ЖИЗНЬ КОНСУЛЬСКАЯ И РЕЗИДЕНТУРСКАЯ

ЖИЗНЬ КОНСУЛЬСКАЯ И РЕЗИДЕНТУРСКАЯ

...Разведчики гордятся, может быть, получают удовольствие от возможности создания своего тайного «я» и иногда уходят из жизни, так до конца и не осознав, что же в действительности они собой представляют.

Ким Филби

Не успел я протереть глаза от первого на шпицбергенской земле сна, как с ходу пришлось окунаться в полярные будни. В консульство явился запорошенный снегом молодой норвежец и попросил оказать срочную помощь в транспортировке своего товарища до баренцбургской больницы. Они шли на снегоходах из Лонгйербюена в Баренцбург, и на подходе к мысу Хеер их застал мощный «заряд». Один из снегоходов потерял ориентацию и свалился в каньон, в результате чего товарищ получил перелом ноги.

Мы тут же связались с нашим хирургом, и через десять минут он, тепло одетый, стоял в вестибюле консульства. Помощь норвежцу была оказана, его прооперировали в нашей больнице, и через некоторое время он выздоровел и был выписан домой.

Это ЧП неприятно напомнило нам о нашей неподготовленности к таким событиям и о том, что парк наших снегоходов требовал срочного ремонта. Предыдущая смена наших товарищей довела их до плачевного состояния, потому что пользовались бензином с октановым числом 76 вместо 95. Экономя на валюте (в Баренцбурге был только 76-й бензин), испортили все двигатели, так что в строю остался всего один снегоход «Ямаха», да и то весьма условно. С этого я и начал свою деятельность на Шпицбергене в качестве резидента КГБ.

С первых же дней своей работы в консульстве я попытался ввести в резидентуре такой же режим дня, которого придерживаются во всём мире: выход на рабочие места в 9.00, работа с документами, беседы, обмен мнениями, постановка задач, перерыв на обед и послеобеденная работа в «поле».

Мои подчинённые как-то нехотя согласились с моим предложением перейти на такой распорядок дня, но возражать не стали. Где-то в уголках их глаз я прочитал: «Давай-давай, усердствуй. Посмотрим, что “запоёшь” через месяц-два».

И действительно, месяц мы как-то продержались, хотя некоторые сотрудники по уважительным причинам частенько запаздывали-таки с утра, а потом ходили по кабинетам как сонные мухи. Когда я спрашивал их, в чём дело, то они, как правило, отвечали, что поздно легли спать.

— Так в чём же дело? — спрашивал я. — Ложитесь раньше.

— Не получается, Борис Николаевич.

Прошла неделя-другая, и я вдруг тоже стал обнаруживать в себе по утрам какое-то недомогание, какую-то характерную слабость в членах, лёгкую одышку. И чем дольше я жил в Баренцбурге, тем труднее становилось вставать с постели.

Я проконсультировался с консулом Еремеевым, и он «популярно» рассказал мне, что мой организм, по всей видимости, начал адаптироваться к «полярке». Вся слабость в чреслах объяснялась всего-навсего нехваткой на Шпицбергене кислорода. Поэтому, если на работе нет срочных или экстраординарных дел, рекомендуется лучше полежать в постели и не насиловать напрасно организм. Организм сам подскажет, когда ему можно выходить на работу.

Такое объяснение показалось мне весьма удобным извинением для нерадивых чиновников. Я припомнил, что сам Леонид Михайлович, вероятно, следуя вышеописанной рекомендации, никогда не появлялся в служебных помещениях консульства раньше 12.00, а уж его-то организм должен был уже приспособиться к коварной «полярке»! Его супруга, подрабатывавшая в администрации рудника, рано уходила из дому, а он после длительных ночных сидений у камина со своей любимой бухгалтершой Натальей отсыпался и отлёживался в постели.

— И когда это состояние слабости исчезнет? — спросил я консула.

— Говорят, адаптация может длиться до двух лет.

— Так к этому времени истечёт срок командировки.

— Ну так её можно всегда продлить, если уж тебе так хочется пройти весь курс адаптации, — предложил Еремеев. — А потом так же болезненно будешь чувствовать себя в Москве, отвыкая от «полярки».

Об этом разговоре я постепенно стал забывать, потому что наступал полярный день, в течение которого солнце немилосердно светит со всех сторон, и ко мне пришла бессонница. Правда, утром-то я кое-как поднимался, но к обеду так уставал, что после обеда приходилось «прихватить» в постели пару часиков сна. Но если ты поспал днём, то ни за что не сможешь сомкнуть глаз ночью. И так «на колу мочало, начинай сначала».

Старый полярник — метеоролог из Мурманска Борис Иванович Синицын тоже советовал не насиловать организм и спать тогда, когда он этого хочет. Признаюсь, я последовал его совету и стал чувствовать себя намного лучше. Правда, иногда приходилось находить себе занятие ночью, которую ночью можно было назвать с большой натяжкой, потому что из-под плотных жалюзи пробивался такой яркий солнечный свет, которого нет в самый яркий солнечный день в Африке.

