IX Двадцать девять тысяч франков

IX

Двадцать девять тысяч франков

Удаляясь от пристани, где осталось их прошлое, Гала и Сальвадор начинали свою историю с чистого листа. Ни беспечная Елена Дьяконова, до этого момента ведущая беззаботную жизнь, ни юноша из Кадакеса, только недавно выбравшийся из-под отцовского крыла, не задумывались о том, что ожидает их впереди. Подобно двум парусникам, вошли они в бескрайнюю акваторию и, подгоняемые ветром поплыли навстречу своему будущему.

Их общим домом стали две небольшие комнаты в одном из отелей Марселя. Гала не случайно выбрала этот город. Все здесь напоминало Дали родные берега. Тот же запах морепродуктов в воздухе, те же надрывные крики чаек, такое же беспощадно раскаленное солнце. В этом городе крепло их пробудившееся чувство. Глядя на то, как стекает по стенам древней базилики свет заходящего солнца, как засыпают суда в порту а белотелые известняковые фьорды контрастируют с прозрачно-синими водами залива, Гала пыталась не думать о не столь радужном завтра.

«Обычно мы заказывали обед в номер. Лишь изредка спускались в столовую, а на улицу носу не казали несколько месяцев. Это время запомнилось мне, так же как и Гала, как самое бурное и волнующее в нашей жизни. Во время этого добровольного „затворничества“ я познавал и впитывал любовь так фанатично, как и работал. Гала раскидывала карты, они сулили нам трудную дорогу. Я слепо верил всему, что она предсказывала мне, как будто это могло рассеять все, что угрожало моему счастью.»

Когда через два месяца у влюбленных закончились деньги, они вынуждены были выехать из отеля и распрощаться с любезно приютившим их городом. Паре ничего не оставалось, как только вернуться в Испанию, что они и сделали.

В Кадакесе молодого художника никто не ждал.

– Б гостинице нет свободных номеров!

– Но как же… Я только что слышал…

– Дон Сальвадор, я вас умоляю. Я не хочу неприятностей. Вы же понимаете, если ваш отец узнает.

Перед Дали и его «ля мадам» закрывались двери местных отелей, друзья отказывали художнику в постое.

После продолжительных поисков, влюбленные поселились в продуваемом всеми ветрами, ветхом рыбацком домике, выкупленном у вдовы рыбака и затерявшемся в одной из бухт Порт-Льигата. Уже через месяц жизни в Испании Гала невозможно было узнать. Как были бы удивлены мадам Грендель и Поль, если бы увидели ее теперь. Девочка из России старательно драила полы, ловила и чистила морских ежей и рыбу, готовила еду, мыла и убирала посуду.

«Если я не заработаю денег, Гала опять придется творить чудеса из того немногого, что у нас еще остается. Никогда грязные уши, цыганская жизнь и засаленные простыни не вступали к нам на своих длинных лапах. Мы не знали жареной-пережареной картошки и унизительных визитов служащих с неоплаченными счетами за газ и электричество и безнадежными звонками у запасного входа пустой кухни. Никогда не сдавались мы бытовой прозе. Мы выкручивались благодаря чудесам стратегической ловкости Гала. Располагая небольшими средствами, мы питались скромно, но хорошо. Мы никуда не ходили. Гала сама шила себе платья, а я работал в сто раз больше, чем любой посредственный художник. Я полностью выкладывался, готовясь к новым выставкам и продавая работы редким товарищам. Гала иной раз упрекала меня, что я работаю за низкую плату, а я отвечал – удивительно, что есть еще товарищи, ведь я гений, а гениям предназначено умирать с голоду.»

Чувствуя себя ответственной за «малыша» Дали, Галючка самозабвенно заботилась о любимом, не позволяя ему отвлекаться на быт и побуждая с утра до вечера заниматься творчеством.

По вечерам, когда в доме все сияло чистотой, она надевала лучшие свои платья и они с Сальвадором гуляли по побережью.

Много позже Дали писал: «Наша бедность, отсутствие у нас денег были нашим секретом. Почти всегда у нас не было ни гроша, и мы жили в страхе нищеты. Тем не менее, мы знали, что не показывать этого – наша сила. (…) Мы могли умереть с голоду, и никто никогда не узнал бы об этом. „Genio y figura, hasta la sepulfura“, „с голоду помирай, а виду не подавай“ – вот каким был наш девиз. Мы были похожи на испанца, которому нечего есть, но, как только пробьет двенадцать, он идет домой и садится за пустой, без хлеба и вина, стол.»

Отмирало лето, солнечные лучи становились все короче и жизнь в лачуге без удобств, воды, тепла и света казалась все тягостнее, а порой, и вовсе невыносимой. При наступлении первых холодов, Гала не на шутку простудилась. Обострилась застарелая болезнь, начались боли в груди, за ними последовали приступы кашля.

