XXXV КАК Я ПРИВЕЗ ИЗ КОНСТАНТИНЫ ГРИФА, КОТОРЫЙ ОБОШЕЛСЯ В СОРОК ТЫСЯЧ ФРАНКОВ МНЕ И В ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ — ПРАВИТЕЛЬСТВУ

XXXV

КАК Я ПРИВЕЗ ИЗ КОНСТАНТИНЫ ГРИФА, КОТОРЫЙ ОБОШЕЛСЯ В СОРОК ТЫСЯЧ ФРАНКОВ МНЕ И В ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ — ПРАВИТЕЛЬСТВУ

Пока мы кувыркались на дороге, ведущей из Крепи в Компьень, о чем я имел честь рассказать вам в предыдущей главе, два человека в сопровождении двух спаги и нескольких туземных и европейских слуг возвращались после долгой поездки по дороге, ведущей из Блиды в Алжир.

— Как странно, что великолепная страна, по которой мы только что проехали, так малоизвестна, — обратился один из них к другому. — Знаете ли вы способ сделать ее популярной?

Тот, к кому был обращен вопрос, немного подумал, потом неожиданно ответил:

— Знаете ли вы, господин министр, как я поступил бы, если бы имел честь оказаться на вашем месте? Я устроил бы так, чтобы Дюма совершил то же самое путешествие, что и мы, и написал два-три тома об Алжире. Дюма сейчас в моде; его книгу прочтут, хотя это будут путевые заметки, и из трех миллионов его читателей, возможно, пятьдесят или шестьдесят тысяч увлекутся Алжиром.

— Хорошая мысль, — отозвался министр, — я об этом подумаю.

Два человека, оказавшие мне честь заниматься мною на дороге из Блиды в Алжир, были: один — г-н де Сальванди, министр народного просвещения, а второй — наш прославленный путешественник и любимый мой друг Ксавье Мармье.

И г-н де Сальванди так хорошо поразмыслил над сделанным ему предложением, что однажды прекрасным сентябрьским утром я получил от него приглашение на обед. Я отправился туда, очень удивленный оказанной мне честью. Я знал его только потому, что господин герцог Орлеанский поручил ему наградить нас с Гюго: его — крестом офицера Почетного легиона, меня — крестом кавалера этого ордена.

В то же время, для того чтобы наше награждение не вызвало слишком большого возмущения, он счел нужным присоединить к нам одного славного малого по имени Грий де Брюзелен. Поскольку не было никаких оснований давать ему крест, г-н де Сальванди подумал, что он один будет достаточным противовесом для Гюго и для меня.

Господин де Сальванди тоже сочинил в молодые годы нечто вроде романа, озаглавленного «Алонсо, или Испания…» уже не помню, в каком веке; но это не делало его моим собратом в достаточной мере для того, чтобы внушить ему мысль поддерживать знакомство со мной.

Чего же мог хотеть от меня г-н де Сальванди? Он звал меня не для того, чтобы сделать офицером ордена Почетного легиона: такие идеи не приходят сами по себе в министерские головы, а в особенности применительно к людям, которые того заслуживают.

Итак, я отправился на обед к г-ну де Сальванди, если и не очень встревоженный, то, по крайней мере, сильно озабоченный.

Господин де Сальванди встретил меня как нельзя лучше. Он сладко улыбался и после кофе увлек за руку в министерский садик, чтобы сказать:

— Милый мой поэт, вы должны оказать нам услугу.

— Поэт окажет услугу министру! Согласен, хотя бы только ради такого редкого случая. О чем идет речь?

— Что вы намерены делать зимой?

— Я? А разве у меня бывают намерения? Я живу как птичка на ветке: нет ветра — там и остаюсь, подует ветер — расправляю крылышки и лечу туда, куда несет меня ветер.

— Нет ли у вас возражений против того, чтобы ветер занес вас в Алжир?

