Лейтенантские годы
Лейтенантские годы
Годы стремительно уносят нас от юных лейтенантских лет.
Лейтенанты! Они встали под боевые стяги с неукротимым желанием быть полезными Родине, всегда готовыми выступить на ее защиту.
…В поездке по частям ВВС мы много раз встречались и беседовали с лейтенантами. И вспомнил я свои лейтенантские годы — годы поиска и становления. И решил написать о них и о своих командирах, о товарищах, с которыми начинал офицерскую службу…
*
До отхода поезда оставалось три часа. Собрались за столом. Пожелали друг другу удачи. Взгрустнулось. Каждый думал о чем?то своем, сокровенном.
Они так успели привыкнуть к нему, столько летали вместе, по ночам возвращались с аэродрома… Брели медленно, чтобы всласть налюбоваться восходом и нежными красками утра: не яркими, но такими щемяще родными… А теперь он уезжает от них. Хотя их неразрывно соединяют полеты и походы на рыбалку, и споры над книгами, и волейбол, и купание в реке, и всегдашняя «сиюминутная» готовность к любым самым трудным полетам. Сн уезжает, хотя их души слились в одну в те долгие вечера, когда они устраивали галдеж и до утра спорили о Ремарке, об инквизиции и лютеранстве, о загадочном Сент–Экзюпери и конструкторе Яковлеве. А разве это не вместе с ним по понедельникам они грустно думали о бесшабашно проведенном воскресенье, и каялись, и давали зарок…
Летать — это было золотой мечтой и смыслом жизни нашего поколения. Думали не о званиях, а о полетах, о новом самолете, контуры которого ни один конструктор еще не наносил даже «а кальку.
А теперь он от них уезжает…
Леонид Галаган искоса поглядывал на него, бычился, мял в пальцах хлебные шарики, но лицо было непроницаемо, славно все это его не касалось. Он не признавал сантименты и открытое проявление чувств.
Леонид Галаган был самым старшим по званию, положению, возрасту.
Молодые летчики тянутся к старым. Учатся у них летному делу, перенимают житейский опыт. Они нашли в Галагане верного друга, отзывчивого товарища, а уж какой он был летчик!..
В 1952 году еще не было «спарок», учебных самолетов УТИ «МиГ-15». Летали на «Як-18» с приборной начинкой «МиГа». Летали много, каждый день осваивая поступивший на вооружение новый реактивный истребитель. В одном из полетов в самолет Галагана врезался шедший на посадку «Як-18». Это произошло на малой высоте. Сильный удар потряс округу. Присутствовавшие отвернулись, чтобы не видеть тяжелой катастрофы. Самолет Галагана разваливался на глазах, но Леонид выполнил замысловатый разворот и посадил машину на аэродром. После этого случая молодые летчики стали еще больше превозносить Галагана, он был их кумиром. Но сам он от этого не изменился: напротив, стал требовательней к себе, решил еще лучше изучить свой самолет.
Высокий худой Эдуард Геронтьев, склонив голову на плечо, рассеянным мечтательным взглядом смотрел на книжную полку.
Володя Роднев, по прозвищу Ара, все хотел что?то сказать, открывал рот, но они слышали только многозначительное покашливание: «Гм–м, кх–х…»
Как много говорило это общее молчание! Они чувствовали, что не только тот из них, который теперь уезжал, стоит на пороге. Оки все стояли на пороге, всех ждали перемены.
Эдуард Геронтьев в 1960 году уволится из армии, больно и тяжело переживая разлуку с авиацией.
Владимир Роднев окончит Военно–политическую академию имени В. И. Ленина, станет начальником политического отдела училища.
Но все это будет потом. А сейчас им кажется, что не расстанутся никогда с кабиной самолета.
— Значит, — сказал кто?то, — будешь испытателем парашютов?
Валерий Быковский пожал плечами.
— Может быть, новые самолеты доверят испытывать?
— Не знаю.
— А что, если в астронавты зачислят?
— Будет болтать. Это еще не скоро.
— Получишь орден — напиши. Поздравим.
— За что награждать? Ордена зря не дают.
— Из полка тоже зря не отзывают.
— И то верно.
— А в полк приедешь?
— Приеду!
— И тогда все мы пойдем на берег, встанем лицом к воде и ответим на вопрос: а что ты сделал за эти годы для Родины?
Вечером бушевала пурга. Утром припущенная снегом земля выглядела обновленной, чистой и ровной, как накрахмаленная скатерть. Солнца еще не было, оно пряталось где?то за горизонтом, да и горизонт был неразличим в сизо–голубой дымке. Но непогода для военной авиации не помеха.
Взлет назначен на восемь утра. Вылетать будем с подмосковного аэродрома на транспортном самолете.
Из?за ангара показались Быковские. Подошли. Валерий Федорович представился:
— Подполковник Быковский.
Затем представил свою жену. Перезнакомился со всеми, в том числе и с экипажем, стоявшим в строю под правой плоскостью. С первой же минуты все чувствовали себя свободно и естественно.
В воздух поднялись быстро и легко. И сразу, как водится, все прильнули к иллюминаторам. Выкатилось солнце. Оно оказалось внизу, под нами. Небо, охватив землю, падало за горизонт. Неторопливо подминая километры, самолет нес нас в родной полк. А у людей, начинавших там свою офицерскую службу, одно лишь упоминание о нем вызывает душевный трепет.
Под нами четкие квадраты полей, дороги, отороченные кустарником, лес; каждая ель — царица лесов — хорошо видна, а на полях отчетливо различимы разные тени деревьев; и тут же стога сена, словно сахарные маковки, — .каждый в белоснежном берете. Земля уже совсем проснулась. Бегут автобусы, прошел поезд, на встречном курсе ниже пролетел самолет. Землю лучше наблюдать с тихоходного самолета — на большой скорости предметы стираются, а с ними — ощущение жизни… А вот село упряталось в ложбине. Дома уступами сбегают по пологому берегу. Темная полоса незамерзшей речки вьется между домами.
В самолете стало тепло. Да и вниз смотреть без дела быстро надоедает. Затеяли разговор.