Потом я пришёл к выводу, что требовать соблюдения режима дня в условиях, когда главной задачей является решение вопроса о выживании, было бы неразумно. Выполнение самой простой бытовой задачки, о которой на материке вообще не задумываешься, требует на Шпицбергене зачастую колоссальных затрат энергии и времени. Отвести ребёнка в детский сад, когда ветер со снегом сбивает тебя с ног, — это уже подвиг.

Я снял с повестки дня требование о соблюдении европейского режима дня и настаивал только на том, чтобы порученная работа была сделана в срок и качественно. Это не у всех получалось, для некоторых вообще «упорный труд был скушен», но в целом точку удалось «раскачать», и определённые положительные сдвиги всё-таки стали постепенно ощущаться.

Наши опасения не оправдались: Э. лучше работать не стал.

Шпицбергенская разведывательная проблематика входила составной частью в глобальную Арктическую тему, поэтому мы внимательно отслеживали всё, что происходит на архипелаге в части экономической, экологической и научной, и докладывали об этом в Центр. Естественно, мы зорко следили за тем, чтобы с норвежской стороны не наблюдалось поползновений к использованию территории архипелага в военных целях, в интересах НАТО. В начале 90-х годов проблема военного использования Арктики стояла уже не так остро, как в 70—80-х годах, но окончательно с повестки дня ещё не снималась.

Шпицберген с точки зрения условий оперативной работы — даже не большая, а маленькая деревушка, в которой всем обо всём известно, поэтому настоящей агентурной работы мы на архипелаге не вели. Все наши связи и контакты были официальными и дружескими. Другими в «полярке» они просто быть не могли. Причём переход от знакомства к дружбе там был намного короче, чем в той же Норвегии, Швеции или Дании. Человек там не знает, когда сможет увидеться со своим знакомым следующий раз, поэтому ценит представившуюся возможность пообщаться и посплетничать за стаканом пива, рассказать и одновременно услышать что-то для себя новое, познавательное.

Оперработник заявил контакту; что наши компетентные органы не занимаются компрометацией иностранных граждан, а сообщённых контактом данных пока для этого недостаточно.

Парадоксально, но факт, что, работая на «краю Ойкумены», я значительно чаще встречался с крупными политическими деятелями, нежели когда я работал в скандинавских столицах. Причём если в Копенгагене или в Стокгольме я и сталкивался раз в год лицом к лицу с местным членом правительства, то только для того, чтобы перевести ему с русского языка фразу посла или пожать на приёме руку. Не больше того.

На Шпицбергене же я регулярно, не реже раза в месяц, имел возможность иметь в качестве своего собеседника либо министра труда Норвегии, либо председателя внешнеполитического комитета стортинга[67], либо председателя парламентской группы партии центра, либо ещё какую-нибудь важную персону с политического Олимпа Осло. Многочисленные делегации из норвежской столицы, выполнив свою миссию в Лонгйербюене, считали своим непременным долгом посетить советские посёлки и воочию убедиться, чем мы живём, дышим, как сотрудничаем с сюссельманом, какие проблемы решаем.

Беседы, как правило, получались интересные, содержательные и достаточно длительные. Консул и я не скупились на угощение, поэтому приёмы проходили на «высшем уровне» с обоюдной пользой для всех участвующих сторон.

Источник сказал объекту: «Здравствуй, Джонсон», на что последний ответил: «Здравствуй, источник».

Запомнился единственный за мою командировку «большой» приём по случаю 74-й годовщины Октябрьской революции. Советского Союза уже не было, но консул решил, что приём нужно было проводить все равно, потому что «не проводить неудобно». Поскольку другого государственного праздника у новой России ещё не было, то воспользовались старым. Где можно было проводить приём в государственный праздник страны, которой уже не было? Только на Шпицбергене.

В Лонгйербюене уже был новый губернатор О. Блумдаль, и мы с нетерпением хотели посмотреть на него вблизи, познакомиться как следует и установить по возможности дружеский контакт.

Новый сюссельман не разочаровал наших ожиданий. Он прибыл в сопровождении большой делегации на собственном корабле. В тёмную полярную ночь в консульство ввалилась толпа празднично одетых сотрудников конторы губернатора, администрации «Стуре Ношке», пастор Бъёрн (Миша) Сёренсен с супругой, врач, горный мастер и многие другие члены лонгйер-бюенского общества с жёнами, а также высокопоставленная делегация норвежского МИДа во главе с послом по особым поручениям Яном Арвесеном.

Боже мой, что это был за приём! Было великолепное угощение, спичи и ответные тосты, танцы русские в исполнении переводчика Сверре Рустада, танцы норвежские в исполнении дипломатов консульства, танцы общие с песнями и без оных. Сам сюссельман пустился в пляс и так «оторвал» «цыганочку» с женой директора рудника Натальей Соколовой, что сразу завоевал все симпатии русской части.

Посол по особым поручениям Арвесен, не желая отставать от Блумдаля, расстегнул фрак, сбросил его на пол и стал на коленях делать «выход» перед покорившей его женой секретаря консульства Аллой Таратенковой. Это было что-то!