— Ни малейших; напротив, у меня всегда было сильное желание побывать в Африке. Я должен был отправиться туда двадцать шестого июля тысяча восемьсот тридцатого года в пять часов вечера, но в пять утра в «Монитёре» появились известные ордонансы. Следствием явилось то, что вечером, вместо того чтобы сесть в мальпост, я взял ружье и три дня спустя, вместо того чтобы прибыть в Марсель, явился в Лувр.

— Так вот, если желание ваше осталось неизменным, я помогу вам совершить это путешествие.

— Времена сильно изменились! — ответил я. — Шестнадцать лет назад я был молодым человеком, вроде саламанкского бакалавра, бродившего по дорогам пешком, с ранцем за спиной и окованной железом палкой в руке. Сегодня я таскаю за собой целую свиту; такое путешествие — дело нешуточное.

— Поэтому, — сказал мне министр, — я даю на эту поездку десять тысяч франков.

— Послушайте, вам очень хочется, чтобы я поехал в Алжир?

— Конечно, раз я вам это предлагаю.

— Это доставит вам большое удовольствие?

— Огромное удовольствие.

— Так вот, я добавлю из своего кармана сорок тысяч франков к тем десяти тысячам, что вы мне даете, и совершу это путешествие.

Господин де Сальванди ошеломленно уставился на меня.

— А как же иначе? — сказал я. — Не думаете же вы, что я стану путешествовать, как какой-нибудь торговец лекарственными травами. Я собираюсь пригласить трех или четырех друзей поехать со мной; раз вы посылаете меня представлять Францию в Алжире, я хочу оказать честь Франции.

Господин де Сальванди подумал вначале, что я шучу, но в конце концов понял, что я говорю серьезно.

— И это еще не все, — продолжал я. — Если я поеду в Алжир, я желаю путешествовать со всеми удобствами, какие может предоставить мне правительство.

— До чего же вы привередливы! — заметил мне министр.

— Я привередлив как человек, который может отправиться туда и без вас и, отправляясь туда ради вас, ставит свои условия. Это вас смущает? Я совершу свое путешествие так, как считаю нужным.

— Но, значит, вы все же поедете?

— Конечно, да; вы подали мне идею, и теперь мне до смерти хочется поехать.

— Нет, я понимаю это по-другому: я хочу, чтобы вы ехали, но с поручением. Да, а о чем вы хотели попросить, когда я перебил вас? Хотите ли вы стать офицером Почетного легиона?

— Спасибо, мне это совершенно ни к чему. Я стал кавалером благодаря несчастному герцогу Орлеанскому, которого любил всем сердцем; если бы он был с нами и мог сделать меня офицером, возможно, я согласился бы на это; но, к большому моему сожалению, его с нами нет, и я предпочитаю остаться тем, кем он меня сделал, чем сделаться кем-то еще.

— Но, в конце концов, чего же вы хотите?

— Я хочу, чтобы в мое распоряжение и в распоряжение моих спутников был предоставлен государственный корабль, на котором мы будем двигаться вдоль берегов Алжира не по желанию ваших офицеров, но по моей прихоти.

— Ах, вот как! Но вы просите сделать для вас то, что делают для принцев.

— Всего-навсего. Если вы готовы сделать для меня только то, что и для всех остальных, незачем было меня беспокоить; мне достаточно было обратиться в дирекцию пассажирской конторы, и я получил бы возможность передвигаться на судах не только до Алжира, но по всему Средиземному морю.

— Хорошо, пусть будет по-вашему: вы получите судно. Но, если вы думаете, что сможете на этом что-то выгадать, вы сильно ошибаетесь!

— Выгадать? Вы думаете, я рассчитывал на какую-то экономию? Для министра народного просвещения, позвольте сказать, вы довольно-таки непросвещенный человек.

— Ну, а теперь скажите, когда вы собираетесь выехать?

— Когда пожелаете. Мне надо закончить два-три романа — это займет две недели; мне надо продать несколько купонов железной дороги — это отнимет не больше часа.

