19. Возвращение

19. Возвращение

Дивизия, когда-то стоявшая в Молдавии, пройдя тяжелые испытания, возвращалась почти на те же аэродромы, где находилась три года назад. Под крыльями наших самолетов снова расстилалась знакомая местность с зелеными холмами, полосками нив, белыми от пыли извилистыми дорогами, густой сетью городков и сел. Но далеко не всем, кто отходил с боями в начале войны, довелось увидеть это и ощутить радость возвращения.

Согласовав вопросы базирования и предстоящие задачи с генералом Утиным, командиром корпуса, в который входила моя дивизия, я посадил свой самолет на заросшем буйной травой аэродроме. Отсюда хорошо был виден Днестр, Зарулил на стоянку и сразу открыл фонарь кабины. Пахло степью. Вокруг все напоминало о мае сорок первого года. Где-то недалеко, чуть южнее, за буграми, скрывались Бельцы.

К самолету с треском подкатил мотоцикл. Я достал из-под сиденья фуражку, чтобы одеться по форме, и вылез на крыло.

Знакомое лицо. Фигичев? Ну, конечно же, он со своими неизменными бакенбардами!

Валентин и Валя всегда жили в моей памяти, но я ничего не слышал о них уже целых полтора года. Мы встретились как давние друзья.

— О, да ты уже дважды! Подполковник! К тебе страшно подступиться.

— Валентин, оставь этот тон! Что здесь делаешь?

— Стою… с полком.

— Командир?

— Да.

— И с тобой, выходит, не каждый осмелится встать рядом. Начальство!

Фигичев рассказал о себе. После окончания курсов при академии в Москве его назначили командиром истребительного полка. Уже некоторое время он воюет на этом фронте.

— Поехали ко мне на пельмени! — вдруг предложил Фигичев.

Мне хотелось поговорить с ним еще, расспросить о событиях на фронте, о поведении противника, узнать, наконец, как живут они с Валей, но надо было заниматься дивизией.

— Дай оглядеться вокруг. Пельмени подождут.

— Ладно, — согласился Фигичев. — Вечером пришлю за тобой машину.

В штабе на меня лавиной обрушились дела. Дзусов, не дождавшись, пока я прилечу, уже отбыл к месту нового назначения. Может быть, его отъезд ускорили неприятности, случившиеся в 16-м полку сразу по прибытии на фронт,

Возвратившийся из 16-го полка Краев явился ко мне вместе с начальником политотдела и доложил о происшествии. Капитан Олефиренко сорвался в штопор, поздно выпрыгнул из самолета и разбился. Его уже похоронили.

Нужно было подробно расспросить, почему так случилось, кто осматривал машину, но я вначале не мог вымолвить ни слова. Слишком потрясло меня это известие. Мы потеряли чудесного парня, замечательного летчика. И главное — его славный боевой путь оборвал нелепый случай.

— В чем же дело? — наконец спросил я Краева, глядевшего в окно.

— В фюзеляже оказался инструмент техника. На вираже нарушилась центровка самолета.

«Значит, — подумал я, — полеты были начаты без необходимой подготовки». Краев ждал от меня именно этой оценки его работы, но я молчал. Решил сказать потом, когда немного успокоюсь. Краев, кажется, понял мое состояние и нарочито безразличным тоном сказал:

— А после похорон Олефиренко Клубов отколол номер… Ребята выпили с горя, забузили, и он во время ссоры убил механика из соседнего полка. Механика уже похоронили.

Начальник политотдела полковник Мачнев обронил удрученно:

— В дивизии творится что-то невероятное. В его голосе я уловил такую же нотку, как у Краева мы, мол, тут ни при чем. Мне это не понравилось.

— Значит, по-вашему, выходит: чему быть, того не миновать. А кто же допустил выпуск самолетов в воздух без осмотра? Кто после катастрофы оставил летчиков без контроля?

Краев резко вскинул голову. Ведь он руководил дивизией в мое отсутствие. Я ждал от него оправданий, но он промолчал. Видимо, трудно ему было опровергнуть мои до воды.

— Ладно, во всем разберемся потом, — сказал я, чтобы подвести черту и перейти к другим вопросам. — Надо нам всем вместе наводить порядок в дивизии.

Потом я, за что бы ни взялся, все время думал об Олефиренко и Клубове… И о Речкалове. Это же и его просчеты, как исполняющего обязанности командира 16-го полка. Мы, командиры, в ответе перед народом за всех и за все — за боевую готовность подчиненных, за их жизнь, быт, поведение. От нас и от политработников зависят боевые успехи летчиков, их моральное состояние, дисциплина — словом, все, что составляет нашу силу, особенно теперь, в грозное для Родины время. Почему же перед началом полетов ни Речкалов, ни Краев, ни комэск не позаботились об осмотре машин? Почему не приказали это сделать инженеру?.. Все забыли тяжелый урок с Лукашевичем. А такие случаи надо помнить…

Вечером Фигичев встретил меня как желанного гостя. Стол уже был накрыт, но мы на время забыли о нем.

