21. Земля сибирская

21. Земля сибирская

Надвигалась осень… А у меня началась своеобразная «страда»: чествования, приемы корреспондентов газет и кинохроники, ответы на письма и телеграммы, статьи для прессы. Все это было, конечно, приятно, но хлопотно. День я проводил на переднем крае и в полках, а вечер посвящал посетителям и переписке. Старался выкроить хотя бы часок для самообразования. В последнее время меня стало сильно тревожить то, что мало читаю, и я обязал себя ежедневно уделять внимание учебе и чтению художественной литературы.

…На фронте наступило затишье. Не добившись успеха, противник примирился с тем положением, которое ему продиктовала наша сила.

Вылетать приходилось все реже. Чем меньше становилось боевой работы, тем больше надо было заботиться об организации учебы летчиков. Затишье невольно расслабляло людей.

Однажды, прилетев на аэродром, я увидел почти на всех самолетах причудливые красочные рисунки. На одном был намалеван пиковый туз, на другом — чертик, играющий на гитаре… Заметив, что я заинтересовался этими изображениями, молодые летчики подошли ко мне с гордым видом, надеясь на мою похвалу.

— Что за символы? — спросил я.

— Отличительные знаки. Сами нарисовали, товарищ гвардии полковник. Выразительнее, чем цифры, — отозвался Графин, плотный, широкоплечий лейтенант.

— А как у вас, товарищ лейтенант, насчет выпивок? Не увлекаетесь? Малевали-то не иначе как после какого-нибудь сабантуя?

Графин растерянно заморгал рыжими ресницами.

— Угадали, товарищ комдив, — подсказал кто-то из летчиков.

— Отмечали назначение Графина комэском, ну и решили пооригинальничать.

Я хотел было приказать смыть всех тузов, чертиков, голубей и прочие картинки, разъяснить, что яркие пятна на самолете очень удобны для прицеливания, но потом решил: пусть немного подурачатся. Просто они в первые дни затишья не знают, куда направить свою молодую энергию. А вот загрузим их учебой, тогда им будет не до озорства. И мы в тот же день вместе с командиром полка разработали конкретный план тренировочных занятий.

На каждом аэродроме были оборудованы землянки-классы для занятий по аэродинамике, для изучения отечественной радиоаппаратуры и авиационной техники противника. Были также построены полигоны для тренировки в стрельбе по наземным целям. Изредка и я поднимался в воздух пострелять по мишеням.

Дивизия готовилась к новому наступлению. Все думали об одном: быстрее захватить Берлин и победоносно закончить войну. Жене и матери я писал о скорой встрече в родном Новосибирске после победы над врагом.

И вдруг… Это «вдруг» всегда открывает какую-то неожиданность. Меня и моих товарищей — Речкалова и Гулаева, награжденных второй медалью «Золотая Звезда», Федорова и Труда, удостоенных звания Героя Советского Союза, — вызвали в Москву для получения высоких наград.

В столицу мы прилетели вечером, а на следующее утро поехали в Кремль. Когда проходили по кремлевской площади, меня охватило сильное волнение. Казалось, что наши шаги слышит вся страна, что мы проходим на виду у всего народа.

Награды вручал Николай Михайлович Шверник. Я принял из его рук Золотую Звезду и Грамоту о присвоении мне звания трижды Героя Советского Союза. Потом мне вручили орден, которым правительство наградило нашу дивизию за успехи в последних боях.

— Мариупольская, Сандомирская девятая гвардейская истребительная дивизия награждается орденом Богдана Хмельницкого… — услышали мы торжественные слова.

«Сандомирская…» Это наименование летчики завоевали уже под моим командованием. Как же было не гордиться такими успехами, такими замечательными людьми!

После вручения наград нас пригласили в штаб ВВС. С нами беседовали Главный маршал авиации А. А. Новиков, генералы Н. С. Шиманов и И. Л. Туркель. Когда мы собрались уходить, Новиков сказал, что из Новосибирска звонил секретарь обкома партии М. В. Кулагин и просил отпустить меня на несколько дней в родной город. Затаив дыхание я ожидал, какое решение примет Главный маршал.

— Земляков надо уважать, — сказал он, немного помолчав. — Даю вам пять суток для поездки в Сибирь. Пять — и ни часа больше. Вас ожидает фронт.

Для меня это было второй большой наградой. А Речкалова отпустили проведать родной Урал.