«У Гала обнаружился плеврит. Я так тревожился, что впервые почувствовал, как огромную архитектуру моего эгоизма расшатывает подземное землетрясение. Неужели кончится моя любовь? Часами я придумывал забавы и маленькие подарки к выздоровлению Гала. Плеврит сделал ее такой хрупкой, что она стала похожа на принцесс, нарисованных Рафаэлем Кичнером, – казалось, они вот-вот умрут от слабости, надышавшись ароматом огромной гардении. Меня охватила жалость и при каждом движении Гала мне хотелось плакать. Эта нежность сопровождалась порой некоторой долей садизма. Я вскакивал, крича на нее: „Ты слишком красива“, и тут же осыпал ее поцелуями, сжимал в объятиях. Чем больше я чувствовал ее сопротивление моим слишком пылким объятиям, тем больше мне хотелось ее сжать. Мои порывы изнуряли ее, но это лишь разжигало меня. Наконец Гала заплакала. Тогда я исступленно набросился на нее, исцеловывал лицо, сосал нос, сжимал щеки, сплющивал ей нос, сосал губы, что вызывало у нее гримасу, и снова обнимал ее, прижимая ей уши к щекам. Я стискивал ее маленькое личико в безумном бешенстве, как будто месил кусок теста для хлеба. Желая ее утешить, я заставлял ее плакать.

Однажды вечером я заставил ее впервые выйти, и на какой-то машине мы поехали на Барселонскую международную выставку. С закрытыми глазами она поднималась по длиннющей лестнице. Я поддерживал ее за талию, но она была так слаба, что мы останавливались через каждые четыре-пять ступенек. Наконец мы оказались на какой-то террасе, откуда видна была вся выставка.

– Посмотри, – сказал я ей. Она открыла глаза и увидела удивительный мир. На первом плане выступали огромные фонтаны, которые рассыпались на невероятной высоте и постоянно меняли свои цвета и формы. Небо прорезали зигзаги фейерверка.

Ни один ребенок не удивлялся бы так, как Гала.»

Однажды потеряв мать, Сальвадор не мог позволить смерти забрать еще и Гала. Не имея ни монеты в кармане, Дали вывез жену в теплый климат Андалузии, расплатившись за аренду квартиры, в которой они поселились, одной из своих картин.

Письма Поля находили Гала всюду, где бы она ни оказывалась. Точно птицы, выпорхнувшие из опаленного вечерним светом парижского окна, узкие конверты летели в Марсель, Кадакес, Порт-Льигат, Андалузию. Поль не скрывал от жены свой роман с французской танцовщицей, помощницей иллюзиониста и натурщицей Нуш, с которой познакомился сразу после разрыва с супругой. Но, если Гала вернется… Если она только вернется, весь мир перестанет для него существовать.

«Мне остается только покончить с собой. Ничто для нас не начинается. Все существует в настоящем, все должно существовать для нас в настоящем, и в эту минуту я с тобой и в Клаваделе, в Бре, в Обонне и Арозе, точно так же как здесь – с тобой отсутствующей, с моей великой тоской по тебе. Если мне придется сочинять свое прошлое, настоящее, будущее, – я покончу с собой. Я не хочу этого, как не хочу вникать в чужую жизнь и любовные рассуждения других.»

В одном из писем Гала в Андалузию Поль позвал ее обратно, в Париж. Он хотел начать все сначала. Подумав, жена ответила согласием. Через несколько месяцев, прибежав к поезду с охапкой цветов, поэт остолбенел. На перроне стояла его любимая девочка и держала за руку… Дали.

^{Андре Бретон}

– Значит, ты уступил им свой дом? – желая удостовериться в том, что не ослышался, переспросил Бретон Элюара.

– Да.

– Ты окончательно свихнулся, друг мой, – заключил Андре. – Зачем тебе это? Если бы ты спал с ними… с ней…

– Кто тебе сказал, что я с ней не сплю?

– О! – Бретон оживился, в глазах его заплясали чертики. – Да что ты? Думаешь, она вернется к тебе?

– Уверен. Мы действительно занимались любовью пару раз, когда Сальвадор отлучался. Гала все еще любит меня.

Доброта и самонадеянность не позволяли Полю рассматривать никаких других вариантов, кроме любви. Для Гала же эти встречи были чем угодно: потворством внезапно одолевшей ее похоти, привычкой, жалостью, манипуляцией. Ей и Дали нужно было удержаться здесь, в этом доме, во что бы то ни стало. Их единственным желанием было обеспечить свою жизнь и благоустроить ставший общим дом в Порт-Льигате. На все это требовались деньги, много денег. Гала благоразумно решила, что легче и быстрее они добьются своей цели в Париже – столице искусства, где водятся не только художники, но и те, кто готов оплачивать их труд.

Обнадеживая Поля, Гала не собиралась возвращаться к бывшему мужу. Спустя годы, в одном из своих дневников Дали написал, что в то время он и Гала «вдвоем жили одной только мечтой».