Стены дрожали от украинских, русских и норвежских голосов, подхвативших «Катюшу», а потом «Из-за острова на стре-ясень», а пол гудел от дружного топота более сотни ног, вот-вот готовый провалиться. Во всём была такая искренняя непосредственность, такая истовая упоённость, что мне почему-то пришла в голову гоголевская сцена из «Мёртвых душ» с описанием провинциального бала у губернатора и крылатая фраза классика: «...И пошла плясать губерния!» Но сам я тоже находился под влиянием охватившего всех настроения.

Вероятно, мы все присутствовали на последнем приёме в российском загранпредставительстве по случаю годовщины революции...

Время было глубоко за полночь, но никто из гостей не хотел уходить. Пришлось сюссельману употребить власть и напомнить гостям о долге вежливости. Разгулявшиеся «норги» стали нехотя одеваться, а когда настала минута прощания, сердце главного врача лонгйербюенской больницы не выдержало, и он стал опять раздеваться. Он поверил шутливой фразе Еремеева о том, что желающие могли остаться в консульстве на всю ночь.

— Я не хочу уезжать домой! Я хочу остаться с моими русскими друзьями! — заявил он, чуть не плача.

Его, как ребёнка, пришлось уговаривать старшему полицейскому Юнссону и заботливой супруге.

Норвежцы пригласили нас на ответный приём, традиционно устраиваемый губернатором в предрождественские дни. На этот приём наша делегация приехала с подарками, заранее зная, что норвежцы тоже приготовили подарки для нас. Приём этот проходил в аналогичной дружеской и непринуждённой обстановке, все много пели, танцевали и веселились от души.

Вспомнив новогодние вечера в посольствах в Копенгагене и Стокгольме, я придумал несколько юмористических сценок-рассказов, перевёл их на шведский язык и выступил с ними перед норвежцами. Рассказ был выдержан в документальнотелеграфном стиле: я пародировал переписку губернатора с Осло по вопросам взаимоотношений с русскими на Шпицбергене и сорвал громкие аплодисменты. О моём выступлении на приёме узнал убывший уже со Шпицбергена Л. Элдринг и попросил меня прислать ему текст в Осло. Норвежцы потом рассказывали, что рассказ был «пущен» им по сотрудникам министерства юстиции и имел успех.

Вообще в полярной обстановке, вдали от мировой цивилизации, обычные вещи и события приобретали на Шпицбергене несколько иную, более эмоциональную, что ли, окраску. Помнится, вместе с курирующим руководителем Центра, приехавшим в командировку на Шпицберген, мы прилетели в посёлок Пирамида и пошли знакомиться с местными достопримечательностями.

Заглянув в тепличное хозяйство, мы обнаружили там двух молодых американцев, о чём-то оживлённо беседующих на интернациональном языке жестов с хозяйкой теплицы.

Последняя увидела нас и с радостным лицом бросилась к нам навстречу:

— Как хорошо, Борис Николаевич, что вы появились у нас! Помогите нам объясниться с американскими господами.

Мы с моим спутником подошли к насторожившимся «янки» и представились: вице-консул такой-то и ответственный сотрудник МИДа СССР такой-то. Реакция американцев была не совсем обычной. Засмущавшись, они сунули нам свои визитки и быстро ретировались в гостиницу. Вероятно, перед поездкой на архипелаг они довольно много наслушались о «тотальной системе слежки за иностранцами в коммунистической России» и приняли наш визит в Пирамиду на свой счёт. Не знаю, с какой миссией они оказались в засыпанном снегом советском посёлке на Шпицбергене, но на их визитках было указано, что являлись членами Географического общества США, филиал в Калифорнии.

Был я свидетелем ещё одного странного визита американцев в Пирамиду: под видом туристов прибыли довольно компетентные специалисты в области угледобычи из транснациональной компании «Назерн Рисосез Лимитед» с филиалами в Пасадене (США), Лондоне и Брюсселе. Их всю ночь «развлекал» директор рудника

Август Петрович Назаренко, чем вызвал серьёзные нарекания со стороны своей строгой супруги. Но ни одной коммерческой тайны он «янки» так и не выдал. Август Петрович, чистой воды украинец, круглый сирота, воспитанный в Сибири в немецкой семье, был настоящим стойким большевиком.

А в Баренцбурге однажды появился сотрудник Информационной конторы США из Тромсё некто Джордж М. Уайт и запросился ко мне на приём. Из беседы с ним я так и не смог составить мнение о целях его визита на Шпицберген, хотя некоторые догадки на этот счёт, естественно, были. Достаточно вспомнить, что Тромсё находится в непосредственной близости к Мурманской области, и какую информационную контору надо было содержать американцам при наличии посольства в Осло и нескольких консульств в других крупных городах страны, догадаться было несложно.

Как видишь, дорогой читатель, я не смогу поведать тебе о крутых шпионских делах, о вербовках ценной агентуры среди сотрудников конторы губернатора, о добыче сверхсекретных материалов НАТО, о подставах на заимках для звероловов, тайниковых операциях в каньонах ледника Ломоносова и тому подобной романтике. В этой командировке я во многом уподобился учёному с более-менее широкими познавательными интересами и только искал носителей интересующей меня информации, чтобы в невинном разговоре «снять» с него недостающий фрагмент и вставить его потом в мозаику информационного сообщения в Центр.

