Вода над головой

Вода над головой

Я проснулся на крыше отеля и мутным со сна взглядом обвел панораму пустыни. Жаклин ворчала, что нельзя спать на солнце.

— Не забывай про озоновую дыру. Мир уже не тот, что во время твоего детства.

Когда мы пошли на обед, я рассказал ей, что в юности нарисовал футуристическую карикатуру: как будут выглядеть пляжи, когда люди разрушат тонкий слой земной атмосферы. Тогда никто и не слышал о движении «зеленых». Но работы некоторых ученых заронили мне в душу подозрение, что война человека с природой может нарушить тонкий атмосферный баланс, установившийся благодаря деятельности океанского планктона и первобытных лесов задолго до появления гомо сапиенс.

— Как ты мог думать о таких вещах вместо результатов чемпионата Норвегии по футболу? — поразилась Жаклин. Все пять лет нашего знакомства она полагала, что я относительно нормален.

Почему мои мысли текли в подобном русле? Непростой вопрос. Вернувшись на крышу, мы передвинули шезлонги в тень, и Жаклин заснула быстрее, чем я смог сформулировать ответ.

Я чувствовал себя таким отдохнувшим, что мог обойтись без моей обычной десятиминутной послеобеденной сиесты. Вместо этого я лежал и смотрел на птиц, парящих под синим полотном неба, как в дни моего детства, когда мир казался вечным и бескрайним. Тогда никто никуда не спешил, кроме, возможно, меня, когда я опаздывал в школу. И еще мне приходилось почти бежать, чтобы не отстать от отца в те редкие случаи, когда мне позволялось сопровождать его в контору на пивоварне. Но он-то быстро шел, помахивая палкой, только для того, чтобы поддерживать форму и хорошо выглядеть в глазах встречных, которых он приветствовал, поднося к шляпе кончики пальцев. Он тоже не спешил.

Загрязнение окружающей среды? Где угодно, только не в крошечном городишке Ларвик. Его белые деревянные домики стояли на крутых склонах гор, а ветер приносил из леса чистый прохладный воздух. Тысячи окон смотрели на фьорд, а тот в свою очередь выходил в океан. Городок жил за счет моря и леса, в том числе за счет добычи китов в Антарктике. От пристани во все концы света уходили за горизонт корабли. Позади города рос единственный в Норвегии приморский лес, а вдоль озера Фаррис и далее, до далеких внутренних гор, тянулись бесконечные сосновые боры. Промышленность была представлена бумажной фабрикой Трещова, судоремонтной мастерской Альфреда Андерсена да пивоварней, наполнявшей воздух около городской площади приятным ароматом. Улицы регулярно подметались, а черный как смоль трубочист регулярно чистил трубы. В моем самом раннем детстве с улиц ежедневно убирали конский помет. Если рядом с лесной тропинкой вы видели брошенную корку от апельсина, обрывок бумаги или ржавую консервную банку, возмущению вашему не было границ. Во всех ручьях текла питьевая вода.

Идеальное место для детей. Почти при каждом доме имелся задний дворик для игр, сады были обнесены деревянными заборами, по которым так здорово лазить, а в лесах и на пляжах можно было гулять, где угодно.

Мои родители переехали туда из главных, по их мнению, городов Норвегии: отец из столицы, Осло, тогда еще Христиании, а мама из Тронхейма. В таком маленьком городке, как Ларвик, наша семья наверняка служила темой для пересудов. Развод в те годы считался чем-то, свойственным исключительно миру богемы. А моя свободомыслящая мама прошла через два развода, в то время как более консервативный отец развелся только один раз, чтобы жениться на ней.

Отец, способный бизнесмен, открыл собственную пивоварню. Когда он начал разливать по бутылкам местную минеральную воду, то получил разрешение короля Хокона назвать напиток его именем. Затем он объединил усилия с коллегой, и их общая пивоварня стала единственной в городе. Другая стояла заброшенная, и мы, мальчишки, замечательно играли в ее больших темных цехах, сводчатых погребах, опустевших конюшнях и на просторном дворе, обнесенном высоким деревянным забором. Тем более что она напрямую примыкала к заднему двору нашего дома.