Выйдя на улицу, мы начали вести счет дорогому времени. Теперь пять суток отделяли нас от войны. Пять суток жизни дома, в своем городе, в кругу родных и близких — это счастье давалось не всем, потому оно было особенно дорогим и ценным.

Пять суток… Тогда скорей на самолет!

День перед отлетом, до предела загруженный встречами, кончался поздней ночью. В то время руководящие работники последними в городе гасили свет в своих кабинетах, и наш разговор с секретарем ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайловым состоялся в конце его длинного рабочего дня. Москва уже спала, когда мы заговорили о формах комсомольской работы во фронтовых условиях, о воспитании молодых летчиков, о наших юношеских годах.

Здесь, в кабинете секретаря, мне представили молодого журналиста, который уже был в полной готовности для далекого путешествия в Новосибирск вместе со мной.

— Юрий Жуков, — назвал он себя, поспешно освобождая свою руку от увесистого блокнота.

— Пусть это будет началом его знакомства с нашими гвардейцами, — сказал Николай Александрович. — Затем он поедет к вам на фронт. Молодежи надо поведать о летчиках Великой Отечественной войны.

С журналистами много хлопот, но их визиты почти всегда предвещают что-то приятное. Мы пожали друг другу руки и условились рано утром встретиться на аэродроме.

Личный самолет командующего авиацией ЛИ-2, наверное, никогда еще не нес на своих крыльях столько Золотых Звезд Героев и стольких журналистов, фоторепортеров и кинооператоров. Для меня этот полет был краткосрочным визитом домой, отдыхом в кругу своей семьи, для Речкалова — тоже, а для сопровождающих нас — работа.

Мы летели навстречу солнцу. Мне казалось, что оно быстрей, чем всегда, поднимается над горизонтом, заливая светом землю, тронутую то там, то здесь желтыми мазками осени.

Я летел не только навстречу солнцу, но и навстречу своей юности, своему детству. Сидя в мягком кресле, я посматривал вниз и думал о родном доме, о Новосибирске.

Вспоминал, вспоминал…

…Все дни, пока неожиданно прилетевший самолет находился на плацу, за городом, мы, мальчишки, с рассвета до темна просиживали невдалеке.

Возвратясь однажды с очередного «дежурства», я заявил дома:

— Хочу ехать учиться на летчика!

Дело было за ужином.

Вокруг стола сидела наша большая семья. Отец только пришел с работы, уставший и, как иногда случалось, под хмельком. Здесь, за столом, его особенно раздражали недостатки в семье. Услышав о моем намерении, он вскипел:

— Вот оно что! Так ты, летчик, поэтому и пропускаешь школу?

Братишки и сестренка засмеялись, услышав мое новое прозвище. А мне было не до смеха — отец снимал ремень:

— Я тебе покажу летчика!

Первое наказание за мечту повисло надо мной. Пришлось искать спасения за спиной бабушки.

— Не трожь, Иван! — Бабушка выпрямилась перед отцом.

Ремень полетел в угол, но ужин окончился семейной ссорой.

Интересно, что бабушка совсем по-иному отнеслась к моей мечте. Она любила нас, ребят, но больше всего — меня. Видимо, потому, что, как все утверждали, я был похож на своего деда. Очень часто, когда я подворачивался ей под руку, она, бывало, прижмет к себе, задумается и погладит по голове, приговаривая: «Ох, горемычный ты мой…» В такие минуты глаза ее становились печальными и влажными. Видимо, своим сходством с дедом я напоминал ей о трудной жизни, выпавшей на их долю — долю переселенцев в Сибирь. «Какая-то судьба тебя ожидает? — стоял в ее глазах немой вопрос. — Не такая ли несчастная и злополучная, как у твоего деда?»

Деда я не помнил. Но бабушка очень много рассказывала о нем. Из ее воспоминаний я знаю всю историю его жизни, мытарств в поисках счастья в неведомых краях суровой Сибири.

В неурожайный год — такие бедствия часто охватывали районы Центральной России — дед с бабушкой и малышом сыном, моим будущим отцом, с толпами голодающих направились из родной Вятской губернии в Сибирь. После долгих скитаний по грязным и пыльным дорогам добрались они до реки Оби и остановились здесь на жительство в небольшом поселке с таким же названием. Поселок этот возник на месте рыбацкой деревни, около строящегося моста через реку, и стал быстро обрастать домишками переселенцев, устремившихся сюда в поисках работы.

Это было время строительства Транссибирской магистрали. Нашлась работа и для моего деда — недюжинного силача и хорошего каменщика. Он строил привокзальные здания, клал печи в домах.

