Глава 7 Будни токийской резидентуры

Глава 7

Будни токийской резидентуры

Ох, как скучна работа нашего шпиона! Она состоит из бесконечных собраний и заседаний, написания множества планов и отчетов. На живую оперативную деятельность остается совсем мало времени. Но даже за несколько часов, отпущенных на шпионаж, разведчик получает возможность особенно остро ощутить непередаваемый аромат Страны восходящего солнца…

Токийское отделение ТАСС начинает работу рано, в 8 утра, когда все остальные советские корреспонденты еще спят. Беспокоить их дома в этот час не принято.

Вот и в моей квартире на третьем этаже небольшого тассовского здания, расположенного на границе районов Синдзюку и Сибуя, возле станции метро «Хацудай», зазвонил будильник.

Я отчетливо слышал его громкий звон, но не мог пробудиться. Вчерашний день потребовал от меня колоссального эмоционального напряжения. До одиннадцати вечера я сидел в ресторане с агентом-китайцем и, желая упрочить отношения с ним, клялся ему в дружбе от имени и ТАСС, и КГБ, и всего советского народа. Агент отвечал тем же, и наполненные до краев пивные кружки то и дело взлетали над нашим столиком в приветственном тосте.

Выйдя из ресторана, я решил на всякий случай проверить, не засекла ли наш контакт японская контрразведка, и еще час блуждал по полупустому ночному Токио. Пересаживаясь с метро на такси, забредал пешком в такие узкие переулки, что, если бы за мной была слежка, она непременно обнаружила бы себя, потому что ночью ей нельзя замаскироваться в толпе.

Слежки не было, и я облегченно вздохнул. Я радовался удачно проведенному дню, и только сейчас дала себя знать дневная усталость. Но это была приятная усталость, ибо несла в себе ощущение выполненного долга.

Сладостно изнемогая от нее, я лишь за полночь добрался до дому и собирался тут же лечь спать, но передумал: решил по русской привычке часок насладиться уютной тишиной спящего дома. Сев за стол в пустой кухне, я налил в бокал моего любимого красного сухого вина, которым славится префектура Яманаси, и стал листать новый номер московского литературного журнала «Юность», в котором иногда появлялись и мои очерки. А тем временем в ночной тишине гудел, закипая на плите, чайник…

— Скорее вставай! — трясла меня за плечо жена. — Ты опаздываешь, коллеги подумают, что специально являешься позже, чтобы продемонстрировать свое превосходство!..

Я в ужасе взглянул на часы. Они показывали десять минут девятого. Быстро собравшись, я побежал вниз, в офис…

Коридор на первом этаже, ведущий в рабочую комнату, был узким. Сейчас в нем громоздились одна на другой большие картонные коробки, аккуратно сложенные японскими грузчиками вдоль стены. Наши, разумеется, побросали бы их как попало.

В этих коробках находилось электронное оборудование для скоростной связи с Москвой, которым предстояло заменить устаревшие телетайпы, а заодно избавиться и от четырех операторов-японцев, прослуживших здесь долгие годы. Б последние месяцы мы, корреспонденты, старались не заходить в комнату телетайпистов, где царила напряженная тишина. А если приходилось очутиться там по долгу службы, то невольно испытывали чувство вины…

Комната корреспондентов была набита битком. За письменными столами, расставленными вдоль стен, сидело около десяти мужчин в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, попыхивая сигаретами и трубками, стуча по клавишам пишущих машинок и возбужденно переговариваясь друг с другом. Дух творчества витал в воздухе…

Перед каждым лежала стопка японских газет. Найдя в ней заслуживающую внимания новость, они быстро перетолмачивали ее на русский язык, слегка изменяя акценты, кое-что недоговаривая или, наоборот, преувеличивая, и в итоге информация приобретала совершенно иной смысл, выгодный советскому руководству, хотя в ней и содержалась ссылка на «Нихон кэйдзай», «Асахи» или «Иомиури».

К одной только «Акахате» корреспонденты ТАСС относились с уважением и опаской. Как известно, коммунисты всех стран, а не одной лишь Японии, склочный народ, и очень любят жаловаться и скандалить. ЦК Японской компартии внимательно читал советскую прессу и, если видел хоть малейшее искажение смысла статей своего органа «Акахата», тотчас посылал жалобу в московский ЦК, что грозило корреспонденту очень большими неприятностями. Поэтому пассажи из «Акахаты» мы старались переписывать слово в слово…

Все были одеты по-домашнему: в рубашки с расстегнутым воротом, мягкие бархатные брюки, домашние тапочки, и лишь у старшего по чину, заведующего отделением ТАСС, болтался на шее серый галстук-селедка, который он то и дело закидывал за спину. Звали его Алексей.

Кроме того, почти все они были агентами КГБ. Впрочем, каждый держал это обстоятельство в тайне и точно знал лишь о собственной принадлежности к агентурной сети, а об остальных только догадывался. И разумеется, никто из них не мог с уверенностью сказать, что все его коллеги — агенты, а не половина их или четверть. И только я один знал это точно.

Когда КГБ вербует человека, будь то соотечественник или иностранец, он старается внушить своей очередной жертве, что о ее позорном — хотя порой и вынужденном — промысле будут знать только два или, самое большее, три человека: чекист, завербовавший агента, и его непосредственные начальники. Именно для этого, объясняют агенту, ему и присваивают псевдоним, которым он должен отныне подписывать свои доносы. Это делается для того, чтобы даже если этот донос случайно увидит другой сотрудник КГБ, он не смог бы понять, кто на самом деле его написал.

В жизни же все обстоит по-другому. Любая конфиденциальная информация расходится внутри резидентуры, как круги по воде.

Например, заехав случайно в магазин «Мицукоси», я вижу, как офицер безопасности советского посольства выбирает себе в отделе больших размеров пиджак. Но профессиональным глазом разведчика я также замечаю, что при этом он кого-то ждет.