Именно там я впервые почувствовал себя самостоятельной личностью, а не частью теплого материнского тела. Осень, вечер, начало Первой мировой войны. Кажется, я даже помню завывания осеннего ветра и хлопанье веревки на флагштоке во дворе. Я боялся темноты и вообще был трусоватым мальчиком.

— Ты, которого так все защищали?

— Возможно, именно поэтому. Мои родители были немолоды. Они так боялись, что с их единственным ребенком случится какая-нибудь беда, что у меня создалось впечатление, будто опасность скрывается повсюду. Другим детям разрешалось одним ходить в порт и играть на улице после темноты. Но не мне. Другие мальчики могли вытесать топором биту, вырезать острым ножом лук и стрелы. Но не я.

Если мои родители в чем-то и соглашались друг с другом — кроме подхода к моему воспитанию — так это в их вере в прогресс. Папа — потому что и его отец, и его дядя одними из первых в Норвегии использовали электроэнергию и сельскохозяйственную технику. Мама — поскольку была дарвинисткой и не сомневалась, что прогресс со временем принесет еще более замечательные плоды. Когда мы с отцом рассматривали его семейный альбом, он рассказывал, что его предки пришли из дремучих лесов на границе со Швецией и что среди них можно проследить двенадцать поколений землевладельцев, пока его отец и дядя не перебрались в столицу и не основали компанию «Хейердал и компания». Они провели первую в стране телефонную линию между офисом фирмы и складом. Отец хранил вырезки из столичных газет 1880 года с рассказом о том, как жители города впервые увидели электрическую лампочку:

«И по всей улице Карла Юхана, насколько можно видеть, стоя у пожарной части, горел свет, похожий на сияющую звезду и так же не похожий на желтые и тусклые газовые лампы, как свет газовой лампы не похож на свет лампы масляной».

Два года спустя их ждал главный триумф: мой дед, майор национальной гвардии, шел впереди королевской процессии, а два его брата зажгли два электрических фонаря перед входом во дворец. Газета «Афтенпостен» писала: «Словно по мановению волшебной палочки, возник из темноты дворец, сияя, будто под лучами солнца. Все собравшиеся восторженными криками отозвались на неожиданное возвращение из ночи в день».

— И вот, спустя два поколения, ты отказываешься от спичек, чтобы стать ближе к природе?

— Возможно, я унаследовал еще кое-что и от матери. Ее семья, наоборот, стремилась уйти подальше от городской жизни. Ее старший брат изучал теологию и мечтал стать деревенским священником. Его отличала большая рассеянность. Свою первую службу он проводил в годы объединения со Швецией. Он сложил руки и вместо «Наш Господь во облацех…» почему-то начал: «Наш Господь во Швеции…» Подобное заявление не могло встретить теплого приема среди норвежских фермеров того времени, и его отец увез сына назад в город. Двое других братьев моей матери изучали философию в Германии. Вернувшись в Норвегию ярыми последователями Руссо, оба купили по наделу земли в глуши Силенских гор. Один через какое-то время сдался, другой — нет. Мама получала от него письма, в которых он описывал себя сидящим на телеге, полной навоза, и с томиком Шопенгауэра в руках. Его дети построили автомобильную дорогу, чтобы приобщить долину Тидален к цивилизации.

Уже в раннем возрасте я начал сомневаться, правильно ли мы понимаем слово «прогресс»?

Сперва оно означало движение вперед к чему-то лучшему, но едва будучи произнесено, вырвалось из-под контроля и приобрело смысл решительного расставания с природой. Мы достигли того, что забыли свой долг перед породившей нас природой. Мы — часть природы, она в нас и вокруг нас, независимо от нашего мнения о собственном месте в мироздании.

Непросто объяснить, почему в таком раннем возрасте я начал подозревать, что, нанося вред окружающему миру, мы можем навредить себе. Возможно, дело в том, что с самого детства я привык воспринимать мир вокруг себя как нечто неустойчивое, постоянно меняющееся. Мать постоянно говорила о Дарвине, об эволюции. Ничто не казалось мне вечным.