Поселок, находившийся на перекрестке большого водного пути и железнодорожной магистрали, быстро рос и превратился в городишко Новониколаевск.

Подрос и мой отец и вместе с дедом стал работать каменщиком.

А вскоре с дедом случилась беда.

Однажды на строительстве нужно было перенести большой гранитный камень. У троих рабочих не хватало сил даже сдвинуть его с места. Ну, а дед любил подшутить над «слабожильными», потому что, как рассказывала бабушка, «был таким силачом, прости ему господи, что никакой тяжести в руках не чуял». Вот дед и затеял спор. Четверть водки на кон, и камень будет перенесен. Сделает это он один, без всякой посторонней помощи.

Дед выиграл спор, но выигрыш дорого обошелся ему. На всю жизнь стал инвалидом — получил грыжу. С каждым днем он чувствовал себя все хуже и хуже и потом уже не смог работать. Благо, что отец к этому времени уже обзавелся семьей, и старикам было, где приютиться.

На следующий год после того, как я впервые в жизни увидел пленившую мое воображение чудо-машину, над городом закружилось уже много самолетов. На улицах стали появляться летчики с яркими нарукавными нашивками — «крылышками». В первые дни летчиков толпами преследовали ребята, среди которых бывал, конечно, и я. Тогда же я начал не без гордости носить вместо шапки купленный в магазине шлем. Подражая взрослым, я иногда баловался папиросой. Моя учительница, узнав, что я хочу стать летчиком, решила использовать это стремление, чтобы заставить меня бросить курить. Она повела меня в анатомический музей. У муляжа легких сказала:

— Смотри, какие легкие у курильщиков! С такими летчиком стать невозможно.

Я сразу же бросил эту недетскую забаву и стал заниматься физкультурой. Хотел стать сильным, здоровым. Раздобыл гири и во время утренней зарядки во дворе ворочал их. Образ летчика, обязательно физически крепкого, сильного, неотступно преследовал меня, во всем определял мое поведение.

В 1926 году мой шестнадцатилетний брат Василий и я заболели скарлатиной. После сорокадневного балансирования на грани жизни и смерти из больницы вышел только я.

Смерть брата, который уже помогал нашей большой семье, вынудила меня пойти работать. Определили меня учеником к моему дяде — кровельщику.

Полуглухой от грохота железа, небольшого роста, худенький, с корявыми, черными от олифы и краски пальцами, дядя Петя считался лучшим кровельщиком города. Я быстро перенял от него эту науку и начал помогать семье.

Дядя меня любил, но нередко мне доставалось от него — «для порядку», как он говорил. С крыш домов неплохо было видно, как взлетали и садились самолеты. Я так увлекался этим зрелищем, что забывал о работе. Окрик дяди не раз заставлял меня вздрагивать:

— Смотри сам не полети… с крыши. А ну берись за молоток!

На второе лето я уже числился кровельщиком Сибстройтреста. Работы было много — город строился, нужно было крыть крыши больших четырехэтажных зданий. Я часто работал сверхурочно.

Ребята иногда посмеивались: «Недаром у тебя такая фамилия — вон ты как приспособился крыши крыть!» Я улыбался, а сам продолжал упрямо мечтать о той «крыше», которая распростерлась над нами, — о небе.

…Однажды утром, проходя по центральной улице города — Красному проспекту, я увидел в газетной витрине объявление о наборе в летную школу. Остановился, прочел и от неожиданности застыл. Прочел еще раз, а тронуться с места не могу. «В школу принимаются лица, окончившие семилетку…» Так… мне еще нужно ее окончить. Но есть и другое условие: «имеющие специальность токаря, слесаря или столяра».

Огорченный, я брел по улицам. Значит, с моей специальностью в летчики я никогда не попаду! Прощай, моя мечта!

Лазая по крышам, я каждый день думал о том объявлении, о своем терзающем душу намерении. Как же быть? Чтобы попасть учиться на слесаря или токаря, нужно встать на учет на бирже труда, которая была главным распределителем рабочей силы по предприятиям. Предприятий в городе было в то время мало, а безработной молодежи — тысячи! И все же я, как только закончился летний сезон, встал на учет на бирже труда и начал каждый день ходить в эту прокуренную, всегда битком набитую комнату — отмечаться.

Родители, которым я больше не напоминал о своем стремлении стать летчиком, в это время уговаривали другого моего дядю, бухгалтера, устроить меня учеником счетовода. Такая «интеллигентная» профессия для многих была, конечно, вершиной мечтаний. Мне она не подходила, я признавал лишь то, что открывало дорогу в авиацию. И я решительно отказался. Это привело к новым ссорам из-за меня.

