СПЕЦИАЛЬНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
СПЕЦИАЛЬНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
Весть о начале войны застала Гайдара за письменным столом.
Задолго до войны Гайдар писал, что тот год и день, когда напряженную тишину тысячеверстной западной границы разорвут первые залпы вражеских батарей, — год и день и час не отмечен еще черной каймой ни в одном из календарей земного шара.
Но он знал, что год этот будет, день возникнет и час придет. Ибо динамит не может долго лежать в пороховых складах без того, чтобы не взорваться. И вот пришел этот час, этот день — 22 июня и год — 1941?й.
Гайдар понимал, что началось сражение, равного которому еще никогда не было на земле, а может быть, больше никогда и не будет. Он уверен, что враг будет разбит, разгромлен и уничтожен. Этого врага, он, старый командир, знал давно и к смертному бою с ним готовился.
Война не застала Гайдара врасплох, ему было ясно, что надо делать. На другой же день утром он туго затянул широкий солдатский ремень, одернул гимнастерку и пошел в Красногвардейский военкомат.
Возвратился из военкомата хмурый: в армию его не брали.
Гайдар настаивал, требовал, но ответ был прежним, и он снова шел в военкомат.
Да, Гайдар очень хотел быть рядом с Васькой и Петькой, Борисом Гориковым, Наткой Шагаловой — с теми героями своих книг, которые уже подросли и теперь стали наверняка храбрыми солдатами.
А из Москвы на запад уходили длинные эшелоны. Уходили туда, где отважная Красная Армия сражалась с вероломным врагом, и соседские ребята громко распевали старую знакомую песню на новый лад:
«Если завтра война», — так мы пели вчера,
А сегодня война наступила,
А когда подошла боевая пора —
Запеваем мы с новою силой…
Гайдар видел, как по ночам над Москвой ослепительно вспыхивали огни прожекторов, грозно грохотали орудия зенитчиков. Утром он слышал слова знакомой военной команды — это проходили батальоны народного ополчения. Днем прощался со старыми друзьями, которые уезжали военными корреспондентами на фронт.
И снова шел в военкомат, потом в Союз писателей и в Центральный Комитет комсомола. Ему снова и снова отказывали, но Гайдар не сдавался. Наконец 14 июля он получил бумагу, в которой было написано:
«В военкомат Красногвардейского района г. Москвы
Тов. Гайдар (Голиков) Аркадий Петрович, орденоносец, талантливый писатель, активный участник гражданской войны, бывший командир полка, освобожденный от военного учета по болезни, в настоящее время чувствует себя вполне здоровым и хочет быть использованным в действующей армии.
Партбюро и Оборонная комиссия Союза советских писателей поддерживают просьбу т. Гайдара (Голикова) о направлении его на медицинскую комиссию на переосвидетельствование».
Кажется, лед тронулся. Гайдар ликовал: из Союза писателей он пошел прямо в военкомат, оттуда его послали на медицинскую комиссию. Снова строгий голос врача в белом халате, и снова постукивание молоточком, и снова горький отказ…
И все-таки Гайдар своего добился: через пять дней в руках у него было долгожданное удостоверение.
«Дано писателю тов. Аркадию Петровичу Гайдару в том, что он командируется в Действующую Красную Армию юго-западного направления в качестве военного корреспондента «Комсомольской правды», согласно распоряжению Генерального штаба Красной Армии (пропуск от 18 июля 1941 г.)».
20 июля 1941 года Гайдар выехал на фронт.
Поезд торопился, попадал под бомбежку и шел все дальше и дальше. Вот уже и Харьков, каменный забор, на котором большими черными буквами выведено: «Харків». Потом красивый, некогда шумный вокзал.
Вспомнилось Гайдару, как весело и шумно подъезжал он вместе со своей женой Дорой Матвеевной к Харькову по дороге в Крым. Далеким, очень далеким показалось то счастливое время, хотя было это два года тому назад…
На одной из станций выбежал Гайдар и бросил в ящик письмо, в котором написал жене, чтоб была здорова, чтоб берегла себя и его приемную дочь Женю.
Он крепко полюбил Женю — дочь Доры Матвеевны. Вот уже три года он знаком с этим хорошим маленьким человеком и вспоминает о нем всюду, куда бы ни уезжал.
Как радовалась Женюрка, когда получила тогда с Кавказа короткое письмо, в котором ее папа сообщал, что плывет по Черному морю, и что оно очень глубокое, и если поставить сто домов один на другой, то все равно эти дома потонут, и что в этом Черном море водятся злые рыбы, веселые дельфины, блестящие медузы, а коровы в этом море не водятся, и кошки с собаками не водятся тоже.
Но все это теперь от Гайдара очень далеко: и город Клин, где они жили, и сама милая девочка Женюрка, и его сын Тимуренок, и много других бесконечно дорогих для него маленьких друзей…
Уезжая на фронт, Гайдар подарил Жене книгу и написал на ней такие стихи:
Едет папа на войну
За Советскую страну.
Женя папу поджидает.
Женя книжку прочитает,
Все узнает, все поймет:
Где и как живет народ,
Сколько есть чудес на свете,
Где и как играют дети,
Как запрыгал заяц белый,
Как исчез Ивашка смелый,
Как из лесу, из-за гор
Ехал дедушка Егор…
Женя книжку почитает
И о папе помечтает.
Он в далекой стороне
Бьет фашистов на войне!
Дети! Сколько их осталось без отцов и матерей, сколько их расстреляно фашистскими стервятниками у железнодорожных насыпей и в разбитых вагонах!.. А там, на востоке, долгими днями и ночами они будут ждать возвращения тех, кто вместе с ним едет сейчас на фронт, и дождутся ли всех?.. Нет, пожалуй, не все дождутся, потому что на войне чудес не бывает…
Сколько встречал Гайдар на тыловых железнодорожных станциях босоногих вихрастых деревенских мальчишек с кошелками в руках! В кошелках ягоды.
— Почем смородина? — спрашивал Гайдар.
Мальчуганы наполняли бумажные кульки ягодами и отвечали:
— С вас денег не берем, товарищ командир!
А один из них, оглянувшись по сторонам, спросил:
— У вас тут, товарищ командир, лишней винтовки нет?
— Лишних винтовок на всем белом свете нет, — улыбнулся Гайдар, вспомнив, как когда-то давным-давно ему ответила Мария Валерьяновна.