В связи с новыми требованиями информацию с контакта пришлось «снимать» не «втёмную», а «втрезвую»[68].

Не надрывались мы и над контрразведывательным обслуживанием рудника. Новые времена принесли всё-таки некоторые положительные изменения, и мы теперь не приходили в истерику оттого, что какой-то шахтёр завёл дружбу с норвежцем или, на худой случай, попросил политического убежища в Лонгйербюе-не. В конце концов, это касалось только самого перебежчика, его рудничного начальства и консульства. К КГБ и вопросам безопасности это не имело никакого отношения, если, конечно, перебежчик не обладал государственными секретами. Но таких людей в Баренцбурге и Пирамиде не было.

Моему предшественнику чуть не прервали карьеру за то, что какой-то метеоролог сбежал к норвежцам и попросил у них политического убежища. Два года спустя, уже при мне, аналогичный случай не только не «потянул» на драму, но с трудом завершился как самый бездарный фарс.

Как-то мне позвонил директор рудника Соколов А.С. и прерывающимся от волнения голосом доложил, что из поездки в Лонгйербюен не вернулся некто Романов. Этот житель Полтавщины, физически малоразвитый, оказался не подготовленным к труду шахтёра, постоянно прихварывал и не выходил на работу. Руководство рудника перевело его в подсобное хозяйство — «Скотланд-Ярд» — скотником. Скоро он стал предметом насмешек со стороны «настоящих» мужчин и загрустил.

Во время поездки в Лонгйербюен он обратился в контору губернатора и попросил там политического убежища, поскольку не смог в Баренцбурге «реализовать своё право на труд». Мы связались с Элдрингом, и тот подтвердил, что Романов находится у них и что его ходатайство направлено на рассмотрение министерства юстиции Норвегии!

— Господин Элдринг, — сказали мы сюссельману подружески, — вы можете поступать, как вам заблагорассудится, но уже прошли те времена, когда можно было бежать из России под надуманным или реальным предлогом политического преследования. Если вы дадите вид на жительство Романову, завтра к вам прибежит десяток подобных, потому что ситуация экономическая в стране и в посёлке тяжёлая.

Прошло два дня, и вертолёт сюссельмана доставил Романова на Финнэсет и улетел. Романов, как ни в чём не бывало, дошёл пешком до своего общежития и завалился спать. Отоспавшись, он заявился в консульство отметить своё возвращение, а потом отправился рассказывать о своих приключениях в Лонгйербюене товарищам по работе. Самым важным событием за эти дни для Романова явилось получение карманных денег от сюссельмана в сумме 700 норвежских крон и возможность «от пуза» напиться кока-колы.

В. пока не нашёл достаточных оснований для отказа от сотрудничества, поэтому деньги был вынужден взять.

— Парни, у меня до сих пор в животе от неё урчит, — горделиво рассказывал несостоявшийся политэмигрант любопытным коллегам в общежитии.

Следующим самолётом его отправили домой в уже самостоятельную Украинскую республику.

Правда, «романтизма» в этой скучной работе нет. Поэтому я предлагаю оставить тему шпионажа—надеюсь, я удовлетворил твой ненасытный аппетит, читатель, в предыдущих главах, посвящённых Дании и Швеции.

* * *

В условиях Шпицбергена снегоход играет ту же роль, что и автомобиль на материке. Он — основное транспортное средство и для решения бытовых и оперативных вопросов, а также и для отдыха. В консульстве в скутерной стояло несколько снегоходов «Ямаха», но исправен из них был только один — консула. Остальные шесть снегоходов, принадлежащих резидентуре, находились в жалком состоянии, заезженные до предела нашими предшественниками по работе.

Первым делом мы принялись за восстановление нашего парка снегоходов, благо наш шифровальщик оказался мастером на все руки и большим энтузиастом мотоциклетного спорта. В техническом отношении двигатель снежного скутера мало чем отличается от мотоциклетного, поэтому ремонт «ямах» нам обошёлся практически бесплатно. Запасные части к ним продавались в Лонгйербюене, так что скоро вся резидентура и члены наших семей стали выезжать сначала на короткие прогулки вокруг Баренцбурга, а потом и в Лонгйербюен.

Ощущение езды на снегоходе не передаваемо. Облачившись в непродуваемые комбинезоны, перчатки, валенки, шлемы и маски, обыкновенный жалкий пешеход превращался в гордого наездника, эдакого рыцаря снежных просторов. Мчишься по замерзшему заливу со скоростью 70—80 километров в час, затаив дыхание, «проглатываешь» расстояние, ныряешь с замершим сердцем в глубокий каньон, и, обозревая бесподобную снежно-голубую панораму, вдруг обнаруживаешь, что внутри тебя начинает рождаться песня, возникает состояние эйфории и лёгкого, как от шампанского, возбуждения. Блеск!

Наши отремонтированные «ямахи» скоро стали предметом зависти рудничных. Японские машины значительно превосходили отечественные «бураны», тяжёлые и неуклюжие изделия, сконструированные ещё в начале 50-х на базе финских скутеров. И хотя они были старенькими, а наше снаряжение не настолько красочно, как у норвежцев, мы всё равно выделялись на фоне «серой действительности» и служили причиной разных досужих домыслов и пересудов.