— Итак, через две недели вы будете готовы?

— Вполне.

— А ваш Исторический театр?

— Его закончат без меня.

Я поклонился господину министру народного просвещения, и мы расстались.

На следующий день я имел честь обедать в Венсене с господином герцогом де Монпансье. Я рассказал ему о том, какая удивительная мысль посетила господина министра народного просвещения: отправить меня в Африку, чтобы я сделал популярным Алжир.

— Что же, идея превосходная, — ответил он. — Особенно если вы проедете через Испанию.

— А зачем мне проезжать через Испанию, монсеньер?

— Затем, чтобы быть на моей свадьбе; вам известно, что я женюсь одиннадцатого или двенадцатого октября?

— Я очень благодарен вам, монсеньер, вы оказали мне великую честь; но что скажет король? Ваше высочество знает, что он не вполне разделяет дружбу, которой вы меня удостаиваете.

— Король обо всем узнает только потом; и к тому же, раз он находит вас годным для того, чтобы ехать в Алжир, он должен найти вас годным и для того, чтобы заехать в Мадрид. В общем, пусть это вас не беспокоит: это я женюсь и я вас приглашаю.

— Я с благодарностью принимаю приглашение, монсеньер.

Это было двадцатого или двадцать пятого сентября; господин герцог де Монпансье собирался жениться одиннадцатого или двенадцатого октября. Значит, нельзя было терять ни минуты, если я хотел попасть в Мадрид за два-три дня до свадьбы.

Для начала я стал собирать средства, необходимые для путешествия. У меня было на пятьдесят тысяч франков купонов Лионской железной дороги. В то время на них теряли не больше пятой части; положение благоприятствовало продаже. Я поспешил выручить за мои купоны сорок тысяч франков.

Что касается правительственных десяти тысяч, то, поскольку они предназначались для Алжира, я не хотел притрагиваться к ним раньше; я велел перевести эти деньги господину маршалу Бюжо. После того как были приняты эти меры, главное было сделано; оставалось лишь найти спутников.

Я написал своему сыну и Луи Буланже:

«Завтра вечером я отправляюсь в Испанию и Алжир; хочешь ли ты поехать со мной?

Если да, то позаботься о чемодане. Только выбирай самый маленький.

Твой

Алекс. Дюма».

То же самое циркулярное письмо я написал Маке, только заменил «ты» на «Вы».

Все трое ответили мне согласием.

Оставалось найти образцового слугу, который один должен был и следить за багажом, и стараться, в меру своих способностей, чтобы четыре путешественника не умерли с голоду.

Я сказал «найти», потому что ни один из слуг, какие у меня были в то время, не годился для путешествия: Алексис был слишком молод; кучер ничего не умел; что касается Мишеля, я ни одной минуты не думал за те двенадцать лет, которые он жил у меня, будто он состоит на моей службе: Мишель просто-напросто был на службе у себя самого; только Мишель, любивший животных, заставил меня поверить, что это я их люблю, и для собственного удовольствия умножал число двуногих, четвероногих и четвероруких. Именно таким образом я оказался, по словам Мишеля, обладателем двенадцати или пятнадцати курочек неизвестной породы; пяти или шести ценных петухов; двух псов, один из которых, как вы видели, хотел меня съесть; трех обезьян и кота, которые совершили против моих колибри, ткачиков и перепелок поход, возможно еще не забытый вами.

Значит, Мишель должен был оставаться со своими животными или, если я возьму с собой Мишеля, мне придется везти вместе с ним его животных.

В это время случай пришел мне на помощь. Заметьте, я не обладаю таким самомнением, чтобы сказать «Провидение»: его я оставляю на долю коронованных особ.

Шеве, которому я был должен 113 франков, услышав, что я отправляюсь в кругосветное путешествие, доставил себе удовольствие явиться ко мне, чтобы я уплатил по счету, прежде чем покину Сен-Жермен.