И точно: через несколько минут к нему подбегает запыхавшийся корреспондент ТАСС и тоже начинает разглядывать пиджаки, о чем-то оживленно рассказывая. Большего мне не надо: теперь я знаю, что этот корреспондент — агент управления «К» и передает офицеру безопасности всякие сплетни о нашей жизни.

Ну а если на его месте окажется корреспондент не ТАСС, а АПН или работник «Аэрофлота»? Тогда я шепну своим надежным приятелям, работающим там под «крышей»: «Остерегайтесь таких-то!..»

Агентов политической разведки очень легко выявить по тому, как они имитируют дружбу с заместителем резидента по этой линии или другими разведчиками и часто ездят к ним в гости, хотя чувствуется, что эти разведчики как индивидуальности и коллеги корреспондентам абсолютно не интересны.

Ну и, наконец, агентов научно-технической разведки мне положено знать официально, потому что они должны быть у меня на связи и также имитировать дружбу со мной. Нов ТАСС их нет. Строго говоря, руководство резидентуры могло бы мне дать на связь советских агентов из других учреждений, например из посольства, но оно этого почему-то не делает. В этом я вижу признак определенного недоверия к себе. Впрочем, причина может быть и иной: поскольку я знаю язык и культуру Японии лучше других работников научно-технической разведки, инженеров по образованию, второпях осваивавших японский язык в тридцатилетием возрасте в школе КГБ, московские начальники, возможно, предпочитали использовать меня исключительно для работы с японцами, оставив это более легкое поприще другим…

Так или иначе, заходя в комнату ТАСС, я должен постоянно иметь в виду, агенты каких линий КГБ находятся в ней в данный момент, и соответствующим образом корректировать свое поведение. Особенно опасны агенты управления «К», с ними нужно держать ухо востро и не позволять себе лишнего слова. Когда их нет и в комнате одна лишь агентура политической разведки, можно немного расслабиться и даже допустить несколько критических высказываний о нехватке продуктов в СССР, впрочем, тоже весьма сдержанных.

Сегодня, когда я появился, все были в сборе. Я вполголоса поприветствовал всех по-японски, как это принято в ТАСС.

Алексей многозначительно посмотрел на часы и громко спросил:

— Что, автобуса долго ждал?.. (В СССР все, кто опаздывает на работу, почему-то винят в этом транспорт.)

Я услышал сдержанный смешок коллег, но сделал вид, что ничего не заметил, прошел к своему столу и углубился в чтение…

Алексей между тем продолжил разговор со стоявшим у его стола корреспондентом — худощавым, пятидесятилетним и одетым, как всегда, в черное. Звали его Петр.

— Послушай, Петя, нельзя же писать все время только о землетрясениях! — говорил Алексей недовольным тоном. — Подземные толчки здесь всякий день происходят, и о них исправно сообщают местные телеграфные агентства. Что стоит перевести очередную заметку об этом на русский язык и получить за нее в Москве три рубля? Этак всякий дурак сможет!..

— Но ведь количество информации тоже идет в зачет! — раздраженно отвечал Петр. Он был полковником ГРУ, о чем, конечно, все здесь знали, и ему было неприятно, что Алексей в присутствии всех делает ему замечание.

— А ты разнообразь свое журналистское мастерство! — иронически усмехнулся Алексей. — Позвони по телефону какому-нибудь политику средней руки и возьми интервью…

— Как это «позвони»? — возмутился Петр. — А если они там неправильно поймут такой жест главного советского телеграфного агентства?..

— Боюсь, что это именно ты неправильно поймешь! Ты вообще-то можешь разговаривать по-японски без словаря?..

Обреченно махнув рукой, Петр направился к своему столу. Разве он был виноват в том, что офицеры ГРУ, как правило, слабовато знают японский язык?

Виной этому армейская кадровая система. Хотя в ведении Министерства обороны имелся военный институт иностранных языков, где обучают вполне профессионально практически всем языкам мира, в том числе и японскому, армейское руководство почему-то предпочитает направлять на работу за рубеж не знающих языки, а рядовых войсковых офицеров, не знающих ни одного иностранного языка, но прошедших службу в отдаленных гарнизонах. По его мнению, эти люди более надежны и никогда не посмеют переметнуться в стан врага.

Более того, кадровый аппарат ГРУ при помощи агентуры КГБ, имеющейся в изобилии в каждом воинском гарнизоне, специально выискивает тех офицеров, кто не хотел бы служить за границей и ждет очередного назначения на более высокую должность в одном из гарнизонов, дислоцирующихся внутри страны.

Таких офицеров вызывают к начальству и предлагают перейти в ГРУ. Они, конечно, отказываются, ссылаясь на незнание языков и прочие мало-значимые для начальства причины и на то, что у них лежит душа именно к армейской службе и ни о какой работе за рубежом они не помышляют.

Эти слова для генералов-кадровиков — сущий бальзам на душу. Они — лучшее свидетельство кондового советского патриотизма, отвергающего все заграничное как нечто изначально чуждое и враждебное.

Потом, в лучших традициях Советской Армии, этих офицеров просто переводят на работу в ГРУ. Чертыхаясь, они начинают изучать дипломатический церемониал и протокол, кажущийся им совершенно ненужным, а также иностранные языки, к которым они не имеют никакой склонности. Закончив учебу, они отправляются за границу под прикрытием дипломатов, журналистов и торговых работников, но навсегда сохраняют офицерскую осанку, привычку разговаривать громким голосом и множество других черт, безошибочно выдающих в них военных людей. Однако, несмотря на все это, они убегают к американцам и англичанам почти так же часто, как и сотрудники КГБ.