Но паренек не унимался и, обращаясь снова к Гайдару, попросил:
— Тогда, дяденька, дайте два патрона.
— На что тебе патроны?
— А так… — почесывая затылок, таинственно ответил паренек. — На память…
— На память патронов не дают, — строго сказал Гайдар и сунул пареньку решетчатую оболочку от ручной гранаты и стреляную блестящую гильзу.
— Ну вот, — разочарованно протянул мальчуган. — Что с них толку! Да вы не сомневайтесь, товарищ командир, я для дела…
Паренек, боясь, что ему не верят, полез за пазуху и вынул завернутый в клеенку комсомольский билет.
Гайдар посмотрел мальчугану прямо-прямо в глаза и положил в горячую мальчишечью руку обойму.
Эта обойма от его винтовки, она записана за ним. Он берет на себя ответ за судьбу этой обоймы и уверен, что каждая выпущенная из этих пяти патронов пуля полетит точно в цель, она предназначена для вероломного захватчика, и она найдет его!
…А по дорогам идут и идут гурты колхозного скота, его гонят дальше от линии фронта, гонят на восток. За гуртами тихо бредут беженцы, плачут дети на руках у матерей.
Скорбные, серые лица. И этот плач и крик щемящей болью отзываются в душе, и сердце наливается ненавистью к врагу, беспощадной и беспредельной.
Гайдар не раз глядел смерти в лицо, и снова, как тогда, в далеком огневом 1919 году, будет сражаться с ненавистным врагом здесь, где начиналась его фронтовая юность.
Приехав в Киев, он поселился в гостинице «Континенталь». Отсюда вместе со своими друзьями, военными корреспондентами, он ездил на передовые позиции. Фронт был рядом.
— Я хочу быть не только корреспондентом, но и солдатом, — сказал Гайдар друзьям-журналистам, — я хочу видеть врага в лицо! Сейчас надо больше действовать.
И он начал действовать. Вместе с группой военных журналистов Гайдар поехал на передний край.
Недалеко от Киева он встретился с Иваном Прудниковым, командиром батальона 306?го стрелкового полка. Прудников — кадровый военный, и рассвет 22 июня 1941 года настиг его на реке Буг в Волынской области. Два дня сдерживал батальон Прудникова бешеные атаки фашистов и отошел только 24 июня.
Прудникову позвонили из штаба полка: «К вам направляется группа военных корреспондентов».
Комбат очень этому удивился и даже буркнул: «Зачем еще корреспондентов на мою голову, когда и так бойцов не хватает, воевать скоро некому будет». Но приказ есть приказ.
Под вечер на командном пункте батальона появился высокий плотный человек в каске, в новой военной гимнастерке без петлиц, на которой поблескивал орден «Знак Почета», и представился:
— Военный корреспондент «Комсомольской правды» — Гайдар.
Видно по всему, что человек приехал бывалый. Пули не боится, сам хочет во всем разобраться. Вот уже узнал, что взвод лейтенанта Бобошко отправляется в ночной поиск, в разведку, и просит взять с собой.
И это удивило комбата — война есть война, и пуля не разбирает, где известный писатель, а где рядовой боец.
— Не стоит рисковать, товарищ Гайдар, — ответил на просьбу Прудников. — Вернутся наши и расскажут. Со всеми подробностями. Тогда и запишете.
— Я, товарищ комбат, могу писать только о том, что сам вижу.
Вместе со взводом Гайдар ушел в ночной поиск. Вернулись утром, привели пленного фашиста, а за ним появился и Гайдар, весь в грязи, с полевой немецкой сумкой и немецким автоматом.
— Вот теперь и записать можно, — довольный операцией, сказал Гайдар и склонился над блокнотом.
Он и словом не обмолвился об операции, но комбату Прудникову доложили: в пути ранило лейтенанта Бобошко, и военный корреспондент вместе с помкомвзводом вел взвод в разведку.
А на рассвете ударила вражеская артиллерия. Начался бой. Эсэсовцы что-то горланили пьяными голосами и шли за танками, строча из автоматов.
По ракете батальон поднялся в контратаку. В рядах шестой роты шел Гайдар. Батальон Прудникова отбил атаку врага. Комбат вместе с Гайдаром переходил из одной хаты в другую. Жителей не было видно. Всюду следы хозяйничанья гитлеровцев — разграбленные хаты, на одной из стен паучий фашистский крест.
Гайдар с потемневшими от гнева глазами говорил:
— Несколько часов похозяйничали, подлецы, а испоганили все…
Это было в районе села Андреевичи на Житомирщине.
Ночью батальон Прудникова отошел в направлении Малина.
Гайдар и комбат ехали на лошадях.
— Эх, товарищ писатель, тоска-то какая! Все на восток и на восток едем. Вот уже и Киев близок, — вдруг заговорил всю дорогу молчавший боец из Омска Петр Кудряшов.
— Не печалься и не падай духом, товарищ, — ответил Гайдар. — Мы скоро вернемся и снова пройдем по этим дорогам. Только уже туда, — и он махнул рукой в ту сторону, куда ушло солнце.
Гайдар пробыл в батальоне Прудникова около недели. Военный корреспондент часто беседовал с бойцами, расспрашивал о житье-бытье, о том, что пишут из дома. Часто видели его и с местными ребятишками.
— Вы даже, Аркадий Петрович, на войне о детях не забываете, — сказал ему как-то комбат.
— А как же иначе. Ребята — они сейчас ребята, а через год-два — это бойцы и тоже будут Родину защищать.
В одном из боев Прудников был контужен и потерял сознание. Позднее комбат узнал, что его, контуженного, вынес с поля боя Гайдар.
Вскоре после отъезда Гайдара комбата тяжело ранило в голову, и он уже отвоевался навсегда — боевой командир стал инвалидом второй группы. Уже позднее, в госпитале, в Чернигове, он прочитал в «Комсомольской правде» очерк «У переправы», в котором рассказывалось о нем и его батальоне.
Да, уж таков был Аркадий Гайдар — он не мог писать о том, что не видел своими глазами.
Вскоре Гайдар поехал в город Канев, чтобы написать о храбрых защитниках железнодорожного моста и поклониться праху великого кобзаря — Тараса Григорьевича Шевченко.