Время шло. Я снова работал летом кровельщиком, а зимой учился в школе. В 1928 году окончил седьмой класс. Биржа труда ничем не помогла мне.

Наступил первый год первой пятилетки. Новосибирску, в то время еще маленькому городку, вчерашнему Новониколаевску, в этом пятилетнем плане отводилось одно из ведущих мест. Здесь быстрыми темпами начали строиться крупные заводы. За широкой Обью, в степи, рядом с деревенькой Кривощеково, закладывался огромный завод «Сибкомбайн» (теперь он называется «Сибсельмаш»). Молодежь радостно вздохнула: дорога всем безработным — на новостройку, а бирже труда, этому атрибуту старого мира, пришел конец!

Кадры рабочих для нового гиганта машиностроения готовились в ФЗУ. Среди трех тысяч первых «фабзайцев» оказался и я. Меня зачислили в слесарное отделение.

Давний план медленно, но верно осуществлялся. Я торжествовал. Но мое появление дома в форме фабзавучника вызвало упреки. Большой нашей семье мой заработок кровельщика был лучшей поддержкой, чем стипендия фабзавучника.

— Нахлебник! — обругал меня как-то отец.

Я остолбенел, хотя он говорил горькую правду. Чтобы не быть семье обузой, я собрал однажды свои нехитрые пожитки и покинул дом. Дом, где родился и рос.

Здесь оставил я свое детство и решительно шагнул в захватывающие и трудные годы юности. Оказалось, что в тот день я покинул родной дом навсегда.

Устроился жить в общежитии. Его четырехэтажное здание стояло на самом краю соцгородка. Выйдешь из дверей — перед тобой степь, уходящая к горизонту. Посмотришь правее — за Обью синеют таежные леса.

Трудными были годы учебы в ФЗУ. Стипендия маленькая, от родителей помощи никакой. Зима, сибирский мороз такой, что кажется, звенит воздух, а на ногах ботиночки, стоптанные летом. В них же надо и на лыжах походить часок-другой…

Распорядок дня у меня был свой, и очень жесткий. До четырех часов дня — учеба в ФЗУ, вечером — в машиностроительном институте при заводе. А после — по поручению комсомола шел в кружок рационализаторов и изобретателей. Эту нагрузку мне дали потому, что я подал несколько предложений по улучшению производства.

В нашей комнате жили шестнадцать человек. И в соседних не меньше. Продукты получали только по карточкам, и их, конечно, всегда не хватало.

На первом этаже под нами был хлебный ларек, который постоянно дразнил запахом свежего хлеба. Как только к ларьку подъезжала подвода, мы всей комнатой с грохотом мчались по лестнице вниз. Нужно было спешить, чтобы нас не опередили другие. За разгрузку хлеба нам перепадала одна-другая буханкя.

В самодельном кипятильнике мы кипятили воду и блаженно запивали ею свежий хлеб.

Жизнь в коллективе крепко сдружила нас. С первых дней учебы в ФЗУ я близко сошелся с Мишкой Сихвортом, Костей Лобастовым, братьями Бовтрочуками, Ломовым, Селезневым, Пыжиковым. Спокойный, с сильным характером и волей, Мишка многих сдерживал в минуты безрассудных затей. Когда Сихворт вмешивался в спор, все быстро прояснялось. Работал он с огоньком, аккуратно, и мы подражали ему.

Наша группа первой окончила ФЗУ и была направлена на работу слесарями в цех.

Мишка Сихворт, Костя Лобастов и я жили в одной комнате общежития, наши тиски в цехе находились рядом, в вечернем институте мы тоже умудрялись вместиться за одну парту. Вот только спортом мы занимались каждый самостоятельно. Я — легкой атлетикой, зимой лыжами и коньками, Мишка поднимал тяжести, Костя решал ребусы. Как-то раз я заговорил с друзьями об авиации.

— На чем летать-то будешь? На бумажных змеях? — съязвил Костя.

— На змеях? Приходите завтра, я вам покажу на чем!

Как раз в эти дни создавался планерный кружок. Желающих записалось много, но я хотел, чтобы первыми вошли в него мои друзья.

Было уже назначено первое занятие в клубе Осоавиахима. Мишка и Костя тоже пришли туда и увидели новенький, пахнущий клеем и свежей краской планер.

