Ночные бомбежки

Ночные бомбежки

В детстве мне хотелось быть летчиком. Наверное, многие мальчишки в те военные годы мечтали о том же.

И я не был исключением. Тем более что сама жизнь как бы подталкивала меня к моей мечте. Англия — страна моего детства — использовалась союзническими войсками как большой остров-аэродром, так что разной авиационной техники я навидался. И не только я, но и все, кто жил в Лондоне в годы войны. Я даже имел колоду карт, на каждой из которых был изображен силуэт конкретного самолета: «летающая крепость», «либерейтор», «Галифакс» и другие, в том числе немецкие. Такими картами пользовались английские авиаторы и зенитчики для тренировки в распознавании боевых машин.

Жили мы довольно далеко от торгпредства, где работала моя мама, и это обстоятельство в какой-то мере предопределило мою дальнейшую судьбу. Дело в том, что мама весь день находилась на работе, а я постоянно был в окружении только англичан — взрослых и детей. Общаться приходилось исключительно с ними. Поэтому я очень легко и быстро усвоил английский язык. Выучил его настолько, что через несколько месяцев после нашего приезда уже говорил на нем лучше, чем на родном.

Приехали в Англию мы с мамой в начале августа 1939 года, а месяц спустя началась Вторая мировая война.

Для меня, шестилетнего мальчика, начало войны прошло, по существу, незаметно. Разве что от своих английских сверстников я узнавал, что их отцы были призваны в армию. В остальном наша детская жизнь протекала без особых изменений. Только через год, в августе 1940-го, начались первые воздушные налеты немецкой авиации.

Виктор Суходрев с отцом Михаилом Лазаревичем и мамой Евгенией Александровной

1936 год

В небе над Лондоном закружились военные самолеты.

Днем это были главным образом «наши» — самолеты британских ВВС, а по ночам, даже сквозь толщу стен бомбоубежища, был слышен гул мощных моторов тяжелых немецких бомбардировщиков. Началась так называемая Битва за Британию. Налеты совершались каждую ночь. Это были страшные налеты. Если бы они продолжались с той же интенсивностью до конца войны, Лондон, как и многие другие города Великобритании, наверняка был бы стерт с лица земли.

Поначалу мы спасались от налетов в «андерсоновском убежище», названном так по имени Джона Андерсона, британского министра внутренних дел, выдвинувшего и осуществившего план строительства специальных бомбоубежищ. На небольшом заднем дворике типичного, на три-четыре семьи, английского дома вырывали неглубокий котлован, бетонировали его пол и стены, накрывали рифленым железом, засыпали сверху землей и обкладывали мешками с песком. Словом, конструкция элементарная, и защитить она могла разве что от падающих осколков и обломков, но никоим образом не от прямого попадания бомбы. В таком убежище и собирались все жильцы нашего дома.

«Английский» мальчик

Лондон, 1940 год

По ночам вокруг меня тоже звучала английская речь — под нее я засыпал, под нее и просыпался, когда завывала сирена, оповещавшая о конце налета.

Но вскоре вышел приказ о том, что все советские сотрудники с семьями должны во время бомбежек находиться в большом бомбоубежище, которое специально вырыли во дворе торгпредства. Это было уже серьезное сооружение — с подачей воздуха, бетонными стенами и водопроводом.

Район, где мы жили, отделял от торгпредства Хэмстедский парк. Мама после работы бежала через этот парк, брала меня, и мы вместе отправлялись обратно, в бомбоубежище. Там и находились до рассвета, пока не прекращались бомбежки. Потом возвращались домой, где я досыпал еще часок-другой, а мама снова торопилась через парк на свою работу.

Мама позже вспоминала, что, впервые появившись в бомбоубежище, где было много детей работников торгпредства, я поначалу их плохо понимал и все время спрашивал у нее: «Что они говорят?»

Известно, что в раннем возрасте дети очень быстро воспринимают языки. Мне, шестилетнему, было достаточно нескольких месяцев погружения в английскую языковую среду, чтобы основательно подзабыть родную речь. Разумеется, потом я ее быстро восстановил, но факт остается фактом — я рос все-таки «английским» ребенком.

У входа в «андерсоновское убежище»

Лондон, 1940 год

Вскоре война в Англии ощущалась уже каждый день. Прежде всего из-за интенсивных налетов. Мы с мамой, возвращаясь по утрам домой, примерно на полпути, с вершины холма, откуда открывался вид на Лондон, вплоть до самого центра, до собора Святого Павла, сквозь рассеивающийся утренний туман видели сплошное зарево пожаров, возникающих после налетов немецкой авиации. Весь день их тушили, а ночью все начиналось снова…

Бомбежек я насмотрелся вдоволь. У нас, мальчишек, все карманы были порваны собираемыми нами осколками. Причем очень важно было найти «свежий» осколок, а не тронутый ржавчиной, что в то время в Лондоне было совсем несложно. Предметом моей особой гордости была целая, несработавшая, зажигательная бомба, из которой кто-то уже извлек смертоносную начинку. По дороге в школу я то и дело останавливался, чтобы подобрать осколок причудливой формы, гильзу от крупнокалиберного патрона или даже хвостовую часть зажигалки. Они делались из алюминия и поэтому не сгорали.