Так что однажды утром он вошел ко мне со счетом в руках. Рассчитавшись с ним, я спросил у него, не знает ли он, случайно, хорошего слугу, который захочет поехать со мной в Испанию и Алжир.

— О, как удачно у вас получилось, сударь, — ответил он. — У меня есть для вас просто жемчужина: негр.

— Стало быть, черная жемчужина?

— Да, сударь, но настоящая.

— Черт возьми! Шеве, у меня уже есть десятилетний негр, который один ленив, как два двадцатилетних негра, если они доживают до двадцати лет.

— Это как раз его возраст, сударь.

— Значит, он окажется ленив, как два сорокалетних негра.

— Сударь, это не настоящий негр.

— Как, он крашеный?

— Нет сударь: это араб.

— Ах, черт! Араб просто бесценен для поездки в Алжир, если только он говорит по-арабски не так, как Алексис по-креольски.

— Сударь, я не знаю, как Алексис говорит по-креольски, но я знаю, что у меня был однажды офицер спаги, и он, хоть и коверкая арабский, поболтал с Полем.

— Его зовут Поль?

— Мы его зовем Поль, это его французское имя; но для своих соотечественников он имеет другое имя — арабское, которое означает «Росный Ладан».

— Вы за него ручаетесь, Шеве?

— Как за самого себя.

— Ну, пришлите мне вашего Росного Ладана.

— Ах, сударь, увидите, какое сокровище вы приобретете! Камердинер с кожей самого красивого оттенка, какой только возможно увидеть, между лимоном и гранатом, и говорит на четырех языках, не считая родного; легок на ногу и ездит верхом; у него только один недостаток: теряет все, что вы ему дадите, но, как вы сами понимаете, если ему ничего не давать…

— Хорошо, Шеве, спасибо, спасибо!

В четыре часа я увидел Поля и понял, что Шеве не обманул меня: Росный Ладан ничем не напоминал конголезских или мозамбикских негров с их вдавленными лбами, приплюснутыми носами и толстыми губами.

Это был абиссинский араб, обладавший всей изысканностью своей расы. Как и сказал Шеве, оттенок его кожи осчастливил бы Делакруа. Желая составить суждение о его филологических познаниях, которые мне так расхваливали, я обратился к нему с несколькими словами на итальянском, английском и испанском языках: он отвечал довольно верно, и, поскольку по-французски он говорил прекрасно, я убедился, как и Шеве, что он знал четыре языка, не считая родного.

О том, как эта капля благовоний по имени Росный Ладан появилась на склоне гор Саман, между берегами озера Амбра и истоками Голубой реки, он сам не смог рассказать мне, следовательно, и я вам этого не скажу. Единственное, что можно разглядеть в потемках его младенчества: один англичанин — путешествующий джентльмен, который прибыл из Индии, перебравшись через Аденский залив, — решил подняться по реке в Насо, проехать через Эмфрас и Гондар; увидев в этом последнем городе юного Росного Ладана, которому тогда было пять или шесть лет, нашел его подходящим для себя и купил у отца за бутылку рома.

Мальчик поехал дальше с хозяином; два или три дня он плакал, расставшись с родными, потом отвлекся — на детей особенно сильно воздействует разнообразие окружающего — и через неделю, когда они достигли истоков реки Рахад, почти утешился. Англичанин спускался по реке Рахад до того места, где она впадает в Голубую реку, потом — по Голубой реке до того места, где она впадает в Белый Нил; на две недели он остановился в Хартуме, затем продолжил путь и спустя два месяца прибыл в Каир.

Росный Ладан оставался у хозяина шесть лет; за эти шесть лет он объехал Италию и кое-что выучил по-итальянски, Испанию — и немного заговорил по-испански, Англию — и кое-как выучил английский, наконец, он обосновался во Франции и здесь действительно хорошо выучил французский.