С переходом на завод я, уже как старший в семье, помогал отцу прокормить мать, бабушку и учившихся в школе четырех братьев и сестру.

В 1932 году меня, Мишку Сихворта и Костю Лобастова перевели инструкторами ФЗУ. Теперь мы сами учили мальчишек и девчонок.

В один из погожих майских дней меня и моих друзей вызвали в комитет комсомола.

— Распишитесь вот здесь, — сказал комсорг ФЗУ и вручил нам красные книжечки комсомольских путевок.

Ошеломленный, я не верил своим глазам: прямо сверху было начертано: «Молодежь, на самолеты!» Я чуть не запрыгал от радости, но меня остановил Сихворт:

— Подожди радоваться. Сначала пройди комиссию.

Мне ли бояться медицинской комиссии? Неужели я зря занимался спортом?

В летные школы отбор был очень строгим, и многим не повезло. Не прошел комиссию Костя, нашли отклонения от нормы и у Мишки. Я один из нашей неразлучной тройки получил направление в летную школу. Я уже видел себя в самолете; давнишняя мечта вела меня прямо к цели. Ничто уже, кажется, не могло помешать осуществить мое стремление, которым я жил все эти годы.

В конце мая поезд увез меня на запад. Вагоны прогрохотали по мосту через Обь. А там — степь и степь…

Вскоре появились леса, горы. Никогда я еще не видел гор, и эти невысокие хребты казались мне огромными.

Вот они, Уральские горы, под крыльями нашего самолета. Я впервые вижу их с высоты, вижу всю панораму Урала. Самолет снижался. Я оглянулся и увидел сидевшего за мной Речкалова. Он кивнул на окно, радостно заулыбался.

— Смотри! Моя родимая сторонка!

Григорий воскликнул так, что даже сквозь гул моторов все ясно расслышали эти слова.

Под нами был Свердловск. Горы, разноцветная россыпь домов и домиков, вязь улочек и дорог. Трубы и дым заводов. Могучий арсенал страны Урал словно звал нас к себе.

В Свердловске мы имели право задержаться всего лишь на несколько часов.

Что могли показать нам, фронтовикам, поздним вечером руководители большого города? Конечно же, завод, организовать встречу с рабочими. Огромные цехи Уралмаша и сами творцы грозных танков полнее всего представляли тогда Свердловск, олицетворяли единство фронта и тыла.

Мы шли между длинными рядами станков, вдоль поточной линии сборки боевых машин. Под высокие крыши там и сям взлетали голубые сполохи сварки, красные отсветы от раскаленных болванок металла; тяжело грохотали механические молоты, и брызги ярких искр чертили огненные линии; краны медленно несли цельнокованые башни, а где-то беспрерывно ревели моторы.

Кипение труда напоминало бой, наступление на врага. Седые ветераны заводов и юноши, женщины и девушки плавили, обтачивали, ковали металл.

В цехе состоялся митинг. Трибуной для ораторов служил танк. Речи вливались в шум машин. В глазах людей отражались вспышки плавок — горела ненависть к врагу. Наши приветы с фронта, наши заверения разгромить захватчиков на их территории тонули в аплодисментах рабочих, стоящих у «трибуны» и у станков. На лицах людей мы видели усталость, но в трудовом ритме чувствовалось биение неутомимой воли народа, его созидательной энергии.

Нас угостили ужином, и мы отправились на аэродром. Утром самолет продолжил путь на восток.

После трудных испытаний, после далеких, пройденных с боями дорог родная земля становится еще дороже. Всматриваясь в ее очертания, находишь все новые красоты, с волнением ждешь минуты, когда увидишь что-нибудь знакомое с детства.

Степь. Вьется железная дорога. Дробится, пестрит что-то на горизонте. Это «что-то» оказывается неимоверно большим, оно все растет, надвигается. Неужели это Новосибирск?! Я помнил его гораздо меньшим. Но я не видел его с 1937 года — целых семь лет. Последний раз приезжал сюда из Ленинграда на похороны отца.

Да, это Новосибирск. Пристроившиеся к нашему ЛИ-2 истребители идут совсем рядом — они подняли в небо привет родного города.

Корреспонденты, мои спутники готовятся к приземлению. А я не могу оторваться от окна. С высоты я никогда не видел родной город, но я сотни раз прошел его из конца в конец пешком. Однако сейчас я ничего не узнаю. Аэродром почему-то оказался посередине города, а ведь лежал он за второй Ельцовкой. Что за новые заводы, огромные массивы жилых домов?