— А где Валя? Он нехотя ответил:

— Ребенок у нее, понимаешь. Дома она.

Мы вспоминали товарищей, свои неудачи, беседовали о предстоящих делах. Полк Фигичева уже несколько недель воюет на этом фронте.

— Враг обороняется очень активно, бросает в бой большие группы бомбардировщиков и истребителей.

— Как над Таманью, — заметил я.

— Точно! Мы на курсах изучали ваши бои и все тактические находки. Но здесь противник дерется еще злее, чем на Кубани. Да и понятно — ворота в Румынию!

Фигичев рассказал о нескольких воздушных боях, которые позволяли сделать определенные выводы. Немцы и здесь применяют авиацию массированно, посылают бомбардировщиков под прикрытием больших групп истребителей. Если мы будем дробить наши силы, потерь не избежать, польза от вылетов будет невелика. Завтра мне предстоит побывать у командира корпуса генерала А. В. Утина. Выскажу ему свои мысли. Интересно, как он посмотрит на это?

Командир корпуса принял меня рано утром у себя на квартире. Он хорошо знал обстановку на этом участке фронта.

— Здесь, — сказал он, — наши наземные войска продолжают бои за улучшение своих позиций, ведут с помощью авиации разведку, ищут слабые места в обороне противника. — Командир корпуса легко пользовался общевойсковой терминологией. Я понял, что и мне надо лучше изучить наземные войска.

Штаб корпуса и некоторые его части располагались у самого Прута, неподалеку от линии, фронта. Утин приказал и моей дивизии завтра же перебраться сюда.

Когда я сообщил о происшествиях в 16-м полку, он спокойно сказал:

— Размещай его поближе к нашему штабу, будем вместе наводить там порядок.

Возвращаясь в дивизию, я летел у самой земли. Высоко в утреннем небе на юго-запад шли группа за группой наши бомбардировщики и штурмовики. Над ними сновали юркие истребители. Пожелав им удачи, я сразу подумал о своем КП, о станции наведения, об аэродромах, с которых мы сегодня же начнем боевую работу.

Я понимал, что командирские обязанности не позволят мне летать часто. Вот и нынче надо было обязательно побывать в полку Речкалова, проверить работу пункта наведения. И все-таки я не собирался засиживаться в штабе или КП.

После очередного вылета, зарулив самолет на стоянку, увидел поджидавшего меня незнакомого офицера. Он представился и сказал:

— Я, товарищ подполковник, прибыл с предписанием прокурора воздушной армии арестовать Клубова. Его ждет суд и в лучшем случае штрафная рота. В донесении сказано, что он убил человека. За это по головке не гладят.

— В каком донесении? — удивился я.

— Штаба вашей дивизии.

Что я мог сказать ему? Лишь попросить подождать с арестом боевого летчика. Я понимал, что, если Клубова пошлют в штрафную роту, он оттуда не вернется. В первом же бою пойдет в самый ад, как не раз с ним случалось в воздушных схватках. Он себя не жалеет. Такого летчика терять нельзя.

Тяжело было думать об этом. И не только потому, что в беду попал летчик, мой боевой товарищ. Дивизия начинала писать новую страницу своей боевой истории, люди ринутся в бой во имя близкой победы, на счету будет каждый летчик. А мы вот стоим с юристом среди зеленого поля и спокойно говорим о разжаловании, о лишении орденов, об аресте преданного Родине, верного своему долгу человека. Мне не верилось, что Клубов мог совершить такое тяжелое преступление — убить нашего человека.

— Знаете что, — предложил я следователю, — давайте подождем с арестом. Берите УТ-2, летите туда и на месте все расследуйте сами. Ведь во всяком преступлении, очевидно, есть смягчающие вину обстоятельства.

— На них опирается защита, а не прокуратура…

— Ради такого летчика следует все разобрать поподробней.

— Хорошо, полечу.

— Я обязательно буду там завтра.

Старший лейтенант улетел. А мне надо было срочно добираться до пункта наведения, расположенного у линии фронта.

Наблюдать за воздушным боем с земли и активно вмешиваться в его течение — совсем новая для меня обязанность. Кто сам летает, тот не может относиться к ней как-нибудь — она сразу поглощает. Такие бои, какие разыгрывались здесь, наблюдать интересно и полезно для улучшения организации действий дивизии.

