Навстречу ветру

Навстречу ветру

…Зеленая ракета извещает о начале полетов. Командир спешит на СКП, летчики и техники — к самолетам.

 — АПА, АПА! — несется со всех сторон. Специальные автомобили АПА юрко шныряют меж самолетов, чтобы. успеть к каждому.

Групповой вылет — дело нешуточное. На ярко–красных стремянках, прислоненных к серебристому телу самолета, — техники. Они манипулируют в кабинах, подают сигналы службам обеспечения.

Техник не может выпустить свое детище — самолет, не убедившись в полной исправности всех систем аппарата. Лелея летательный аппарат, он заботится о безопасности летчика.

Наконец, самолет срывается с тормозов и на малых оборотах, рассекая воздух, мчится к взлетно–посадочной полосе.

С высоты СКП хорошо видно аэродром, всевозможные полевые сооружения; они великолепно вписываются в рельеф местности, и все это представляет собой колоритный пейзаж. Но вскоре четкие линии различных предметов от струящегося воздуха начинают двигаться, искажаться, а на землю ложится громоподобный рык турбинного рева. Потом рев турбины стихает, сдвинутые картины опять распрямляются, попадают в фокус, и величественная панорама снова вызывает радостное ощущение. Какая ширь, какая благодать вокруг!..

Я нахожусь на СКП и наблюдаю за полетами. Вот на полосу, ощетинившись ракетами, подвесными баками, похожий на огромного ежа, выскочил истребитель. Он легко задирает нос и стремительно вонзается в небо. Звук турбины еще перекатывается по земле, прыгая, катится по бетонке, а самолет уже растворился в бескрайней голубизне.

Руководитель полетов — статный, крутолобый подполковник Лаптев чуть заметно улыбается угловатыми губами. Это та самая улыбка, которая возникает как?то сама по себе и которая, как зеркало, отражает состояние человека, удовлетворенного своей работой, своими подчиненными. Он о чем?то думает. Голубые глаза его цепко держат во внимании взлетно–посадочную полосу, правую часть аэродрома, откуда, как из небытия, появляются самолеты. А затем довольным тоном говорит:

 — Николай Николаевич Григорук полетел…

По тому, как это было сказано, я догадываюсь, что Николай Николаевич отличный летчик и уважаемый всеми человек. На индикаторе кругового обзора отыскиваю мерцающую точку его самолета и долго слежу за ней.

 — Виден почерк аса, — говорю я. — Да, опыт приходит с годами…

 — А разве талант вы отрицаете? Профессиональные таланты есть не только в музыке, в театре, но и в авиации… — перебивает меня Лаптев.

 — Талант воспитывается… — продолжаю свое я.

 — Не только. Он еще и находится. Очень важно рано определить себя, найти применение своим способностям.

На этом наш разговор неожиданно оборвался. На СКП непрерывно поступают доклады. И руководитель должен мгновенно принимать решения, давать точные установки, вникать в суть происходящего.

Но после полетов, встретившись в штабе, Лаптев снова заговорил на эту тему, и говорил он страстно, убежденно, отстаивал то, что ему дорого и в чем он безоговорочно был уверен. Он защищал не только Николая Николаевича, а идею.

 — Николай, в чем я не сомневаюсь, стал бы великолепным автомехаником. Он учился в техникуме. Но вот случай привел его на парашютную вышку. Он прыгнул и почувствовал воздух. Согласитесь, что прыгают с парашютом многие, но не все из них становятся летчиками. У многих прыжки вызывают страх, нежелание заниматься парашютным спортом. А Николай не только полюбил парашюты, он круто изменил свою жизнь. И нашел себя! Да вы поговорите с ним сами. Он лучше меня расскажет вам обо всем…

Кому из нас, журналистов, не хочется встретиться с молодым оригинальным человеком, влюбленным всей душой в небо, перспективным офицером? Но полеты есть полеты, а летные смены следуют одна за другой, отвлекать летчиков посторонними делами не разрешается. Встреча откладывалась на неопределенное время.

В этот день я допоздна засиделся в штабе эскадрильи. И дежурный младший сержант Владимир Дроздов, широкоплечий красавец, увидев свет в комнате, осторожно постучался.

 — Простите, разрешите представиться — дежурный по штабу, — сказал он тихо, приоткрывая дверь.

 — Проходите. Я уже заканчиваю.