Самолет, замкнув круг, пошел на посадку. На земле люди, флаги, блеск медных труб. Неужели все это ради меня? Так встречали, помню, только героев дальних перелетов. Я не покорял полюс, не связывал новыми маршрутами материки. Я сражался за Родину, как многие мои ровесники. Волнение сковывает и заставляет подтянуться. Что скажу им, тысячам людей?

Смолкли моторы. Слышно, как гремит оркестр. Несколько шагов по трапу отделяют меня от матери, жены, от моей земли, а как трудно их пройти, когда тебе рукоплещут, когда звучит торжественная музыка, когда нельзя преодолеть смешанного чувства смущения и гордости.

Кажется, всех обошел, всем, кто был поближе, пожал руку. Но вон там, из-за спин взрослых, проталкиваются мальчишки. Не могу пройти мимо, подался им навстречу. Глазенки их сверкают.

Не так ли и я прилипал взглядом к каждому летчику с того дня, когда впервые увидел самолет? И не так ли у кого-то из них в эти минуты рванулось сердце в голубую высь?..

Только после митинга, наконец, очутился рядом с матерью и женой. Многое готовился им сказать, но слов нет. Радостно видеть их, побыть вместе, думать о том, что впереди есть несколько дней, принадлежащих нам. В наших руках цветы, ярко светит солнце теплого осеннего дня. Наверно, состояние души, какое было у меня теперь, люди называют счастьем. Мария говорит, что ей трудно было ждать этого дня. Марии уже тяжело поспевать за всеми, и я думаю о том, что жене в таком положении особенно необходима ласковая забота мужа.

По дороге домой, в машине, слушая рассказ матери о братьях, я вспомнил о Петре, но пока умолчал о нем. Расспросил о том, как она сама отремонтировала крышу нашего дома.

Не доезжая до центра, машина раньше, чем нужно было, свернула в улочку.

— Куда же мы едем?

Теперь я замечаю по улыбкам, что от меня что-то скрывают, все хранят какую-то приятную тайну. Мне никто не ответил.

— Сейчас узнаешь куда, потерпи немножко, — говорит секретарь обкома Михаил Васильевич Кулагин.

Улицу запрудила толпа. Мы остановились. Председатель горисполкома Хайновский подходит и говорит, что мою семью переселили в новый дом.

Я поблагодарил товарищей за заботу, но дома пока не вижу: люди окружили, обступили так плотно, что некуда сделать шага. И здесь радостные лица, теплые приветствия, цветы, пожилые новосибирцы и ребята, ребята! И всем надо сказать спасибо за внимание, за сердечность. Какие добрые, какие хорошие люди живут в моей родной стороне!..

В доме просторно, светло, уютно. На стенах фотографии, которые я помню с детства. Мать остановилась перед ними, посмотрела на меня, не вытирая слез. Наверно, вспомнила всех нас, братьев, маленькими, вспомнила об отце, о тяжелых временах своей жизни.

— Когда вы съедетесь ко мне все, родимые мои? Я помолчал, потом решился:

— Все-то, пожалуй, никогда, мать. Петра, считай, уже нет.

— Нет?

— Встретил я одного на фронте. Вместе с Петькой нашим служил…

— Сердце мое чуяло, что погиб Петенька! Прямой он был, не обходил трудного. И за тебя вот… — Она не договорила, захлебнулась слезами.

Я обнял ее, долго гладил по голове, как девочку:

— Ничего, мать, я, видно, заговоренный. Уеду вот… ненадолго теперь уж… А потом вернусь… вернусь…

Потом Мария показала мне свою комнатку. Фронтовые фотографии напомнили нам о других днях. Нам бы присесть у окна — мне так много надо рассказать о наших общих друзьях, о пережитом без нее, о своих чувствах, но надо принимать гостей,

Стол уже накрыт, гости идут и идут…

За обедом Михаил Васильевич Кулагин спросил меня:

— Какой мы план работы примем?

— Работы? Не отдыха?

— Нет, Александр Иванович, не отдыха. — Он вздохнул. — Что поделаешь? Ждут на заводах, в учреждениях. Не на полчаса — побольше! Чтобы объехать все, нам понадобится месяц.

— Мне дали пять дней.

— Знаю. Вот четыре дня людям, один себе. Согласен?

— Если так нужно, конечно.

Заиграла гармошка, с ней соперничает гитара. А вот и запели сибиряки.