Вот прошла группа в десять самолетов, эшелонированных по высоте. Я узнаю, что это гвардейцы 16-го, еще до того, как в эфир летит: «Я Еремин. Иду на работу». Сразу виден наш «почерк». Провожая группу взглядом, я сообщил ведущему, что в воздухе спокойно. Мне тоже не раз приходилось принимать такую информацию при подходе к линии фронта, и я ясно представляю сейчас, как Павел Еремин, услышав мой голос, еще зорче всматривается в небо: если в данную минуту противника нет, его нужно подождать и вовремя обнаружить.

Я, кажется, вообразил, что сам нахожусь в самолете на месте Еремина, и уже обращаюсь ко всем летчикам словно к своим ведомым: «Будьте внимательны. Бомбардировщики обычно появляются с юга. Ведите наблюдение!»

С высоты они раньше меня заметили вражеские самолеты. Около сорока «юнкерсов» шли маленькими группками — по шесть-восемь машин. Над ними очень высоко кружились «мессершмитты» и «фокке-вульфы». Их тоже много — десятка два.

Я слежу за нашими и за противником. Сближение идет быстро. Микрофон держу наготове, чтобы без задержки передать команду в воздух. Бой начался! В этот момент мои советы могут только помешать Еремину — он сосредоточен, его нервы и мысли напряжены. Но он действует правильно, четко; вся его группа набирает высоту. Сковывающая четверка уже напала на истребителей прикрытия, и те полезли вверх. Ну, Еремин, пора, атакуй «юнкерсов»! Мне хочется бросить эту фразу в эфир. Ведь первый удобный момент решает все. Но разве настоящий истребитель-командир упустит его? Ни за что! Еремин бросается в атаку на ведущего группы «юнкерсов». Трасса пушечной очереди не видна, слышен лишь треск стрельбы. Вражеский самолет не успевает ни отвалить в сторону, ни уйти вниз пикированием. Он взрывается в воздухе, как когда-то «юнкерc», атакованный мной над Большим Токмаком.

— Отлично, Еремин! — не в силах я сдержать одобрения.

Бой расчленился на несколько очагов. Теперь мне надо быть внимательнее. На пару Еремина набросилась четверка вражеских истребителей. Нужно предупредить его об опасности. И вот уже Еремин закрутил с ними «карусель» на виражах. Это один очаг.

Выше его сражается четверка Старчикова, смело атакуя «мессершмиттов» на вертикалях. Выходя из атаки, наши истребители обрушивают свой огонь на «юнкерсы». На большой скорости при меткой стрельбе удары особенно сокрушительны. Падают два «юнкерса», оставляя дымный след. Это постарались Старчиков и Торбеев. Но вот еще одна наша пара врывается в гущу «юнкерсов». Я слышу голос Старчикова, который следит за ней: «Бей, Онищенко! Бей, Никитин!» Приказ выполняется тут же — еще два «юнкерса» идут к земле.

А на высоте другая наша пара продолжает драться с «фоккерами». Я слежу в основном за ней. Узнав от Еремина, что это Ивашко, я обращаюсь к нему, подбадриваю его. Бой идет энергично. Большой клубок самолетов — в непрерывном движении.

К земле идет какой-то горящий истребитель. Я рассматриваю его в бинокль: чей? Мелькнули кресты… Еще один! Молодцы ребята! Противник поспешно выходит из боя. Теперь удобнее атаковать его. Значит, еще кто-то из врагов не дойдет до своего аэродрома.

К линии фронта уже подходит смена Еремину.

— «Тигр», я Клубов, я Клубов. Сообщите обстановку.

Клубов! Его голос звучит в наушниках так уверенно и сильно, что я забываю о расстоянии. Мне кажется, летчик совсем рядом. В первую минуту я думаю о его моральном состоянии, о юристе, который, конечно, ничего не сказал ему перед вылетом, о решении прокурора армии. Потом мне хочется послать ему в воздух крепкое слово. Он знает, что теперь «Тигр» — это я, а я чувствую, что в обращение к «Тигру» он вкладывает и обычное клубовское «привет». и «как дела», и весточку о себе, и объяснение со мной, и просьбу — «посмотри, как я буду драться».

Я сообщаю ему обстановку, понимая, что на подходе к району патрулирования, он не все видит. Ему можно посоветовать пройти подальше в тыл, так как новые группы «юнкерсов» появляются здесь через небольшие промежутки времени.

Клубов, набирая высоту, ведет свои две восьмерки за Прут. Вон она уже совсем растаяла в голубом небе. Мне слышны только редкие фразы ведущего. Они обращены то к Трофимову, пара которого находится выше, то к Петухову: он держит всю ударную восьмерку в мобильной готовности.

