18. Москва близко

18. Москва близко

В столицу я отправился вместе с Марией сразу после празднования Дня Красной Армии. Его отмечали в этом году широко и торжественно. Многие десятки тысяч воинов были награждены орденами и медалями, на вечерах и собраниях вспоминали павших в боях за честь и славу Родины.

В приказе Верховного главнокомандующего перечислялись освобожденные советские города и области. Цифры и наименования убедительно говорили о великом подвиге нашего народа и его армии. Советские войска успешно продолжали наступление на правом берегу Днепра, все дальше гнали врага от измученного блокадой Ленинграда, начинали освобождение Белоруссии. Грозным предупреждением прозвучали в этот день слова приказа: «Близится час окончательной расплаты за все злодеяния, совершенные гитлеровцами на советской земле и в оккупированных странах Европы».

Красная Армия обретала мировую славу спасительницы человечества от кровавого гитлеризма. В своей поздравительной телеграмме Ф. Рузвельт восхищался ее «великими, многозначительными победами». В ознаменование 26-й годовщины Красной Армии в Лондоне, Мельбурне, Веллингтоне состоялись массовые митинги, а в Алжире — парад французских, американских и английских войск.

На юге стояла капризная зима с частыми оттепелями. Пассажирский поезд, в котором я и Мария так давно не ездили, мчал нас на север. Уже за Донецком появились заснеженные поля, а на окнах вагонов мороз стал рисовать узоры.

Станции, городки, города. Их страшные руины теперь прикрывались снегом. Названия многих из них были написаны от руки на уцелевших стенах развалин. Но над этими городами витала гордая слава. Харьков, Белгород, Обоянь, Курск… Какие битвы отгремели здесь!..

Праздничные лозунги и картины напряженной трудовой жизни радовали, говорили о том, что скоро все разрушенное войной будет восстановлено.

Приближаясь к Москве, я вспомнил о своем прошлогоднем посещении столицы. Это было летом. Нас, двух братьев Глинка — Дмитрия и Бориса — и меня, срочно вызвали в штаб ВВС. Во фронтовых, впитавших пот и пыль гимнастерках, в старых кирзовых сапогах, в полинявших, не раз мятых под сиденьями самолетов фуражках, мы, оставив кубанский аэродром, через несколько часов лету очутились среди шумного людского потока на улицах Москвы. Такая перемена — станичный аэродром и вдруг столичный городской шум, многолюдье — ошеломила нас, как настоящих провинциалов.

Мы шли, засматриваясь на все, радуясь мирной, обычной жизни. Но наша радость оказалась недолгой: мы не заметили майора и не поприветствовали его. Нас задержали.

— Нарушаете приказ! Надоело напоминать таким, как вы, — поучал майор, хотя мы извинились перед ним.

Рассказав об этом Марии, я кивнул на ее солдатскую шинель:

— Тебе-то придется больше козырять, чем мне.

— По Москве я согласна пройти парадным шагом, не опуская руки. Лишь бы побывать в ней, — ответила, шутя, Мария. — Я еще не видела ее!

Тогда меня вызывали в Москву, чтобы вручить американскую медаль «За боевые заслуги». Получив награды, мы на второй день возвратились на Кубань, в Поповическую.

Зачем же вызвали меня в столицу теперь? Я строил предположения, догадки. Переживать надо было уже за двоих. Рядом со мной была жена.

В отделе кадров штаба ВВС все прояснилось: мне предложили должность начальника отдела боевой подготовки истребительной авиации Военно-Воздушных Сил. Такая неожиданность, такой высокий пост! Я не знал, что ответить. Опытный начальник отдела кадров Орехов, когда-то посылавший меня, авиатехника, на учебу в академию, понял мое состояние и не стал торопить с ответом.

— Подумайте. Я закажу вам пропуск на завтра. Я отправился в гостиницу. Надо было и самому подумать и с Марией посоветоваться. По правде говоря, ответ у меня был готов. На эту должность мне идти не хотелось. Конечно, штабная работа спокойней и безопасней, но я думал не об этом. Что скажут обо мне боевые друзья, узнав, что я, научившись воевать, задолго до конца войны ухожу с фронта? Скажут: тихой жизни захотел, а может быть, и того хуже. Нет, я не мог допустить, чтобы мои однополчане имели повод для таких разговоров. Воевать до победы, дойти до самого Берлина было моим единственным и неизменным стремлением.