Отдых с мамой

Лондон, 1940-е годы

Днем, пока мама была на работе, за мной присматривали соседи по дому — семья Холловэй, дядя Джек и тетя Мери. Дядя Джек служил почтальоном. По образованию он был инженером, но во время Первой мировой войны имел несчастье попасть под газовую атаку во Франции. И когда он вернулся с фронта, врачи настоятельно рекомендовали ему подыскать работу на свежем воздухе. Выбор был невелик — либо полицейский, либо почтальон. Он выбрал последнее.

По сути дела, на протяжении всего дня я был рядом с дядей Джеком, разносил с ним письма, и мы, естественно, постоянно разговаривали. Думаю, это общение доставляло удовольствие не только мне, но и ему — своих детей у супругов Холловэй не было.

Джек и Мери Холловэй

Юг Англии, 1967 год

В доме мы с мамой занимали целый этаж. Звучит это внушительно, но на самом деле в нашем распоряжении были всего две небольшие комнаты, кухня и ванная. Семья Холловэй занимала этаж над нами, да еще две чердачные комнаты — владения дяди Джека. Там он устроил фотолабораторию и мастерскую, где проводил все свободное время: проявлял фотопленки, изготовлял механические игрушки, зажигалки. Конечно, многие свои поделки он дарил мне.

В первый класс я пошел только в сентябре 1941-го, спустя два года после нашего приезда в Англию. К тому моменту школа для детей сотрудников советских учреждений в Лондоне сильно разрослась. В нашей школе-десятилетке ребят было человек двести. Уже вовсю расширялись союзнические связи между СССР и Англией, а следовательно, увеличивались штаты посольства и торгпредства, появилась специальная военная миссия и иные организации. А кроме того, сложилось совершенно необычное положение — в Лондоне функционировали целых два советских посольства. Одно — при дворе британского короля Георга VI, а другое — при так называемых правительствах в изгнании. Это были нашедшие в Англии прибежище руководители многих оккупированных Германией стран Европы, например Франции, Польши, Чехословакии…

Семьи советских сотрудников, как правило, жили поблизости от места работы. А дети, естественно, вместе играли, вместе ходили в детский сад или в школу, друг к другу в гости. С английскими сверстниками они не общались. Поэтому мало кто из них хорошо владел английским. До сих пор не знаю, почему мы с мамой жили так далеко. Может быть, она хотела, чтобы я выучил язык, а может, по финансовым соображениям. Не исключено, что это произошло просто случайно, ведь тогда все работники советских представительств снимали квартиры кто где хотел, это никак не регулировалось. Как бы то ни было, можно сказать, что мне с местожительством повезло.

Когда налеты стали особенно интенсивными, советских детей эвакуировали в местечко неподалеку от Челтенхэма, где не бомбили. Налеты совершались в основном на Лондон и другие крупные центры, в частности на Ковентри, разрушенный до такой степени, что склонные к изобретению новых слов немцы придумали глагол «kowentriren», который использовался в значении «сровнять с землей».

Мы, дошкольники, расположились в доме зажиточного фермера, призванного в армию. Его семья, сдав свою усадьбу, переехала в небольшой домик рядом. А школа находилась в другом месте, в нескольких километрах от нас.

Мама работала в Лондоне, а я оставался под присмотром няни — беженки из Дании. Но через некоторое время, видимо под давлением наших «бдительных служб», няню пришлось уволить: советский гражданин не имел права нанимать иностранную прислугу. К иностранцам вообще было особое отношение. Помню, в торгпредстве служили два водителя-англичанина — Штемберг и Поттер. В конце войны их тоже уволили, несмотря на то что они были коммунисты. Поттер, правда, потом, до самой своей кончины, все-таки работал в советском учреждении в Лондоне — в нефтяной компании. После войны он несколько раз приезжал в Москву, и мы виделись с ним.

После того как уволили датчанку, за мной присматривала мать одного из моих сверстников. Много времени я проводил с пожилым пастухом, которого по возрасту не призвали в армию. Было на ферме небольшое стадо коров. Я ходил с пастухом на пастбище, помогал ему загонять коров на скотный двор и даже доил их. Поначалу пастуху приходилось додаивать за мной. Но однажды, присев на табурет после меня, он удивленно воскликнул: «Да ты же ее досуха выдоил!» Не передать, как я был горд! На моем поясе всегда висела большая алюминиевая кружка, и после дойки я пил парное молоко. Все свободное время я проводил на свежем воздухе и поэтому был крепок, розовощек и здоров.