— Честно говоря, — улыбнулся Быковский, — я давно хотел побывать у друзей, сдержать слово. Но не думал, что это будет так сложно и что доставлю этим столько хлопот.
Когда бы и где бы мы ни встречались, спрашивал его: когда приедешь в свой полк? В моей настойчивости не было и тени упрека. Ведь понятно — не все от него зависело. Он всегда был очень загружен. Но и не напомнить о приглашении я не мог. Тем более что постоянно об этом просили однополчане.
Решилось вдруг — на пленуме ЦК ВЛКСМ. Он проходил в Кремлевском театре. В президиуме — Юрий Гагарин и Валерий Быковский. Вижу, по рядам идет записка. Не читая, передаю ее дальше. Через несколько минут она возвращается ко мне. Хотел передать ее снова, теперь уже вперед, а мне говорят: «Это тебе». Читаю: «В перерыве встретимся на втором этаже. Валерий». Тогда и договорились.
И вот мы в самолете. Разговоры, понятно, какие: о космосе, о космонавтах. И конечно же, щеголяя своей осведомленностью, говорим больше мы, а Быковский молча слушает да кивает головой, да посматривает вниз. Но его внимательные, все понимающие глаза говорят больше любых слов.
Многие считают, что самое худшее в жизни — это ждать и догонять. Быковскому приходилось ждать не раз.
Он ветеран отряда космонавтов, в числе первых был подготовлен к полетам. Но вот ушел в первый рейс к звездам Юрий Алексеевич Гагарин, уже намечался следующий полет, а Валерий — все дублер.
— Интересное это слово — «дублер», — говорил Валерий Федорович. — Это и не дубль и не дубликат. Совсем другое. В простом и даже несколько неблагозвучном, может быть, даже казенном слове заложен глубокий смысл.
Кому–кому, а космонавтам он близко знаком! Хорошо сказал поэт:
Глухая ночь.
Глубокий сон.
Два сердца
бьются в унисон.
Рассвет невозмутим и тих.
Горячий завтрак на двоих.
На два плеча ложится жгут.
Двоим, прощаясь, руку жмут.
Один —
переступил черту,
Другому —
следующий раз…
Быковский не просто прошел программы. Он изучил их, освоил, сжился с ними. И каждый раз — ожидание. И — вся жизнь перед глазами. Сергей Павлович Королев внимательно следил за его тренировками, а когда наступил решительный момент, по–командирски сказал:
— Следующий — вы.
А до этого, после очередного ожидания, Королев говорил ему:
— Полетите, обязательно полетите. Но по более сложной программе.
Валерий был в высшей форме тренированности, когда состоялось решение, что он полетит в космос одновременно с Валентиной Терешковой.
Поэтесса Озерова писала:
…Был дублером Андрияна в августе,
Провожал Поповича в полет,
Разделял их горести и радости,
А теперь настал его черед…
Валерий не говорит о полете. Он задумчиво смотрит в иллюминатор. «Ли-2» накренился, и нам хорошо видно землю. Все под плотным панцирем снега, исключение — маленький кусочек, отвоеванный у снега: серая бетонка. Теряем высоту. Винты секут воздух, замедляя свой бег. Автомашина указывает нам путь. Как непривычно видеть на военном аэродроме так много людей сразу. Встретить космонавта пришли представители общественности города, командование гарнизона, товарищи. Среди встречающих — известные летчики, отважные герои.
Но среди отважных есть самые отважные. Я знаю таких. Один из них Николай Дмитриевич Гулаев.
В 1938 году Гулаев начал заниматься в Ростовском аэроклубе. Он был очень нетерпелив, хотел летать немедленно, тотчас же. Конструкцию самолета изучил, устройство двигателей знал не хуже заправского механика, сам готовил свой самолет к полетам.
В школу военных летчиков Гулаев был принят как «подающий большие надежды». Едва закончил ее — сразу был направлен на фронт. Шла война с белофиннами. Здесь совсем еще юный сокол получил первое боевое крещение, провел 40 боев. Гулаев был стремителен в атаках, верток, широко использовал вертикали. Не получив ни одного ранения, он приобрел опыт, который пригодился ему, когда началась Великая Отечественная война.
К войне с фашизмом наши летчики готовились тщательно. Гулаева послали учиться на курсы мастеров высшего пилотажа. А тут война. Гулаев стал рваться на фронт. Но как освободиться от курсов прежде времени? Бежать? Начальник курсов майор Корниенко, понимая желание лейтенанта и сочувствуя ему, не хотел бы докладывать начальству о его побеге на фронт, но приказ есть приказ… Выход все же нашли: Корниенко составил для Гулаева персональную программу проверки. Гулаев выполнил ее блестяще. Начальник курсов тут же откомандировал его.
Не было дня и ночи, зимы и лета. Время делилось на сон и полеты. Между полетами вынужденный отдых: короткий перерыв для подготовки к очередному вылету. На Сталинградском фронте Гулаев сбил одиннадцать самолетов врага, один самолет таранил. О нем стали писать, у него брали интервью, на него равнялись. Пришла настоящая боевая слава. Но на его человеческие качества это не повлияло. Он по–прежнему был застенчивым, душевным и чутким товарищем, не любил позы, громких слов.
В бою не было ему равных. Когда над аэродромом Грязное завязался воздушный бой, Гулаев ворвался в гущу кувыркающихся истребителей, норовя достать ведущего вражеской группы. Это ему удалось. Враг был уже в севке прицела, еще немного, какое?то мгновение — и свинцовые трассы понесутся в фашиста. И тут краем глаза он увидел, что над самолетом командира навис немецкий… Гулаев бросил свою машину наперерез. Фашист открыл огонь. Самолет Гулаева дрогнул, свалялся на левую плоскость и стал беспорядочно падать. Враг не мог не поверить в достоверность падения и отвалил в сторону, хотя Гулаев только имитировал падение машины. У земли он развернулся и снова ринулся в гущу боя.