Он потоптался, но не ушел, а продолжал стоять, наблюдая за моими занятиями. Протерев усталые глаза, я вновь углубился в бумаги, никак не выдавая напряжения, возникшего от чрезмерного любопытства дежурного.

 — Курите? — Голос Дроздова был тихим и вкрадчивым.

 — Нет, не курю, но вообще?то могу подымить, — примирительно говорю я и замечаю улыбку на пухлых его губах.

Работа отложена. Бумаги сдвинуты в сторону. И мы беседуем с младшим сержантом о его службе, о его увлечении. Оказывается, до армии он работал в театре художником, расписал декорации к нескольким спектаклям. О своих коллегах–художниках он говорит профессионально, неторопливо, доброжелательно. Дроздов — после Долгой беседы — показывает свои работы, выполненные тушью на ватмане: «Деревья», «Маяковский», «Березы». Рисунки мне нравятся, я говорю ему об этом, продолжая смотреть на них с радостным откровением.

 — Правда? — переспрашивает он, не уверенный в моей искренности.

 — Честное слово.

Дроздов оживляется: лицо его покрывается румянцем, волосы ниспадают на лоб, испещренный мелкими морщинками. Он безрезультатно ищет применение своим рукам.

 — Тогда я их вам дарю.

 — Вот это да! А что же вы себе оставите?

 — Да берите. Знаете, как мне приятно подарить журналисту. Вы в Москве служите? Вдруг через несколько лет вы прочитаете: в Москву прибыл на гастроли Н–ский драматический театр. Главный режиссер — тра-та-та, главный художник — Дроздов.

Дроздов помедлил, а потом уже заговорщически шепнул:

 — Я работаю сейчас над портретом старшего лейтенанта Григорука. Вот это летчик! Да и типаж отменный.

Так я снова услышал о Григоруке.

Что же это за человек, о котором говорят с уважением и восхищением и командир полка, и авиационный механик–художник?

На следующее утро я увидел летчика.

…Старший лейтенант Николай Григорук, высокий, плечистый, ловко выбрался из кабины истребителя, потоптался на месте, словно желая ощутить твердь земли, а затем подошел к технику самолета и пожал ему руку:

 — Все агрегаты и системы на этот раз работали безотказно.

Иногда, желая с кем?нибудь поговорить, мучительно думаешь, с чего бы начать, как сделать так, чтобы разговор был интересным и откровенным. Но на этот раз я решил обойтись без всякой «дипломатии» и прямо спросил Григорука:

 — Что вас привело в авиацию? Вы, почти готовый специалист, и вдруг меняете свою профессию?..

 — Что привело в авиацию? — как?то растерянно — видно, не ожидал такого лобового вопроса — переспросил он и опустил голову. — Знаете, так просто я не могу ответить.

 — Ну, все?таки… — Воспользовавшись паузой, я всматривался в летчика. Высокий рост, лицо обыкновенное: тонкие губы, нос крупный с горбинкой, глаза с переливом — то зеленые, то голубые. Руки длинные, сильные.

 — Видите ли, определить свою жизнь раз и навсегда, наверное, невозможно, — начал Григорук неторопливо. — Профессию мы обычно выбираем в раннем возрасте. Возможны и ошибки. А скольким людям революция, война изменила профессии? Как?то весной мы, группа учащихся автомеханического техникума, записались в парашютную секцию. И вот наступил день моего первого прыжка. У меня даже и в мыслях не было, что этот прыжок перевернет всю мою жизнь. Первый прыжок — это подвиг. И часто он совершается в азарте спора. Красавец «Ан-2» поднял нас в воздух. И когда я увидел с высоты землю, тонкие ниточки рек, медленно, как жуки, движущиеся машины, дома, людей, четкие квадраты изумрудных полей — я понял, что отныне без авиации жить не смогу. Во мне было ощущение неба, достигнутого мной неба. И я захотел там остаться. В моих действиях не было ни мужества, ни героизма. Я шел по зову внутреннего голоса.

Помню: сошел с неба на землю, расстегнул замки парашюта и тут же замер, очарованный, ошеломленный открытием красоты земли. Как будто и не было у меня только что перед прыжком волнения, страха. Ко мне подбежали товарищи, тормошат, всматриваются в мои широко открытые глаза, а я весь в себе. Многие подумали: кончился Григорук–парашютист.