Пока не за чем наблюдать, я закуриваю. Упоминание фамилии Петухова заставляет думать о нем и его друге Кириллове. Они, как и Олефиренко, оставили свою тихую тыловую жизнь и пришли на фронт. Им приказывали вернуться обратно, под Баку, но они остались у нас, хотя понимали, что за это их могут строго наказать. Воюют ребята мужественно, умело — ничего плохого о них не скажешь. Человек совершает дурные поступки чаще всего в таких условиях, которые чем-то не соответствуют его духу, стремлениям, раздражают его. Если же все в жизни складывается так, как хочется, если осуществляются добрые порывы и намерения, он как бы освобождается от плохих привычек, становится лучше, чище, добрее.

«А чем же тогда объяснить нетерпимый поступок Клубова?» — мысленно задаю я себе вопрос.

Но размышлять некогда. Голос Клубова, настойчивый и тревожный, уже зовет летчиков в атаку. На горизонте я смутно различаю множество самолетов, которые держат курс на Скуляны. Там расположены наши артбатареи, непрерывно обстреливающие вражеские позиции.

Ю-88 идут эшелонирование, несколькими группами. Клубов, имея преимущество в высоте, стремительно нападает на «юнкерсы» с тыла. Строй первой группы нарушен. Наши истребители атакуют снова, и один «юнкерc» загорается. Другой подбитый вражеский самолет — «фокке-вульф» — отваливает в сторону и уходит на свою территорию.

Наш успех, дерзкие действия группы Клубова ожесточают поединок. Истребители противника наседают все яростнее, клубок сжимается, пушечные и пулеметные очереди слышатся все чаще.

— Карпов, бей! — кричит Клубов.

Я вижу, как один из наших круто подворачивает, ловит в прицел противника. Значит, это Карпов. Мне хочется тоже подбодрить его, я подсказываю не торопиться, подойти ближе и бить в упор. Я сражаюсь рядом с ним. Мне радостно смотреть, как вся группа цепко держится своего ведущего, — даже Трофимов на высоте не отрывается далеко. Клубов всех видит, всем вовремя подает команды. Его мужество, его сообразительность, его воля связывают всю группу в мощный кулак. Он верен себе. И полк должен лишиться такого летчика! Эх, Речкалов, Речкалов, как же ты не смог уберечь такого бойца?!

К земле идет «фоккер», атакованный Карповым. Откуда-то с высоты падает еще один — наверное, его снял Трофимов… Хорошо бьются гвардейцы! Вражеские бомбардировщики совсем забыли о Скулянах — свои бомбы сбросили куда попало. Самолетов в небе становится все меньше и меньше. Наши тоже уходят домой. Можно поблагодарить их за успешно проведенный бой.

За два часа — два сражения. Около десятка немецких самолетов упало в районе Ясс, Вултур, Скуляны. Хозяева воздушных просторов — наши истребители. Они идут новыми и новыми группами — «Лавочкины», ЯКи, «кобры»… Передо мной небо — как огромный экран, где разыгрываются героические сцены, напряженнейшие поединки. И почти всегда один и тот же финал — враг несет потери и первым выходит из боя.

Оставляя пункт наведения, я думаю о том, что немецкое командование учтет неудачи и будет посылать в воздух еще более сильные группы самолетов. Битва здесь по-настоящему еще не закипела. «Ворота в Румынию» враг так просто не уступит.

Рано утром я приехал на аэродром, чтобы отправиться в 16-й полк. У штабной землянки увидел командующего воздушной армией генерала С. К. Горюнова, только что прилетевшего к нам. Он прибыл сюда, чтобы на месте познакомиться с командирами полков, летным составом, со мной. Пришлось задержаться. В беседе о боевых делах, о людях я напомнил генералу о нашей встрече в яру под Черниговкой.

— В Черниговке был, а разговора не помню. Я уточнил, что подъезжал к штабу со своим МИГом на прицепе.

— Вот как! Так это был ты? МИГ помнится, а ты… уж извини… — генерал добродушно засмеялся.

Я доложил генералу о провинившемся Клубове. Краев, стоявший рядом со мной, все время молчал. Когда я сказал, что Клубов убил человека, он отошел в сторону. Командующий, знавший имя Клубова, приказал мне лично расследовать этот случай и доложить ему.

— Разболтались от безделья. Вот начнете по-настоящему воевать… — генерал не докончил фразы, в которой было что-то важное, еще никому не известное.

Когда я проводил его к самолету, он дал понять, что в ближайшее время авиачастям предстоит большая, напряженная боевая работа. Почти вслед за ним я тоже поднялся в воздух.

Вернувшись на аэродром, я увидел идущего мне навстречу старшего лейтенанта из прокуратуры. Он улыбался.