В июле начались бои за освобождение Белгорода. А в небе разгорелась борьба за полное и безраздельное господство в воздухе. Летали наши непрерывно. Однажды колонна фашистских самолетов появилась в районе Гостинищево. Двенадцать советских истребителей, ведомых Гулаевым, вступили в бой. Двенадцать против двадцати пяти! Эта схватка длилась двенадцать минут. Пятнадцать самолетов сбили наши летчики. Из них четыре — Гулаев. Через несколько дней ему присвоили звание Героя Советского Союза.
Три года Гулаев воевал в составе 2–й воздушной армии. Менялись полки, дивизии, операции: Корсунь–Шевченковакая, Ясско–Кишиневская, Берлинская… Но незыблемой оставалась его неустрашимость, его товарищеская верность.
Когда я увидел желтые архивные листки с выцветшими чернилами, на меня пахнуло суровой действительностью войны, смертью, окопами. Там воину говорили только правду, только то, чего он стоит, ничего больше. Скупы и правдивы строки характеристики.
«Ищет боя и навязывает его противнику», — писал командир полка Валентин Фигичев. Но не писал Фигичев, как Гулаев прикрывал в бою своим самолетом командира полка.
Войну Гулаев закончил в Праге. Потом учился в академии. Стал генералом. Был делегатом многих съездов партии. Изучив новые самолеты — сверхзвуковые истребители, летает в любых метеорологических условиях днем и ночью.
Среди встречавших Быковского был и Василий Игнатьевич Воронович — живая легенда нашей лейтенантской юности. Но перед тем как рассказывать о нем, несколько слов о другом выдающемся летчике, предшественнике Вороновича — нашем первом командире полка Иване Михайловиче Холодове.
Говорят, самая первая встреча помнится долго. Я этим не могу похвастать. Все получилось как?то буднично, неброско. Когда мы, лейтенанты, прибыли в полк, стоял тихий осенний вечер. Солнце разлило на горизонте золотисто–алый закат, и вся округа — низкий кустарник, лощины, буераки и река — все застыло в немом благоговейном оцепенении. Это не вязалось с тем, что мы ожидали увидеть.
И вдруг на землю легли громовые раскаты, откуда?то из?за одноэтажных домов, прочертив расцвеченный горизонт, выскочил истребитель и почти вертикально ушел ввысь. И еще долго слышался он в темно–серой пелене неба. Для меня, как и для моих товарищей, молодых лейтенантов, все было ново. В нас пробудилось романтическое чувство. Мы были, как говорится, на седьмом небе.
Но встреча с командирам полка поначалу разочаровала. Он принял нас утром. Невысокий узкоплечий подполковник, тряхнув рыжей шевелюрой, усадил нас на старый диван и попросил подождать. Он разговаривал по селектору, потом кому?то звонил и все делал быстро, без наигранной солидности, соответствовавшей — в нашем понимании — его должности. Я же представлял командира полка совсем иначе. Он непременно имел большой рост, был плотным, с проседью в волосах, медлительным. Иначе за что же его называть Батей?..
Нашего командира Батей не звали. «То ли солидностью не вышел, — размышлял я на том диване, — то ли недобрал мастерства». Восхищение мое померкло, и воображаемый образ командира потускнел.
Нам еще никто не успел рассказать о командире полка. Не знали мы, что пришел он в авиацию в 1934 году, прочитав о первых Героях Советского Союза. Николай Каманин стал его кумиром. Тогда комсомолец Холодов даже мечтать не смел, что жизнь сведет его с Каманиным; мало того — они станут друзьями.
Иван Михайлович. Так все звали командира. Мы еще не привыкли к этой авиационной упрощенности. Мы были «салагами» — новичками, и то, что создавалось годами, вырабатывалось суровой профессией, были бы рады поломать лишь потому, что это не отвечало нашим мальчишеским представлениям о полковой иерархии. Между авиаторами существуют отношения искренней и крепкой дружбы. Они воюют в воздухе, но учатся не бросать в беде товарищей и «а земле.
В тот первый день подполковник Холодов рассказал нам об истории полка, его традициях, о наших будущих товарищах. Говорил тихо, просто, доверительно. В кожаной куртке без всяких знаков различия, он походил на велосипедиста.
Так мы начали службу. Сдача зачетов, полеты, полеты, полеты… Летчики не устают от полетов.
Командир всюду был с нами. Когда бы полеты ни проходили: днем ли, ночью ли, Холодов был а СКП[1] или летал. Он был неутомим, заботлив, нераздражителен; весь гаев его, если и прорывался изредка, выливался в словах «елки–моталки».
Как?то капитан Иван Вакуленко при посадке промазал, выкатился за полосу, погнул щитки на стойках шасси. Командир вызвал летчика к себе. Высокий упитанный Вакуленко, сгорбившись, стоял перед маленьким Холодовым. Всей своей фигурой Вакуленко показывал, как виноват и раскаивается. Командир молчал. Вакуленко переминался с ноги на ногу, нервно двигал плечами и изнывал от желания получить любое взыскание — только бы избежать этой пытки молчанием.
— Эх, Иван Романович! — больше Холодов ничего не сказал.
Чем больше мы узнавали командира, тем лучше понимали, почему его зовут просто Иван Михайлович. В этом было что?то от сыновнего отношения к нему: ведь мы только учились летать и жить, а этот человек стоял перед нами уже сформировавшимся в каком?то своеобразном совершенстве — отважный, сильный и добрый.
Была в характере Ивана Михайловича и еще одна замечательная черта. Где бы он ни служил — он всюду служил основательно. Приезжал не на время, а навсегда, приезжал не пожить, а обжить. Он все подчинял будущему. «После нас хоть потоп» — этого он не признавал. Зато был убежден, что те, кто приедет на это место после него, должны жить лучше. Он строил дома, прокладывал дороги, сажал деревья. Военные в своих командирах любят эту черту. А появилась она у него с войны, после разрушений, на которые он за эти годы насмотрелся.
На втором месяце войны полк, в котором служил Холодов, был поставлен на охрану неба Москвы. Дежурства, полеты, потери… Холодов сражался и наблюдал, думал. Ненависть, злость — этого еще мало для победы над врагом. Только мастерство могло принести победу. И Холодов учился.