Дитя озера Амбра, он наслаждался бродячей жизнью, напоминавшей жизнь его предков, царей-пастухов, и выглядел так внушительно, что я всегда утверждал и продолжаю утверждать: он происходил от завоевателей Египта. Так что, если бы это зависело только от него, он, вопреки поговорке славного короля Дагобера, никогда не покинул бы своего англичанина, это англичанин его покинул. Это был великий путешественник, он повидал все. Он видел Европу, Азию, Африку, Америку и даже Океанию; он осмотрел все в этом мире и решил посетить другой. Каждое утро в семь часов он звонил, вызывая Росного Ладана. Однажды утром он не позвонил. В восемь часов Росный Ладан вошел к нему в спальню и нашел его висящим под потолком на шнурке от колокольчика.

Этим объяснилось, почему он не позвонил.

Англичанин был щедрым и даже позаботился, перед тем как повеситься, оставить сверток с гинеями для Росного Ладана; но Росный Ладан не был бережливым. Настоящее дитя тропиков, он любил все блестящее, лишь бы оно сверкало, и ему было безразлично, медь это или золото, стекло или изумруд, блестка или рубин, страз или бриллиант; поэтому он потратил свои гинеи на то, чтобы покупать все блестящее, пропуская между покупками по несколько глотков рома, потому что Росный Ладан очень любил ром, о чем забыл сообщить мне Шеве, без сомнения подумавший, что я и сам это замечу.

Когда Росный Ладан — не скажу, что проел: бедняга был довольно слабым едоком — промотал свою последнюю гинею, он понял, что пора искать новое место.

Он был красивым, приветливым, с ясным взглядом и открытой улыбкой и вскоре нашел нового хозяина. Этот новый хозяин, оказавшийся французским полковником, увез его в Алжир. Там Поль почувствовал себя почти что дома. Алжирцы говорили на его родном языке или, вернее, он говорил на родном языке алжирцев, но более чистом и изысканном, поскольку он изучал арабский в первоисточнике его. Он провел в Алжире пять лет, и в эти пять лет милость Господня коснулась его, он был окрещен, получив имя Пьер, несомненно с тем, чтобы, как его святой покровитель, обрести возможность отречься от Бога трижды.

К несчастью, выбирая это имя, Росный Ладан забыл, что его носил и хозяин. Полковник, не желая иметь слугу, которого звали бы так же, как его самого, лишил Росного Ладана имени Пьер и назвал его Полем, подумав, что ему должно быть приятно перейти от покровителя, держащего ключи, к покровителю, держащему меч.

Когда истекли пять лет, о которых мы уже рассказали, полковник получил отставку; он вернулся во Францию, чтобы выразить несогласие с приказом, но приказ был подтвержден, и полковник, оказавшись на половинном содержании, объявил Полю, что, к великому своему сожалению, должен с ним расстаться.

Между полковником и англичанином было досадное различие, состоявшее в том, что полковник, оставаясь в живых и нуждаясь в своих деньгах до последнего дня, дал Полю только сумму, причитавшуюся при расчете, и эти деньги (33 франка 50 сантимов) быстро просыпались сквозь смуглые пальцы Поля.

Но во время службы у полковника, который был тонким гурманом, Поль приобрел полезное знакомство — с Шеве. Вы видели, как Шеве рекомендовал мне его, сказав, что это превосходный слуга, единственный недостаток которого — терять все, что ему дают.

Где-то, чуть выше, я говорил уже, что Шеве забыл предупредить меня о пристрастии Поля к рому, и прибавил, что Шеве подумал, будто я и сам смогу это заметить.

Так вот, Шеве переоценил мою проницательность. Конечно, время от времени я видел, как Поль встает на моем пути в положение на караул, вытаращив глаза с пожелтевшими белками; я замечал, как он отчаянно прижимает мизинец ко шву своих штанов — эту изящную и вместе с тем воинскую позу он приобрел, когда служил у полковника; я слышал, конечно, как он смешивает английский с французским, испанским и итальянским; но, поглощенный своей работой, я почти не обращал внимания на эти внешние изменения и был по-прежнему им доволен; следуя рекомендациям Шеве, я ничего не доверял ему, кроме ключа от погреба, который Поль, изменив своим привычкам, не потерял ни разу.