— Чему вы радуетесь? — спросил я.

— Все в порядке, товарищ комдив.

— Как это понимать? Человек-то убит?

— Никто никого не убивал. Все преувеличено. Я попросил юриста пойти со мной, показать механика, которого уже похоронили в донесении прокурору. Вот и он. Да, в перепалке с горячим Клубовым механик немного пострадал.

— Я сам виноват, товарищ комдив, — раскаивался механик. — Поскандалил с ним, ну и попало.

Вот она, правда! ЧП действительно случилось, но кто и с какой целью его так раздул, что вот уже несколько дней только о нем и думаешь?

Юрист доволен, что послушал меня, что возвращаться домой будет один, без арестанта. А меня что-то в этом деле еще и возмущает и тревожит.

Над аэродромом появились самолеты, возвратившиеся с задания. Их много, они спешат приземлиться. Видно, горючее на исходе: бой длился долго.

Ребята идут от стоянок, выразительно жестикулируя, заново переживая все, что происходило в воздухе.

Речкалов сел последним. По всей форме, что редко с ним бывало, он чуть ли не парадным шагом подходит ко мне и впервые докладывает, как командиру дивизии, о боевом вылете большой группы. В подчеркнутой подтянутости и в четкости рапорта командира полка нетрудно заметить его желание смягчить как свою вину, так и проступок Клубова, который стыдливо спрятался ca спины товарищей. Все это по-человечески понятно, однако сейчас их «дело» меня занимает меньше, чем вчера. Мне хочется на время совсем отрешиться от него, чтобы выслушать рассказ о воздушном бое. И для летчиков во много раз легче вести речь о поединках с врагом, чем о неприятностях полковой жизни.

А вылет большой группы, возглавляемой Речкаловым, удался на славу. В разговорах часто упоминаются фамилии Федорова, Сухова и командира. Бой начался смелой атакой Речкалова на ведущего группы «юнкерсов» и длился до тех пор, пока самолеты могли находиться в воздухе. Самым примечательным здесь было то, что почти все девять вражеских самолетов были сбиты в моменты, когда требовалось выручить товарища.

Шесть «мессершмиттов» в одном поединке упали на румынскую землю в том самом районе, где погиб наш комэск Атрашкевич, где когда-то немцы поджигали нас не хуже, чем мы их теперь. Молодые летчики полка Лихачев, Иванков, Кириллов и Петухов были довольны своими первыми победами. Мы, ветераны, радовались вдвойне: это была расплата за наши потери летом 1941 года.

После разбора полетов мы с Речкаловым, Клубовым и юристом отошли в сторонку. Извинений и обещаний я слушать не хотел. Надо было решить, как погасить раздутый пожар, хотя самую искру уже никто уничтожить не мог. Все надежды мы возложили на юриста, и он отправился к прокурору армии.

Я с новой группой пошел на задание.

Через два дня этот старший лейтенант явился в штаб дивизии озабоченный и взволнованный.

— Прокурор не отменил своего приказа об аресте Клубова, — сообщил он. — Давайте вместе ходатайствовать о смягчении приговора. Вам надо ехать в Бельцы.

Вот и подвернулся случай побывать в Бельцах.

Я шел по улице ранним утром, когда прифронтовой городок только просыпался. Каждый уцелевший дом, каждая развалина, каждое дерево напоминали мне о другом июне, совершенно не похожем на тот, какой видел я сейчас в Бельцах. Вот руины канатного завода, коробка мельницы — всюду черные стены. А рядом уже чистые, подметенные тротуары, окопанные деревья и яркие цветы на газончиках. Жизнь берет свое, отодвигая последствия войны на второй план.

Перво-наперво я, конечно, заглянул в дом, где когда-то жил.

Ход с улицы забит. Некоторые окна еще заставлены фанерой, заложены кирпичом. Увидеть бы кого-нибудь, расспросить… Я стою посреди запущенного, грязного дворика и жду, не появится ли кто-либо из тех, кого знал перед войной.

Открылась дверь соседнего дома. Вышла молодая женщина. Я направился к ней. Чем ближе подхожу, тем больше она мне кого-то напоминает. Неужели в самом деле знакомая?

Поздоровался. По глазам, по голосу узнал: Флорика! Но не решился назвать ее по имени. Спросил о хозяине. Ответила: расстрелян, как и многие другие… Дом, где мы прежде жили, теперь временно занят воинской частью.

Расспрашивать больше не о чем. Не о вещах же, которые я когда-то здесь оставил?

Во время нашего разговора к Флорике подбегает малыш и хватается ручонкой за ее платье. Она гладит его по белокурой головке. Я смотрю на карапуза и вдруг вспоминаю Миронова, Костю Миронова!..