Как это здорово — шагаешь в бездну, закрываешь глаза, встречные струи до синевы охлаждают тело, а тебе жарко, на лбу испарина. Тело напряжено, руки выброшены вперед, будто из?за желания ухватиться за что-то. Глаза слезятся, и их боязно открыть. Мимо, сквозь пальцы, течет воздух. И только увидев землю, не хочется больше закрывать глаза. Появляется желание зависнуть, насладиться всей этой прелестью, не упустить этого великолепного мига.

Григорук говорил очень вдохновенно, слушать его было интересно… Но он, к сожалению, далеко ушел от темы нашего разговора, я уже начал было подыскивать Удобный момент, чтобы прервать его монолог, как он сам остановился на полуслове и, в упор посмотрев на Меня, вдруг спросил:

 — Думаю, вы не упрекаете Тимура Фрунзе за то, что и он стал летчиком?..

 — Тимура?! — воскликнул я. — Тимур Фрунзе принадлежит всем нам. И мне кажется, что подобные параллели не оправданы.

Тимур Фрунзе! Что знает о нем Григорук, ведь Тимур современник моего поколения, хотя и был чуточку старше нас.

На Кропоткинской улице, в Москве, рядом с музеем А. С. Пушкина, серое многоэтажное здание. Я хорошо знаю этот уголок Москвы: во 2–й спецшколе, а она размещалась в этом здании, учился мой дядя. На втором этаже школы, ныне она имеет номер 29, висит мемориальная плита со словами:

«Вечная слава нашим товарищам, воспитанникам 2–й специальной артиллерийской школы, отдавшим жизнь за свободу и независимость Родины».

Тогда, в 1942 году, плиты не было. Шла война, и никто не знал, как велика потребуется доска, чтобы вместить имена погибших. В холле первого этажа вывешивали чрезвычайные сообщения.

В январе 1942 года черные буквы известили: «В воздушном бою в районе Старой Руссы геройски погиб выпускник нашей школы Тимур Фрунзе».

Вечером мой дядя сообщил мне тайну: он уходит на фронт. Не он один, их несколько, учеников восьмого класса 2–й Московской артиллерийской подготовительной спецшколы (МАПС).

 — Главное, — говорил дядя, неумело прикуривая, — избежать объяснений с Крейном.

Дядя, хотя и был невысок ростом, все же сильно походил на настоящего военного; в гимнастерке с широким форменным ремнем, брюках, массивных черных ботинках, армейской шапке со звездой. Крейна — начальника спецшколы — избежать не удалось. Узнал, не отпустил, собрал всех.

 — Стыдитесь, герои. — Говорил Крейн тихо, и учащиеся знали — это наивысшая степень волнения начальника. — Вы не на фронт бежите, а с фронта. Чем вы будете воевать — палками, а нужно артиллерией бить…

От своего дяди я знал подробности об этой спецшколе. «Бог войны — артиллерия», — повторял он часто. Но, не разделив его точки зрения, я в 1948 году поступил в спецшколу ВВС. От дяди же я узнал многое о жизни Тимура.

В 1937 году Тимур Фрунзе, после окончания седьмого класса 257–й средней школы, решил поступить во 2–ю артиллерийскую спецшколу. Принес документы. Там попросили его написать автобиографию. Взял он бумагу, сел, задумался. А что же ему писать, что он успел сделать за пятнадцать неполных лет? Тимур написал: «Автобиография», чуть ниже с красной строки начал: «Я, Фрунзе…» И остановился. Что писать? Нечего. Совершенно нечего. Жизнь только начиналась. Он попросил разрешение подумать и принести написанное завтра. Ему разрешили.

Дома он написал:

«Родился в Харькове, в 1923 году. В 1925 году умер отец, Фрунзе М. В. — профессиональный революционер. В 1926 году умерла мать — учительница. Воспитывался у бабушки до ее смерти. С 1931 года в семье К. Е. Ворошилова…»

«Мрачновато», — подумал Тимур и, скомкав тетрадный лист, бросил его в корзину для мусора. Хотелось написать что?то другое. Но написал опять то же самое. Правда, сделал небольшое добавление: «Сестра Татьяна — слушатель военной академии».

Стать артиллеристом он решил неожиданно для всех. Вместе со своими друзьями Степаном Микояном и Степаном Новичковым думал о выборе профессии.

 — Меня не пустят в пилоты, — грустно жаловался Микоян. — И так все братья в летчиках.