Город уже был окружен с трех сторон, но каневский мост еще оставался нашим. Попасть в Канев днем было рискованно: фашисты обстреливали дорогу. Но Гайдар во что бы то ни стало решил пробраться в город. Машину, в которой он ехал с друзьями-корреспондентами, заметили фашисты и открыли минометный огонь. Тогда Гайдар свернул за железнодорожную насыпь и приказал ехать низиной.
В тот же день Гайдар побывал на Тарасовой горе. Он стоял перед величественным монументом и вслух читал шевченковские строки, выгравированные на гранитной надмогильной плите.
И меня в семье великой,
В семье вольной, новой,
Не забудьте — помяните
Добрым, тихим словом.
Потом, встретив знакомого товарища из редакции дивизионной газеты, Петра Оскамитного, сказал:
— Напиши, Петро, в свою газету, что мы еще вернемся. Поклонимся великому Тарасу и седому Днепру…
Многое увидел он под Каневом. Вернувшись в Киев, в тринадцатый номер гостиницы «Континенталь», где жили его друзья-корреспонденты, он увлеченно рассказывал о смелых бойцах — о храбром машинисте паровоза, который под обстрелом с воздуха показал дулю чертову мессеру, о пулеметчике, совсем мальчишке, что остался на правом берегу Днепра, возле Канева, и задержал немецких автоматчиков, чтобы успели переправить на понтонах раненых.
— О, они ж, фашисты, не знают еще, что такое советский солдат. Они ж не видели его в ярости. А это будет! Вспомните историю. Кто только Киев не брал, но никто не мог его удержать. Вот и мы с вами еще вернемся в 13?й номер «Континенталя».
В это была его вера, несокрушимая.
А уж кто-кто, а он-то видел фашистские танки, прорвавшиеся к Днепру на широком участке фронта. И он, военный человек, славу богу, знал, что это значит и, конечно же, глупо тешить себя мыслью, что наши долго продержатся на киевском рубеже. Что ж, война есть война. Но в Киев наши обязательно вернутся!
Гайдар передал по телефону в «Комсомолку» очерк о каневском мосте.
Он рассказал о его защитниках — артиллеристах-зенитчиках, о том, как к местам сражений двигались по мосту машины с войсками, оружием и боеприпасами и как тысячи бомб обрушивались на мост, а тот остался жив и невредим. Свой очерк назвал просто и хорошо — «Мост».
Гайдар писал тогда, в июле 1941 года, об озорном, остром на язык связном Федоре Ефимкине, о строгом старшине Дворникове, о смелых часовых Нестеренко и Курбатове и молчаливом туркмене Бекетове.
Не упомянул лишь о себе. В тот день, когда он ездил на могилу Тараса Шевченко, на мосту образовалась пробка — вывозили раненых, а фашисты, заметив скопление машин, открыли бешеный артиллерийский огонь. Тогда Гайдар сам принялся наводить порядок, и за какие-нибудь полчаса пробка была ликвидирована.
Уже переданы в Москву первые военные корреспонденции, уже побывал он в передовых частях и все же недоволен собой. Мысль о том, что здесь, на фронте, он делает слишком мало, не дает покоя.
В августе Гайдара неожиданно вызывают в Москву.
В затемненный город Гайдар приехал без шинели, без ремней и бинокля, который купил перед отъездом на фронт, — все вещи погибли во время бомбежки в дороге.
Около двух недель жил Гайдар в Москве, продолжая работу над киносценарием «Клятва Тимура». Кинокартина уже снималась. Ему сказали, что этот фильм нужен не меньше, чем боевое оружие, и Гайдар обязан его окончательно отработать. Вот почему его и вызвали из Киева.
Гайдар зашел в редакцию «Комсомольской правды» к Борису Сергеевичу Буркову. Это он выдал ему долгожданное удостоверение, которое гласило, что Гайдар является специальным корреспондентом «Комсомольской правды» на юго-западном направлении.
Борис Сергеевич встретил Гайдара с радостью.
Гайдар рассказал, как погибли его вещи. Бурков протянул ему широкий командирский ремень.
— Вот возьмите мой! — сказал Борис Сергеевич. — Это еще с финской кампании.
Гайдар поблагодарил, и взгляд его остановился на зачехленном финском ноже, что лежал на столе.
— А эта вот штука тоже осталась на память о войне с белофиннами, — объяснил Бурков.
— Борис Сергеевич! Подарите тоже!
— А зачем вам финский нож, Аркадий Петрович?
— Вдруг партизанить придется — пригодится, — ответил Гайдар. На лице его написана была такая мольба, что Борис Сергеевич никак не мог отказать в просьбе.
Домой Гайдар возвращался затемненными улицами Москвы. Мимо неслись грузовые машины. Ехали ребята с вещевыми мешками за плечами, с лопатами в руках. Они бережно поддерживали девушек, нет, еще совсем девчонок в ситцевых платках.
На минуту Гайдару показалось, что увидел очень знакомое лицо девушки. Где-то он встречался с нею! Кажется, в санатории, в Сокольниках, и девушку звали — это он хорошо помнил — Зоей!
Зоя… Это она спрашивала его, что такое счастье, и пожелала ему жить до ста лет. Ведь и года не прошло, а кажется, было все это давным-давно. А может, он ошибся и вовсе это не Зоя?
Гайдар уже хотел окликнуть девушку, но тут из-за поворота с лязгом вышли танки, в их грохоте потонули все звуки. Гайдар только успел махнуть рукой — и грузовик с ребятами и девчатами был уже далеко.
Не знал Гайдар, что Зоя уже давно решила пойти на фронт и сейчас безуспешно ходит по комитетам комсомола, просит, чтобы ее направили на фронт. Не знал, не думал Гайдар, что о подвиге девочки Зои Космодемьянской, с которой он отдыхал в Сокольниках, лепил снежных баб и громко распевал веселые солдатские пески, скоро узнает вся огромная Советская страна, весь мир…
Каждое утро Гайдар слушал очередную сводку. Суровой грустью звучал знакомый голос московского диктора:
— От Советского информбюро… Наши войска вели упорные бои с противником на всех фронтах и особенно ожесточенные на кингисеппском, новгородском, гомельском направлениях…
А вечером снова слышал знакомый голос диктора, который сообщал:
— …После ожесточенных боев наши войска оставили город Гомель…
Гомель… Сколько их, славных советских городов, отдано врагу и сколько будет отдано еще? Враг неумолимо двигается на восток. Но надо быть мужественным и, какие бы новые беды ни ждали страну, надо быть твердым.