Когда я поделился своими мыслями с Марией, она во всем согласилась со мной. Ее тоже тянуло на фронт.

Наутро я явился к начальнику отдела кадров с ответом. Мой отказ удивил его и, видимо, огорчил.

— Как так «не хочу»? — сказал Орехов. — Ваш опыт нужен другим… Вам присвоят генеральское звание. Надо было искать новый довод.

— Опыт у меня действительно есть, но я чувствую, что с такой большой должностью не справлюсь.

— Помогут.

И тогда я выпалил прямо:

— До конца войны с фронта не уйду!

Начальник отдела кадров молча отодвинул в сторону мое личное дело.

На следующий день он представил меня Главному маршалу авиации А. А. Новикову. И в разговоре с ним я мотивировал свой отказ теми же причинами. Главный маршал согласился отпустить меня обратно в полк. Я не в силах был скрыть свою радость и мысленно уже летел в Черниговку. Но Главный маршал дал мне одно задание:

— Поезжайте-ка на авиазаводы, ознакомьтесь с новыми истребителями, — сказал он. — Наши самолеты получше «аэрокобр»! Дадим вам ЯК-3 или ЛА-5. Это отличные машины!

Поручение пришлось мне по душе. Летчики нашего полка давно мечтают перейти на отечественные истребители. К тому же я еще ни разу не бывал на авиазаводе и не видел, как делается самолет — самое близкое для меня создание мысли и рук человека.

Вечером пошли с Марией в Большой театр. Нарядная публика, обстановка театра, яркое представление заставили нас забыть о войне, о фронте. Мы видели себя в мирной жизни, до которой было очень близко, подать рукой. Но мы больше не обсуждали этой проблемы — остаться в Москве или нет. Мы думали лишь о том, что не должны изменить фронтовой дружбе людей, которые были далеко-далеко отсюда. В антракте я оставил Марию и пошел покурить. Когда возвратился на то место, где она должна была ждать меня, ее там не оказалось. Мария сидела в кресле чем-то опечаленная.

Она не скрывала свою грусть. Ей очень хотелось быть в театре не солдатом, не в тяжелых кирзовых сапогах. Здесь все пробуждало чувство красивого, ничто не сочеталось с нашими фронтовыми понятиями и условностями. Я понимал это.

Утром, перед тем как отправиться на центральный аэродром, где мне предстояли полеты, мы завернули в универмаг. Продавцы охотно взялись помочь Марии подобрать все необходимое, и я оставил ее на их попечение.

На аэродроме меня встретил известный в стране летчик-испытатель генерал Федрови. Он показал новенький, проходивший испытание истребитель ЯК-3. Ознакомившись с машиной, я сел в кабину, запустил мотор и взлетел. Самолет быстро набрал высоту. Выполнив несколько фигур высшего пилотажа, я сразу почувствовал его преимущества перед истребителями, на которых мне приходилось летать раньше. Но мне бросились в глаза и некоторые конструктивные просчеты.

Своими впечатлениями я поделился с Федрови.

— Я согласен с вами, — сказал он, — вам, фронтовикам, лучше видны достоинства и недостатки самолетов. Полетаете еще завтра, тогда я представлю вас конструктору.

— Яковлеву?

— Да.

По пути в гостиницу я обдумывал, что скажу прославленному творцу советских истребителей. Мне действительно надо было еще раз проверить свои выводы, хотя многие из них я уже сейчас считал бесспорными. ЯК-3 должен иметь три пушки, но из-за конструктивных трудностей серийные машины предполагалось выпускать лишь с одной. Это снижало боевые возможности самолета. Кроме того, расположение приборов в кабине создавало для летчика определенные неудобства.

Дома меня ожидал сюрприз: Мария предстала передо мной такой нарядной, какой я не видел ее никогда. Красивая и сияющая, стояла она посреди комнаты, демонстрируя свое преображение. Теперь она охотно согласилась пойти в театр, и мы отправились на спектакль. Хотелось побывать везде, наверстать упущенное.

Поздно вечером, возвращаясь в гостиницу, мы медленно шли по ночным улицам, наслаждаясь тишиной. Мы испытывали настоящее счастье от этого покоя и близости, зная, что через несколько дней окажемся снова на фронте.