4 марта 1942 года ему присвоили звание Героя Советского Союза. Обил Иван Михайлович 26 немецких самолетов. Стрелял из любого положения, чаще всего — в упор, таранил, пока была возможность бить — бил врага нещадно.
Иван Михайлович стал нашим другом. Мы радовались такому наставнику, стремились чаще бывать с ним. Он умел чувствовать людей, угадывать в них талант. Например, много внимания он уделял летчику Любченко, помогал ему в трудные минуты. Слава Любченко прежде был механиком, но увлекся авиацией и поступил в летное училище. Летал он хорошо, имел, как говорят, свой почерк. Иван Михайлович пророчил ему большую дорогу в авиации и не ошибся. В 1967 году Вячеславу Сергеевичу Любченко, полковнику, летчику I класса присвоено звание «Заслуженный военный летчик СССР».
Год службы пролетел незаметно. Иван Михайлович был назначен с повышением. Вот так: жизнь еще состоит и из расставаний. К каждому имел дело Иван Михайлович, каждому сказал доброе слово. По старой традиции полк построили на ВПП[2]. Вышел Иван Михайлович вперед, снял папаху (он стал полковником), а оказать ничего не может — горло стиснуло. Обвел взглядом строй, самолеты, посмотрел на дымку, стелющуюся у реки. Так он смотрел, когда начинали полеты, словно и сегодня еще хотел летать. Долго стояли друг против друга Иван Михайлович и мы — летчики, техники, механики.
В авиации не плачут. Слезы там редки, потому они особенно уважаются. Слезы — не слабость. В данном случае — преданность. Полковник плакал, не стесняясь слез.
Командиром полка был назначен полковник Воронович. Высокий, подвижный, с лицом немолодым, в глубоких морщинах, он тоже стал другом и наставником молодых офицеров.
Из всех молодых летчиков Воронович сразу выделил Быковского. Произошло это вот как. Ни один вид спорта не был так популярен в полку, как футбол. Играли в футбол все. Однажды решили офицеры на свои деньги приобрести форму. Но — командир есть командир. Он должен отличаться от рядовых футболистов. Бутсы всем купили черные, а комполка, Василию Игнатьевичу, — желтые. Это дало своеобразный психологический эффект: он их не надевал. На стадион полковник приходил, неся бутсы в руке. Бережно ставил их на скамейку, а сам отдавался организаторской деятельности.
— Ребятки, — переходя от одного игрока к другому, говорил командир, — поддайте им хорошенько. Пусть знают, какие соколики в нашем полку! Плохо играть будете — сам выйду на поле. Стыдно будет. Где вратарь? Иди сюда, Валерий. Хорошо защищай ворота, ни одного гола не пропускай.
Вратарь, молодой летчик, молча и сосредоточенно слушал командира. Карие, с легким прищуром глаза внимательно следили за игроками, которые разминались У противоположных ворот.
Неказист собою вратарь. Ключицы углами выпирают под голубой майкой. Острый подбородок, еще не знакомый с бритвой, плоская грудь. Выслушав полковника, он согласно кивал головой и не спеша, вразвалку направлялся к своим воротам. Подойдет, с силой ударит по стойке, будто определяя ее прочность, затем подпрыгнет к поперечной перекладине и повисит на руках. Соскочив на землю, поприседает за воротами, разомнется на жухлой траве.
Но вот начиналась игра — и неузнаваемо менялся этот человек. Плавно, быстро Валерий скользил от стойки к стойке, готовый в любую минуту взять мяч. Взгляд, устремленный из?под черного козырька кепки, неотступно следил за противником. Когда били по его воротам, он взметался за мячом, цепко хватал его и тотчас направлял в атаку. Но стоило игре переместиться на половину противника, как вратарь снова становился вялым, словно его обидела плохая игра, невнимание соперников к его воротам.
В команде Валерий был незаменимым вратарем. Так считал и Василий Игнатьевич. Однако стоило Валерию допустить ошибку, как Василий Игнатьевич вскакивал со своего места на центральной трибуне, размахивал руками и бежал к воротам, грозя отстранить вратаря от игры.
Случалось, конечно, и Валерию вынимать мяч из сетки своих ворот. Вратарь со свойственным ему спокойствием, даже с плутоватой ухмылкой, вытаскивал мяч и ногой посылал его на середину поля. Тогда Василий Игнатьевич обреченно опускался на землю, не в силах сказать ни слова. Лицо его становилось ожесточенным, кустистые брови ползли вверх.
Потом вдруг командир хватал новые, пахнущие кожей бутсы, расшнуровывал их и начинал вталкивать ногу, неразборчиво что?то бормоча. Одевание продолжалось долго. Игра подходила к концу. Команда «Сокол», ликвидировав прорыв, успешно финишировала. Василий Игнатьевич снимал бутсы, так и не ступив в них на поле.
В середине лета, накануне финального матча, игры были приостановлены: наступила горячая пора полетов. Эскадрильи летали посменно, каждый день. Отрабатывались групповые и одиночные перехваты, аэродромные маневры. Кажется, все забыли о футболе и кубковые страсти отошли куда?то на второй план.
Однажды ночью по сигналу боевой тревоги неожиданно начались учения. Приказано: отразить налет самолетов и крылатых ракет «противника», следующих на разных высотах. Летчики, радуясь успешному ходу учений, работали в воздухе, как акробаты, — виртуозно и лихо. Но как?то на аэродроме случилось непредвиденное. Звено асов под командованием капитана Рыбалко не могло вылететь на перехват «противника»: один его экипаж не успел возвратиться с другого аэродрома. Рыбалко упросил командира разрешить вылет в составе звена летчику Быковскому. Через несколько минут истребитель, промчавшись по полосе, ушел в полет.
Василий Игнатьевич прибыл на СКП. Эфир был полон звуков. Отовсюду шли доклады, запрашивались разрешения. Командир тревожно поглядывал на небо: с северо–запада на аэродром надвигалась темно–сизая громада туч. Вот уже появились и всплески молний. Предгрозовое затишье сменилось ураганным ветром. Вихри столбом поднимали в небо пыль, щепки, ветошь.