— Ваш? — спрашиваю.

— Мой.

Хочется сказать матери, осиротевшему ребенку о Косте Миронове, назвать место, где он похоронен. Но зачем им это? Флорика и так, наверное, отвечает всем любопытным, что ее муж, отец мальчика, погиб на фронте. Это правда. Я жду ее расспросов, жду, чтобы она узнала меня. Нет, она и не присматривается ко мне. В ее душе все военные, особенно с погонами авиаторов, рождают только печальные переживания.

Я попытался было взять малыша на руки, он отпрянул от меня, как напуганный зверек. Да, он, наверно, не знает, как высоко могут поднять его мужские руки.

— До свидания, — говорю Флорике.

— До свидания, — отвечает она, так и не узнав во мне товарища Кости.

Вот и побывал я в том городке, от которого начался длинный и горький путь отступления. Здесь мои друзья услыхали первые взрывы вражеских бомб.

Я шел по главной улице, видел развалины и думал: сколько бед и страданий принесла нам война! И руки сами собой сжались в кулаки.

Прокурор армии в ответ на мою просьбу и разъяснения показал распоряжение прокурора фронта: Клубова доставить, разжаловать, лишить орденов и направить в штрафную роту для искупления вины в бою. Я немедленно полетел в штаб фронта. Теперь уже надо было не только добиваться смягчения приговора, но и срочно исправлять ошибку, допущенную из-за какого-то подлеца, состряпавшего грязную фальшивку.

В штабе фронта было телеграфное распоряжение из Москвы, определявшее наказание Клубову. Но фронт был решающей инстанцией, и я приложил все свое умение убеждать, чтобы склонить прокурора к пересмотру дела, разраставшегося, как ком снега, пущенный с горы.

— Будем судить, — сказал прокурор.

— За что?

— За хулиганство. — За это следует. Но не за убийство же!

— Если его не было, выдумывать не станем.

Это другой разговор. Стихийное развитие раздутого дела Клубова было остановлено. Теперь следовало ожидать справедливого разбирательства, которое бы не позволило кому-то погреть руки на ошибке человека. Ведь если уже в Москве, в штабе ВВС, знают о проступке летчика, значит этот «кто-то» действовал очень оперативно и злонамеренно исказил факты.

Когда я возвратился в штаб дивизии, сюда как раз передали сообщение о том, что на нашем участке фронта войска противника перешли в контрнаступление. Над передним краем в воздухе непрерывно стоял гул вражеских самолетов. Генерал Утин, позвонив мне, приказал немедленно отправиться на станцию наведения.

По пути на передний край я завернул на полковые аэродромы. Необходимо было рассказать летчикам о контрнаступлении немцев, а главное — обсудить с ними, как мы, гвардейцы, будем действовать в эти дни. Командирам полков я уже дал указание — на каждое боевое задание отправлять по две-три восьмерки. Но мне хотелось, чтобы летчики сами поняли необходимость этого, не ворчали, если им придется в два раза чаще, чем раньше, подниматься в воздух.

Летчики, конечно, дружно поддержали мое решение. Они понимали, что раз противник действует большими группами, то и нам, чтобы не нести потерь, лучше бить его крупными силами — бить кулаком.

Час спустя я наблюдал, как три наши восьмерки действовали над передним краем. Как и на Кубани, они ходили на встречных курсах, на разных высотах, просматривая небо до самых верхних слоев.

Моя станция наведения, установленная на холме, хорошо замаскирована. Из укрытия, расположенного вблизи батареи «катюш», мне видно, как наши войска отражают атаки танков противника, как, поддерживая пехоту, укладывают бомбы по целям «Петляковы» и «Ильюшины».

Бой достигает наивысшего напряжения. Мне приходится то и дело связываться со штабом дивизии и корпуса, чтобы вызвать новые силы прикрытия, четко управлять действиями самолетов, находящихся в воздухе.

Этот день, наполненный громом артиллерийской канонады, гулом самолетов, свистом бомб, возгласами и криками людей — я до вечера не снимал наушников, ни на минуту не оставлял радиостанции, — этот день страшным штормом прокатился через меня. Своими глазами я видел пылающие вражеские машины, сбитые огнем наших истребителей. Воздушные бои были жаркие, затяжные. Почти каждая группа вынуждена была из-за нехватки горючего совершать посадку на ближайших аэродромах. Заправившись, самолеты снова поднимались в воздух и продолжали сражение.

Вечером дивизия получила новое задание: завтра утром блокировать немецкие аэродромы. Мы решили появиться над ними перед приходом наших штурмовиков и бомбардировщиков. Задание воодушевило всех: ничто не приносит такого удовлетворения на войне, как сознание собственной силы, позволяющей отплатить противнику тем, чем когда-то он донимал нас.