Тимур очень обрадовался приезду отца, он то и дело спрашивал про фронт, про бои, про то, как стать храбрым.
Собравшись со старыми друзьями в московской квартире, Гайдар рассказывал:
— Я объяснил своему сыну так: вот когда в дом ударит снаряд и все закричат, а ты не закричишь, меньше других испугаешься, тебе потом будет приятно.
Так учил Гайдар храбрости молодых бойцов на фронте, и пусть Тимур мал и воевать ему, очевидно, не придется, пусть он тоже учится храбрости. А ведь это не легкое дело — быть храбрым…
Съемки кинофильма «Клятва Тимура» завершались.
Гайдар мог снова ехать на фронт.
Снова Киев и снова «Континенталь», знакомый номер гостиницы и балкон, что выходит прямо на улицу.
Солнечные дни стояли над Киевом. В огромных тенистых парках сторожа заботливо поливали цветы, подметали дорожки. Улицы старинного города стали только строже и суровей, но они не потеряли своей красоты.
Все как до войны, и только синее сентябрьское небо прошивали пулеметные очереди, когда появлялись длинноносые «мессершмитты» и тупорылые «юнкерсы». Зенитки и «ястребки» гнали непрошеных гостей прочь…
Жители Киева, казалось, привыкли к войне, они спокойны, хотя враг уже рядом. Один из друзей Гайдара рассказывал, как в книжный магазин зашел красноармеец; на гимнастерке следы глины, видно, что человек прямо из окопов. На полке стояла редкая книга — алгебра Маракуева.
— Вот эту книгу я куплю, — сказал боец.
— Зачем она вам сейчас? — удивился продавец.
— После войны мне диссертацию защищать придется. Так что пригодится…
Да, народ верил в свою победу и, несмотря на непрестанные бомбежки, думал о будущем. Вот об этом-то и надо, обязательно надо писать с фронта!
По улицам, позванивая, пробегали трамваи, гудели автобусы и троллейбусы. Даже школьники, как и всегда после летних каникул, снова пошли в школу и начали первый военный учебный год. Только не первого сентября, а на восемь дней позднее.
В книжных магазинах юные киевляне вместе с «Арифметикой» и «Ботаникой» покупали книги по ПВХО, санитарному делу. Война есть война, и им нельзя быть в стороне от взрослых дел. Ведь это к ним обратился Гайдар через «Пионерскую правду», призывая сделать все для разгрома врага.
Вот он, номер «Пионерки» за 30 августа, дошедший в осажденный Киев вместе с оружием и боеприпасами.
«В добрый путь!» — так назвал Гайдар свою статью.
Этот суровый, грозный год покажет, кто из пионеров действительно трудолюбив, стоек, мужествен. Гайдар так и написал в своей статье, что грош цена тому пылкому стратегу, который, стоя и тыкая пальцем в карту, азартно и складно предрекает врагу погибель, взмахом руки окружает и уничтожает его полки и дивизии, а сам боится натереть мозоль на своей ладони, принести ведро воды, вымыть пол или накопать мешок картошки.
Пусть пионеры запомнят, что позор тому «герою», который стремится отлынить, свалить на плечи товарищей всю черную и непарадную работу!.. Ведь в славе у нас всюду те честные, скромные ребята-труженики, которые по примеру своих отцов и старших братьев упорно учатся, работают, терпеливо постигают сложное военное дело, помогают семьям бойцов и заботятся о наших героях-раненых.
Это был наказ солдата и писателя.
Гайдар узнал, что в Киеве действует несколько тимуровских команд. Одна из них, которую возглавил Юра Карпуненко, насчитывает сто пионеров. Это очень обрадовало Гайдара — значит, книга написана не зря, она помогает людям бороться с фашистами. И еще друзья-корреспонденты рассказывали, что в середине августа с передовой прибыл боец и привез в Киев 900 писем фронтовиков, написанных для родных и близких, проживающих в Киеве. Конечно, одному бойцу невозможно разнести все письма по адресам, а почта тоже не скоро бы справилась с этим делом.
Что делать? Боец решил идти прямо в горком комсомола и попросил как можно скорее доставить весточки с фронта. Горком вызвал тимуровцев, и письма в тот же день были доставлены по адресу.
«Молодцы тимуровцы! — думал Гайдар. — Они нашли свое место в общей борьбе с врагом». А он напишет еще не одну книгу о том, как и что надо делать пионерам в эти трудные дни. Обязательно напишет!
Фашисты все наступали.
На Киев враг бросил все роды войск. Но советская артиллерия остановила наступление врага. Ни сильный минометный огонь, ни бомбежка с воздуха не испугали артиллеристов. Фашисты сбросили специальные листовки, в которых предупреждали, что советским артиллеристам не будет никакой пощады, если они попадут в плен. Но те только посмеялись над листовками: они вовсе не собирались сдаваться в плен и еще сильнее и еще точнее били фашистов.
За всю свою жизнь Гайдар два раза сказал неправду: в Арзамасе, когда он соврал, что ему не четырнадцать, а уже шестнадцать лет, и в Москве перед отъездом на фронт, когда уверял своих друзей, что не будет больше воевать, что его дело на фронте — только писать.
Разве мог утерпеть бывший командир полка, если он как раз находился в тех местах, где начиналась его боевая юность? Если в этом старинном городе стояло до сих пор здание киевских командных курсов, откуда он ушел на фронт драться с петлюровцами?
И он снова уехал на передовую.
Вечером Гайдар вернулся в гостиницу «Континенталь» усталый, в изодранной гимнастерке, с исцарапанным лицом. В руках у него был немецкий автомат — трофей, взятый в бою. Отдыхать некогда, надо писать статью для «Комсомолки». Он сам видел бой, участвовал в нем и знает, как храбро сражались бойцы.
Вместе с корреспонденцией Гайдар отправил небольшое письмо Доре Матвеевне:
«…Пользуясь случаем, пересылаю письмо самолетом. Вчера вернулся, а завтра выезжаю опять на передовую, и связь со мною будет прервана. Положение у нас сложное… Посмотри на Киев, на карту — и поймешь сама. У нас на центральном участке положение пока благополучное. Крепко тебя целую. Личных новостей нет. На днях валялся в окопах, простудился, вскочила температура, но я сожрал 5 штук таблеток — голова загудела, и сразу выздоровел.