 — Чудаки, — воскликнул Новичков, — да артиллерия сегодня все. Можно поставить пушки у нашей границы и стрелять по неприятелю даже через целые государства…

Тимур не был так уверен в мощи артиллерии, но если друзья порешили…

А уже летом 1940 года Тимур Фрунзе объявил о своем намерении быть летчиком. Вечером он позвонил своему товарищу Фрунзе Ярославскому. Известный революционер Емельян Михайлович Ярославский в честь Михаила Васильевича Фрунзе второго своего сына назвал Фрунзе.

 — Фрунзе, — сказал Тимур, — я решил стать летчиком. И ты должен тоже стать летчиком. Понял?

Профессия летчика была в семье Ярославских потомственной. Старший брат Владимир был летчиком, выпускником Качинакого военного училища, которое еще задолго до него окончил брат матери Петр Иванович Кирсанов.

Петр Иванович — участник первой мировой войны ушел на Западный фронт, покинув Московский университет, отказавшись от блестящей карьеры ученого. Он был первым русским летчиком, пришедшим на учлетовскую скамейку с университетским образованием. Много было у него воздушных побед. Слава и здесь не обошла стороной незаурядного человека. Имя Петра Ивановича Кирсанова с уважением произносилось в России, как и имя Петра Николаевича Нестерова. О них писали газеты, их награждали титулами и орденами.

В ноябре 1916 года Петр Иванович Кирсанов геройски погиб в воздушном бою, упав на территории врага. Вильгельм II приказал похоронить русского летчика со всеми воинскими почестями, а боевые награды вернуть семье.

Фрунзе Ярославский гордился своим известным родственником и мечтал стать летчиком. Он поступил в аэроклуб Свердловского района Москвы. Тимур Фрунзе, прервав учебу в спецшколе, настоял на переходе в Качу.

…Слово «война» уже звучало реально в этой военной школе пилотов. В августе 1940 года начальник школы, прославленный советский летчик, дважды Герой Советского Союза С. П. Денисов собрал на беседу молодых курсантов.

 — Будем создавать группы для ускоренного выпуска, — сказал он. — По Европе идет война. Мы — военные и обязаны серьезно готовиться к ней. Стране нужны летчики…

Денисов хорошо знал, что такое война. Герой Испании и Халхин–Гола, непобедимый ас, один из самых бесстрашных русских летчиков, он стал дважды Героем еще до Великой Отечественной войны.

Тимура Фрунзе записали в одну из таких групп.

«Таня! Я решил стать летчиком не в один вечер, не сразу, — пишет он сестре из училища, — а долго и мучительно раздумывая над жизнью. Пойми меня и не суди строго. Ведь ты же знаешь, что папа одобрил бы мой выбор. Он шел всегда туда, где тяжело.. Помнишь: Восточный фронт. Разве могу я, сын Фрунзе, поступить иначе.

На нас ответственность перед памятью наших родителей. Нам ведь легче, правда?»

Писал Тимур редко, но были такие адресаты, которых он не забывал.

«Дорогой Климент Ефремович, отец! Выбор моей профессии предопределен историей. В современной войне самым грозным оружием будет авиация. Я ведь сын таких известных родителей. Значит, владеть должен самым мощным оружием. Вы не раз говорили мне слова папы: «Мой сын будет настоящим большевиком. На нем должна быть двойная ответственность: фамильная — кадрового революционера и преемственность молодого поколения». Это справедливо, и я буду выполнять это всегда.

Летать еще не начал. Но очень хочу в полет, только в самостоятельный. В полете человек обретает крылья и достоинство…

Словом, я учусь, постоянно помня вас!»

Объяснил свой уход в авиацию Тимур только самым близким людям. В Центральном государственном архиве Советской Армии я познакомился с перепиской Климента Ефремовича Ворошилова с приемными сыновьями. Их было несколько, мальчиков, которых нарком обороны усыновил и проявлял отцовскую заботу до конца своих дней.

О своем неуемном желании летать Тимур писал К. Е. Ворошилову осенью 1940 года.

«Эх, Климент Ефремович, если бы я только мог описать вам, какое у меня было ощущение, когда я первый раз поднялся в воздух! Какая уж там артиллерия! Теперь я уже имею 2 ч. 44 м. налета (с инструктором, конечно). Инструктор у нас замечательный. Лейтенант Коршунов. Он окончил Качу отличником и имеет уже 3 выпуска.

