно намекает на это. Хотя Жюль Верн «всем своим существом устремился на Луну» и «предпочел бы оттуда не возвращаться», он возвращается к своей аргументации:

«Не забывайте о том, что я говорил Вам в последнем письме. Если бы Немо был поляком… и этот поляк увидел перед собой русское военное судно, имея возможность его уничтожить, весь мир оправдал бы его мщение. И если бы Вы сами были этим поляком, Вы поступили бы точно так же, и я поступил бы, как Вы.

Признайтесь, что это единственное честное решение вопроса, не требующее никаких объяснений, и мы, несомненно, пришли бы к нему, если бы не особые цели ”Журнала воспитания"». И действительно, Этцелю приходится считаться со своими читателями. В польском вопросе общественное мнение не было единодушным, и он, обеспокоенный горячностью Жюля Верна, старался успокоить его. В письме, по-видимому 1868 года, писатель высказывается о своих сокровенных чувствах:

«Самое лучшее — это Немо, восставший против всего общества в целом. Ситуация прекрасная, но в ней трудно убедить, так как основание для такого рода борьбы отсутствует. На втором месте борьба угнетенного с угнетателями, поляка с Россией. Здесь была бы ясность. Мы отказались от этого по причинам чисто коммерческого характера. Теперь, поскольку остается только борьба Немо с фантастическим противником, столь же таинственным, как и он сам, это всего лишь поединок между двумя личностями. И конфликт оказывается странным образом измельченным.

Нет, все же, как Вы советуете, придется держаться неопределенности».

Жюль Верн сделал из Немо фигуру значительную, символ восстания против любой тирании, откуда бы она ни исходила. Несмотря на весь пыл своего гнева, доводящий его порой до жестокости, загадочный капитан полон бесконечной любви, его ненависть против угнетателей лишь следствие беспредельного сочувствия угнетенным.

На мгновение возникает некий женский облик; Аронакс застает Немо за созерцанием портрета своей жены, загубленной угнетателями, но кто именно она — не уточняется.

Такое понимание Немо вполне обоснованно, и, по-видимому, так думал о нем его создатель, который и объясняется по этому поводу в одном письме из Кротуа к еще имеющему возражения издателю:

«Я хорошо понимаю, что Вам видится человек, весьма отличающийся от моего. Это дело серьезное, ибо я совершенно неспособен создать то, чего не чувствую. Я со всей решительностью заявляю, что вижу совсем другого Немо. В двух пунктах мы с Вамп вполне согласны:

1. Убрать чувство отвращения, которое вызывает капитан после учиненной им расправы. Это необходимо в интересах действующих лиц.

2. Ускорить действие после потопления двухпалубника. Это я сделаю, но что до остального, то достаточно будет ужасный поступок капитана оправдать тем, что он оказался жертвой провокации. Немо топит корабль не просто так. Он не нападает. Он отвечает на нападение. Никогда, что бы ни говорилось в Вашем письме, я не допустил бы, чтобы мой герой убивал ради убийства. Это благородная натура, но чувства его проявляются так или иначе в зависимости от обстоятельств, порождаемых средой. Его ненависть к человечеству достаточно объяснена тем, что он выстрадал сам и что перенесли его близкие. Читателю не приходится требовать ничего другого, тем более что основной интерес произведения не в этом.

Вы пишете: «Отмена рабства — величайший экономический факт нашего времени». Я с этим согласен, но полагаю, что к данному делу она никакого отношения не имеет. История Джона Брауна[66] понравилась мне своей четкостью и сжатостью, но, если бы ее применить к капитану Немо, она снизила бы значительность его образа. Надо сохранить некоторую неясность и насчет его национальной принадлежности, и насчет его личности вообще, и насчет причин, заставивших его вести столь странное существование. К тому же случай, подобный случаю с Алабамой или псевдо-Алабамой, совершенно неприемлем и необъясним[67] — если бы Немо хотел мстить работорговцам, ему было бы достаточно пойти добровольцем в армию Гранта[68], и все было бы сказано.

Перехожу теперь к той части Вашего письма, где Вы говорите, что второй том резко отличается от первого в том смысле, что герой в нем оказывается гораздо более агрессивным. Из этого я заключаю, что Вы недостаточно хорошо помните первый, ибо я убежден, что характер героя развивается у меня в определенном направлении вполне естественным образом. Он все время проявляет великодушные чувства, особенно во второй части, и лишь силою обстоятельств превращается в грозного судию.