— Сиваш, Сиваш! Я — Беркут, — запрашивала земля. — Приказываю всем срочно посадить самолеты.
Полковник взял микрофон и, сдерживая волнение, тихим охрипшим голосом проговорил:
— Сиваш, пять — двадцать семь! Я — Беркут, ноль — десять. Вам посадку производить на своем аэродроме.
Динамик на столе ответил:
— Беркут, ноль — десять. Я — Сиваш, пять — двадцать семь. Вас понял.
— Сиваш, Сиваш… Валерий, как самочувствие?
Динамик молчал. Командир плотно сжал губы. Уголки рта опустились, образовав лучики морщин. Густые выцветшие брови соединились в одну сплошную линию. Глаза отразили тревогу. Полковнику показалось, что прошло по крайней мере минут двадцать после того, как он запросил Быковского. Чего он только не передумал за это время! Он вообразил, как растерялся в воздухе молодой летчик, какие тяжелые последствия возможны. Ведь у Быковского всего лишь III класс.
— Беркут! — вдруг затрещал динамик. Полковник от неожиданности вздрогнул. — Я — Сиваш, пять — двадцать семь. Самочувствие отличное. Возвращаюсь на аэродром.
Рука командира стала влажной.
— Валера! — проговорил он, нарушая принятую форму радиообмена. — Ты должен посадить самолет хорошо. Посадку произведешь первым.
— Вас понял!
Василий Игнатьевич включил аэродромный селектор:
— Всем на аэродроме: убрать от полосы на двести метров людей и технику. Включить аэродромные огни. Санитарную машину — к месту встречи самолетов. Пожарной — первая готовность.
Низкие тяжелые тучи стлались над самым полем.
— Валера, голубчик! — тихо, чтобы никто рядом не слышал, начал полковник. А затем уже в полный голос подсказывал в микрофон: — Не теряйся! Спокойно. Иди на дальний привод. Осмотрись. Щитки выпусти. Молодец! Дарю тебе свои бутсы! Теперь ты в них играть будешь. Все команды обыграете! Бутсы мои — особенные: желтые. Слышу твой самолет. Включи бортовые огни. Вижу, вижу тебя. Немножко ручку на себя. Молодец! Герой!
Самолет, вздымая мириады брызг, стремительно мчался по полосе. Вслед за ним на посадку заходили асы.
На финальной встрече вратарь команды «Сокол» вышел на поле в голубой майке и новых желтых бутсах.
И когда сейчас на аэродроме, обнимая Валерия, Василий Игнатьевич говорил что?то о том полете и желтых бутсах, все принимали это как должное. Он имел право на эту слабость.
Здесь же, у самолета, устроили импровизированный митинг. Шел снег, холодный ветер сек лицо, поземка стремительно заметала следы.
С аэродрома направились в кабинет командира. Быковский молча слушал, как предполагается распланировать его время здесь. Он ничего не отклонял, не вносил изменений. Правда, в какой?то момент он все же не удержался:
— Мне не совсем удобно. Уже сейчас видно, как поломаны планы вашей работы. А я ведь не артист, я летчик.
Когда его заверили, что этого не случится, он стал слушать дальше — и тут же возразил, когда ему предложили принять старых партизан.
— Что значит «принять»? — сказал Быковский, — Я сам к ним поеду.
С этой встречи и решено было начать. Она состоялась в городском комитете партии. Валерий рассказывал о своих товарищах, отвечал на вопросы.
— Были ли в космосе приключения?
— Были.
— Говорят, вы самый сильный?
— Неправда. Самый сильный Гагарин.
— Почему? .
— Потому что он первый. Первому всегда труднее.
— Самое памятное событие в полете?
— Известие, что я принят в ряды ленинской партии. Какое при этом я испытывал волнение — трудно передать.
— Валерий Федорович, в годы войны в нашем городе действовала подпольная партизанская группа. Недавно закончили строительство памятника в честь юных героев. Вы знаете об этом?
— О местной партизанской группе? Конечно, знаю. У нее тоже был позывной «Чайка», как и у Валентины Терешковой.
В тот же день космонавт Валерий Быковский побывал у гранитного обелиска. Здесь всегда много цветов. Среди других лег и букет от космонавтов. Склонив голову, стоял перед памятником Быковский. На живые цветы тихо падал снег.
Вечером состоялась встреча с общественностью города. Дом культуры завода был в праздничном убранстве.
— Я только летчик, — пожаловался Валерий Быковский первому секретарю городского комитета партии Александру Сергеевичу. — Очень неудобно, когда встречают, как знаменитость.
— Да, да, — легко согласился Александр Сергеевич и тут же объявил, что бюро горкома партии и горсовет приняли решение о присвоении Быковскому звания почетного гражданина города.
Опять записки. Как и везде — целая груда сразу.
— Расскажите о программе подготовки космонавтов. Действительно ли физическая форма играет большую роль при отборе?
— При подготовке человека к полету за пределы земной атмосферы действительно необходимо обратить внимание на физическую закалку…
— Кто полетит следующим?
— Космонавт помер…
В зале понимающе смеются, аплодируют.
Горожане хотели знать о Гагарине, Титове, Терешковой, Главном конструкторе и о том дне, когда можно будет всем летать в космос.
Время было далеко за полночь. Но никто не уходил. И гора записок с вопросами уменьшалась медленно.
Первым просыпался подполковник Рябцев. Чистенький и опрятный, он пробирался в холл и ждал пробуждения космонавта.
Михаил Евсеевич уже немолод. 4 июля 1943 года летчику Рябцеву исполнилось 20 лет. В ночь на это число произошло его боевое крещение: знаменитый удар по Сеще.
За несколько дней до того подполье сообщило: готовится массированный налет на Свердловск и Горький. Фашистам надо было нанести упреждающий удар. И вот сто одиннадцать бомбардировщиков «Пе-2» в сопровождении истребителей «Ла-5» пошли на северо–запад. Расчет был точен: атаковать перед самым взлетом немцев. Бить только по аэродрому.
Для Михаила Рябцева — первый боевой вылет. Каким?то он будет?