Передвижение на снегоходах и вообще выезды в горы или на рыбалку на озёра требовали соблюдения мер предосторожности. Мы брали с собой в обязательном порядке карабины с запасом амуниции, ракетницу и рацию. В окрестностях посёлков с марта начинали бродить белые медведи, и встреча с ними не сулила ничего хорошего. Мне лично ни разу не «посчастливилось» встретиться с белым медведем, но почти ежедневно появлялись сообщения о том, что белый медведь учинил разгром той или иной зимовки, зашёл в посёлок или даже совершил нападение на одиноких туристов.

По выходным вместе с метеорологом Синицыным, директором шахты Соколовым мы отправлялись на подлёдный лов шпицбергенского гольца. Местом нашего отдыха выбирали либо озеро Ледяное, куца сползал мощный красивый ледник и где дирекция рудника устроила себе нечто вроде дачи, и озеро Линнея, неподалёку от которого находились мыс Старостина и радио «Ис-фьорден» — метео- и радиостанция норвежцев, которая, наряду с выполнением своих прямых функций, осуществляла, по нашим предположениям, задачи отслеживания за передвижениями судов Северного ВМФ.

Мы брали с собой шахтёрские «тормозки» — наборы съестных припасов — и на целый день выбирались на лёд. Уловы были не очень впечатляющими, потому что из одной лунки можно было максимум выловить одного-двух гольцов весом не более 150—200 граммов, а просверлить лунку в полутораметровом слое льда было не очень приятным занятием. Но впечатлений от самого похода хватало надолго.

Однажды в апреле вместе с несколькими сотрудниками рудника я отправился на неизменном «Гурееве» в район Земли Оскара Второго. Вертолётчики рассказывали, что в заливах появилось много всякой живности, в том числе и моржей, которых в этих краях не видели давненько. Отовсюду сползали ледники, вскрывался лёд в заливах, и мы медленно пробирались сквозь льдины, держа курс на вершину горы Эльйхорнет. Изредка мимо нас на льдинах проплывали грязно-серо-коричневые морские зайцы с белоснежными, только что народившимися детёнышами.

Мы вошли в бухту Буре, в которую вместе со льдом вползал густой туман, и скоро буксир упёрся носом в сплошную кромку льда. Впереди в метрах трёхстах—четырёхстах у самого берега чернели две или три огромные неподвижные туши. Главный инженер Воронуха прицелился карабином в одно из этих пятен, но начальник горноспасательного отряда Павел Сериков, «делавший» уже вторую «полярку» на Шпицбергене, отвёл дуло в сторону:

— Не советую вам тревожить зверя. Да и сюссельман не похвалит за раненого моржа. А убить его из этой «свистульки» всё равно не сможем. Да и зачем? Давай сходим посмотрим.

Павел спустил верёвочный трап и спрыгнул на лёд.

— Ну что же вы? Идёмте!

— Нет уж, — отмахнулся главный инженер, — я посмотрю лучше на тебя.

Павел довольно уверенно шёл по толстому льду, а мы остались на палубе, ожидая, как морж среагирует на приближение человека.

Когда до моржа оставалось метров тридцать или сорок, мы услышали характерный рёв, словно где-то рявкнул гудок буксира. Павел остановился и замер. Мы видели, как моржиха заслонила собой детёныша и заняла угрожающее оборонительное положение. Неожиданно она сползла со льдины в воду и исчезла. Павел не стал дожидаться её появления из полыньи где-нибудь совсем рядом с собой и поспешил обратно к нам. Он пробежал большую часть разделявшего нас расстояния, когда сзади него из-подо льда возникла усатая боцманская морда. Хорошо, что других водных разводий на его пути больше не оказалось.

— Видал? — торжествующе воскликнул Павел Воронухе, вскарабкиваясь на борт буксира.

— Да-а-а, с такой дурой лучше не связываться.

Мы постояли некоторое время у кромки льда, убедились, что моржиха вернулась к детёнышу, и пошли обратно. Нам предстояло стать на якорь, добраться на шлюпке до берега и пешком пройти километра два-три по тундре Эрдмана и разыскать озеро с одноимённым названием. Ходили слухи, что в озере видимоневидимо гольца.

Воронуха предпочёл остаться на борту «Гуреева», а директор Соколов, Синицын, Павел и я сошли на берег. Уже наступила короткая весенняя ночь, и через высокий перевал мы шли в сумерках. Впереди шёл Синицын, за ним — Павел, потом — Соколов и в конце цепочки я. Несмотря на то что я шёл последним, я так же быстро выдохся, как и впередиидущие. И немудрено: мы проваливались в мягкий снег по пояс и были вынуждены идти след в след, постоянно меняясь местами в цепочке.

Судя по карте, мы должны были уже подойти к озеру, но кругом была плоская равнина и никаких намёков на берега и характерное углубление не было. Сбиться с курса было довольно трудно, потому что слева шла высокая горная гряда, а уйти вправо нам мешало море. Мы шли уже больше часа, а озера всё не показывалось. Наконец кто-то предложил сделать привал. Мы в изнеможении легли на спину около какой-то скалы и посмотрели на небо.

— Ребята, а уже понемного светает, — заметил Синицын.