После новых полетов Федрови, наконец, повел меня к авиаконструктору. Александр Сергеевич Яковлев сидел у горящего камина, пошевеливая кочергой угли. Федрови доложил ему обо мне, о моих полетах и замечаниях. Конструктор слушал, не переставая шуровать в камине. И мне показалось, что мои суждения о машине для него совершенно не интересны.

Разговор не получился.

…Целый день мы с женой занимались подготовкой к отъезду. Вечером к нам в дверь кто-то постучал. Я пригласил. В комнату вошел генерал. Он подал руку и назвал свою фамилию: Лавочкин.

— Решил побеспокоить, — присаживаясь, заговорил он. — Я работаю над самолетом, который будет посильнее ЛА-5. Буду благодарен, если вы взглянете на него глазами фронтовика.

Семен Алексеевич долго расспрашивал меня о воздушных боях, о летчиках, известных ему по прессе, рассказал о своих творческих планах. Уходя, он пригласил меня на завод, где готовилась к испытанию машина ЛА-7.

В цехе, куда я пришел на следующее утро, уже знали, что к ним заглянет летчик с фронта. Меня встретили рабочие, мастера. Я смотрел на их усталые, но энергичные лица, на крепкие руки, и мне захотелось как можно дольше побыть среди них. Здесь все говорило о напряженном и творческом труде людей, об их стремлении дать летчикам самое надежное оружие для окончательного разгрома врага.

— Что вы устанавливаете на новом самолете: пушки или пулеметы? — поинтересовался я, остановившись возле площадки, на которой монтировалось вооружение.

— Зачем же пулеметы? Что же, фашист по вас будет снарядами палить, а вы по нему пулями? Так не годится. Плата врагу должна быть достойной! — ответил мне старик мастер, поглаживая седые усы. — Верно я говорю?

— Очень верно, отец! — ответил я.

— Сам погляди, что делаем, — предложил он. Да, это был замечательный истребитель! Подобные ему машины, правда, уже появились на фронте, но далеко не такие. Чудесная техника! Я невольно вспомнил «чайки», МИГи, «ишаки», на которых мы сражались в первые дни войны, и тех храбрецов, что даже на таких машинах смело шли на огонь пушек бронированных «мессершмиттов». Эх, если бы теперь Миронов, Соколов, Овсянкин, Дьяченко увидели, какие у нас истребители!..

Я поблагодарил рабочих за их самоотверженный труд, за все, что они делают во имя победы. Посещение завода и конструкторского бюро Лавочкина окончательно убедило меня в том, что я поступил правильно, отказавшись от должности в Москве. Надо было немедленно возвращаться на фронт. Теперь наши летчики располагали всем необходимым для скорейшего разгрома хваленой авиации Геринга.

Лавочкин, к сожалению, не смог предложить мне готовой, окончательно испытанной новой машины для опробования ее в воздухе. Но он обещал сразу же сообщить мне на фронт, как только будут выпущены первые ЛА-7, с тем чтобы мы взяли несколько самолетов и испытали их в бою.

В гостинице я получил приятную весть: из штаба ВВС сообщили, что мне присвоено звание подполковника и что Главный маршал авиации хочет еще раз побеседовать со мной. Я немедленно явился к нему. Расспросив меня о поездке по заводам и встречах с конструкторами, Новиков спросил:

— Значит, все-таки не хочешь оставаться здесь, отправляешься на фронт?

— Да, товарищ маршал.

— Хорошо. Отпускаем тебя, чтобы ты там еще подумал о нашем предложении.

По его улыбке я понял, что эти слова сказаны между прочим. Маршал отлично знал, что на фронте я буду думать только о боях.

…В вагоне поезда, который мчался на юг, я долго не мог уснуть. Отдаляясь от Москвы, думал о ее бурной, многогранной жизни, о ее большой, поистине исторической роли в происходящей войне, о ее людях. Заводы, институты, штабы, театры — все здесь жило фронтом, работало на победу. И все-таки война была далеко от нее.

Когда я буду еще в Москве? Редко кому из фронтовиков удавалось в это время побывать в столице. Теперь она стала глубоким тылом…

Меня ждали на юге родной полк, друзья, новые сражения.