В 1940 году инструктор Минского аэроклуба Спижарный учил курсантов тактике воздушного боя. Спижарный любил говорить: «Знания не в тягость, обуза — пустота».
Плоскости тонут в темноте. Строгая дистанция, интервалы. Лететь надо без огня. Радио молчит — нельзя выдавать себя ничем. Ведь на земле, устремив жерла вверх, стерегут небо зенитки противника. Об этом помнят советские летчики. И знают, что ПВО сещинокого аэродрома усилена в три раза. Обычно уничтожение объекта начинается с подавления обороны. Но сегодня по-другому: все бомбы — на вражеские самолеты и офицерский пансионат, Сеща бурлила в праздничных огнях. Фашистское командование собиралось взять реванш за Сталинград. Определено: место — Курская дуга, время — лето 1943 года. A noiKa фашисты демонстрировали безнаказанность и мощь.
В Сеще сосредоточилась новая техника: модернизированный бомбардировщик «Хейнкель-111», новый истребитель «Фокке–Вульф-190А», штурмовик «Хеншель-129». Они ровными рядами стояли под лучами прожекторов, ожидая последнюю команду — «взлет».
Рябцев видел, как испуганно забегали фашисты по аэродрому, как один за другим стали гаснуть огни, как побежали по полосе два «фоккера».
Ведущий группы старший лейтенант Косолапов, чтобы не мешать работать бомбардировщикам, поднял истребители выше. Оттуда хорошо был виден весь аэродром и на нем горящие самолеты.
Косолапов оставил группу на старшего лейтенанта Пушкина и с ведомым Левченко устремился в атаку на «фоккеров». Через несколько секунд на земле горели еще два вражеских самолета.
Когда возвращались на свой аэродром, была все еще ночь. Потом было еще много боевых ночей и много боевых дней, приходилось бывать во всяких переделках, но ни одно впечатление не могло сравниться с тем, первым, когда он принял боевое крещение. Так и вела война молодого человека по нелегким своим дорогам. Второй вылет похож на сотый, сотый — на двухсотый; и так до последнего дня войны.
14 июня 1943 года Михаил Рябцев писал в дневнике: «Не вернулся на свой аэродром ведомый Бессолицина — Василий Балдук». Всего одна фраза. Место Василия занял другой летчик, и он должен был теперь так же бесстрашно прикрывать своего ведущего, как это делал Василий Балдук. А он действительно не ведал страха. Когда у него в одном из боев опустели снарядные ящики, Василий развернул свой самолет и пошел на фашиста в лобовую атаку. Тот дрогнул, хотел увернуться, взмыть ввысь, но было поздно: два скоростных новейших истребителя столкнулись. «Фокке–Вульф-190А» рассыпался на куски. А дельта–древесный фюзеляж «Ла-5» только потрескался в нескольких местах. Выдумка? Нет, быль.
«Иван летает на бревне», — зашумела немецкая пропаганда, но больше ни один летчик рейха не рискнул испытывать мужество «Ивана».
Превосходство в воздухе. Как нелегко завоевывалось оно! Этапами к нему были действия советской авиации под Сталинградом, воздушные сражения на Кубани, операции по уничтожению авиации противника весной и летом 1943 года, ожесточенные бои на Курской дуге и над Днепром, мужество и смелость, преданность и вера в нашу победу.
Когда 5 августа 1943 года над Москвой впервые взметнулся победный салют войскам, освободившим Орел и Белгород, — это был салют и Михаилу Рябцеву.
После войны он окончил Военно–воздушную академию, освоил восемнадцать типов самолетов.
…Темнота рассеивается незаметно. В доме напротив зажигаются огни. Михаил Евсеевич, притулившись на диване, листает журнал. Шум в коридоре заставляет его встрепенуться, он бросается к двери. «Подумать только, — недовольно бормочет Рябцев, — космонавт спит, а они тут такое устроили…»
Дверь распахивается — на пороге румяный от мороза Быковский…
— Здравия желаю, товарищ подполковник! — Быковский смеется — такое искреннее изумление написано на лице Рябцева. — Вот не удержался, сходил на аэродром. Дорога до него как будто дорога в юность. Сколько по ней хожено!
План второго дня предусматривал встречи со школьниками. Быковский волновался. Он всегда с большим уважением относился к любой аудитории, но к школьникам — особенно.
Школа номер восемь. Она почти у самого военного городка. Гарнизон традиционно шефствует над нею. Часто там бывают офицеры, курсанты, солдаты. То концерт дадут, то военизированную игру проведут, то организуют работу военных кружков. Особенно много хлопот в школе летом.
Когда летчики заняты, к детям идут техники, авиационные механики. А когда заняты авиационные специалисты, идут летчики. И так все время. Дети хотят все знать, все услышать из уст бывалых людей. Любят ребята и мастеровых людей. Есть такие специалисты у авиаторов — ремонтники.
Прежде много раз бывал в школе и Валерий Быковский. И вот он снова здесь, в знакомом актовом зале. Пионерская организация школы принимает его в почетные пионеры, лучший ученик повязывает галстук. Ко многому обязывает это звание: почетный пионер.
В тот же день Валерий Федорович Быковский посетил еще одну школу, техникум, ремесленное училище.
Встречи были долгими. Космонавт охотно отвечал на вопросы. Юноши и девушки — на пороге выхода в самостоятельную жизнь. Они хотели много знать, во многом разобраться.
— Зачем мы осваиваем космос?
— Что вы думаете о сегодняшней молодежи?
— Совместима ли высокая цивилизация и земные человеческие недостатки?
— Какое состояние вы больше всего любите?
Ответ на последний вопрос:
— Занятость.
Вечером друзья по полку — качинцы — Черкашин, Роднев, Бородкин и другие просили Валерия быть их гостем.
У каждого офицера есть родная часть. Родным я называю свой первый полк. Первая встреча с воинским коллективом после училища остается в памяти навсегда. Где бы ни носила тебя жизнь, где бы ты ни шел трудными военными дорогами, хочется побывать в своем родном полку, прикоснуться воспоминаниями к юным офицерским годам.