Вот обидно до смерти: самый разгар полетов — и выходной день! А завтра новая неприятность — вся эскадрилья летает, а у нашей группы теоретические занятия. А летать убийственно хочется! Обидно. А вообще я страшно доволен. Учеба, даже теоретическая, очень интересная…

…Теперь имею 8 самостоятельных вылетов… Обучение поставлено и обеспечено всем необходимым отлично. Так что нечего уж тут говорить — все в наших руках. Но пока с учебой все в порядке. Хотя нельзя сказать, что теория, которую нам преподают, — пустяк. Программа хоть и cжата, но по объему не уступит ни одной программе любого авиационного училища. По крайней мере, все необходимые предметы здесь проходят, и проходят очень глубоко и подробно. Однако, признаться, думал я, что намного легче будет. Дело не в том, что предметы не даются, а в нехватке времени. Буквально каждую минуту приходится использовать, и не просто использовать, но стараться как можно реальнее использовать. Крутишься, крутишься, еле поспеваешь. Однако теперь я уже настолько втянулся, что успеваю выделить ежедневно по 15–20 минут: решил заняться французским языком, чтобы не забыть».

В личном деле Тимура Михайловича Фрунзе характеристики, отзывы, воспоминания о нем.

«Знаем тов. Фрунзе по совместной службе как курсанта с твердым характером, непоколебимой силой воли…

Комсорг I АЭ».

«За время обучения в эскадрилье на самолетах «У-2», «УТ-2», «УТИ-4» проявил себя как высокограмотный человек, с высокими дарованиями и способностями…

Авиацию любит, любит в ней новое и особенно фигуры высшего пилотажа.

Летные качества хорошие. Летным делом овладевал настойчиво, отстающим быть не любил», — Это пишет командир эскадрильи капитан Иванов.

«Самоподготовкой не занимается, все успевает на одних занятиях. Свободное время посвящает чтению исторической литературы на иностранных языках», — узнаем мы из сообщения начальника штаба эскадрильи.

Да, Тимур знал французский и немецкий язык. «Графа Монте–Кристо» он читает на французском, а Гете и Шиллера — на немецком. Книги всегда были его страстью.

В своем дневнике Тимур записывает: «Нужно совершенствоваться. Любой характер можно изменить. Терпение, способности, даже физическую силу — все можно выработать в себе, если по–настоящему захотеть, если не давать себе поблажки…» Ниже подпись: «Отец». Так он подписал цитату из книги Михаила Васильевича Фрунзе. А слова «…не давать себе поблажки…» подчеркнул.

И Тимур не давал себе поблажки. В выпускной аттестации командир звена лейтенант Коршунов написал:

«Общее развитие отличное… Физически развит отлично. Вежлив в обращении. Предупредителен, энергичен, решителен, инициативен, настойчив и непоколебим в проведении в жизнь своих решений…

Летную программу усваивал хорошо, закреплял отлично. В летной подготовке наблюдалась переоценка своих сил в овладении самолетом. Не боится делать любые эксперименты на самолете и не прочь выполнить что?нибудь неположенное. Был случай перевыполнения задания в зоне, за что отстранялся от полетов. После этого летал нормально. За время обучения летному делу оказалось, что ему необходим строгий контроль по технике пилотирования. Зачет по теории и летной практике сдал отлично».

Велик был авторитет отца, безгранично очарование Тимура, но никто не дрогнул, не изменил своим нравственным позициям, давая ему характеристику. Они писали правду, ибо только правда нужна была в обращении с юношей.

Знает ли все это молодой летчик Николай Григорук?

Я пристально смотрел на него. Он молчал, видимо еще ждал моего ответа на свой вопрос.

 — Нет, конечно, не упрекну Тимура, — говорю я. — Если он решил, что в авиации принесет больше пользы, — а об этом он, наверное, слышал, — то разве мог бы поступить иначе? Ведь он готовился к войне, к защите своей Родины. Это патриотический долг каждого молодого человека. Такая же задача стоит и перед нашим поколением. Хотя, может быть, качественно решать ее придется по–другому.