…Неприемлемыми показались Вам последние страницы. Вы правы насчет впечатления, которое все это произвело на Аронакса, и тут я внесу изменения. Но в отношении капитана Немо — дело совсем иное: истолковывая его по-другому, Вы его совершенно меняете, до неузнаваемости. Вы должны понять, что, если бы образ пришлось переделывать заново — а на это я не способен, так за два года сжился с ним и не могу видеть его иначе, — мне пришлось бы задержаться в Париже не на день, а на месяц».

Трудности, вызываемые дипломатическими соображениями, иногда идут на пользу делу: без них фигура Немо не имела бы своего величия. Капитан «Наутилуса» не просто патриот, преследуемый властями своей страны, но обобщенный образ человека, восставшего против несправедливости и тирании в обществе, где всем заправляют нации завоевателей.

Он, конечно, анархист, но лишь в том смысле, что требует независимости, признающей лишь один предел — высокое моральное сознание. Личность, в общем, вызывающая тревогу, ибо сам он тоже применяет насилие, что и свойственно мятежникам, колеблющимся между любовью и ненавистью, жалостью и жаждой мщения. Он не принял формулу Бланки — «ни бога, ни господина», ибо им владеет чувство, что он выполняет некую важную задачу, дело, порученное ему самим богом: он орудие в его руках, и дело, возложенное на него, наполняет его ужасом; «Боже мой! Довольно! Довольно!» — восклицает он. Таков мир, человек бьется, разрешая проблемы, которые свыше его сил и которые его сокрушают. Что же до господина, то и его он обрел, считая, что повинуется только самому себе, то есть всей совокупности своих моральных принципов и даже своих предрассудков. И не является ли он силою обстоятельств господином для своей команды, которая слепо, хотя и по доброй воле, повинуется ему?

Как все капитаны, Немо на своем судне полновластный хозяин, его авторитет признается всеми и не вызывает сомнений.

Такова, впрочем, оборотная сторона анархизма, который, с самыми лучшими намерениями, приводит лишь к тому, что заменяет одного повелителя другим и стремится создать новый порядок, более или менее определенный, но в конечном счете навязываемый обществу силой, если это оказывается необходимо.

Немо — персонаж любой эпохи, ибо он не столько реальный человек, сколько обобщенный образ человека: его странствование — это одиссея всего человечества, ищущего разрешения некоей важной проблемы большого масштаба, а не одного конкретного человека, пытающегося решить своп личные трудности более узкого характера.

Он, как ни странно, является и прообразом человека наших дней — целиком предавшегося мятежу против всевозможных общественных ограничений.

Бессильный этот мятеж приводит к пренебрежению общечеловеческими установлениями и самими людьми. Тому, у кого еще сохраняются гуманные чувства, остается лишь уход в одиночество. Найдет ли он успокоение в нем? Непохоже, чтобы Немо, создавший себе эту «абсолютную ситуацию», достиг покоя, — ведь в «Таинственном острове» он признается: «Одиночество, оторванность от людей — участь печальная, непосильная…» «Я умираю оттого, что думал, что можно жить одному».

Многие задумывались над тем, кто был прообразом капитана Немо. Мы знаем из одного письма к Этцелю, находящегося в Национальной библиотеке, что им мог быть Шаррас[69], но что сам писатель подумал об этом уже после того, как написал книгу. Физический облик Немо — это действительно Шаррас. Есть сходство и в их психике: оба полны энергии, порою доходящей до ярости. Оба патриоты, воодушевленные передовыми идеями, страстно любящие свободу и восстающие против несправедливости.

Полковник Шаррас родился в 1810 году в Пфальцбурге. В 1848 году он был депутатом Учредительного собрания и военным министром. Этот непримиримый эльзасец был в 1852 году изгнан правительством президента-принца. Гордый, надменный, он отказался воспользоваться амнистией и заявил, что вернется во Францию лишь тогда, когда там восторжествует свобода. Умер он в начале 1865 года. До конца непримиримый, он потребовал, чтобы его похоронили в Базеле, не желая, чтобы останки его покоились во Франции, пока там царствует Наполеон III.

Поэтому нетрудно найти аналогию между характерами Шарраса и Немо. Разумеется, есть и существенное различие, но весьма вероятно, что, очутившись в тех же условиях, что и Немо, Шаррас и повел бы себя так же, как он. Не будем сомневаться в том, что капитан «Наутилуса» выражает взгляды автора, с которым они очень близки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.