Родная песня! Давно я не слышал тебя такой, какой ты звучишь, льешься, окрыляешь душу, зовешь на простор, здесь, в Сибири!

И можно ли острее испытать радость, чем испытываю я сейчас? После напряженнейших, тяжелых боев, после ада войны, после страшного хоровода смерти побывать дома и (чего там скрывать?), гордясь своей славой, ощущать на себе ласковый взгляд матери, чувствовать тепло руки любимой, видеть друзей юности, сверстников-товарищей и слышать песню, с детства родную, грустную и просветляющую:

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

Существует непередаваемое духовное единение с людьми родного завода, отдавшими тебе частицу своих сил, своего опыта, которым и ты оставил что-то свое. К осуществлению моей заветной мечты я пришел через классы и мастерские фабзавуча, через новостройки и цехи Сибкомбайна. Крылья летчика подняли меня к высокой славе, я возвратился в свой город трижды Героем, и первые слова признательности за то, что меня учили, воспитывали, хотелось сегодня сказать своему заводу. Я должен был разделить свою радость со всеми, кто трудится у станков на меня, на многих.

Прошел по городу, его главным улицам. Осмотрел здание и прекрасный, просторный зал театра оперы и балета, готовившегося к открытию. Как просто звучат эти слова и какой необыкновенный смысл они содержат! Оказывается, еще до Сталинградской битвы, когда Гитлер хвастался, что сотрет с лица земли нашу страну, нашу культуру, было принято решение о достройке этого величественного театра! Кому, кроме советского народа, такое под силу?!

Это поражало воображение, наполняло сердце гордостью. Но меня тянуло на Сибкомбайн.

Во время беседы в заводоуправлении директор сказал, что Сибкомбайн работает на победу, что в его цехах выпускают оружия больше, чем выпускали все заводы России в 1913 году. Когда я на фронте брал в руки снаряды, патроны, блестевшие чистой медью, всегда задумывался: сколько их расходуется в один день, как успевают обеспечить ими каждый аэродром, каждый танк, каждого бойца? Сейчас передо мной был родной завод. Он сумел с первого дня перестроиться на военный лад.

— С чего начнем? — спросил директор.

— С фабзавуча, — ответил я, ибо рядом со мной стоял Бовтрочук — теперь он начальник цеха.

Мой сверстник улыбнулся.

Бовтрочук и Ломов со вчерашнего дня не расстаются со мной. Они уже рассказали о себе, о том, как стали специалистами, сообщили, кто теперь где из наших товарищей.

Узенькие коридоры, низкие комнаты класса. Неужели они всегда были такими? Приятно очутиться у того стола, где ты отвечал урок, у станка, где сдавал первую отшлифованную деталь.

Ребята плотно окружили, смотрят, ждут, что скажу. Я пожелал им успехов в учебе и попросил:

— Дайте-ка мне напильник, друзья!

— Не забыл ли? — бросает мне широкоплечий Ломов.

— Попробую…

Фабзавучники теснятся, ищут щелку между сомкнутых плеч, чтобы проследить за моей работой. И мастер — моего учителя я, к сожалению, не застал — косит требовательным взглядом: не испорчу ли ценную заготовку? Пришлось, конечно, постараться. Ну, принимай деталь. И вот она в руках мастера, по ней забегал кронциркуль. Под общий смех и гул одобрения объявляется оценка.

Нет, не забыта наука, полученная в этих стенах! И мне очень дорого это признание. Теперь я здесь свой, фабзавучники окружают меня еще плотней, приглашают посмотреть общежитие, столовую…

— До свиданья, фабзайцы!

Мы идем вдоль разрытых котлованов, недостроенных стен — завод разрастается. Но вот и огромные корпуса, которых не было. Здесь голос металла, механизмов, клокотанье труда. Дым, вспышки, звон, шум, движение. Но все это сразу отступает, когда поднимается волна радостных восклицаний собравшихся на встречу. Люди создали этот завод-гигант, они дали фронту оружие, они ждут от нашей армии полного разгрома врага. Их вдохновляют наши победы в боях, меня восхищает их труд, поток оружия, идущего из моего родного города к берегам Вислы.

Они показывают мне свои станки, совершенные автоматы, я пожимаю им руки, разглядываю уставшие, бледные лица. Молодая женщина смотрит на меня полными слез глазами и тут же отводит взгляд в сторону, наклоняется к станку. Сделав несколько шагов, я оглянулся. Женщина, обхватив ладонями лицо, плачет.

— Вчера получила извещение о своем, — тихо говорит Бовтрочук.