Будь жива, здорова.
Гайдар».
Гайдар часто ходил к Днепру и сверху, с горы, смотрел на синюю ленту реки. Над Днепром с криком носились острокрылые чайки. А там, недалеко, в Каневе, фашисты уже надругались над могилой Тараса Шевченко. Враг ничего не щадил. Гайдар уже много слышал о зверствах фашистов, он видел своими глазами изувеченных детей и матерей, и ненависть переполняла сердце к этим незваным пришельцам в грязно-серых шинелях с черной паучьей свастикой.
Оборонять Киев с каждым днем становилось все труднее и труднее. На подступах к городу фашисты уже потеряли до десяти дивизий, но враг бросал новые и новые силы. В середине сентября на одном из участков киевской обороны противнику удалось прорвать укрепления и выйти к окраине города.
В эти суровые дни Гайдар отправил в Москву Доре Матвеевне письмо. Писал только главное:
«…«Я жив, здоров. Наши войска сражаются хорошо. Бои, как ты сама читаешь, идут упорные, но настроение у войск и у народа твердое. Если сейчас от меня не будет долго писем, ты не беспокойся. Это просто значит, что далеко идти на почту… Пиши мне по прежнему адресу, и хотя с опозданием, но письма твои до меня дойдут».
Не успела Дора Матвеевна получить письмо, как всю страну облетела горькая весть. В сводке Совинформбюро говорилось: «После многодневных ожесточенных боев наши войска оставили Киев…»
Еще когда Киев был окружен фашистскими захватчиками, Гайдару, как писателю и корреспонденту центральной газеты, предложили вылететь из осажденного города на самолете. Он наотрез отказался:
— Пока Киев наш, я буду здесь.
Провожая товарищей на аэродроме, он сказал:
— Прошу передать: если случится что, я буду воевать в тылу.
И это случилось. Под вой мин, разрывы снарядов уходил Гайдар пасмурным утром вместе с бойцами из осажденного врагом города. Вот так же тогда, в гражданскую войну, покидал он Киев. Неподалеку от города, у деревеньки Боярка, похоронили они тогда своего друга Яшу Оксюза, а потом хоронили еще десять, и двадцать, и тысячи, но Советская власть жива, живет, и никто с ней ничего не сделает. Это была самая большая вера Гайдара — солдата и писателя.
Из Киева Гайдар вышел с группой полковника Орлова — начальника штаба Киевской истребительной авиации ПВО.
Фашисты уже прорвались на левый берег Днепра, и группа полковника Орлова попала в окружение. Смерть ходила рядом, но военный человек Гайдар не унывал — такое ли еще бывало в юности — и подбадривал товарищей.
Около 150 километров прошла группа полковника Орлова, пока добралась до приднепровских лесов.
Дойдя до деревни Леплява, лежащей на низком берегу Днепра, отряд Орлова встретился с партизанским отрядом, которым командовал товарищ Горелов — секретарь Гельмязовского райкома партии. Отряд был небольшой, партизаны скрывались в лесу и отсюда совершали налеты на фашистские машины, взрывали вражеские понтоны на Днепре.
Гайдар решил остаться в партизанском отряде пулеметчиком.
Группе Орлова надо было прорваться через линию фронта к своим. Орлов звал Гайдара с собой: мало ли что может случиться в глухих лесах, где из-за каждого дерева смотрит смерть? А он, писатель, так нужен там, на Большой земле! Но Гайдар был непреклонен в своем решении и остался с партизанами в Омельяновском лесу у Леплявы.
Нет, не зря он выпросил у Буркова финский нож и не зря передавал через друзей-корреспондентов, что будет воевать в тылу врага и, конечно, напишет книгу о народных мстителях!
Орлов с группой бойцов уходил на Большую землю.
— Ну что ж, Александр Дмитриевич, счастливый путь! Вот я тут письмо сыну написал. Передайте, если все будет как надо, — сказал Гайдар.
Александр Дмитриевич развернул свернутый в четвертушку листок из школьной тетради, вверху была нарисована звездочка, с расходящимися лучами, стал читать про себя: «Будь всегда Гайдаром, будь впереди. Учись всегда и слушайся мать. Помни, Тимуренок, — придет большая правда, а с ней и наша победа».
— Значит, сыну…
— Сыну, Тимуренку, — тихо сказал Гайдар.
— Не рекомендую. Сами знаете, бои жестокие и уцелеет ли кто из нас.
Гайдар взял записку из рук Орлова. Пробежал глазами, а потом так же молча порвал на мелкие кусочки. Ветер подхватил их и разбросал в разные стороны.
— Тогда вот, на память, — Гайдар достал из кармана портсигар и мундштук. — Вспоминайте!
…Фашисты уже прорвались на левый берег Днепра, и многие разрозненные боевые соединения попали в окружение. Одним удавалось прорваться, а те, что не смогли выйти к линии фронта, сражались в партизанских отрядах, в тылу врага.
Так в приднепровских лесах очутился и Захар Максимович Бугаев. Был он раньше комиссаром батальона, а теперь стал партизаном в отряде, которым командовал товарищ Горелов.
Стоял конец сентября. Вечера уже были прохладными, бойцы обогревались у костров. Захар Максимович тоже сидел у огня и грел руки. Вдруг к костру подошел незнакомый партизан. Был он в серой солдатской шинели. Пилотка не по размеру, сползла на самые уши. На командирском ремне — наган, через плечо — полевая сумка.
«Видно, из новичков», — подумал Бугаев и уступил место незнакомцу.
Человек в шинели снял полевую сумку, достал кисет и набил трубку самосадом. Потом протянул кисет Бугаеву.
— Курите…
В свете костра Бугаев разглядел лицо партизана.
«Где-то я видел этого человека, — подумал он, — ведь очень знакомое лицо, но где же?»
А партизан молча тянул трубку и думал о чем-то своем.
Еще раз посмотрел Бугаев на человека в пилотке и вспомнил: «В самом деле, видел! В Киеве, на сортировочном пункте. Приходил этот человек за свежими газетами и назвался тогда корреспондентом «Комсомольской правды».
Костер догорал, а партизан все так же молча тянул трубку. Чтобы нарушить молчание, Бугаев спросил:
— Откуда вы родом, товарищ?