Были составлены группы, определен порядок взлета, выделен резерв для наращивания сил. Начальник политотдела Мачнев распорядился: на рассвете всем политработникам быть на аэродромах вместе с летчиками. Готовился решительный удар по авиации противника, расположенной в Румынии.

Чтобы пойти на боевое задание, я накануне поздно вечером прилетел в 16-й полк. Летчики почему-то еще не спали. Они разговаривали о только что закончившемся суде над Клубовым. Я стал искать глазами виновника всеобщего возбуждения, но его в общежитии не оказалось.

— Что ж ему присудили? — спросил я, не дожидаясь, пока Труд закончит многословное вступление.

— Условно, для острастки.

— Ну и как же он будет отбывать наказание?

— А он его уже почти отбыл, — сказал Речкалов. — За один сегодняшний бой можно списать условный год.

— Где же Клубов?

— В штабе. Готовится к вылету — завтра поведет группу.

Я позвонил в штаб, приказал Александру немедленно отправиться спать.

На рассвете загудели моторы: пришел приказ вылетать. Бомбардировщики тяжело поднимаются в воздух и берут курс на городок Роман. Мы идем следом за ними, чтобы на маршруте обогнать их и первыми нагрянуть на аэродромы.

Самолетов в небе много. Куда ни глянешь — наткнешься взглядом на нашего… Идут на запад громить немецкую авиацию.

Я смотрю на карту, нахожу на ней Роман и испытываю гордость за свою дивизию, за нашу крылатую силу. Было время, когда я один летал на блокировку этого аэродрома, а потом мы даже не могли о ней думать: не было никаких возможностей. Было время, когда вражеские истребители заставляли нас прижиматься к стенкам укрытий и ожидать, когда кончится их штурмовка. Теперь мы идем целой армадой на Роман, на Хущи, чтобы жечь, расстреливать «мессершмитты», «фоккеры», «юнкерсы», по-хозяйски расположившиеся на румынской земле. Нет, теперь мы не дадим взлететь ни одному вражескому истребителю.

Роман. Городок только проснулся. Аэродром тоже. Огненным смерчем проносимся над рядами немецких самолетов, бьем и по вражеским зениткам, которые пытаются огрызаться. Их сейчас намного меньше, чем было в начале войны. Выше нас идет эшелон «Петляковых». Теперь мы можем посторониться. Пусть грянут удары расплаты!

Когда мы возвратились на свою базу, оказалось, что кое-кому из нас все-таки попало от зениток — два подбитых самолета сели на другом аэродроме. Сделав разбор вылета и наметив группы для последующих заданий, я поехал в штаб дивизии.

По пути встретился наш дивизионный автобус. Остановились.

— Куда едете? — В автобусе были работники политотдела.

— На аэродром.

— Не поздновато ли?

По шлемофону, который был при мне, они догадались, что полет уже состоялся, и приуныли.

Я посоветовал политотдельцам впредь раньше подниматься, а сейчас продолжать намеченный путь: работы на аэродроме много, сражение нашей авиации с вражеской на этом фронте только разгорается.

Автобус поплыл дальше.

В начале июня, на исходе третьего года войны, союзники, наконец, высадили десант на севере Франции. Фронтовики восприняли эту весть радостно, но без особого ликования. Мы, летчики, ожидали этой активной поддержки от союзников много раньше. В дни отступления на Украине и на Северном Кавказе, когда поединки в воздухе часто кончались не в нашу пользу, я слышал от товарищей, сам спрашивал: «Где же второй фронт? Почему союзники не высаживаются на берегах Франции?» Мы думали об этой помощи, подчас обтирая свои окровавленные лица. А теперь мы сами успешно били оккупантов, изгоняя их с нашей земли и из других захваченных ими государств. Правда, мы надеялись, что противник немедленно оттянет с Восточного фронта часть своих сил и нам станет легче драться, меньше будем терять людей и техники. Но и этого не случилось. Бои с немецкой авиацией оставались такими же напряженными и трудными.

В дни открытия второго фронта нас радовали лишь действия полка «Нормандия — Неман». Это была деловая, конкретная помощь нам со стороны французских летчиков.

В июне — июле 1944 года, когда загремели бои на западе, грозя фашистской Германии, Красная Армия осуществляла крупные наступательные операции на севере страны, у Петрозаводска и Выборга, а также громила группу армий «Центр» в Белоруссии.