Мама потеряла свою мать в детстве, и с тех пор у нее были сложные отношения с Иисусом. Ее мать, болезненная женщина, часто говорила, как ей не терпится снова встретиться с Христом. В юности маму отправили учиться в Англию, и вернулась она убежденной дарвинисткой: все, в том числе и люди, от поколения к поколению становятся лучше и умнее. Отец, в отличие от матери, был не столь вольнодумен. Из Германии, где он учился пивоваренному делу, он вывез убеждение Мартина Лютера, что Господь создал этот мир и не в людских силах изменить его. Он с радостью принимал жизнь такой, какая она есть, и не тратил времени на неразрешимые проблемы. Он никогда не произносил таких слов, как «Бог» или «Иисус», но возносил свои молитвы некоей силе на небесах и, похоже, в равной степени уважал и того, и другого.

«Вот они, плоды прогресса», — говаривала мама, указывая на пылесос или электроплиту. Человек ее поколения все-таки воспринимал как чудо воду, вскипевшую от каких-то проволочек, без помощи огня. Отец не был столь убежден, что человечество становится лучше. Газеты пестрили сообщениями о новых видах смертельного оружия, о политических бурях, о гонке вооружений, развернувшейся буквально на другой день после кошмарной мировой войны с ее ипритом, взрывчаткой, минами и подводными лодками. Норвегия держала нейтралитет, но немало невинных норвежских рыбаков пошло ко дну вместе со своими кораблями. Океан превратился в огромное кладбище и начал казаться мне чем-то зловещим.

Одно из моих первых воспоминаний: я на улице и пытаюсь вскарабкаться на старую, выветрившуюся ступеньку на невысокой горке. Никогда не забуду этот первый в жизни миг самостоятельности. Я уполз от своих одеял и от своей няньки и попробовал забраться на такую высокую ступеньку, что, в конце концов, решил ползти в обход. И вот тогда, уткнувшись лицом в траву, я обнаружил, что муравьям приходится так же тяжело, как и мне. Один попробовал забраться на травинку. Совсем уж крошечные жучки усеяли лист красными точечками, и рядом с ними зеленая гусеница казалась огромным драконом, сидящим опершись на хвост и, раскачиваясь из стороны в сторону, осматривающим окрестности. И вдруг откуда-то налетела Лаура, подхватила меня и утащила далеко-далеко от вновь обнаруженного мира.

Когда я стал немного постарше, меня как-то вели мимо небольшой горки золотого морского песка. Я вырвался из рук взрослых, запустил пальцы в мелкий легкий песок и внезапно обнаружил, что горка куда-то исчезла, а вместо нее я смотрю на волшебный мир крошечных игрушек. Они были такие маленькие, что взрослые не могли бы их разглядеть, а мои пальцы оказались слишком толстыми, чтобы схватить их. Одни походили на кукольную посуду, другие — на трубы, третьи — на морские раковины, только уменьшенные в тысячи раз. Когда меня оттаскивали, я горько рыдал от огорчения. Ну как мог я рассказать о своих открытиях этим взрослым, таким большим, что они даже не могут увидеть фантастический мир, скрытый в обыкновенной горке песка? Именно тогда я понял впервые в жизни, что есть вещи, скрытые от взгляда даже самых больших и самых умных людей.

А потом пришла очередь исследовать подводный мир. Мне стукнуло пять лет, и я не обнаружил там ничего хорошего. Впрочем, я был не готов. Даже не захватил купального костюма. Зима была в самом разгаре, и мама одела меня в теплую одежду, тяжелые башмаки и шапку с ушами. Я стоял на толстом льду — настолько толстом, что, по утверждению отца, он и слона бы выдержал. По крайней мере, он выдерживал вес стоявшей рядом со мной коренастой лошади, запряженной в сани. На самом краю льда двое одетых по-зимнему мужчин то вытаскивали из черной воды огромную пилу, то вновь опускали ее под воду. Они выпиливали здоровые куски стеклянного льда и складывали их на сани.