«Целыми днями Гала пропадала у торговцев красками, антикваров и художников-реставраторов, скупая у них кисти, лак и все прочее, что понадобится мне в тот день, когда я, перестав, наконец обклеивать свои полотна лубочными картинками и бумажными обрывками, всерьез займусь настоящей живописью. Словно мать страдающему отсутствием аппетита ребенку, она терпеливо твердила:

– Полюбуйся, малыш Дали, какую редкую штуку я достала. Ты только попробуй, это ведь жидкая амбра, и к тому же нежженая. Говорят, ей писал сам Вермеер».

^{Тристан Тцара, Андре Бретон, Сальвадор Дали и Макс Эрнст среди друзей}

Примкнув к обществу сюрреалистов, среди которых были Эрнст Макс, Поль Элюар, Андре Бретон, Сальвадор изо всех сил старался превзойти своих сотоварищей. Его «проникновение в себя» оказалось гораздо глубже и «отвратительнее», чем многие могли предполагать.

– Ты видел его последние работы? – кипятился Бретон, встречая Поля в дверях.

– Нет. Что-то интересное?

– Если я начну пересказывать подробности, тебя стошнит. Он мастерски владеет техникой, но содержание… Дали, случайно, не копрофаг?

– Ах, ты об этом, – Поль с наслаждением выдохнул облако сизого табачного дыма. – Не думаю… Гала рассказывала, что все его странности от фобий. Мальчик боится смерти, болезней, часто подвержен депрессиям. Отсюда то, что ты видишь.

– И все равно… Это слишком.

«Сюрреалисты проявили известную терпимость к моим скатологическим сюжетам. Зато, объявили вне закона, наложив табу на многое другое (…) Изображать кровь мне разрешили. По желанию я даже мог добавить туда немного экскрементов, но на экскременты без добавок я уже права не имел. Мне было позволено показывать половые органы, но никаких анальных фантазмов. На любую задницу смотрели очень косо. К лесбиянкам они относились вполне доброжелательно. Но совершенно не терпели педерастов».

Полагая, что сюрреалисты должны превыше всего остального ставить освобождение человека от рационализма, не связывая себя моральными и эстетическими ограничениями, Сальвадор раздражался. Ему мешали свободно мыслить, творить, демонстрировать глубины своего подсознания, исцеляться от страхов и терзаний. К тому же, с каждым днем цензура Бретона и его товарищей, как казалось Дали, становилась всеобъемлющей.

«Мне надо было найти противоядие, поднять знамя против плодов духовного рабства и узости мышления. У меня появилась идея бросить против диких предметов декадентский предмет, цивилизованный европейский „стиль модерн.(…)Напрасно пытался я вдолбить сюрреалистам, что все эти скатологические детали могут лишь принести удачу всему нашему движению. Напрасно призывал я на помощь пищеварительную иконографию всех времен и народов – курицу, несущую золотые яйца, кишечные наваждения Данаи, испражняющегося золотом осла, – никто не хотел мне верить. Тогда я принял решение. Раз они не хотят г…, которое я столь щедро им предлагаю, – что ж, тем хуже для них, все эти золотые россыпи достанутся мне одному. Так что знаменитую анаграмму „Avida Dollars“, „Жажду долларов“, старательно подобранную Бретоном двадцать лет спустя, можно было бы с полным правом провидчески составить уже в то время“.»

Не вдохновленная созерцанием отображенных на полотне экскрементов, Гала морщилась, давая понять Дали, что он перестарался. Но она и ограждала «малыша» от разъедающих его нервную систему ненужных переживаний, напоминая, что общение с Полем и его друзьями необходимо им для дела. Если же говорить о внутреннем мире Дали, то…

«Гала предупредила меня, что залог моей силы состоит в том, чтобы держаться на равной дистанции от всех без исключения художественных и литературных течений».

Регулярно наведываясь в музеи и встречаясь с галеристами, приглашая в гости состоятельных коллекционеров, наводя мосты с ценителями искусства и теми, кто считал себя таковыми, русская девочка без устали рекламировала творчество удивительного испанского художника-сюрреалиста Сальвадора Дали.

– «Приспособление и рука». Взгляните на этот эксперимент с геометрическими формами. А это полотно написано в кубистической манере, «Плоть на камнях».

Не понимая, что именно изображено на холстах, представленных мадам Элюар, гости не решались выказать свое невежество, восторгались и… приобретали картины. Дальше всех в своей любви к искусству и желании идти в ногу со временем зашел виконт Шарль де Ноайя.

– Мне нравится то, что делает этот испанец, – заявил Шарль, внимательно рассмотрев несколько полотен Сальвадора. – Но… ничего покупать из увиденного здесь я не стану.

Гала уже показалось, что небосвод над ней затянуло тучами, как вдруг выглянуло солнце: – Я предпочел бы, чтобы Дали написал картину специально для меня.

Через три дня любовники получили послание от Ноайи.

Письмо на твое имя, малыш, – радостно сообщила Гала, распечатывая розовый конверт с изображенной на нем la tour Eiffel. Потребовалось несколько секунд, чтобы у русской девочки надолго пропал дар речи. Когда же Галючка смогла заговорить вновь, Дали, вытирающий кисти, услышал радостный вопль.

В конверте лежал чек на двадцать девять тысяч франков.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.