Итак, я оставался в неведении относительно роковой склонности Поля до тех пор, пока внезапное обстоятельство мне ее не открыло. Отправившись как-то на охоту, где собирался задержаться на неделю, я неожиданно вернулся на следующий день и, вернувшись, как обычно, позвал Поля.

Поль не откликнулся. Я позвал Мишеля — он был в саду. Я позвал жену Мишеля, Огюстину, — она отправилась за покупками. Я поднялся в комнату Поля, опасаясь, что он повесился, как его прежний хозяин.

Я успокоился, бросив на него взгляд: Поль пока что совершенно расстался с вертикальным положением и принял горизонтальное. Одетый в парадную ливрею, он лежал на постели, застывший в неподвижности, словно его забальзамировали по методу г-на Ганналя. Признаюсь, если я и не поверил, что он забальзамирован, то мог бы подумать, что он скончался. Я окликнул его — он не ответил; я потряс его — он не пошевелился; я поднял его за плечи, как пьеро поднимает арлекина, он не согнулся ни в одном суставе. Я поставил его на ноги и, увидев, что ему совершенно необходима поддержка, прислонил к стене.

Во время этой последней операции Поль, наконец, проявил признаки жизни: он попытался заговорить и открыл глаза, в которых видны были одни белки; наконец ему удалось издать нечленораздельный звук, а затем он довольно нелюбезно поинтересовался:

— Почему это меня поднимают?

В эту минуту у двери комнаты Поля послышался шум. Это Мишель, услышав из дальнего конца сада, что я его зову, поспешил ко мне.

— Что с Полем, — спросил я у него, — он помешался?

— Нет, сударь, но он пьян.

— Как это пьян?

— Да, сударь; стоит вам отвернуться, как у него уже в зубах горлышко бутылки.

— Как, Мишель, вы это знали и не сказали мне?

— Я служу у вас садовником, а не шпионом.

— Действительно, Мишель, вы правы. Хорошо, но что теперь делать с Полем? Я не могу весь день держать его у стены.

— Если вы хотите протрезвить Поля, это очень просто.

Вы помните, что у Мишеля всегда находилось средство в любых затруднительных обстоятельствах.

— Что же надо сделать, Мишель, чтобы Поль протрезвел? Черт возьми! Поль, постарайся стоять у стены!

— Вам надо только взять стакан воды, добавить в него восемь или десять капель щелочи и заставить Поля это выпить. Поль чихнет и протрезвеет.

— У вас есть щелочь, Мишель?

— Нет; но у меня есть нашатырный спирт.

— Это все равно. Налейте в стакан немного нашатырного спирта и принесите мне.

Через пять минут Мишель вернулся с микстурой. Мы разжали Полю зубы ножом для разрезания бумаги, вставили между ними край стакана и осторожно вылили его содержимое, которое распределилось по двум направлениям: часть попала в пищевод, часть — на галстук; хотя галстук оказался смоченным гораздо обильнее, чем глотка, Поль, как и предсказывал Мишель, тем не менее так неистово чихнул, что я отступил, бросив его одного. Он еще немного покачался, снова чихнул, вытаращил глаза и произнес только одно слово, выразив им все свои мысли:

— Фу!

— Так вот, Поль, — сказал я ему, — теперь, когда ты протрезвел, ложись спать, друг мой, а когда проснешься, приходи за расчетом: я не люблю пьяниц.