Отец купил плотину, лежавшую в границах города. Во время длительной датской оккупации она являлась частью графского парка. Теперь замок стал городским музеем, а моя мама — его председателем. Но отца больше всего интересовала плотина и пруд, источник льда для пивоварни.

Я просто ждал, когда взрослые, наконец, уедут. Мальчики, большие и маленькие, прижавшись носами к проволочному забору, ждали того же. Двое с пилой были работники пивоварни, и скоро им предстояло увезти свежевыпиленные льдины в ледник. Круглый год клиенты фабрики получали ледяные блоки, равно как пиво и содовую воду. Тогда еще не изобрели холодильников, но люди заводили специальные ящики, куда раз в неделю укладывался лед. Лед хранился на огромных складах пивоварни под толстым слоем опилок.

Наконец, работники уехали, и, дождавшись, когда утихнет колокольчик, я побежал к воротам с ключом в руке.

Помню, с каким восторгом я наблюдал за мальчишками. Самые старшие из них с разбега прыгали на плававшие около берега льдины и тут же прыгали назад. Они проделывали все так быстро, что возвращались на толстый лед раньше, чем льдины успевали перевернуться.

Их занятие показалось мне интересным. Я решил показать себя во всей своей красе. Сосредоточился, разбежался, прыгнул. Но не успел развернуться для прыжка назад, льдина перевернулась у меня под ногами, и я очутился в совершенно другом мире.

Изо всех сил я старался вернуться к приятелям, но не мог найти дорогу обратно. Казалось, я помнил, где находилась черная полынья, но моя голова и нос встречали только темный и холодный ледяной потолок. Я не знал тогда, что если сверху прорубь кажется темной, а лед светлым, то изнутри все наоборот. Если смотреть снизу, через отверстие под воду проникает свет, а сплошной лед отражает лучи. Я совершенно запутался и ничего не соображал, и это все, что я запомнил из своего заплыва. Очевидно, кто-то из мальчишек схватил меня за отчаянно дергавшуюся ногу и вытащил наружу. Я пришел в себя от собственных воплей, которыми я разразился, когда кто-то предположил, что я мертв. Это допущение так меня напугало, что я постарался убедить всех в его ошибочности. Замерзший и мокрый, я припустил к дому, к теплой постели и к материнской заботе, которая окончательно уверила меня, что я все-таки выжил.

Однако полностью в безопасности я почувствовал себя, только когда отец вернулся с работы и мы с ним произнесли слова молитвы. Это был наш с ним общий секрет, дававший нам ощущение тепла и спокойствия. Мама никогда не присоединялась к нашим молитвам. Иногда, когда до нас доносился скрип ступенек под ее ногами, я быстро нырял в кровать, а отец тут же уходил из моей спальни. Однажды они встретились прямо за порогом моей комнаты, и я услышал, как мама спросила дружелюбно, но с упреком: «Ну и чему ты учишь мальчика?»

Папа никогда не водил меня в церковь. Он и сам туда не ходил. Не в этом проявлялось его христианство. Он не выносил свою веру на суд посторонних. Про нее знал только я. Для нас с ним вера и совесть были чем-то интимным, о чем ведали только мы двое да Господь Бог. Возможно, отец сам с собой заключил тайную сделку: если он будет достойно вести себя во всем остальном, то ему простится увлечение красивыми женщинами.

Будучи атеисткой, мама больше верила в Дарвина, нежели в Бога, но она строго придерживалась христианской морали. Когда в юности она вернулась из Англии в модном шелковом белье и с колодой карт в саквояже, ее тетушки-лютеранки швырнули и белье, и карты в печь. Кстати, слово «белье» вслух никогда не произносилось, его заменял термин «неупоминаемые».

— Как могли уживаться вдвоем два таких разных человека?

— Возможно, ради меня. Но я никогда не видел, чтобы они ссорились. Когда они, попрощавшись со мной на ночь, спускались на первый этаж нашего старого деревянного дома, я прикладывал ухо к полу, но никогда ничего не слышал, кроме звуков классической музыки из трубы престарелого граммофона.