В таврийских степях весна была в полном разгаре. Черниговка утопала в грязи. Туманы и низкие облака приковали самолеты к земле. Но мои однополчане и в этих условиях почти ежедневно проводили тренировочные полеты. Клубов, Речкалов, Бабак, Труд, Лукьянов, Жердев «вывозили» молодежь. Среди новых летчиков были двое, которые помогли нам перегнать с Кавказа в Черниговку полученные машины.

— Почему они еще здесь? — спросил я у Речкалова.

— Отказались возвращаться в тыл.

— Как так?

— Они летчики и хотят воевать.

— Но командование полка, где они служили, все равно их потребует.

— Уже требовало.

— Что же вы ответили?

— Пока отмалчиваемся. Ребята хорошие, летают исправно, рвутся в бой.

«Ну что ж, — подумал я, — будем отстаивать их. Кто просится на фронт, тот в бою плохим не будет».

Мы готовились к перелету на передовые аэродромы, изучали обстановку на нашем фронте. А пока мы «загорали» в Черниговке, наши наступающие войска вышли на юге почти на те рубежи, где начиналась война. В сводках Совинформбюро теперь упоминались плацдармы на правом берегу Днепра, появилось тираспольское направление. Ветераны нашего полка горели желанием скорее приземлиться на знакомых аэродромах, где мы стояли три года назад, и в боях над Днестром отплатить врагу за трагические дни незабываемого июня.

Мы уже знали: перелет намечен на первую половину апреля, и все жили будущими сражениями, мечтой о преследовании врага до его логова. Вдруг меня срочно вызвали в ставку Главного маршала авиации.

Я полетел туда на боевом самолете со своим ведомым Голубевым. Совершая по маршруту посадки на некоторых аэродромах, мы познакомились со многими соратниками по оружию, с которыми потом пришлось воевать под Берлином и кончать войну.

Командир корпуса генерал Александр Утин и командир полка Анатолий Кожевников помогли нам устроиться, чтобы пересидеть плохую погоду, а мне еще — побывать в знакомом городе.

Я обошел все улицы Ново-Николаевки, проведал квартиру, впервые встретился с Мироновым и Панкратовым. В это время наша армия воевала уже там, где находились могилы этих погибших летчиков.

Когда мы прилетели на конечный пункт, здесь было не до нас. В этот день был тяжело ранен командующий фронтом генерал армии Н. В. Ватутин. К кому бы я в штабе ни обращался с расспросами, мне кратко отвечали:

— Устраивайтесь ночевать, завтра поговорим.

— А зачем нас вызвали?

— Неизвестно.

Меня тревожили такие ответы.

На второй день я был принят Главным маршалом.

— Знаешь, зачем вызвали? — спросил он.

— Не знаю.

— Назначаем тебя командиром авиаполка, который находится в резерве штаба.

«На этот раз мне, наверное, уже не выкрутиться, — подумал я. — Как же быть?»

— Очень не хочется мне уходить из своего полка, товарищ Главный маршал.

— Это я знаю.

— Тогда разрешите перевод в этот полк нескольких летчиков, с которыми я много воевал.

— Нет, не могу.

— Это мои воспитанники, товарищи. Опорой мне будут на новом месте.

— Разрешаю взять только ведомого.

— Без них я не могу согласиться. Прошу отпустить в мой полк.

Маршал безнадежно махнул рукой. Боясь, что он передумает, я поспешно вскинул к шапке руку и вышел. Выкрутился еще раз. От этой радости даже в голове зазвенело.

Голубев, ожидавший меня на аэродроме, бросился навстречу:

— Домой?

— Да.

— Отлично!

«Дома» меня ждала телеграмма: «Самолеты готовы. Срочно забирайте. Лавочкин».

И вот опять поезд отсчитывает километры на север. За окнами проплывают тронутые дыханием весны русские поля, снова приходят дорожные раздумья о том, какие большие изменения произошли на фронте, какой неузнаваемой стала наша авиация, о грядущих воздушных боях, о друзьях. Рядом со мной Георгий Голубев. Это один из многих летчиков, с которыми мне привелось летать в огненном небе войны. И Голубев-то второй. Первый погиб на Кубани.