Но Поль то ли вообще обладал повышенной нервной чувствительностью, то ли эта чувствительность обострилась под воздействием нашатырного спирта, он, вместо того чтобы спать, как я ему посоветовал, или получить причитающееся, на что у него было право, закинул голову, ломая руки и гримасничая, словно бесноватый. У Поля случился нервный припадок, но, продолжая извиваться, вернее, в промежутках между этими конвульсиями, он выкрикивал:

— Нет, я не хочу уходить! Нет, мне здесь хорошо, и я останусь! Я расстался с моим первым хозяином только потому, что он повесился; я расстался с моим вторым хозяином только потому, что он ушел в отставку. Господина Дюма не отправили в отставку, господин Дюма не повесился, я хочу остаться у господина Дюма.

Меня тронула эта привязанность к моей особе. Я взял с Поля обещание — нет, не бросить пить совсем, он честно отказался дать мне его, — пить как можно меньше. Я потребовал вернуть мне ключ от погреба (я тем более признателен Полю за это возвращение, что он отдавал ключ с видимым сожалением), и все вернулось на круги своя.

Я был тем более снисходителен к Полю, что за несколько дней до моего отъезда в Испанию мой друг де Сольси, зайдя пригласить меня на обед, поговорил с Полем по-арабски и заверил меня, что Поль говорит по-арабски не хуже Боабдила или Малек-Аделя.

В назначенный день мы выехали — Александр, Маке, Буланже и я — в сопровождении черной тени, которая была не кем иным, как нашим другом Полем.

Я не намерен здесь рассказывать об этом знаменитом путешествии в Испанию, куда я, как утверждают, отправился в качестве историографа свадьбы господина герцога де Монпансье, ни о еще более известном путешествии в Африку, которое благодаря г-ну де Кастеллану, г-ну Леону де Мальвилю и г-ну Лакроссу получило такие шумные отклики в Палате депутатов.

Нет, я намерен просто-напросто перейти к истории нового животного, которое после этого путешествия в Африку прибавилось к моей коллекции.

Я был в Константине и, с ружьем в руках, подстерегал круживших над бойней грифов. Я уже два или три раза безрезультатно по ним выстрелил, когда позади меня послышался голос:

— Если вы хотите такого, и к тому же живого, я продам его вам, и недорого.

Обернувшись, я узнал гамена чистейшей французской крови из самого бедного парижского квартала — Бени-Муфтара, как он сам себя называл; он два-три раза был моим проводником и каждый раз мог похвастаться моей щедростью.

— Красивого?

— Великолепного.

— Какого возраста?

— Еще молочные зубы не выпали.

— Как это?

— Ему самое большее полтора года. Вы знаете, что грифы живут до ста пятидесяти лет?

— Мне не обязательно нужно, чтобы он достиг этого возраста. И за сколько он продается, твой гриф?

— О, вы получите его за десять монет.

Незачем объяснять моим читателям, что в переводе с арго «десять монет» означает десять франков.

— Хорошо, Бени-Муфтар, — ответил я, — устрой мне это дело за двенадцать, и получишь сорок су.

— Только, — продолжал мальчик, словно охваченный угрызениями совести, — я должен предупредить вас об одной вещи.

— О какой?

— Он злой как черт, этот проклятый гриф, и только тот, кто взял его из гнезда и кормит, может к нему приблизиться.

— Что ж, раз он такой злой, — решил я, — мы ему наденем намордник.

— Да; но, когда станете его надевать, берегите пальцы. Позавчера он откусил большой палец у одного кабила, а вчера оттяпал хвост у собаки.

— Я буду внимателен.

На следующий день я стал обладателем великолепного грифа, лишенного каких-либо недостатков, кроме одного: как предупредил меня Бени-Муфтар, он готов был сожрать все, что оказывалось поблизости.

Грифа немедленно окрестили именем его соотечественника Югурты. Для большей безопасности Югурту мне отдали в большой клетке из досок, и у несчастного пернатого каторжника на лапе, заботливо обмотанной тряпкой, была цепь длиной в два или три фута.

Когда пришло время отъезда, мы вернулись тем же путем, каким приехали, то есть в дилижансе, ходившем между Филипвилем и Константиной.

Этот дилижанс был хорош тем, что двигался очень медленно и так кружил, что любители поохотиться могли всю дорогу доставлять себе это удовольствие.