Вместе с тем многих сотрудников ГРУ отличает необъяснимая и совершенно искренняя ненависть к капитализму, которую их коллеги только имитируют. Каким образом эту ненависть умудряются прививать молодым офицерам в военных училищах, я так и не мог понять, хотя специально много раз беседовал на эту тему и с их преподавателями, и с самими выпускниками. Уверен, что своему брату офицеру они отвечали не кривя душой, но ясного представления у меня все равно так и не сложилось. Думаю, что сам уклад жизни советского военного училища с его полуголодной и совершенно невкусной едой, казарменной скученностью, откровенным издевательством старшего над младшим и сильного над слабым подспудно рождает ненависть и зависть к преуспевающему, сытому и равноправному буржуазному обществу…

Вот и Петр через минуту с победным видом подошел к сидевшему за столом Алексею и положил перед ним фотографию.

— Эта фотография раскрывает цинизм буржуазного общества! — пояснил он.

На фотографии был изображен пожилой японец, рассматривающий витрину небольшого ресторана, каких в Токио десятки тысяч.

Полочки витрин уставлены пластиковыми, совершенно неотличимыми от настоящих изображениями блюд, которые в любое время можно отведать в этом ресторане. На нежных кубиках куриного шашлыка застыли капли рубинового сока, а розовые куски сырой рыбы, обложенные темно-зелеными водорослями, казалось, источали океанскую свежесть. Облачко же пены, застывшее над золотой кружкой пива, поражало воображение всякого гурмана.

Надо ли говорить о том, что ни витрин, ни таких прекрасных муляжей блюд у нас не было и в помине, а если бы они вдруг появились, то немедленно стали бы предметом ажиотажного спроса! Сама по себе эта фотография служила достаточным доказательством и экономического, и гуманитарного превосходства капитализма над коммунизмом.

В многослойной заметке Петра, присовокупленной к фотографии, говорилось, что японские рестораны предлагают своим клиентам чересчур разнообразный выбор блюд, чтобы таким образом заставить их раскошелиться. (В этом пассаже проявилось глубинное для марксизма пренебрежение к деньгам. Не случайно Маркс отмечал, что при коммунизме деньги будут иметь такое же отношение к действительной стоимости вещей, как театральные билеты. К сожалению, его пророчество сбылось в социалистических странах, загнав их в экономический тупик.)

— Однако, — делал вывод Петр, — простые жители городов после тщательного изучения меню неизменно выбирают свой обычный обед.

— Ну и каков же обычный обед японца? — иронически осведомился Алексей.

— То есть как? — удивился Петр. — У каждого свой…

— Но ведь именно такой вопрос, Петя, зададут наши читатели, ознакомившись с твоей заметкой. Ведь мы изо всех сил внушали им, что этот обед состоит из горстки риса. Увы, эти времена давно прошли. Даже бифштексы и омары доступны теперь всем, а не только богатым людям. Возьмем, к примеру, хотя бы бэнто[2], в него входит пять-шесть видов жареного мяса, столько же рыбы, квашеных и свежих овощей и фруктов… Это же идеальная пища для человека двадцатого века! В ней присутствуют все микроэлементы! Однако советскому человеку такой широкий набор блюд по-прежнему недоступен, и ты прекрасно знаешь почему!.. Ну а если мы, Петр, — продолжал Алексей, — удовлетворим интерес читателей по поводу типового японского обеда, то он задаст следующий вопрос, ответить на который мы не сможем: «Почему же мой обед не таков?» Да у нас во многих районах страны мясо нельзя купить просто так, для этого требуется еще специальный талон, выданный властями и символизирующий право на покупку мяса! Подумай, как это унизительно! Особенно если учесть, что в государственных магазинах СССР мясо продают только мороженое, которое здесь, в Японии, вообще идет за бесценок!..

При этих словах Петр встревоженно указал глазами на потолок, где, по всеобщему убеждению, находились подслушивающие аппараты, установленные японской контрразведкой.

— Да разве они не знают об этом? — досадливо воскликнул Алексей — Они, японцы, между прочим, не дураки… Так что продовольственная тематика твоего текста исключается. А фотографию можно отсылать в Москву, она по-своему интересна. Только подпись придумай нейтральную, типа «Курьезы японской улицы»…

— Типа: «Рис в Японии доступен не каждому», — сострил кто-то из молодых.

— Все смеетесь, молодежь, а не понимаете, что этим смехом помогаете врагу! — укоризненно произнес Петр. — Я вообще удивляюсь, как вас направили работать за границу. Тем более, — добавил он торжествующим тоном, — что рис действительно вздорожат!..

И он достал из ящика стола отпечатанный на машинке листок бумаги, положил перед Алексеем и прихлопнул ладонью.

— Ну, Петь, ты просто мастер лаконичной информации! — двусмысленно воскликнул Алексей и стал читать вслух: — «На сто пятьдесят иен больше будут платить ныне японские трудящиеся за стандартный мешок риса, стоящий ныне…» Постой, да зачем ты первоначальную цену-то приводишь? Ведь выходит, что рис вздорожал всего на три процента?! По нашим меркам это вообще не заслуживает внимания, у нас такого вздорожания никто бы и не заметил: у нас в стране уж если повышают цепы, то сразу вдвое, а кофе, например, стал дороже в четыре раза…

— Так неурожай же был в Бразилии! — раздраженно пояснил Петр.