Наряд на получение ЛА-5 нам дали на завод, расположенный недалеко от города. Туда я отправился на связном самолете с пилотом, обслуживавшим Лавочкина, а Голубев поехал поездом. Мы летели над лесом, нас сильно болтало. Потом внизу появилась речка, и я попросил у пилота ручку управления. Я бросил самолет вниз, почти к самой воде. Мы шли на уровне высоких берегов. На фронте так часто ходят наши «кукурузники», маскируясь от «мессершмиттов». С полчаса я вел самолет, перепрыгивая через провода телефонных линий и подскакивая вверх там, где поворот речки был чересчур крутым. По сторонам стеной вставали могучие леса, и я чувствовал себя словно дома, в родной Сибири. Давно я не видел такой живописной природы.

Вскоре я снова передал управление пилоту. Он повел УТ-2 по-моему, над самой речкой.

Вдруг впереди сверкнула вспышка. Что такое? Оказывается, мы врезались в электропровода, мотаем их, тащим за собой, а они все время искрят.

Скорость начала падать. Я машинально дернул фонарь, чтобы, если сядем на воду, можно было выскочить из кабины. Самолет терял высоту. Винт мотора еще вращался, но пилот, видимо, уже смирился с мыслью, что все кончено. В эти секунды во мне вспыхнуло желание бороться с катастрофой. Я схватил ручку и резко развернул машину к берегу. Она, к счастью, подчинилась мне.

Надвигался берег. Я уперся руками в приборную доску, как делал когда-то давно, когда падал на лес в Молдавии.

Самолет прошел выше береговой кромки и упал на ровное место. Удар. Треск. Машина развалилась. Я тотчас же выскочил из разбитой кабины и увидел, что пилот в крови. Пробежал к дороге, остановил автомашину с людьми, и мы отвезли пострадавшего в ближайший госпиталь. Там ему сделали перевязку и разрешили вместе со мной добираться до города, где находилась его семья.

Пока мы ехали к нему домой, я все время думал о происшествии. Почему так случилось? Вспомнил свой неприятный разговор с комдивом Дзусовым. Тогда он отругал меня не за сами «трюки», а за то, что я делал их на глазах у молодых летчиков. Вот и сейчас я чувствовал себя виновным; показал малоопытному пилоту, как летаю я. А он сразу стал мне подражать. В результате мы оказались на шаг от гибели. И где могли погибнуть — вдали от фронта, в речке! Неприятно было думать об этом. Я доставил пилота домой. Меня его родственники не отпустили, предложили переночевать. Пришлось согласиться.

Вечером к нам заглянули соседи — проведать пострадавшего. Среди них была приятная интеллигентная женщина средних лет. Подавая руку, она представилась:

— Нестерова.

Я еле удержался, чтобы не спросить, не родственница ли она знаменитому русскому летчику П. Н. Нестерову. Словно прочитав этот вопрос в моих глазах, она сказала:

— Дочь летчика Нестерова. Зайдемте к нам, я познакомлю вас с матерью Нестерова.

Так какой-то нелепый случай привел меня в дом, где жила семья русского летчика-новатора, мастера воздушного боя, автора «мертвой» петли и первого в мире тарана! Здесь мне рассказали о нем много интересного, показали редчайшие фотографии, а одну из них подарили на память.

Утром я поехал на завод и встретил у проходной Голубева. Мы получили здесь новенькие ЛА-5 и отправились на них в Москву. Там предстояло решить вопрос о наряде на машины ЛА-7 для полка.

Самолеты ЛА-5 были превосходные. У авиатора есть особое чутье, которым он воспринимает машину, ее мощную силу, покорность, все ее гармоническое совершенство. Я посматривал на гашетки пушек, на приборы и радовался. Если ЛА-7, которыми обещают вооружить весь полк, лучше этого, то чего еще нам, летчикам, остается желать?

Мы летели над среднерусскими лесами и полями — крыло к крылу.

В штабе ВВС, куда мы явились за нарядом, меня встретили радостным удивлением:

— Ты живой?!

Я попытался шуткой отделаться от вопросов.

— Тут не до смеху, — сказали мне. — Тебя уже похоронили. Нам сообщили, что Покрышкин разбился.

— Откуда сообщили? С авиазавода?

— Нет. Зарубежное радио передало. Специально выделенные люди уже занимаются выяснением обстоятельств.