— Родом из Льгова, — ответил тот, потом, помолчав, добавил, — а в общем-то из Арзамаса. Детство там прошло.
— А я вот из Сормова, слышали о нем?
Партизан улыбнулся.
— Значит, земляки будем. Жил я и в Сормове у станции Варя. Давайте знакомиться — Гайдар.
В отряде Горелова Гайдар получил ручной пулемет. Вместе с Бугаевым он ходил в разведку, участвовал в боях, добывал продукты в ближайшем селе — Лепляве.
С Гайдаром и Бугаевым в Лепляву ходили и совсем юные партизаны — хлопцы из окрестных сел. Ноша у них тяжелая: мешки с хлебом и картошкой, ведра с молоком. Прыгая с кочки на кочку, бывало, скажет паренек: «Ой, боюсь, упаду».
— Упадешь — не пропадешь, — подбадривал Гайдар, — встанешь снова и пойдешь! А то какой ты тогда партизан?
— А я, Аркадий Петрович, не боюсь упасть. Молока жалко.
А сегодня помощников не было. Пошел за продуктами только с Бугаевым. В руках корзины с продуктами, за плечами — немецкие автоматы. Тяжеловато.
Гайдар шел немного впереди Бугаева и внимательно осматривал местность. Вот и знакомая тропка, ведущая в лагерь партизан. Уже хотели свернуть с проселочной дороги, как вдруг где-то вдали послышался стрекот мотоцикла.
— А ну, в кусты! — скомандовал Гайдар. — Посмотрим, что за чудо-юдо так тарахтит?
Гайдар и Бугаев укрылись в засаде, приготовили автоматы.
Стрекот приближался. Вот уже видно: на мотоцикле едут двое — мужчина и женщина, оба в немецкой форме.
— М?да, земляк, задача, — прошептал Гайдар. — Этого длинного мы быстро прикончим…
— А вдруг пуля в женщину попадет?
— Резон. С мадамочками не воюем, хотя они и в форме, — согласился Гайдар.
Мотоцикл уже тарахтел метрах в ста от засады, уже можно хорошо разглядеть на нем рыжеволосого фрица и в коляске белокурую женщину в пилотке.
— Целься в бензобак! Живыми возьмем, — сказал Гайдар.
Когда мотоцикл поравнялся с партизанами, раздались две коротких очереди. Бензобак вспыхнул, мотоцикл кувыркнулся в кювет.
— Стой! Хенде хох! — громко приказал Гайдар, выскакивая из укрытия.
На перепуганных до смерти фашистов глядели стволы автоматов. Мотоциклист и его спутница подняли руки.
Бугаев обыскал долговязого, забрал пистолет. Оглядев женщину — она была без оружия, очевидно, переводчица, — Гайдар неожиданно улыбнулся:
— Фрау, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок? Это Грибоедов. Не знакомы?
Женщина замотала головой и быстро заговорила что-то по-немецки, потом по-русски.
— Ферштеен нихт, фрау? Плохо, фрау. Ставлю вам двойку по российской словесности. А теперь тикайте назад, цурюккомен назад, откуда пришли. И чтобы не оборачиваться! Ферштеен? Кругом марш, шнелль!
Переводчица сообразила, что отделалась легким испугом и жизни ее ничто не угрожает, и стала истово благодарить, путая немецкие слова с русскими.
— Ауф видерзеен, фрау! И поскорее. А то передумаем!
Переводчица с поднятыми вверх руками пошла по дороге, все еще не веря своему избавлению.
— А что с этим долговязым делать? — спросил Бугаев.
Гайдар ответил не сразу. Раскурил трубку, выпустил струю дыма.
— В Москве бывали?
— Приходилось…
— Такси видели?
— Ну видел, — недоуменно протянул Бугаев, не понимая, к чему это клонит его товарищ.
— А сами, небось, порядком устали. Не так ли?..
— Конечно, устал, но ведь и вы…
— Так вот, товарищ Бугаев, учтите, что в Москве, кроме пассажирского такси, существует грузотакси. Но поскольку по соседству нет Курского вокзала и вышеназванное грузовое такси нанять не представляется возможным, используем местные ресурсы. — И Гайдар указал на пленного. — Нагружайте на него продукты. Ничего, довезет. Он упитанный… Такси чистой арийской породы.
Бугаев расхохотался.
— И то верно! И даже справедливо: кормить-то его все равно придется. Хоть на хлеб честно заработает, этот, как вы сказали, — тут Бугаев не выдержал и прыснул от смеха, — …этот …грузотакси. Эх и чудак ты, земляк! С тобой не пропадешь!
А Гайдар то ли серьезно, то ли в шутку (пойми его!), еще раз внимательно оглядев с ног до головы пленного, сказал:
— Эх, жаль краски нет. А то бы поперек мундира «шашечки» изобразили, оформили бы по всем правилам этого вида транспорта. Ну да ладно. Сойдет!
До партизанской базы добрались без всяких приключений. Командир отряда товарищ Горелов остался доволен операцией. И «язык» оказался целым, и партизаны были сыты.
Партизаны часто приходили в деревню Леплява и собирались в хате у партизана Степанца. Здесь в свободные от боев часы Гайдар подолгу что-то записывал в школьные тетрадки. Сам не зная почему, он любил писать на школьных тетрадках и всякий раз, начиная новую повесть, рисовал на обложке пятиконечную звезду — этот волшебный талисман, который помогал ему в работе.
Гайдар набрасывал вчерне свою новую повесть. Ему хотелось написать книгу о юных партизанах, а их он встретил немало и в отряде Горелова, и на дорогах войны. Это они разбрасывали в оккупированных фашистами районах на дорогах дощечки с гвоздями, чтобы прокалывать шины фашистским автомобилям, доставляли донесения партизанам и выполняли много других боевых заданий.
У Степанца четверо детей — Николай, Виталий и две девочки. Николаю было двенадцать, а Виталию — девять.
Витя однажды спросил Гайдара:
— Дядя Аркадий! А что это ты все пишешь и пишешь? Что у тебя там, в тетрадке?
— Книжку для вас пишу, — ответил Гайдар.
— И что же в этой книжке будет?