После своего ныряния под лед я начал часто задумываться о жизни и смерти. Вообще, меня больше интересовали животные и растения, чем та сила, которая их породила и поддерживала в них жизнь. Наверное, я никогда не сомневался, что за гранью видимого мира существует некая субстанция, и здесь я был ближе к философии отца. Однако материальные объекты привлекали меня гораздо сильнее, чем невидимые абстрактные ангелы на небесах, о которых нам рассказывал, впрочем, без особого убеждения в голосе, учитель Закона Божия.

Над кроватью моей худощавой няни Лауры висели застекленные картинки кудрявых ангелочков, а наша крепко сбитая повариха Хельга пела песни об ангелах, когда к ней на кухню на чашечку кофе заходили подруги. Однажды, будучи совсем маленьким, я выскользнул из кровати, прильнул к замочной скважине и увидел нечто такое, что потрясло меня до глубины души. Воспользовавшись отсутствием моих родителей, объемистая Хельга с кряхтением усаживалась в нашу ванну. В ужасе я бросился на кровать и закрылся с головой одеялом. До того момента я никогда не видел маму даже в нижнем белье, и эта сцена стала для меня настоящим откровением. Это было очень волнующе и познавательно, но я ни за какие коврижки не осмелился бы посмотреть еще раз. Хельга была нагая, как ангелы, но она с трудом помещалась в ванну. Что же произойдет с ней, которая так божественно поет, когда она попадет в рай и получит ангельские крылышки?

Нельзя сказать, что Хельга пробудила во мне интерес к противоположному полу, но расплескавшаяся по полу вода направила мои детские мечты в совсем другое, новое русло. Теперь, после того как я оставался у себя в комнате один, у меня появились новые ритуалы. Летом я на цыпочках подкрадывался к окну и забирался на широкий подоконник, откуда открывался вид на фьорд Ларвик. Наш дом стоял на крутом склоне холма, спускавшегося к морю, и с высоты третьего этажа я видел тянувшиеся до самой гавани черепичные крыши, а дальше — открытый океан. Вернувшись в постель, я фантазировал о том, что скрывалось дальше, за горизонтом. Потом я засыпал, и если мне везло, то мне снились негры и удивительные африканские звери. Но зимой вылезать из-под теплого одеяла не хотелось, тем более что мама настаивала, чтобы в моей комнате окна стояли нараспашку круглый год. В такие ночи я представлял, что стою в ванной, один, без Хельги. Вот я открываю оба крана, вода наполняет ванну, переливается через край, течет по полу, подбирается к двери в спальню. Затем подхватывает мою кровать и несет меня вниз по склону, во фьорд и дальше, дальше, пока я, наконец, не слезаю с кровати в стране пальм и новых друзей, гораздо более забавных, чем прежние.

В другой моей фантазии мне не требовалось никуда плыть. Я просто возводил огромный стеклянный купол над заброшенной пивоварней, а в получившейся оранжерее сажал тропические растения и приглашал туда то двух маленьких индейцев, то двух маленьких арабов, то негров — как Ной в его ковчег. Ну и животных, конечно.

— Ты был мальчик не от мира сего?

— Тихим и застенчивым я стал только в период полового созревания. Я никого не знал в своей новой школе. Все жившие по соседству дети покинули школу после семи классов. А до тех пор я был в центре внимания нашей компании. У меня были ключи от плотины, неограниченное количество содовой воды и оранжада в леднике, а когда я отправлялся в очередную экспедицию в лес, все стремились ко мне присоединиться.

Может быть, на меня оказали такое сильное впечатление принадлежавшие маме книжки о великих открытиях, диких животных и чужеземцах. Прежде всего, о чужеземцах. Но в те дни в окрестностях Ларвика даже завалящего чужеземца не удалось бы отыскать днем с огнем. Помню, как-то раз в город приехал цирк, и все бежали со всех ног, чтобы увидеть живого негра. Каково же было наше разочарование, когда один из мальчишек заметил, что у него светлые ладони. Мы пришли к единодушному выводу, что негр — поддельный.