И точно. Через минут пять—семь воздух вокруг нас окрасился розовыми лучами находившегося ещё за горизонтом солнца. От первобытной тишины звенело в ушах. И вдруг звона в ушах прибавилось. Я прислушался: писк-звон то пропадал, то появлялся снова в типичном ритме полёта подмосковного комара. И вдруг прямо на нос мне сел... комар! Ничего себе: на Шпицбергене повсюду ещё лежит толстый слой снега, весна только начинает себя показывать, а в тундре появились уже комары.

А солнце между тем уже показало свою шапку над горной грядой, и тишину тут же нарушило пение жаворонка. Нет, конечно, это был не жаворонок, а шпицбергенская пеночка — первый вестник весны, возвратившийся из тёплых краёв. Её песню подхватила подруга, другая, третья, и вот воздух наполнился многоголосым щебетанием, похожим на щебетание стрижей или ласточек над куполом старой церкви.

Солнце уже поднялось окончательно, и, осмотревшись, мы двинулись в путь, сверяясь с картой. Наконец мы увидели, что местность стала понижаться.

— Борис, давай бури. Это лёд, — приказал Соколов.

Синицын снял с плеч бур и резво воткнул его в снег. Скоро он уперся в твёрдое покрытие и стал пробуксовывать. Синицын вынул бур, и на снег упали чёрные комочки грунта.

— Какое озеро, мы бурим тундру. Боря, смотри, в лицо брызнет нефть, — пошутил Павел Сериков.

Синицын сделал ещё несколько попыток бурения, но везде натыкался на грунт.

— Так где же это чёртово озеро Эрдмана? — взмолился Соколов.

Все молчали. Судя по окружению, озеро было рядом, но до льда и до воды мы так и не добрались.

— Надо уже возвращаться. Прошло четыре часа, как мы ушли. Воронуха, наверное, уже беспокоится.

Мы тронулись в обратный путь и, с трудом волоча ноги, ежечасно отдыхая, еле «приволоклись» до шлюпки. По палубе «Гуреева» нервно шагал Воронуха, в голове которого, возможно, зародилась не одна «дурная» мысль о причинах нашего долгого отсутствия. Тут же на море обрушился «заряд», и «Гуреев» с Воронухой исчезли из вида.

Наше полусуточное путешествие не увенчалось успехом. Но озеро Эрдмана было через две недели обнаружено с воздуха по характерному пятну. На льду озера тоже появились полыньи. Голец там действительно был, но не в таких уж фантастических количествах, как мы ожидали.

А ночной поход по тундре Эрдмана и встреча шпицбергенского рассвета навсегда остались в моей памяти.

Арктика не любит шуток и самонадеянности. Она постоянно напоминает о себе людям, заставляет их быть собраннее, внимательнее, всегда готовыми к неожиданностям. Шпицбергенская «полярка» и нам подбрасывала сюрпризы, которые, к счастью, заканчивались благополучно. По отношению к некоторым другим полярникам, к сожалению, этого сказать нельзя.

Не заживающей до сих пор раной стала гибель двух вертолётчиков, вызванная аварией управляемой ими машины. Это случилось в марте, особенно богатом оттепелями, метелями и неожиданной сменой погоды. В этот день прилетел из Москвы самолёт. Он привёз с материка новую смену шахтёров и должен был забрать с собой тех, у кого срок командировки на Шпицбергене кончился. Три вертолёта то и дело поднимались с аэродрома Лонгйербюен и брали курс то на Пирамиду, то на Баренцбург, развозя людей и грузы, стараясь сделать своё дело в срок, чтобы не задержать вылет рейса.

Все экипажи, набранные из Липецка, Воронежа, Тамбова и Ярославля, получили достаточный опыт работы в арктических условиях и уверенно летали практически по всему периметру архипелага. Вертолёты, как утверждали, были далеко не новыми, они побывали в боевых действиях в Афганистане, но свой ресурс ещё не исчерпали. Одному из экипажей предстояло сделать последнюю ходку в Пирамиду и забрать там последнюю партию горняков. При заходе на вертолётную площадку, расположенную на самом краю бухты Мимер, обрамлённую со всех сторон крутыми отвесными горами, их застала первая волна «заряда», выпущенной из «небесной пушки» снежной «шрапнели», в которой сразу теряется видимость и визуальная связь с землёй. Сделав слишком крутой вираж, вертолёт задел лопастью скалу и рухнул на лёд. Погибли двое членов экипажа, молодые и весёлые ребята. Баренцбург и Пирамида долгое время пребывали в трауре.

В августе в консульство позвонил Назаренко А.П. и попросил меня срочно прилететь в Пирамиду в связи с несчастным случаем, в результате которого погиб сорокашестилетний начальник порта. В несчастный случай был замешан финский гражданин, и прежде чем на месте трагедии должна была появиться норвежская полиция, нужно было попытаться провести собственное расследование. Не скрою, на беспристрастное отношение сотрудников конторы губернатора априори мы не очень-то надеялись.