— А вот про вас все и будет. И про вашу хату, где мы собираемся, и про вашу семью. Как мамка твоя нам борщ готовила, как партизанам белье стирала, как ходила про фашистов узнавать — где они, как ты листовки наши раскидывал и как фашистов сестренки боялись.
Витя помолчал, потом поглядел в глаза Гайдару прямо-прямо.
— Дядя Аркадий, а я вовсе фашистов и не боюсь…
— Так, стало быть, ты храбрый партизан?
— Угу, — ответил Витя.
— Ну, значит, быть тебе героем!
Но свободных часов, когда можно заняться повестью, становилось все меньше и меньше.
Все чаще приходилось скрываться в лесу. Гайдар не унывал, таская свой пулемет по топким болотам, и часто напевал «Партизанскую песню», когда-то давно им самим сочиненную:
В дыму, в боях прошли мы,
Товарищи-друзья,
Кубанские долины,
Кавказские края…
Песня была еще о гражданской войне, но партизаны из отряда и сам командир товарищ Горелов на привалах у костров дружно подпевали веселому и смелому человеку Гайдару, который вполголоса выводил, чистя свой пулемет:
Дороженька очень крутая,
Свет месяца голубой.
Прощай, сторона родная,
Мы в новый торопимся бой…
Лес, в котором скрывались партизаны, был глухой, болотистый. Дубы, сосны, ольхи, осина, изредка попадались березки — такие же, как в стороне нижегородской да рязанской.
Милые желтые березки, с вами теплее и грустнее на душе! Эти березки словно воспоминание о детстве, юности. В лесу росли и дикие груши. Перед тем как идти в Лепляву, Гайдар каждый раз набирал полные карманы груш. Не ахти какой подарок, но все же Коле с Витькой и девчонкам будет приятно.
Гайдар крепко полюбил детишек Андрияна Степанца. Где-то сейчас его дорогой Тимуренок-Гайдаренок, и где Женя, и где другие его маленькие друзья?
Он часто заходил в землянку командира отряда. А сегодня в отряде случилось «ЧП» — как ни крутил Горелов ручку настройки приемника, все напрасно: Москва молчала.
А это очень плохо, когда молчит радио, да еще за сотни километров от Большой земли. Только из Москвы партизаны узнавали о положении на фронте. Значит, опять сегодня в окрестные села не поступят переписанные от руки сводки Совинформбюро. Полицаи уже давно болтают, что Москва взята немцами и что Гитлер на днях будет праздновать свою победу в Кремле. Люди должны узнать правду. Но как это сделаешь, если молчит видавший виды батарейный радиоприемник. Без питания он не заговорит, а где взять батарейки?
— Вот яки наши дела, товарищ писатель, — громко сказал Горелов. — Дюже плохи дела.
Гайдар с утра засел в землянке командира. Фашисты отряд не беспокоили, бойцы только что вернулись из разведки, отдыхали. Гайдар устроился на чурбане и, положив на колени полевую сумку, что-то торопливо писал на школьной тетрадке в клеточку.
Услышав голос командира, Гайдар сказал:
— Радио — дело мудреное. Понимать в нем я, товарищ командир, мало что понимаю. Но что-то надо придумать…
— А что именно?
— Попробуем, пошукаем… Разрешите, товарищ командир, отправиться в Лепляву? Есть там у меня хлопцы знакомые. Помогут.
Горелов ответил не сразу. До войны он был секретарем Гельмязевского райкома партии и потому хорошо знал окрестные села. А Леплява от партизанской базы — рукой подать. Время от времени в Лепляву наезжали фашисты из Гельмязева — там у них располагалась военная комендатура. Да и местных полицаев — как поганок после дождя.
«А эти, — думал Горелов, — пострашнее иных немцев. Выродки… Ждали, двадцать четыре года ждали, сволочи…»
— Ну, так як же? — спросил Гайдар, — сам того не замечая, он теперь часто употреблял украинские слова. — Разрешите?
— Что ж, без радио как без оружия, — вздохнул Горелов. — Идите Аркадий Петрович. Только втроем. Возьмите Бугаева и еще хлопца из здешних. Дорогу покажет. Ничего не поделаешь! Доброго вам пути!
«Вот оно еще как бывает, — думал Горелов: мысль о предателях не давала ему покоя, — речи они, сволочи, правильные произносили на собраниях, клялись в верности, а на поверку что вышло?.. Срам и позор вам, товарищ партийный секретарь! В твоем районе оказались предатели, и ты за это в ответе!.. А рядом с тобой, в землянке, в глухом приднепровском лесу, только что сидел знаменитый на всю страну писатель, большой человек. С первых дней войны в самое пекло, под Киев, приехал, а потом и в наш отряд попал, и кем? Пулеметчиком… А его-то собратья некоторые, поди, где-нибудь сейчас за Свердловском живут. Дело ихнее, конечно. Все-таки писатели, беречь надо. А вот я, лично я, сберегу ли своего пулеметчика?.. За батарейками послал писателя…»
А тем временем Гайдар с Бугаевым и чернявым хлопцем-партизаном, жителем Леплявы, которого прикомандировал к ним Горелов, вышли из леса. Издалека видны были редкие огоньки в хатках. Хлопец объяснил:
— Це тильки у полицаев. Запретили немцы зажигать лампы в хатах. Да и де ж керосин? Нема керосина.
Когда вошли в село, Гайдар остановился у сельмага и направился в хату напротив.
— Ждите меня здесь!
Бугаев остался на улице, на всякий случай, а чернявый хлопец вошел в хату вслед за Гайдаром.
В селе было тихо. В небе ярко горели звезды. Где-то там, за Днепром, взлетела и рассыпалась зеленая ракета. Тишина.
«Что это земляк долго не выходит? Уж не случилось ли чего? — с тревогой думал Бугаев. — Пора бы уж!»
Скрипнула дверь, из хаты вышел на смену хлопец и стал в дозор.
Бугаев вошел в помещение.
Окна были завешены старыми газетами, на столе тускло мерцала самодельная коптилка, бросая неяркий свет на стол, покрытый холщовой скатертью, и лица четырех мальчуганов лет двенадцати. Они внимательно слушали Гайдара. А разговор у них шел, видно, серьезный.
— Дядько, вот скажи, только честно скажи, чи победят наши Гитлера? — допытывался один из ребят.
Гайдар глубоко затянулся самосадом и выпустил тяжелую струю дыма.
— А сам ты хотел бы, чтобы наши победили?