На участке фронта Яссы — Кишинев противник продолжал удерживать свои позиции. Наша дивизия, действовавшая в направлении Ясс, непрерывно летала на прикрытие своих наземных войск от вражеских бомбардировок. В период контрнаступления противника в этом районе дивизия сбила над Молдавией и Румынией более сотни немецких самолетов, потеряв своих пять. Личный счет Клубова увеличился на девять самолетов. Приумножили свои успехи Дмитрий и Борис Глинки, Речкалов, Трофимов, Старчиков, Сухов, Вахненко, Лихачев, Гурченко, Вильямсон, Труд, Жердев. Здесь мы потеряли Петухова и Ершова.

Во время напряженных боев под Яссами в 16-й полк приехали представители военного трибунала. Они объявили, что интересуются Клубовым. Все забеспокоились: неужели опять с ним что-то неладно? Юристы пригласили весь полк на заседание. Лишь когда оно открылось, товарищи Клубова облегченно вздохнули — с него хотят снять судимость. И ее сняли без каких-либо оговорок — гвардии капитан Клубов искупил свою вину подвигами. Присутствовавший здесь «пострадавший» механик подошел к нему, и они крепко пожали друг другу руки.

В этот период у меня произошел серьезный разговор с Краевым. Потребность в выяснении наших взаимоотношений назревала давно. Я уже точно знал, что именно Краев послал сразу во все высшие штабы искаженное изложение происшествия в 16-м полку. Именно он, где только мог, пытался и обо мне создать ложное, выгодное для него впечатление. Доходившие до меня факты неприглядной деятельности Краева, я старался всесторонне проверять и очень остерегался поспешных выводов. Скажу откровенно, когда меня возмущали его поступки, его трусость и безынициативность, я не сразу доверял себе, боялся, как бы здравый смысл не захлестнула горечь прежних обид. Но факты вновь и вновь заставляли меня возвращаться к поведению Краева, к мысли о том, что находиться рядом нам больше нельзя.

Однажды начальник штаба полковник Абрамович, который очень много помогал мне в первое время работы на новой должности, принес адресованную лично мне шифровку. Она была уже открытой.

Я спросил, кто читал ее. Начштаба ответил. Я пробежал глазами текст. Писали из Москвы. Там стало известно, будто бы в нашей дивизии много нарушений дисциплины, что я, как командир, якобы защищаю и оправдываю преступников. Мне все стало ясно: Краев при поддержке еще кое-кого хочет опорочить всю дивизию, ее боевые успехи и тем самым лично меня. Тотчас я отправил в Москву ответ: считаю информацию неправильной, в дивизии никаких нарушений нет, личный состав ведет успешную боевую работу. Для проверки прошу прислать инспекцию.

Такое положение, когда за моей спиной сочиняются клеветнические доносы, когда нет дружной работы командования, я дальше терпеть не мог. У нас с Краевым было совсем разное отношение к службе, к жизни, к людям.

Несколько дней спустя меня вызвал к себе командир корпуса. В его кабинете начальник штаба развернул на столе большую карту. Палец Утина остановился на одном из кружочков.

— Перебазируемся под Львов. Ваша дивизия, весь наш корпус включены во вторую воздушную армию.

— На Первый Украинский фронт? — спросил я.

— На берлинское направление, товарищ комдив! — обрадованно воскликнул генерал.

Мы взволнованно переглянулись. В словах генерала было то, что каждый из нас уже давно считал самым заветным. Из Львова через Польшу, равно как из Белоруссии, открывался путь в Германию. Мы готовились преследовать фашистские полчища до самого Берлина! Кто из нас, фронтовиков, мысленно не рисовал тот непостижимо радостный день, когда Красная Армия переступит границу гитлеровского рейха?! Кто не мечтал о личном участии в таком наступлении на главном направлении!

— Когда перелетаем? — спросил я, волнуясь.

— Там на днях начинается дело, если уже не началось сегодня. Мы должны быть под Бродами завтра.

Уточнив место первого базирования, я уже собрался идти, но генерал меня остановил:

— Командующий армией удовлетворил вашу просьбу. Краев переведен в другой корпус. Будете обходиться пока без заместителя.

— Хорошо, — с нескрываемой радостью отозвался я, чувствуя, что с моих плеч свалилась всегда угнетавшая тяжесть.

Дома я Краева уже не застал, он не пришел проститься со мной. Значит, от двух лет нашей боевой службы, которые иногда связывают людей надолго, даже на всю жизнь, у него в душе не осталось никаких добрых воспоминаний. А мне все-таки хотелось еще повидаться с ним, поговорить…

Утром полки, взлетев, взяли курс на север. Я шёл в боевом строю 16-го полка. Под крыльями проплывала украинская земля, ее поля, села, леса и реки. Стоял тихий, солнечный день. Под высокими белыми облаками небо было спокойным. Мы летели навстречу большим, решающим сражениям на земле и в воздухе.