Примыкавший к городу лес — в основном сосновый, переходящий в лиственный на востоке и в кедровый на западе — кишел всякой живностью. Мы часто откладывали в сторону наши игрушечные ружья и луки со стрелами и, вооружившись сачками и сетями, отправлялись ловить зверей. В те времена опасность могла исходить только от крупных млекопитающих. Никто и слыхом не слыхивал о токсичных пестицидах и загрязнении окружающей среды. В наших реках водилась рыба.

В маленьких озерах и ручьях мы ловили головастиков, цветных саламандр и крупных черных водяных жуков. На суше — дикобразов, мышей, жуков, кузнечиков и змей. В воздухе — все, что летало, от летучих мышей до бабочек. Несли в обнаруженном нами птичьем гнезде было много яиц, мы и яйцо добавляли к своей коллекции. Отец отдал в мое полное распоряжение заново обшитую панелями комнату в заброшенной конюшне, и мы повесили на ее дверь вывеску: «Зоологический музей».

В повседневной жизни я был конечно белоручкой, но когда дело касалось пополнения экспозиции «музея», во мне просыпались скрытые силы. Однажды, явившись домой с ватагой приятелей, я чуть не довел маму до обморока. Она открыла дверь на мой звонок, и перед ней предстал ее сынок, держащий за хвост живую гадюку. Змея шипела, извивалась и пыталась ужалить меня, но я каждый раз встряхивал ее, и она повисала головой вниз. Мама метнулась стрелой и принесла кувшин со спиртом, куда мы и опустили яростно шипящего гада. Когда пресмыкающее затихло на дне, свернувшись в кольца, я исхитрился выудить его оттуда с помощью раздвоенной палочки, не повредив его волшебной красоты.

— Ты самый тихий и скромный мальчик в классе?!

— По крайней мере, так писал обо мне Арнольд Якоби, мой лучший приятель в новой школе. Если бы не он, мне грозила бы репутация маменькиного сынка. Я не интересовался спортом, не блистал в футболе и не любил скакать на батуте во время уроков физкультуры. Вместо всего этого я часами мог разглядывать крошечных насекомых на булавках под стеклом.

Отец не одобрял мои склонности. Он даже не смог выучить меня плавать, во всяком случае, я твердо отказывался заплывать на глубину. В качестве крайней меры он решился на хитрость. В один прекрасный день он явился в компании молодой красивой дамы. Дама держала в руках длинный шест с веревочной петлей. Предполагалось прицепить меня к шесту и заставить бултыхаться, как лягушку, в глубокой воде у пирса. Оскорбленный до глубины души, я коротко распрощался и оставил его в обществе красотки. Никогда еще я не чувствовал себя таким униженным.

К тому времени многие из моих друзей буквально помешались на спорте и знали с точностью до секунды и до сантиметра, как Нурми пробежал полуторакилометровую дистанцию и как Рустадстуен прыгнул с трамплина на соревнованиях в Хольменколлбакене. Когда они устраивали состязания по марафонскому бегу в городском лесу, я всегда присоединялся, хотя и финишировал неизменно последним, потому что обязательно останавливался, если во время бега замечал нечто интересное. Впрочем, однажды посмотреть на забег пришли три симпатичные девочки. Я тут же вспомнил про даму с шестом и пришел первым.

Разве мог я тогда представить, что настанет день и я в качестве знаменитости буду приветствовать сорок тысяч болельщиков на открытии зимних Олимпийских игр у себя на родине? Это казалось ничуть не более вероятным, чем то, что я буду запросто беседовать с человеком, ходившим по Луне.