— Но тут, в Японии, он почему-то не сказался, хотя кофе закупают в Бразилии. Конечно, не отреагировать на повышение цен на рис мы не можем, иначе нас в Москве, в ЦК КПСС, не поймут. Подумают, что мы скрываем от советского народа недовольство японских трудящихся невыносимыми условиями жизни при капитализме… — По широкому, типично русскому, крестьянскому лицу Алексея скользнула едва заметная усмешка. — Но делать это нужно с умом! Ты про какой мешок пишешь, пятикилограммовый, который ты в ближайшей рисовой лавке видел? Молодец, глубоко изучаешь буржуазный быт! Но ведь там на задней полке и десятикилограммовые мешки лежали, тоже стандартные. Они-то ведь вздорожали на триста иен! А где три, там и пятьсот: все равно для наших людей это абстрактная величина, однако цифра пятьсот звучит солидно, словно оклад в полтысячи рублей. Поэтому в твоем шедевре мы запишем так: «Почти на пятьсот иен больше придется платить японским трудящимся за обычный мешок риса».

Почеркав карандашом по Петровой статье, Алексей протянул ее не Петру, а мне, сидевшему рядом:

— На, отнеси телетайпистке!..

В крошечной комнатке, примыкавшей к бюро телетайпистов-японцев, сидела, томясь в ожидании работы и от скуки перелистывая московский журнал, наша советская телетайпистка, жена одного из корреспондентов. Почти все наши жены работали в ТАСС телетайпистками Их скромное по японским меркам жалованье служило нам существенной валютной прибавкой к семейному бюджету.

В журнале, который перелистывала своими тонкими пальцами телетайпистка, была напечатана статья одного из нас. Ее она и читала. Когда я вошел, она с осуждающим видом вздохнула и произнесла:

— Почему же вы все врете! Пишете все о том же, что и двадцать лет назад: рост оборонных расходов, инфляция, преступность… Разве в Японии нет ничего другого? И кроме того, оказывается, все эти социальные язвы есть и у нас!.. Вы бы лучше написали о том, как люди здесь внимательны и вежливы друг к другу, как болеют они за общее дело, наконец, о том, какой здесь прогресс науки!..

— Милочка, а разве вам неизвестно, что мы находимся на особом учете в отделе пропаганды ЦК КПСС? Это разве случайность? Ведь о торжестве японской техники и вообще всей социальной жизни мог бы написать любой честный человек! Наша же задача гораздо труднее: умолчать обо всем этом и убедить нашего читателя в том, что идеальная общественная система на Земле — коммунизм. В этом и состоит социальный заказ, который нам дала коммунистическая партия!..

Говоря все это, я, разумеется, рисковал. Но ведь при нашем разговоре не было свидетеля. Кроме того, я знал, что муж этой телетайпистки находится в немилости у КГБ за профанацию агентурной работы, о чем ни он, ни тем более она осведомлены не были. Короче говоря, даже если бы этот разговор стал известен в резидентуре, моей собеседнице не очень-то и поверили бы, что дало бы мне шанс для отходного маневра. Ни уж очень хотелось мне высказать то, о чем я на самом деле думаю!

— Да ну, какой еще социальный заказ, никогда не поверю в это! — усомнилась моя собеседница. — Просто все вы — неумные, недобросовестные люди, к тому же нечестные: на словах восхищаетесь теми сторонами японской жизни, которые потом поносите на бумаге!..

Обреченно вздохнув, она принялась набирать заметку Петра на длинной бумажной ленте, выбивая на ней специальным прибором сочетания круглых отверстий, а я вернулся в редакционную комнату.

Вскоре отворилась дверь, и туда без стука вошел пожилой телетайпист японец в жилетке и черных брюках. Шаркая кожаными подошвами шлепанцев, он подошел к столу, молча положил на него белый листок телеграммы и тотчас удалился По японским понятиям это считалось верхом неучтивости, и Алексей проводил телетайписта злобно прищуренным взглядом.

— Недоволен, видите ли, тем, что его увольняют! — саркастически произнес он, когда за телетайпистом закрылась дверь. — И денежной компенсации, которую мы выплачиваем им за счет советского народа, не ценят, — продолжал он. — А зря: сумма-то весьма крупная, достаточная, чтобы купить несколько автомобилей. Эх, эти бы деньги дать нашему мужику! — горестно воскликнул Алексей, ударив кулаком по столу. — У нас в СССР если увольняют кого, то в лучшем случае выплачивают мизерное двухнедельное пособие, а могут не дать и его… Кстати, — оживился он, — когда наши финансисты в ТАСС узнали, сколько десятков миллионов иен предстоит выплатить здешним телетайпистам в связи с увольнением, они прислали телеграмму, в которой было всего два слова: «Вы шутите?» Еще бы, наши бухгалтеры и предположить не могли, что при увольнении в Японии полагается что-то платить — ведь они тоже воспитаны на наших статьях! Пришлось с дипломатической почтой отправить им перевод японского закона, устанавливающего эти выплаты, и каждую страницу заверить консульской печатью!.. А японцы все равно недовольны — какую-то там мелочь они теряют. Как бы еще забастовку не устроили: тогда и вовсе греха не оберешься!.. Ой, что же я, дурак, сам подаю им идею! — воскликнул он, с опаской взглянув на потолок, и замолчал… — Ну и черт с ними! — сказал он минуту спустя, словно подводя итог своим недолгим раздумьям. — В конце концов, специальность у меня есть. Поглядим-ка, что в телеграмме! — И он бодро сдвинул очки на кончик носа…

Телеграммы из Москвы с указаниями написать статьи на ту или иную тему приходили очень часто и были зеркальным отражением тех проблем, которые особенно будоражили нашу страну и были невыгодны ей с точки зрения пропаганды, подрывая идею о преимуществах социализма над капитализмом.

«Напишите о росте цен в Японии», — читали мы в очередной телеграмме и догадывались, что в скором времени у нас в Советском Союзе грядет очередное повышение цен.

«Подготовьте разоблачительный материал о жилищном кризисе в Токио», — гласила другая телеграмма, не оставлявшая сомнений в том, что как раз не в Токио, а именно в Москве потерпела крах очередная программа жилищного строительства.