Моей персоной, оказывается, интересовались зарубежные корреспонденты. Они и распространили ложное сообщение. На него можно было махнуть рукой, если бы оно не всполошило работников штаба. Мне приказали немедленно прекратить хлопоты об отправке истребителей для полка и сегодня же на полученных «Лавочкиных» вылететь на фронт.

Нас с Голубевым тоже напугал неожиданный поворот дела: если в штабе так серьезно рассматривают приключение с УТ-2, то могут задержать нас для всевозможных объяснений и уточнений причин происшествия. Отказав себе даже в обеде, мы добрались до аэродрома и тотчас же взлетели на сверкавших дюралем тупоносых красавцах.

Ближайшим пунктом для заправки горючим был Курск. В Харькове нас пытались задержать из-за плохой погоды на маршруте, но мы дерзнули идти дальше под нависшими над землей облаками. Хотелось скорее быть дома. Может быть, там нас тоже считают погибшими. Надо поскорее опровергнуть эти преувеличенные слухи.

Пролетев над самыми крышами домов Черниговки, мы благополучно сели на своем аэродроме. Выйдя из машины, я увидел, что навстречу бежит начстрой полка лейтенант Павленко.

— Вам телеграмма, товарищ подполковник, — радостным голосом сказал он, подавая свернутую вдвое бумажку.

Я не торопился ее прочесть. Лейтенант не стерпел и выпалил:

— Вас назначают комдивом!

Я прочел телеграмму. Да, в ней сообщалось именно об этом. Голубев и Павленко выжидающе смотрели на меня: что я скажу? А о чем было говорить? Я задумался, как лучше поступить. Отказаться и в этот раз? Ведь если стану комдивом, то редко придется летать на боевые задания. А мне хотелось сбивать и сбивать тех, с кем еще не закончены счеты.

Я еще раз взглянул на телеграмму. Ее подписал Главный маршал авиации Новиков. Нет, это уже не предложение, а приказ. Приказы же даются для того, чтобы их выполняли.

Полковник Дзусов должен был расстаться с нашей гвардейской Мариупольской дивизией. С ней он прошел большой, трудный и славный путь. Теперь его назначали командиром авиационного корпуса, действовавшего на Белорусском фронте.

Встретив меня в штабе, Дзусов долго говорил о том, как трудно ему расставаться с коллективом, к которому он прирос сердцем. Вспоминал о первых шагах работы на этой должности, давал мне наставления и советы.

Во время нашего разговора в кабинет вошел начальник штаба дивизии подполковник Абрамович. Он, улыбаясь, представился мне и, развернув карту, показал прифронтовые аэродромы, на которые должна перелететь дивизия.

— Справишься с перебазировкой? — спросил Дзусов, внимательно посмотрев мне в глаза.

— Если надо — постараюсь, — ответил я. — А кто у меня будет заместителем?

— Заместителем? — переспросил он и, лукаво улыбнувшись, ответил: — Твой давний знакомый — Краев.

Его ответ меня не обрадовал.

Словно догадавшись, о чем я задумался, Дзусов повернулся к начальнику штаба и сказал:

— Дивизию я сдам после перебазирования, на фронте. Я всегда ценил заботу командира о людях. И теперь в его словах прочел лишь искреннее стремление помочь мне быстро и организованно перебросить полки из тыла на далекий фронт.

— Знакомься с делами. Завтра полетишь к командующему армией на доклад.

— Есть! — ответил я, по-прежнему чувствуя его своим командиром.

Дома мне надо было прежде всего решить личный вопрос: как быть с Марией? Водить с собой жену на фронте означало делать то, за что приходилось осуждать других. Я не мог этого допустить и заблаговременно предпринял некоторые шаги. В частности, я обо всем написал своим родным. Между ними и женой наладилась переписка. И Мария внутренне была уже готова к разлуке с фронтом, со мной, к жизни в глубоком тылу. Она даже не упрекнула меня, когда я вскоре после нашего разговора принес ей документы о демобилизации из армии и проездной билет до Новосибирска.

Жена понимала, что военное время обязывало такие отъезды устраивать быстро, почти молниеносно. Всеми мыслями я уже был на фронте, на новой работе, а все заботы о Марии, готовящейся стать матерью, перекладывал на свой далекий родительский дом.

В тот же вечер на станции Верхний Токмак я посадил Марию на поезд. Пока он не отошел, я стоял у окна вагона, смотрел на жену и невольно думал о том, как снова круто меняется моя жизнь. Мысленно я видел Марию уже там, в домике над Каменкой, где прошло мое детство.