Югурте очень хотелось присоединиться к таким любителям. С высоты империала он видел множество птиц, казавшихся ему его естественными подданными; небесный тиран явно жалел о том, что не может проглотить их вместе с перьями, и он выместил свою досаду на пальце одного из пассажиров империала, пожелавшего познакомиться с ним поближе.

До Филипвиля мы добрались без других происшествий. Там положение осложнилось: нам оставалось проделать около льё до места отплытия, то есть до Сторы, а карета до Сторы не шла.

Правда, из Филипвиля в Стору ведет прелестная дорога вдоль залива — справа море, слева красивые холмы и рощи, — и эти господа решили пройтись пешком.

Но как будет передвигаться Югурта?

Взвалить ящик на спину человеку было невозможно: гриф сквозь щели между досками сожрал бы носильщика. Подвесить клетку к двум шестам и поместить наподобие носилок на спины двоим обошлось бы в пятьдесят франков, а когда покупаешь грифа за двенадцать франков, если считать с комиссионными, не хочется платить пятьдесят за его перевозку. Я придумал средство: удлинить его цепь до восьми или десяти футов с помощью веревки и подгонять грифа впереди себя жердью, заставляя его идти по земле, как поступают с индюками те, что пасут их.

Самым трудным делом оказалось выманить господина Югурту из клетки. И думать было нечего, чтобы отрывать доски руками: прежде чем рука оторвала бы доску, гриф сожрал бы руку.

Для начала я привязал к цепи веревку, затем поставил по бокам клетки двух человек с заступами: каждый из них, вставив заступ между досками, начал тянуть в свою сторону.

В математике две равные силы, приложенные к одному объекту, взаимно уничтожаются, но, когда у объекта есть разрывы в связи частей, он должен уступить и двинуться в сторону того, кто тянет сильнее.

Поэтому сначала лопнула одна доска, потом другая, третья, и наконец целая сторона клетки оказалась открытой. Поскольку Югурта не потерял ни единого пера, первым его побуждением было вырваться наружу, расправить крылья и улететь; но улетел он всего лишь на длину веревки: будь ты гриф или майский жук, если у тебя веревка на лапе, ты должен или разорвать ее, или оставаться пленником.

Югурте пришлось спуститься. Он был очень умной тварью и видел, что ему мешает, а мешал ему я, поэтому он бросился на меня в обманчивой надежде вынудить меня обратиться в бегство или сожрать меня, если я не убегу.

Однако Югурта имел дело с животным не менее умным, чем он сам. Я предвидел нападение и приказал Полю вырезать для меня кизиловую палку толщиной в палец и длиной в восемь или десять футов.

Я наотмашь ударил Югурту своей жердью; он, казалось, удивился, но продолжал путь; я стегнул его наотмашь второй раз, и он резко остановился; наконец я хлестнул его в третий раз, и это заставило его повернуть назад, то есть в Стору; как только он вступил на этот путь, мне оставалось только умело распределять удары палкой, и Югурта прошел эти четыре или пять километров вместе с нами, к полному восторгу моих спутников и людей, встречавшихся нам на дороге.

Прибыв в Стору, Югурта охотно пошел в лодку, из лодки — на борт «Быстрого», устроился на бушприте и, привязанный к основанию мачты, ждал, пока для него сделают новую клетку. Он сам вошел в нее, позволил забить гвозди, даже не пытаясь раздробить пальцы рабочим, с видимой признательностью принимал куски мяса, выдаваемые судовым коком с регулярностью, делавшей честь его филантропии; и через три дня после своего водворения на судно он уже подставлял мне голову, чтобы я почесал ее, как почесывают попугаев, но, когда мы оказались в Сен-Жермене, Мишель тщетно пытался заставить его произнести неизбежное: «Почесать цыпочку!»

Вот как я привез из Алжира грифа; он обошелся в сорок тысяч франков мне и всего в десять тысяч — правительству.