Иногда, по многолетней привычке, Москва требовала срочно сообщить о загрязнении в Японии окружающей среды, но выполнять это указание становилось все труднее, потому что за последнее десятилетие японцы умудрились каким-то образом очистить свою среду обитания и больше не загрязнять ее, в то время как у нас, несмотря на огромный размер территории, она, наоборот, загрязнялась.

Но больше всего волновали Москву две темы: кризис японской медицины и тяжелое положение японских женщин. Задания написать о них поступали порой даже ночью.

— Просят дать материал о кризисе японской медицины, — объявил Алексей, покачивая головой. — Кто напишет? Может быть, ты, Петя? — сказал он, зная, как Петр любит ругать Японию.

— Нет, Алексей, не могу! — решительно отказался, однако, тот. — Совесть не позволяет! Я ведь немолод и недавно прошел здесь полное обследование с помощью электронной техники. У меня нет слов, чтобы передать внимательность врачей, участливость медицинских сестер, их деликатное обращение с пациентами. Не то что наши советские медсестры!.. Пусть об этом напишет тот, кто помоложе!..

— А я вот тоже недавно лечил здесь зубы! — мечтательно произнес я. — Кто бы мог подумать: бормашина не причиняет никакой боли! Впрочем, давайте-ка я напишу о кризисе японской медицины, хотя, как мы знаем, кризис медицины в действительности существует не в Японии, а у нас, в Советском Союзе, потому что наши врачи там получают мизерную зарплату, а государство выделяет на оснащение клиник сущую мелочь — то, что остается от военных расходов. Но я читал в японском журнале, что и у японских медиков есть проблемы. Например, врачи с большим вниманием глядят на экран компьютера, чем на больного, а сложные операции обходятся весьма дорого…

— Пиши, — усмехнулся Алексей, — хотя учти: ты болтаешь под японской подслушивающей аппаратурой много лишнего о нашем социалистическом строе.

Я бойко затарахтел на машинке…

— А я напишу о женщинах! — провозгласил Петр и тоже принялся барабанить по клавишам. Спустя некоторое время он положил свой опус на стол начальника.

— Ну, Петь, ты даешь! — воскликнул Алексей, пробежав глазами написанное и зачитав вслух: — «Все большему числу японских женщин приходится в наши дни искать работу…» Ты пишешь об этом как о трагедии, а ведь у нас все женщины работают, и никто это трагедией не считает. Более того, официально это расценивается как крупное завоевание социализма. Ведь у нас мужья не могут содержать семью на свою зарплату, а здешним мужьям, японским, это все-таки удается. Но нашему советскому читателю об этом ни в коем случае нельзя знать.

— Но ведь Киодо Цусин[3] дает цифры! — обиделся Петр и помахал обрывком белой ленты.

— Оно их дает по любому поводу, а у тебя должна быть своя голова на плечах! Оно сообщает и о сокращении улова лосося, хотя никаких очередей в магазинах не замечается, и красную рыбу здесь едят по-прежнему много. Недавно мне один старый японец говорил: «Все меньше у нас становится лосося и кеты, потому что вы не позволяете ловить их в своих водах!» А я ему ответил так: «Да если наш русский мужик хотя бы раз в год попробует красной рыбки, то он уже и доволен!..»

— Неужели ты мог так сказать иностранцу, Алексей? — ужаснулся Петр и укоризненно покачал головой.

Тот, поняв, что сболтнул лишнее, потупил взгляд и замолчал…

Тут, к счастью, часы пробили одиннадцать. Пришла пора пить кофе. Разумеется, на территории СССР такого буржуазного обычая нет и в помине, но зато корреспонденты ТАСС неофициально взяли его на вооружение. Это дает им отличный повод на несколько минут отлучиться, чтобы за чашкой кофе немного расслабиться.

Поэтому все быстро поднялись из-за столов и поспешили к дверям. Впрочем, каждый не преминул пригласить Алексея на кофе к себе, ибо знали, что жена ею на полгода уехала в Москву, к детям и внукам, дома его никто не ждет.

Алексей поблагодарил за приглашение, но отказался:

— Нет уж, пейте сами, мне кофе уже нельзя по возрасту…

После этих слов все как один разбежались. Убедившись, что в комнате никого, кроме меня, нет, Алексей достал из-под груды газет американский журнал, раскрытый на статье «Не все в порядке в империи Горбачева», и продолжил чтение. Очевидно, статья задевала его за живое, потому что он то и дело восклицал, обращаясь, очевидно, к коммунистическим руководителям:

— Эх, управители! Эх, герои труда! Это надо же умудриться так развалить страну, прячем без войны, без мора!..

Видно, меня он совершенно не стеснялся, считая, что мы все равно находимся с ним в одной упряжке КГБ, А между тем я, завершив клеветнический опус о прекрасной и бесконечно гуманной японской медицине, положил его на стол Алексею и тоже поспешил было к выходу.

— Куда это ты так торопишься?.. — строю окликнул меня Алексей.

— Как это куда? — многозначительно переспросил я, разводя руками и показывая ими на потолок, утыканный микрофонами, и тем самым давая понять, что вот сейчас попью дома кофе и поеду в резидентуру. Что же в этом удивительного?.. Ведь это моя работа!..

— Но все-таки по линии ТАСС ты недорабатываешь! — строго заметил Алексей.

— Но ведь, наверное, это естественно… — осторожно возразил я, имея в виду то, что другие корреспонденты, хотя они и являются агентами, все же не выполняют такой большой объем каждодневной шпионской работы, хотя и во многом глубоко формальной и ненужной.

— А как же Петр? — парировал Алексей. — Ведь он тоже вроде из ваших, а целый день сидит в ТАСС!..

Я был обескуражен замечанием Алексея, но препираться с ним не счел для себя возможным.