Поезд тронулся.

Когда мы снова с ней встретимся?..

Командующий воздушной армией генерал В. А. Судец прежде всего выслушал доклад о состоянии дивизии, а потом начал беседовать со мной. Его вопросы были лаконичными и конкретными. Он имел ясное представление о боеспособности нашей гвардейской дивизии и заботился лишь о том, как лучше разместить полки на аэродромах, чтобы обеспечить гибкое и четкое руководство ими в бою.

Наконец план перелета был утвержден. Покидая штаб армии, я с особой силой почувствовал, какая большая ответственность легла на мои плечи. Три полка! Надо было быстро перебросить их из-за Днепра к Днестру, на рубежи будущих сражений. Это требовало от меня энергии, предусмотрительности и решительных действий.

Эскадрильи должны были пройти намеченный маршрут с одной посадкой, а батальоны аэродромного обслуживания, технический состав и штабы отправлялись поездом. Приказ о перелете был подписан, когда мы с Дзусовым находились еще в штабе армии.

Возвратившись на аэродром, я застал все полки в сборе. Сотни самолетов наших и других частей — истребители, бомбардировщики, штурмовики — крылом к крылу стояли вокруг взлетной полосы, готовые ринуться в бой. Какая красота и сила! И я с грустью вспомнил, что было здесь осенью 1941 года. Была бы у нас тогда такая авиация, то не маячили бы сейчас перед глазами руины городских кварталов, заводов и верфей.

Среди летчиков моего родного полка — все они собрались у машин, с нетерпением ожидая разрешения подняться в воздух, — был один новичок. Он стоял как-то обособленно, словно чужой. Я направился прямо к нему. Он не выдержал и бросился мне навстречу. Мы крепко пожали друг другу руки. Нас окружили летчики. Они с явным недоумением смотрели на эту сцену. Молодой летчик только что прибыл в полк, а я обращался с ним, как с ветераном. Они не знали, что старший лейтенант Вахненко раньше их начал службу в этом полку, что, будучи авиатехником, он испытал с нами всю горечь первых дней войны. Пришлось рассказать об этом однополчанам. Я умолчал лишь о том, как Вахненко просился на учебу, как, окончив школу, рвался в родной полк и не мог добиться этого. Его послали на фронт, но в другую часть. Там он воевал и был ранен. Выйдя из госпиталя, Вахненко разыскал меня в Москве, и я помог ему вернуться в родную семью. А теперь вот мы встретились снова.

В тот же день мы посвятили молодого летчика в гвардейцы. Он поблагодарил за оказанную ему высокую честь и рассказал всем о первых героях полка, о незабываемых подвигах Соколова, Овсянкина и Дьяченко.

Когда перебазирование уже началось, пришла радиограмма: приказ о перелете дивизии в ранее указанные пункты отменить, следовать под Яссы. Меня не удивило такое внезапное изменение маршрута — на войне это бывает. Но я оказался в затруднительном положении. Ведь часть личного состава, отправленная поездом, находилась уже где-то в пути. Нужно было, по существу, заново организовывать перебазирование дивизии.

На аэродроме, где мы находились, я заметил несколько транспортных самолетов ЛИ-2. По номерам нетрудно было догадаться, что прибыли они из Москвы и, видимо, туда же должны вернуться. «А что, если использовать их для переброски техников на новое место, — подумал я. — Сколько бы мы сэкономили времени!»

Экипажи ЛИ-2 согласились нас выручить при одном условии: мы должны обеспечить их горючим. Эта задача была быстро решена, и транспортные самолеты увезли наших техников и штабы на Прут. Отправляясь в путь, один из летчиков ЛИ-2 сказал:

— В Москву еще успеем, до нее долететь теперь нетрудно.

Да, в последние несколько месяцев мне пришлось немало времени провести в столице, и там я тоже всегда чувствовал, что к любому участку фронта от Москвы очень близко. Это действительно так, если все пути, наземные и воздушные, ведущие на запад, уже стали свободными, полностью принадлежали нам; если все ветры были теперь для нас попутными; если все дороги вели только к нашей победе.

Маршрут нашей дивизии выводил нас на победные пути к Берлину.