А сколько воспоминаний.
— А помнишь?
— Знаешь, а ведь тогда…
И так непрерывно, долго–долго мы вспоминали свою жизнь.
Молчит лишь Юрий. Он рад встрече, хотя внешне сдержан. В грустном кивке головы, печальных глазах — выстраданная боль. Ничто, кажется, не изменилось в нем. Но…
Произошло это несколько лет назад. Мы получили новый самолет и начали активное переучивание. Полеты шли непрерывно. Летчикам нравился маленький верший истребитель, все с интересом ждали очереди вылететь на новой «матчасти». Погода способствовала быстрому переучиванию, и скоро все летчики стали летать ночью. В полку дарил особенный подъем всеобщей радости. Это была наша победа.
В эти дни Юрий познакомился с Нелли. Пусть говорят, что нельзя полюбить с первого взгляда. Они полюбили друг друга. В маленьком городке люди на виду, скоро об их дружбе знали все. Нелли была красива. Ее охотно приняли на офицерском вечере.
Встречались Юрий и Нелли каждый день. После полетов она ждала его. Старшие товарищи радовались за Юрия, а мы завидовали. Нелли была олицетворением совершенства, эталоном боевой подруги. Так мы думали. Но однажды…
Шли ночные полеты. Как правило, они заканчиваются на рассвете. Мы находились на старте, у самолетов, и еще не знали, что случилось несчастье.
Неожиданно взвилась красная ракета, вспорола на мгновение летнюю ночь, напблнила тревогой округу. Тотчас установилась тишина, обманчивая, недобрая.
Полеты были прекращены, один за другим самолеты возвращались на аэродром. Кавалькада аварийных машин с затемненными фарами неслась через летное поле к городу. После короткой дремы все пришло в движение.
В ту ночь военный городок не спал. На одной из улиц, распластавшись на брюхе, лежал истребитель. Весть летела от дома к дому, вспыхивал свет в окнах, многие полуодетые — кто что успел накинуть — бежали на шум. Вокруг самолета образовалась толпа, а люди все подходили и подходили.
Летчик был цел и невредим. Он ходил возле самолета, заглядывал во входные тоннели сопла.
Вдруг из задних рядов кто?то стал энергично проталкиваться вперед, к самолету. Люди расступились неохотно, некоторые даже сердились, но Нелли — это была она — ничего не слышала. Пробившись к кабине, она припала к ней, искала растерянно — где же летчик?.. Ее глаза были безумны.
— Юра, Юра, — бормотала она, наконец увидала летчика, поняла, что это другой, как?то сразу обмякла, а потом пошатнулась и упала.
Юрий пришел к ней утром. Она сидела на крыльце, задумчивая и какая?то отрешенная. Он сел рядом и привлек ее к себе.
Нелли заплакала.
— О господи, такая трагедия…
— Это даже не авария, Нелли.
— Это трагедия. Этот самолет… Нам надо уехать отсюда, Юра. Куда хочешь. Я люблю тебя, Юра, и если ты меня тоже любишь…
— Я военный — и не могу уехать.
— Но я люблю тебя!
— Я тоже тебя люблю.
— Самолеты падают с неба…
— Нелли! Костя совершил подвиг. В сопло его машины попала птица, двигатель остановился. Но он не бросил самолет, спланировал и посадил на улицу.
— Ну и что с того? Я больше не могу так.
— Не торопись, Нелли, одумайся!
— Нет, нет, прощай…
Нелли ушла. А Юрий еще долго сидел на крыльце. Больше он ее не видел. Она уехала в тот же день. Мы никогда не говорили о Нелли. Мы хотели помочь Юрию, но как это сделать — не знали. В любви и горе советчиков нет.
Шли годы. Юрий окончил академию и вернулся в свой родной полк. Нас взволновала тогда его верность дружбе и нашему «союзу холостяков». Но мы знали, что и Нелли тоже была причиной его возвращения в полк и в эти места. Он не боялся встречи с прошлым. Нам казалось, что он все время чего?то ждет, находится в предчувствии чего?то.
…Виктор Черкашин занимался столом. Его жена Тамара вместе с другими женщинами хлопотала на кухне. А у нас разговор не клеился, хотя каждый был переполнен чувствами, каждому было что сказать, чем поделиться, напомнить. Кстати, я припомнил несколько занятных эпизодов и рассказал их друзьям.
Иногда Валерий приезжал ко мне на службу. Как?то летом, не предупредив меня, Быковский приехал в штаб.
Предъявив удостоверение, он хотел уже пройти, но часовой остановил его и учтиво попросил показать пропуск.
— Ведь я же показал вам свое удостоверение, — сказал Быковский.
— Простите, товарищ подполковник, но лучше, если вы закажете пропуск.
Через несколько минут, получив пропуск, Быковский вернулся к проходной. Часовой тщательно проверил документы, пропуск, приложил руку к козырьку и попросил разрешения обратиться. Часовой явно смущался и чувствовал себя неловко.
— Можно получить автограф? — краснея, сказал он.
— Конечно, можно. У меня есть хорошая открытка.
Быковский достал из бокового кармана открытку, подписал ее и подал часовому.
А вот еще случай.
Как?то Валерий ехал на встречу с молодежью одного предприятия. У него было несколько часов свободного времени, он позвонил мне, и мы решили покататься по весенней Москве. Был солнечный день, улицы запружены нарядно одетыми, медленно шествующими людьми.
Мы направились к центру. И тут я заметил вокруг нашей машины стаю «Волг», «Побед» и «Москвичей». Они норовили идти почти вплотную, а пассажиры заглядывали в нашу машину. Мы видели их восторженные лица, слушали, о чем они говорят.
Быковский был невозмутим, словно все это его не касалось.
— Поедем вместе, — уговаривал он меня.
— В каком качестве? Ведь приглашали космонавта.
— А разве роль однополчанина невысока?
Свисток милиционера прервал разговор. Какой–то водитель, забыв о светофоре, выскочил на красный свет.
Милиционер подошел к нашей машине.