— Спрашиваете!.. — обиделся мальчуган.
— Ну вот сам себе и ответил… Гитлера мы победим. Это точно. Можешь не беспокоиться. Но вот, друг, какая загвоздка. Кончится война, и кого-нибудь из вас спросят, тебя например, — Гайдар повернулся к долговязому парню, что стоял у печки. — Как тебя зовут, хлопец?
— Олесь…
— И тебя, Олесь, спросят: чем ты, дорогой товарищ, в войну занимался, что сделал для общей победы? Скажешь, что в хате сидел да гречневую кашу с молоком ел, своих дожидался?..
Хлопец обиделся.
— Нема у нас, дядько, гречневой каши, усе зерно фрицы отобрали, и коровы нема.
— Тогда, скажут, на печке сидел, от фашистов прятался, — подзадоривал хлопца Гайдар.
— А я зовсим не ховаюсь. Я, дядько, на дощечке гвозди набиваю и там, де их машины по дорогам идут, раскидываю.
— Верно делаешь, Олесь, что раскидываешь. И все-таки мало этого, Олесь. Надо больше делать и партизанам нужно больше помогать.
— А чем же я… чем мы, хлопцы, поможем?
— Хорошо. Вот тебе и первое задание. Батарейки у нас кончились, друг. А без них какой он, приемник? Так, для мебели разве. А мебель, сам понимаешь, нам не нужна. Вот отгрохает война — тогда другое дело.
— А де ж их купить, батарейки?
— Правильно. Лавку фашисты разграбили.
— А де ж тогда?
Гайдар улыбнулся.
— Тогда, может, в Киев съездить, что ли… Был там на Крещатике, ого, какой магазин! Одним словом — культтовары. Полный ассортимент.
— Так у Киева ж — фашисты. И далэко…
— То-то и оно, что далеко, и фашисты к тому ж, — согласился Гайдар.
— Тогда, дядько, як же?
Гайдар ответил не сразу.
— Вот видишь, Олесь, везде фашисты нам мешают. Но выход есть… А вы, хлопцы, пошукайте, в сельсовет загляните, в клуб не забудьте, неужто пары батареек не сыщется? Да не может того быть!
— Верно, дядько, — поддержали ребята. — Мы скоро. До побачення!
Ребята убежали. Бугаев, с нескрываемым восхищением слушавший разговор Гайдара с хлопцами, заметил:
— Прямо тебе скажу, партийный у тебя разговор с хлопцами получился. Талант у тебя агитатора. Умеешь с людьми говорить. Эх, если бы не война да если бы согласился, — в нашу парторганизацию на завод пропагандистом бы назначили.
— Не взяли бы, — улыбнулся Гайдар.
— Это почему бы?
— Вам ведь пропагандиста партийного человека подавай, а я…
— Так ты же коммунист!
— Правильно, но по анкете — беспартийный…
— Как же так? — удивился Бугаев, — быть того не может! Писали ж про тебя…
Гайдар склонился над коптилкой, раскурил трубку. Потом заговорил.
— А коммунистом я, земляк, еще мальчишкой стал, в четырнадцать лет приняли, еще в Арзамасе. А потом в двадцать втором, когда командовал полком, беда со мной случилась. — Гайдар тяжело вздохнул. — Одним словом — напартизанил… Исключили меня тогда из партии на целых два года.
— Ну а после как, восстановили?
— Потом контузия в голову. Травматический невроз… Больницы, госпиталя для нервнобольных. Еле выжил. И помучила же эта проклятая болезнь! И сейчас мучает. Э, да что вспоминать!.. А потом годы скитаний — по Уралу, работал в Архангельске, в Средней Азии побывал, в Крыму, на Дальнем Востоке. Куда только судьба не забрасывала… Кочевая жизнь. Так вот я и остался беспартийным большевиком.
Гайдар замолчал. В тусклом свете коптилки видно было, как резко обозначились морщины на его широком лбу.
— Многие об этом спрашивают, не ты один. Почему, да как, да отчего. И разве каждому все объяснишь? С тех пор и пишу в анкетах: «бывший член РКП(б) с 1918 по 1922 год»… Тогда записали в протоколе: «За жестокое обращение с пленниками». Здорово тогда по мне ударило. Ну скажи, земляк, жестокий я человек?
— Да что ты, Аркадий Петрович, погорячились товарищи просто.
— Погорячились, говоришь? Нет, земляк, не утешай. Для меня этот билет не просто книжечкой был. Я, если хочешь знать, всю жизнь за это отдал. Оступался, конечно, и падал. Но сам и поднимался. Как мой барабанщик. И шел со всеми, туда, куда все люди честные идут.
— Да что ты, Аркадий Петрович, я же и не сомневаюсь нисколько, что тебе в голову пришло?
— Опять, земляк, утешаешь… Не к чему Гайдара утешать. Он не из бедных и совсем не несчастный… Подожди, не перебивай, дай договорить. А вот здесь, — Гайдар дотронулся рукой до кармана защитной гимнастерки, над которым блестел орден «Знак Почета», — сейчас я здесь бумагу одну ношу. Мало ли что бывает, — Гайдар улыбнулся, — на войне как на войне, иногда и подстреливают… В той бумаге слова я такие написал: «Революция, Красная Армия, большевистская партия давно в моем сердце слиты воедино. Прошу считать меня членом ВКП(б)». Как думаешь, земляк, не очень громко получилось?..
Скрипнула дверь, и в хату ворвались запыхавшиеся хлопцы.
— Вот, дядько, — сказал, тяжело дыша, Олесь и развернул узелок. — Тильки три удалось. Мы ще достанемо.
— Ну что ж, — сказал Гайдар. Он встал со скамьи и приложил руку к пилотке. — От лица службы объявляю благодарность! Чего же вы, хлопцы, молчите? Солдатам полагается отвечать: «Служим Советскому Союзу!»
Хлопцы нестройно повторили.
— Вот и хорошо, что служите.
Уже совсем стемнело, когда Гайдар и его товарищи уходили из Леплявы.
А наутро возле своих хат жители Леплявы нашли листки из школьных тетрадей, на которых была переписана последняя сводка Совинформбюро. Листовка заканчивалась грозными словами: «Смерть фашистским захватчикам! Победа будет за нами!»
Радиоприемник работал. Партизанская база слушала голос Москвы.