Мое увлечение бегом по лесным тропинкам пробудило в отце новые надежды. Пусть меня никак не удается затащить в воду, но ведь я зачитываюсь книгами о короле джунглей Тарзане, а значит, можно попробовать новую хитрость. По его приказу плотники из пивоварни поставили у нас на заднем дворе два высоких столба, соединенных перекладиной. К перекладине мы прицепили канат для лазанья и гимнастические кольца, и с тех пор я мог играть в Тарзана и раскачиваться на воображаемых лианах, сколько душе угодно. В результате ежедневных упражнений у меня стали такие сильные руки, что я мог удерживать свой вес на одной, к тому же согнутой в локте руке.

Но в прыжках через козла на школьных уроках физкультуры я оставался по-прежнему безнадежен. А после того, как отец заманил меня на финал чемпионата Норвегии по футболу, мой интерес к этому виду спорта упал до минимума. Мне пообещали, что если команда Ларвика выиграет, я получу новую удочку. Они проиграли.

Бег в лесу, лазание по канату и ночевки под открытым небом во время походов бойскаутов сделали меня почти таким же здоровым мальчиком, как в первые годы жизни, когда мной занималась мама. Здоровая диета и свежий воздух были ее пунктиком. На заднем дворе нашего городского дома мы держали двух коз, и мама заставила служанку освоить процесс доения, чтобы я мог пить парное козье молоко. Даже в дождь меня выставляли играть на улице. По утрам мне не разрешалось спуститься в гостиную, прежде чем я не продемонстрирую, что у меня все в порядке с пищеварением, и это было так стыдно, что однажды я засунул в горшок шарф и шапку, опустошил его в унитаз и дернул за цепочку.

Хорошо помню, как отреагировали мои родители на случившийся неподалеку пожар. Весь Ларвик состоял из деревянных домов, и незадолго до моего рождения полгорода выгорело дотла. Ночью, когда мы все спали, загорелась почта, стоявшая у основания холма. Снопы искр поднимались высоко вверх и достигали нашего дома. Отец объявил, что если дом загорится, мы спрячемся в винном погребе старой пивоварни. Услышав его слова, мама тут же послала меня на горшок, чтобы процесс произошел прежде, чем мы окажемся запертыми под землей. К счастью, скоро приехала пожарная команда, и к списку моих детских страхов не прибавилась боязнь огня.

С другой стороны, вода и второй раз едва не послужила причиной моей гибели.

Утес, на котором городские жители строили свои бани, отделяла от материка глубокая и широкая расщелина. Сильное подводное течение затягивало туда воду из ларвикского фьорда и затем с силой выталкивало ее назад. Когда-то там утонул сын сторожа с пивоварни. Также по городу ходили жуткие слухи о некоей женщине, которая бросила в расщелину своего незаконнорожденного младенца. Осенью бани стояли пустые. С материка на остров вел небольшой деревянный мостик без перил. Однажды я не устоял перед искушением и повел туда ватагу мальчишек, намереваясь поиграть в салочки. Я бегал быстро и упивался своим умением. Спасаясь от преследователя, я прыгнул наискосок на деревянный мостик, но оступился и упал в бездну. Даже хорошему пловцу трудно было бы выкарабкаться наверх по осклизлым стенам расщелины. Нелепо взмахнув руками, я рухнул в воду в каскаде брызг. Помню только, что я дважды выныривал на поверхность — а затем мир померк перед моими глазами. Один из мальчиков, застенчивый малыш по прозвищу «американец», сломя голову помчался к баням, схватил спасательный круг с привязанной к нему веревкой и швырнул его в бурлящий водяной котел. Как я сумел ухватиться за круг, остается тайной, но, тем не менее, мне это удалось, а ребята объединенными усилиями вытащили меня за веревку на сушу. Мой отец сделал все для того, чтобы скромный «американец» стал героем нашего класса, и подарил ему серебряный нож, который тот постоянно отныне носил на поясе.

После этого случая никто не мог убедить меня, что я тоже смогу удержаться на плаву с помощью ритмичных движений руками и ногами. Я попробовал и больше не хотел, увольте. Отцу пришлось смириться с тем, что боязнь воды останется со мной на всю оставшуюся жизнь. Только через много лет, после завершения плавания на «Кон-Тики», он признает, что я победил детский страх. Но к тому времени я уже научился плавать.