— Простите, Валерий Федорович, что задерживаю. Лихачат, норовят взглянуть на космонавта!
…На столе тем временем заполнялись пустующие прогалы. В квартиру входили жены летчиков. Они были нарядные, торжественные, обращались к Валерию на «вы», отчего он только конфузился. Он всячески старался показать, что нимало не изменился, остался все тем же В а–леркой, а такое почтительное обращение увеличивало разрыв, нарушало простоту. Благо, у меня в запасе имелось еще немало историй из нашей прежней полковой жизни, и я не ленился, выкладывал их одну за другой.
Рассказал я и про рыбалку.
По воскресеньям мы часто все вместе выезжали в лес и на озеро. Утром вездеход останавливался у домов. Протяжным сигналом водитель извещал: «Пора!» От подъездов тянулись заспанные рыболовы. Залезали в кузов, зябко жались друг к другу. Но потом, как цепная реакция, начиналось бурное пробуждение. Сыпались прибаутки, острословы упражнялись в юморе. Старший машины, капитан Николай Кузнецов, встав на подножку, пересчитывал прибывших, делал перекличку:
— Ничего не забыли? Быковский, хлеб взял?
— Взял!
— Аксенов, колбасу положил?
— Тут она.
— Олег, огурцов достал?
— Да!
— Горючего хватит?
— Хватит!
— Поехали!
— Командир, стой, удочку забыли!
— Обойдешься!..
Однажды повезло Быковскому. Он поймал большую щуку. Я широко развел руками и убежденно сказал:
— Килограммов пять с гаком будет, а то и…
Вспомнили еще и такую историю.
Как?то к нам приехал Крымский — художник военной студии имени Грекова. Заложив руки за спину, он расхаживал по маленькой комнатушке, разместившейся под крышей старого, разрушенного войной Дома офицеров. Настроение у Крымского было преотвратительное. Его терзало беспокойство: сможет ли он здесь выполнить задание студии?
— Нет типичного лица, — рассуждал он вслух, — Перевелись асы! Где летуны? Такие, чтобы зрителю было приятно посмотреть: могучего сложения, с высоким крутым лбом, пышными вразлет бровями, гордой осанкой, твердыми волевыми губами?.. А здесь… не то все, типичное не то.
Насупившись, Крымский ждал, скрестив на груди руки, облокотись на обшарпанную, в зеленых пятнах стену. Наконец загремел телефон. Художник жадно схватил трубку, как будто только телефон мог принести ему облегчение.
Некоторое время он слушал молча. Лицо его мрачнело, брови сбегались к переносице, в нервном тике дергались губы, зло блестели глаза.
— Вы понимаете! — закричал он, не выдержав, в черную трубку. — Мне нужны не классы летные, а люди. Их лица — мужественные, суровые, героические! Кого вы мне подсовываете? Низкорослых, щупленьких мальчиков, стеснительных, как барышни из института благородных девиц! А где отчаянная схватка со стихией, врагом? Где железное самообладание, неподдельная решительность? Помогите мне! Вы комиссар, вы должны понимать, насколько ответственно задание студии. Пришлите настоящего аса. Лучшего молодого летчика полка… Ну, наконец?то! Сердечное вам спасибо.
Крымский засуетился. Печальные складки разгладились. Лицо стало приветливым, даже милым. По щекам прошелся румянец. Тут же на мольберт был взгроможден подрамник с чистым холстом, палитра укрепилась на большом пальце, правая рука играла кистью. Художник готовился к серьезной работе.
— Разрешите войти, — послышалось за легкой дощатой дверью.
— Да, да, — протянул художник на мотив опереточной песенки.
В комнату вошел старший лейтенант. Он был явно смущен. Крымский посмотрел на худенького остролицего летчика, отметил про себя: «Ни одной орденской ленточки. Лицо мальчишеское. И брови словно крылья стрижа. Это наверняка не он».
— Да вы не смущайтесь, — неожиданно предложил художник. — Решили посмотреть, как создаются картины? Посидите вот здесь. Не помешаете.
— Меня прислал замполит, — тихо проговорил старший лейтенант.
— Вас?! — С лица художника сползла беззаботность. Оно стало свирепым.
А спустя секунду Крымский бросился к телефону, выдохнул в трубку невнятную фразу. Затем вяло опустился на единственный стул. Скосив глаза, рассматривал старшего лейтенанта: смоляные блестящие волосы, острый мальчишеский подбородок, ссутулившиеся плечи, нагрудный золотой знак классного летчика, расслабленную спортивную стойку… В глазах летчика почудилось что?то задиристое, озорное, но художник отвел взгляд.
— Садитесь, товарищ… — только и сказал он.
— Быковский, — подсказал летчик.
— Да–да, товарищ Быковский.
Сеанс длился два часа. Холодно распрощавшись с летчиком, художник в тот же день выехал в Москву. В студии он сказал, что задание не выполнил.
После полета отважного летчика в космос в газете «Красная звезда» появился живописный портрет космонавта. На читателя смущенно смотрел своими пронзительными темными глазами худенький старший лейтенант.
И, наконец, напоследок не мог не рассказать еще один забавный эпизод.
Летом 1964 года я сдавал государственные выпускные экзамены в институте. Большая светлая аудитория была убрана цветами. За порогом толпилась группа студентов, они перешептывались и листали страницы учебников. Увидав председателя государственной экзаменационной комиссии, выпускники как?то сразу смолкли и растеклись в разные стороны коридора.
— Куда же вы? — обратился профессор Самойло к спешно удалявшимся студентам. — Смелее, друзья, смелее! Берите билеты.
Дверь захлопнулась, разделив студентов на две группы. По одну сторону остались томящиеся в мучительном ожидании, по другую — отважившиеся «перейти Рубикон». Но и тут, и там царила тягучая тишина.
Неожиданно дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулась голова.
— Простите, профессор, можно… — начала голова, но договорить ей так и не дали. Александр Сергеевич решительным жестом прервал речь и поманил в аудиторию.
— Знаю, знаю. Прошу. — И когда молодой человек вошел, столь же решительно указал ему: — Берите билет и… вон за тот стол. Готовьтесь.