«Черт побери, — в сердцах подумал я, — от этих военных вообще можно ожидать чего угодно. Скорее всего, Петру дано задание просто паразитировать на ТАСС, а заодно из информации Киодо Цусин, Рейтер и многих других агентств выуживать все более или менее ценное для армии и отправлять в Москву с грифом «Совершенно секретно», как будто бы это самая настоящая разведывательная информация и добыл ее ГРУ!»

— У Петра и спрашивайте! — ответил я и направился к дверям. «Совершенно очевидно, — решил я, — что Алексей задумал какую-то акцию против КГБ, объектом которой предстоит стать мне».

Однако пожаловаться на это в КГБ я не имел права. Там очень не любят разбираться в конфликтах между руководителями советских учреждений и разведчиками, работающими в них. В случае каких-либо коллизий между ними КГБ, как это ни странно, всегда принимает сторону местного начальства и без колебаний жертвует своим сотрудником, а взамен ему присылает другого, из числа терпеливо ожидающих сытого заграничного житья. Этот принцип глубочайшего равнодушия к своим кадрам и заведомо карательного подхода к ним заложен в самой природе коммунизма. Давно замечено, что коммунисты гораздо более непримиримы к своим оступившимся товарищам, нежели к врагам. Так было всегда, так продолжается и сейчас: коммунистическая партия никогда не защищает своих членов, попавших в беду, и старается непременно потопить их. Исключение, впрочем, составляют представители высшего, номенклатурного слоя партии, которые никому и ничему не подсудны. Впрочем, это также оформлено соответствующим партийным решением и потому ни у кого не вызывает протеста.

Итак, надвигался какой-то скандал, суть которого мне была неясна. Он был направлен против КГБ и меня. Но посоветоваться по этому поводу во всей огромной резидентуре КГБ мне было не с кем…

В смятенных чувствах я поднялся в свою квартиру. Как же чудесно начиналось сегодняшнее утро! Впрочем, теплый аромат кофе, смешанный со знакомыми домашними запахами, несколько успокоил меня. Я налил себе кофе и со вздохом облегчения опустился в кресло.

Мой пятилетний сын уже проснулся и теперь с увлечением развинчивал игрушечного робота «Гогур-5».

— Ты сегодня ночью снова пойдешь на работу? — вдруг спросил он не оборачиваясь.

Я в замешательстве посмотрел в чашку, не зная, что и ответить. Ведь своим наивным вопросом малыш выдал меня с головой! Если предположить, что в моей квартире стоит техника подслушивания, — а, скорее всего, так и есть, — то для японской контрразведки сам по себе вопрос звучит яснее любого ответа: ведь никакие нормальные служащие советских представительств не работают по вечерам! Им хватает для дел рабочего дня, который заканчивается в шесть часов вечера, после чего все расходятся по домам. А у разведчиков в этот час только и начинается настоящая работа! Они разлетаются по ресторанам на встречу с агентами или склоняют неискушенных людей к агентурному сотрудничеству. И поэтому сам факт позднего, за полночь, возвращения советского гражданина домой в глазах всех иностранных контрразведок служит одним из признаков его принадлежности к разведке КГБ или ГРУ…

…Но ведь сегодня вечером я тоже буду занят! Что же ответить малышу?

— Видишь ли, — промямлил я, — на работу я, конечно, не пойду, но дома меня все равно не будет, потому что в посольстве состоится собрание.

Ребенок равнодушно кивнул, с треском манипулируя игрушкой: какое ему дело до наших собраний! Тем более, что и ответ мой предназначался не столько ему, сколько японской контрразведке: да, сегодня вечером в посольстве действительно состоится партийное собрание, но в преддверии его и как бы под его прикрытием пройдет еще одно собрание, в резидентуре. Оно-то и является для меня самым главным…

Дети и разведка! Эта тема заслуживает особого разговора, хотя бы потому, что никто никогда не затрагивал ее.

КГБ держит под неослабным вниманием всю семью разведчика, в том числе и детей. Для них тоже предусмотрена роль в шпионском промысле родителя: посильно служить его прикрытием. Если дети знают, что отец — шпион, они не должны никому об этом рассказывать. Если не знают, то и не должны знать как можно дольше.

Поэтому все сотрудники разведки стараются держать свою профессию от детей в тайне, хотя это не всегда удается. Мальчишки начинают кое-что подозревать лет в двенадцать, когда в них просыпается мужской охотничий инстинкт, дочери же не догадываются ни о чем никогда: должно быть, их трезвый женский не может допустить, чтобы взрослые мужчины занимались игрой, которой, без сомнения, является шпионаж.

Если сыновья начинают догадываться об истинной профессии отца, то он в свою очередь радуется уму и проницательности своих чад. Если вы увидите где-нибудь в резидентуре двух чекистов, беседующих расплывшись в улыбке, будьте уверены: они говорят именно об этом!

— А мой-то сын уже догадался, — сообщает один. — Прихожу вчера домой, а он мне заявляет: куда это ты ходишь по вечерам, когда все другие отцы сидят дома и смотрят телевизор? Может быть, ты шпион? Я, конечно, предупредил его, чтобы он никому не говорил об этом…

— А моя отличница-дочь, как ей тринадцать исполнилось, все с матерью шушукается, — вздыхает другой. — На уме одни платья, наряды, пироги вот печь научилась, а до того, что отец такой опасной работой занимается, ей и дела нет. Никаких вопросов не задает!..

Практика показывает, что мальчишки не могут хранить переполняющую их страшную тайну и делятся ею с близкими друзьями. Те в свою очередь — с родителями, и так она постепенно достигает ушей японской контрразведки. Именно этот вопрос больше всего и беспокоит КГБ.

«Ну и что? — спросите вы. — Разве может контрразведывательная служба предпринимать какие-либо действия, основываясь на словах ребенка? Они же не имеют никакой юридической силы!..»