Обстоятельства гибели начальника порта были совершенно нелепыми и тривиальными. Накануне в порту Пирамиды неожиданно появилась иностранная яхта, управляемая двумя финскими гражданами. На небольшом судёнышке, оснащённом, правда, самым современным навигационным оборудованием, финны прошли Балтийское и Северное моря, обогнули Скандинавский полуостров и благополучно пересекли океан. Радость от свершения такого подвига была, очевидно, непомерной, и они пригласили к себе на борт начальника порта, бывалого ленинградского моряка и портовика и других сотрудников причала.

Известно, как относятся к спиртному финны и русские. А когда нужно было отметить благополучное завершение перехода из Хельсинки в Пирамиду, то интернациональная спайка превратилась в опасную смесь. Очевидцы утверждали, что выпито было много. Все участники дружеской попойки разошлись по домам, кроме начальника порта, который жил в квартире тут же на причале. Утром он не вышел на работу, а когда пришли проверить, не ночевал ли он на борту яхты, то там его не оказалось. Полусонные и пьяные вдрызг финны ничего толкового насчёт своего ночного гостя сказать не могли, но, судя по всему, какую-то мрачную информацию, несмотря на незнание обеими сторонами общего языка коммуникации, до наших портовиков они донесли. И тогда вызвали представителя консульства.

Когда я прилетел и сразу же прошёл на причал, финны спали мёртвым сном. В каюте резко пахло алкоголем, на полу повсюду валялись пустые бутылки, а на неубранном столе засохли остатки скудной закуски.

Не церемонясь, я растолкал спящего финна и усадил его за стол.

— Где начальник порта? — спросил я его в упор на шведском языке.

Финн долго осмысливал вопрос, раскачиваясь всем туловищем взад-вперёд, потом сморщил своё и без того смятое лицо и заплакал. Я не стал наседать на него и дал выплакаться. Несколько успокоившись, финн, владелец яхты, заплетающимся языком поведал следующую историю.

После того как все гости ушли с яхты, начальник порта сбегал к себе домой и принёс новую бутылку водки. Когда она была опорожнена, второй финн не выдержал и ушёл спать (он и при моём появлении не пришёл ещё в себя и храпел за ширмой). Начальник порта, крупный упитанный мужичина, более-менее держался на ногах и был чрезвычайно возбуждён. Скоро он объявил финну, что ему жарко, и стал раздеваться.

— Пойдём выкупаемся и охладимся, — позвал он финна.

Несмотря на август, температура воды в заливе Мимер была не выше 2—3 градусов, и финн, естественно, стал отговаривать своего русского друга от этой затеи.

Уже стоял полярный день, и вовсю светило солнце, и финн видел, как русский друг сиганул с борта яхты в воду и на некоторое время исчез под водой. Потом он вынырнул, закричал от пронзившего всё тело холода и стал цепляться руками за трап. Но трап торчал над водой на сантиметров 40—50, и обезумевший от холода начальник порта не мог никак достать его рукой. Тогда финн якобы протянул ему руку, чтобы помочь выбраться из воды, но тот был очень тяжёлым, и вытащить его из воды не было никакой возможности. Так они пробарахтались минуты две-три, а потом рука начальника порта выскользнула из руки финна, и человек ушёл навсегда под воду.

Финн якобы стал звать людей на помощь, но никто его не услышал. Обессиленный и потрясённый случившимся, он заснул и больше не просыпался до того самого момента, пока его не растолкал советский вице-консул.

Финн сидел за столом и растирал ладонью слёзы по лицу, а я думал о том, как глупо может кончить жизнь человек вдали от родины, от семьи, пославшей его на заработки.

Начальника порта искали, но, учитывая глубину моря, сильное течение и время, прошедшее с момента его гибели, поиски скоро за бесполезностью прекратили. Потом прилетел вицегубернатор Вейдинг с полицейскими и провёл обстоятельное расследование случившегося. Так же как и мы, норвежцы пришли к заключению, что произошёл несчастный случай.

...Мы не остановились на достигнутом и приступили к ремонту находившегося в нашем распоряжении морского катера— также доведенного нерадивыми пользователями до аварийного состояния. Приближалось лето, и катер при отсутствии снега должен был решить насущные проблемы связи с норвежским посёлком и попутно доставить нам массу радостей. В противном случае мы должны были всё время ориентироваться на единственный в Баренцбурге кораблик — портовый буксир «Гуреев» — и вертолёты треста, которые наши планы, естественно, в расчёт не принимали и ходили в Лонгйербюен, когда это вызывалось исключительно потребностями дирекции рудника.

В июне, после длительных мучений, мы кое-как отремонтировали шведский двигатель катера, «словили» кран и спустили с его помощью наш «крейсер» на воду для проведения пробных испытаний. Испытания прошли более-менее удовлетворительно, и мы запланировали в ближайшие выходные поход к мысу Старостина. Это была наша вторая маленькая победа над разрухой и бесхозяйственностью. Арсенал оперативной техники пополнился важным средством передвижения, и мы с возросшим оптимизмом смотрели в наше полярное будущее.

Оперативная техника облегчает работу мозга оперработника наполовину: она позволяет не запоминать ответы источника.

А между тем по мере развала государства мы на Шпицбергене испытывали лишения в части поддержания связи с материком. Магнитная шапка над Северным полярным кругом блокировала слабые радиосигналы старенькой посёлковой радиостанции, и мы неделями сидели без связи с Москвой. Наиболее срочные телеграммы приходилось в закодированном виде посылать по телефаксу в наше посольство в Осло. Двойная шифровка вызывала досадные накладки и недоразумения.