Тыловой город чувствует войну и трудностями, и напряжением в работе, и жертвами.

Передо мной наспех написанный броский плакат: «Трудиться для победы, как сражается Покрышкин!» Улыбающиеся девушки в красных косынках, совсем похожие на тех, которые помнятся со времен первой пятилетки, преподносят мне сибирские осенние цветы. Хочется задержаться у их станков, рассказать о парнях-летчиках, я не прочь назвать даже имена моих друзей из 16-го, которым порой не хватает ласкового письмеца, но впереди такие же лица, девушки, ожидающие у станков рабочие. Они тоже хотят увидеть три Золотые Звезды на груди их земляка…

На второй день — другие заводы, иные встречи. В одном из цехов я заметил девочку лет четырнадцати, которая стояла перед кучкой небольших деталей и утирала глаза.

Я спросил ее:

— Что случилось?

Она быстро оправилась от растерянности, привела себя в порядок. Ответила все так же, сквозь слезы:

— Да вот, старалась, и не признали меня первой в соцсоревновании.

— Стоит ли так переживать!

— Я всегда занимала первое место, а сейчас вот…

— Что же ты делаешь? — спросил я.

Она, маленькая ростом, шустрая, сразу воспрянула духом, быстро взяла несколько деталей, сложила их, и я увидел краник из бронзы.

— Притираю, чтобы плотно приставали… Чтобы не было течи.

Удержаться от похвалы ее искусству я не мог, не имел права. Ведь эта, казалось бы, незначительная работа ее еще детских рук непосредственно относилась к боевому делу, она влияла на судьбу каждого летчика. Мы-то знаем, чем угрожает самолету пусть самая маленькая течь в бензокране.

Директор заметил, что эта девочка — лучший специалист на заводе по этому делу, и я от души поблагодарил ее от имени летчиков.

Митинги на заводах, встречи в школах, учреждениях забрали почти все время. Пришел срок улетать на фронт. Обком партии «выпросил» у маршала Новикова еще «один денек для комсомола», городские организации которого на самом деле заслужили благодарное слово фронтовиков. За время моего пребывания в Новосибирске они развернули сбор средств на подарок гвардейцам-летчикам. Двенадцать миллионов рублей внесли мои земляки на приобретение самолетов для летчиков нашей дивизии.

Вот она, юность Новосибирска!.. Люди пришли сюда, чтобы передать горячий привет воинам нашего фронта. Пламенные речи, вдохновенные лица, крепкие рукопожатия. Бушует море рукоплесканий. Я смотрю, слушаю и мысленно переношусь к своим товарищам, на аэродром у Вислы. Титанический труд сотен тысяч этих людей, их ненависть к врагу поднимают нас, ведут в бой.

Я говорю об этом юношам и девушкам, я заверяю их, что мы готовы отдать свою жизнь за то, чтобы победила наша страна, чтобы расцветали мой город и другие города и села, чтобы молодежь наша больше никогда не знала войны.

На митинге избирается делегация молодежи, которая направляется одновременно со мной в Москву для вручения подаренных самолетов.

Утром, очень рано, в холодной мгле, у нашего ЛИ-2 я снова вижу знакомых людей. Они желают боевых успехов на фронте, жена и мать — скорейшего возвращения домой.

Кинооператоры задерживают камеры на нас с Марией, а нам тяжело, очень тяжело расставаться. Шесть дней промчались, как один день. Мы не успели даже обо всем переговорить.

До свидания, родная сторона! До встречи, близкие мои!

На фронт!

По пути подобрали в Свердловске Речкалова. В Москве получили ЛА-7 и вскоре вылетели на фронт.

Мокшишув я узнал издалека. Когда мы приземлились, сбежался весь полк. Красивые, мощные истребители вызывали гордость — они были намного лучше «аэрокобр».

Хозяин дома, увидев меня, поднялся с завалинки. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, я даже приостановился перед ним. Но он, заметив три звезды, только выпрямился и вдруг, торчком поставив руку, по-польски отдал честь. Меня тронула его искренность.

В комнате на столе лежала целая кипа газет. Рассматривая их, наткнулся на снимок, под которым стояла подпись:

«Подарок будущему ребенку трижды Героя».

Сибирячки преподносили Марии распашонки. Снова все ожило в памяти. Дни, проведенные дома, отозвались добрым эхом здесь, на польской земле:

«Ребенку…» Теперь очень часто буду об этом думать.

Сегодня канонада переднего края слышится в моей хате раскатами позднего грома.