Да, это так. Даже если сын разведчика изготовит плакат «Мой папа служит в КГБ» и пройдет с ним по Гиндзе, ни один полицейский не придаст этому факту какого-либо значения, ибо юридически такой плакат как бы не существует.

А вот советский милиционер придал бы, особенно во времена Сталина. Он сказал бы так:

— Значит, твой отец шпион? Напиши об этом! — и вручил бы ребенку карандаш и бумагу…

Поощрение детей к слежке за родителями на предмет их политической благонадежности восходит к истокам советской власти. Особенно широко оно бытовало при Сталине, пропагандировалось детской литературой. Тех ребят, кто, подслушав крамольные беседы родителей, доносил на них в органы безопасности, называли «пионерами-героями».

Сейчас, наверное, невозможно определить, сколько сотен тысяч родителей посадили в тюрьму несмышленые дети, обманутые изощренной коммунистической пропагандой за тридцать сталинских лет. Никакой скидки на возраст тогдашний закон не делал, и донос, продиктованный порой лишь бурным мальчишеским воображением, распаленным игрой в охотников и индейцев, воспринимался как стопроцентный взрослый. Известно немало случаев, когда дети-подростки подводили своих родителей не только под тюремное заключение, но и под расстрел, оставаясь сиротами. Это считалось высшим проявлением советского патриотизма. Очень часто таких детей брали на воспитание органы безопасности, готовя из них шпионов, в преданности которых сомневаться не приходилось. Говорят, одним из таких был известный герой войны Николай Кузнецов, совершавший террористические акты в тылу немецко-фашистских войск.

В этих условиях коммунистическое правительство пошло еще дальше, полностью упразднив какую-либо разницу в степени уголовной ответственности детей и взрослых. С середины тридцатых на детей двенадцати лет начала распространяться смертная казнь. Ее статистика до сих пор держится в тайне. В этот период на основе нового закона были расстреляны несовершеннолетние дети и внуки политических противников Сталина, а также немало простых людей.

После смерти Сталина расстрелы детей были отменены и до сих пор стыдливо умалчиваются коммунистической пропагандой, однако память о них до сих пор живет в сознании руководства КГБ. Даже в условиях демократического Запада КГБ запрещает детям выдавать профессию своих отцов, не зная, должно быть, что в то же самое время гуманное буржуазное законодательство вообще игнорирует детские политические откровения…

Между тем время близилось к полудню В тот день я уже больше не мог уделять внимание тассовским делам, пора было заниматься основной работой — шпионажем…

Привыкшие к точности японцы, должно быть, думают, что в распорядке дня разведчика четко определено, сколько времени следует уделять «крыше» и сколько — основной, разведывательной работе. Увы, за семьдесят лет существования КГБ так и не удосужился договориться об этом с ЦК КПСС Никаких четких разграничений нет, и официальное предписание КГБ по этому поводу сформулировано весьма расплывчато: выполнять весь объем разведывательной работы и также весь по линии прикрытия…

Это, согласитесь, физически невозможно. Такое положение может служит основанием для субъективного толкования тех или иных фактов. Например, если Алексей пожалуется резиденту на то, что я не выполняю в полном объеме работу корреспондента ТАСС, то есть не сижу всю неделю с девяти утра до шести вечера за столом в корпункте, то главный представитель КГБ может отреагировать двояко. Он будет вправе написать в моей служебной характеристике, например, так: «Активно занимался разведывательной работой и, несмотря на занятость, выполнял требуемый минимум работы по линии прикрытия».

А может написать и по-другому: «Несмотря на активную работу в резидентуре, не смог наладить отношений с руководством учреждения прикрытия, недорабатывал, имел нарекания…»

Что в данном случае решит мою судьбу? Только личное отношение резидента ко мне, а не сама работа. Чем определяется доброе отношение ко мне резидента? Тем, что мой отец, так же, как и он, генерал КГБ и может, если захочет, навредить самому резиденту, сказав о нем что-нибудь плохое в ЦК или руководству КГБ. И поэтому, скорее всего, резидент изберет первый вариант оценки. В целом же такие расплывчатые критерии, допускающие взаимоисключающие оценки, очень характерны для СССР Они удобны для правящего в нем класса чиновников, получающих возможность из каждого толкования извлекать для себя весьма ощутимую материальную выгоду…

Надев костюм, — а именно в костюме все советские служащие обязаны появляться в посольстве, — я стал спускаться по лестнице. Так уж повелось, что уехать из ТАСС незаметно считалось для нас, разведчиков, неприличным: полагалось зайти в общую комнату и при всеобщем напряженном внимании спросить Алексея д ля проформы, не возражает ли он против моей отлучки и нет ли у него каких-либо поручений. Эта процедура была весьма неприятной и даже опасной, поскольку кругом были агенты КГБ, ловившие каждое твое слово. При необходимости они могли переиначить твой разговор с. Алексеем и изобразить его в резидентуре так: «А Преображенский открыто заявил, что работает в КГБ и считает ТАСС второстепенным для себя!..»

С точки зрения резидентуры это было бы серьезным нарушением для разведчика: расшифровкой своей принадлежности к КГБ под микрофонами японской контрразведки!.. Именно поэтому ежедневное прощание с Алексеем было весьма трудным делом: я не имел права прямо сказать, для чего еду в посольство, когда все остальные продолжают работать. Согласитесь, что, объясняясь с начальством обиняками, человек выглядит довольно глупо.

Но отказаться от этой ежедневной процедуры прощания с Алексеем было нельзя, поскольку он был пожилым и уважаемым человеком, ветераном ТАСС. Разумеется, был он и старым агентом, завербованным КГБ в возрасте чуть ли не четырнадцати лет, в годы войны, когда служил юнгой на грузовом судне заграничного плавания.