В конце 1991 года прервалась авиасвязь с Мурманском и Москвой. Регулярные — раз в две недели — полёты самолётов «Аэрофлота» стали не под силу тресту «Арктикуголь» в силу дороговизны аренды. Рудник лишился возможности вовремя заменять смены шахтёров, а консульство — курьерской связи. Декларированные новой властью хозрасчёт и самостоятельность предприятий выходили нам всем боком.

Мириться с такой ситуацией было уже невозможно, и «Арктикуголь» решил вернуться к старой практике использования пароходов. Первый пароход из Мурманска шёл в разгар «полярки» четверо суток — было вообще удивительно, как он дошёл и не вмёрз во льды, и его прибытие в Баренцбург совпало с моим 50-летним юбилеем. Капитан парохода отказался входить в покрытый толстым льдом Грён-фьорд и бросил якорь у входа в залив, у кромки Ис-фьорда, где вода была ещё чистая ото льда.

Выгрузка и погрузка на пароход с помощью зависавших над палубой вертолётов в условиях крепчайшего мороза и тёмной полярной ночи превратилась в героическую эпопею. Капитан судна дал указание машины не останавливать, и пароход не стоял неподвижно на месте, а всё время маневрировал. Но и это не помогло, и пароход всё-таки сковало льдом. Лёд вокруг парохода пришлось подрывать, но для этого потребовалось разрешение сюссельмана. В ночной кутерьме в воду попало несколько пассажиров, но их, слава богу, удалось спасти.

Прибывшие в консульство дипкурьеры не попадали зубом на зуб от холода и затравленно озирались по сторонам, ожидая с нашей стороны какого-нибудь подвоха. Когда их отпоили «баренц-бургским грогом», они произнесли только одну фразу: «Никогда больше ногой на Шпицберген» — и чуть не разрыдались.

Весь мой юбилей прошёл под знаком отправки парохода, и от стола отходил то один гость, то другой, чтобы тоже подключиться к подвигу.

А подвигам в нашей русской жизни действительно всегда есть место.

Прав был классик — он как в воду глядел.

Воду Гренландского моря.

В этой связи вспоминается следующий характерный для первых лет «демократии» эпизод. В Баренцбурге одним ранним мартовским утром 1991 года случился переполох. Без всякого предупреждения в порт прибыл огромный — водоизмещением 80 тысяч тонн — ледокол! Спустя час в консульстве появился его бравый капитан, чтобы засвидетельствовать нам своё почтение, с одной стороны, и объяснить причину нежданного визита — с другой.

Оказалось, что Мурманское пароходство, получив самостоятельность, решило немедленно ею воспользоваться в самых благородных целях — заработать для порта и его акционеров валюту.

— Ну и что? — спросили мы недоумённо капитана.

— Как что: у нас ледокол, у вас — лёд. Мы готовы...

— Позвольте, позвольте. То, что вы готовы колоть лёд, у нас сомнений нет. А для кого вы хотите его колоть?

— А разве Баренцбургу не нужно?

В ответ мы дружно расхохотались, а капитан укоризненно посмотрел на нас, принимая, вероятно, за слабоумных.

— Да у нас не то что оплатить ледокол, нам не на что купить... — И директор рудника стал перечислять, на что у него не хватает средств.

— Вы бы спросили нас по радио, прежде чем заходить, — посоветовал консул Еремеев.

— А норвежцы? Может, им нужно? — не совсем уверенно спросил капитан ледокола.

Мы позвонили в контору сюссельмана и поинтересовались, не нужен ли им ледокол.

—А зачем?—удивился губернатор. — Во-первых, навигация у нас начнётся в мае, и к этому времени лёд в заливе вскроется, а во-вторых, откуда у вас появился ледокол?

Мы объяснили откуда, и сюссельман проникся к русскому капитану жалостью, но помочь делу ничем не мог.

— Ну так что будем делать? — спросил Еремеев затихшего капитана.

— Да ничего. Придётся возвращаться домой. А давайте я вас прокачу на ледоколе. Посмотрите, что это за зверь и как он ходит во льдах.

— С удовольствием.

Мы быстренько собрались и поехали в порт. По льду перешли до середины залива и с трудом поднялись на высоченный борт ледокола. Тут же прошли в огромную рубку, и капитан дал команду «вперёд». Машины послушно заработали, и несколько тысяч лошадей стронули огромный утюг с места. «Утюг» наползал тупым носом на лёд, подминал его всей своей тяжестью под себя, хрустел, проглатывал и выплёвывал мокрую кашу за кормой.

Слов нет! Впечатление было сильное. Мы убедились, что техника работала отлично.

Только попала она в дурные руки.

Мы «прокатились» туда-сюда по Грён-фьорду и пожалели, что ледокола не было в ту драматическую февральскую ночь, когда он действительно был нужен.

На душе после ухода ледокола было смурно. Если у нас будет такой капитализм, то хорошего для страны он ничего не принесёт.

Я как в воду Ледяного фьорда смотрел!