Вот и сегодня мы, вдвоем еще с одним разведчиком, также работавшим в ТАСС, виновато крадучись, подошли к столу Алексея. Пригнувшись, чтобы нас не слышали другие корреспонденты-агенты, промямлили что-то насчет того, что нам надо в посольство и не возражает ли Алексей против этого.

Но на сей раз Алексей отреагировал странно. Поднявшись со стула во весь рост и сердито сверкая очками, он нарочито громко, так, чтобы все слышали, воскликнул:

— Что-то в последнее время, ребята, вы мало внимания уделяете работе в ТАСС. Среди дня вдруг срываетесь с мест и мчитесь куда-то. А мы тут за вас вкалываем, выполняем двойную норму! Вас Родина послала в Японию для работы в ТАСС, и ТАСС вам платит деньги. Коллектив журналистов возмущен вашим халатным отношением к делу!..

Этого еще не хватало! Мы стояли молча, не зная, что возразить: ведь каждое слово будет потом тщательнейшим образом оценено и немного изменено корреспондентами ТАСС — так, как они привыкли поступать со статьями из японских газет.

Строго говоря, Алексей был не прав: всех нас послал в Японию не ТАСС и не КГБ, а ЦК КПСС, а эти две организации исполнили роль послушных орудий. Но сейчас дело было не в этом, а в том, что Алексей совершил неслыханное нарушение конспирации, раскрыв перед корреспондентами ТАСС, а главное, перед ушами японской контрразведки, нашу принадлежность к советским разведслужбам. А вдруг после этого МИД откажется продлить нам визы? Нет, Алексея надо наказать! Мы должны подать на него официальную жалобу в резидентуру!..

Так твердо решили мы с напарником, садясь в машины…

Выехав из ТАСС по узкому переулку, мы помчались в разные стороны: у каждого из нас были свои шпионские цела, делиться существом которых друг с другом не принято. Я, например, хотел установить несколько перспективных контактов и отработать наконец проверочный маршрут, который от меня давно требовали в резидентуре.

Перспективные контакты, то есть знакомства с молодыми людьми, не для каких-то сиюминутных целей, а на будущее, устанавливают обычно в университетах. До начала собрания в резидентуре оставалось не так мною времени, всего часа три, и я решил заехать в ближайший — в университет Мэйдзи. Туда можно было домчаться за пять минут по прямой и широкой улице, но я решил все-таки поехать сложным маршрутом, петляя по переулкам, чтобы проверить, нет ли за мной слежки, иначе все мои новые знакомства теряли смысл.

Въехав в густую сеть переулков, с трудом разворачивая машину на крошечных перекрестках, я с горечью размышлял о тяжелой судьбе журналиста в разведке.

Да, в ТАСС нас не любят. Да и за что нас любить? Мы действительно работаем меньше всех, каждый день куда-то уезжаем, вместо того чтобы сидеть за письменным столом.

Кроме того, корреспонденты ассоциируют нас со всей зловещей машиной КГБ, от которой они не видят ничего, кроме зла. КГБ ограничивает их свободу творчества, следит за их личной жизнью, вынуждает становиться агентами. Так что Алексея можно понять, хотя формально он и не прав.

Но и в разведке мы не можем найти защиты от несправедливых нападок, потому что там нас тоже не любят. КГБ вообще ненавидит журналистов за их независимый трезвый ум, тягу к свободе. Совершенно сознательно поэтому он и держит их в кулаке. По этой же причине КГБ презирает также писателей, художников, музыкантов и представителей других творческих профессий. И если сотрудник КГБ выбирает для себя прикрытие журналиста, то эта нелюбовь автоматически распространяется и на него. Чтобы не злить коллег и начальство, журналисту лучше всего вообще перестать писать. Но поступить так — все равно что сказать: «Я, товарищи, на самом деле никакой не писака-журналист, а только им притворяюсь!..»

Так, например, поступил мой напарник по ТАСС. Я же был искренне увлечен журналистикой, люблю писать. Уже опубликованы две мои книги и огромное количество очерков и статей. Странно, правда, что в разведке как бы не замечали этого и, кажется, даже испытывали раздражение по этому поводу. Но ведь я не могу не писать! Однако вынужден работать и в разведке, поскольку иначе не попал бы в Японию. Выхода из этого противоречия нет. В этом и состоит моя трагедия: КГБ не любит журналистов, но и журналисты терпеть не могут сотрудников КГБ. Человек же, который совмещает в себе обе профессии, нелюбим вдвойне…

Итак, я держал путь в университет Мэйдзи. За невысокими соснами уже отчетливо проступал и серые корпуса. Слежки за мной, кажется, не было, и я, облегченно вздохнув, нажал на газ.

Вырулив на широкую Наканодири, я подъехал к университету и быстрым шагом направился к воротам. Автомобиль я спокойно оставил на улице, так как номер на нем был такой же, как у всех японских граждан Вот если бы он был синий, дипломатический, да еще с цифрами «79», указывающими на принадлежность его хозяина к советскому посольству, то любой проходящий мимо полицейский вполне мог заинтересоваться, чем это занимается в университете Мэйдзи советский дипломат. Именно поэтому разведчики-дипломаты стараются в таких случаях запарковать машину где-нибудь подальше, на платной стоянке. Впрочем, один мой коллега прибегал даже, на мои взгляд, к излишним мерам предосторожности, всегда имея в машине запасной пиджак. Выходя, он небрежно бросал его на спинку сиденья, давая понять случайным прохожим и прежде всего полицейским, что отлучился лишь на минуту, а сам уезжает далеко, на другой конец города…

Здесь, в университете Мэйдзи, мне предстояло познакомиться с каким-нибудь умным на вид студентом, чтобы потом начать разработку его как будущего агента советской разведки. Сегодня вечером в резидентуре я должен буду сообщить его имя заместителю резидента и заодно показать, что не без пользы провел день.