«Философствую. А что толку рассуждать о Тимуре Фрунзе, — подумал я, — если Григорук ничего конкретно не знает о нем». И, словно угадав, о чем я сейчас думаю, и решив развеять мои сомнения, Николай вдруг встал из?за стола и заговорил опять в приподнятом тоне:

 — В ноябре сорок первого Тимур приехал в полк, который стоял на обороне Москвы. У каждого из нас есть что?то очень дорогое, близкое. Допустим: село, речка, опушка, поле, даже стог сена. Конечно, был такой уголок и у Тимура. Но Москва — она не сравнима ни с чем. Она вобрала в себя все. И Тимур хорошо понимал ответственость своего поколения за защиту Москвы. И даже позднее, когда полк был переброшен на Северо–Западный фронт, он и там продолжал драться за Москву.

В музее хранятся личное дело Тимура Фрунзе и копия переписки его с К. Е. Ворошиловым, Вот что писал Климент Ефремович в одном из писем:

«Вспоминаю эпизод из жизни Тимура, который я не могу забыть. Когда началась война и Тимур уже окончил Качинское военное училище летчиков, я встретил его, повзрослевшего, в Куйбышеве, куда в то время были переведены многие правительственные учреждения. Встреча была приятной, трогательной. Он кратко сообщил об окончании летной школы и сказал, что направляется теперь в штаб ВВС для распределения, т. е. для назначения в действующие войсковые части. Через несколько дней самолетом отправились в Москву. Летели вместе, и он всю дорогу вел разговор об одном: просил меня, чтобы я помог ему побыстрее отправиться на фронт… После этого Тимур, не получая назначения по службе, несколько раз заходил ко мне и, несмотря на мою занятость, заводил речь все об одном и том же — об ускорении отправки его в действующую часть. Я пообещал выяснить этот вопрос, помочь ему, звонил по телефону кое–кому из его начальников, но как?то в текучке различных дел вопрос затянулся. Тимур не переставал напоминать мне о своей просьбе, но теперь он был уже возбужден и нервничал…

 — Вы, Климент Ефремович, очевидно, мне политически не доверяете? Но вы же хорошо знали моего отца, а я во всем хочу походить на него. Я буду бить врагов умело, беспощадно, собственной жизни я жалеть не стану. Поскорее, пожалуйста, устройте отправку меня на фронт.

Мне стало жаль Тимура, я успокоил его, как мог, и сказал, что позвоню еще и еще раз кому следует…

 — Позвоните, пожалуйста, Климент Ефремович, только поскорее. Я, знаете, боюсь, что война может в любой момент кончиться и это произойдет без моего участия, без моего личного хотя бы одного воздушного огневого удара по фашистским выродкам, по этому подлому врагу нашей Родины, нашего народа.

 — Бояться внезапного окончания войны, дорогой Тимур, нельзя, этому следовало бы радоваться, — ответил я ему. — Но, к сожалению, конца войне еще не видно — она лишь разгорается…»

Николай говорил о Тимуре, а я с уважением и нежностью смотрел на него и думал: «Конечно, Николай Григорук знает о Тимуре, и знает, пожалуй, не меньше, чем я. А я?то думал… Вот тебе и новое поколение!»

Авиационное училище ленинский стипендиат Григорук окончил с отличием и был направлен в авиационный полк, эскадрилью майора Романова.

Николай Григорук с радостью садился каждый раз за штурвал самолета. Он летал и днем, и ночью. Летал в любую погоду. Он любил небо: ведь там, за облаками, теряется ощущение времени. Можно из бесконечности пространства, почти от самого солнца, снизиться, пробить облака и оказаться в вечернем полумраке, скрывающем серой дымкой землю. Можно снова рвануться ввысь и в считанные секунды опять оказаться у солнца.

Небо манило. Оно было всесильным, могущественным, как солнце, и прекрасным, как земля. Он уже привыкал к своему постоянному пребыванию в небе, как вдруг… Падение со спортивного снаряда, перелом руки. Николай понял, что вместе с рукой поломалась и его жизнь. Путь в небо для него теперь навсегда закрыт.

Он лежал в госпитале и с горечью думал о том дне, когда его отчислят из авиации. Куда ему теперь податься? Разве что поехать в родную Белоруссию и устроиться механиком на какую?нибудь автобазу?

К нему приходили однополчане, друзья по училищу, чтобы утешить его, рассказать новости, передать письма. Николай читал книги, старался отвлечься от своих горестных мыслей, но у него это не всегда получалось, и, притворившись спящим, он закрывал глаза и думал, думал о своей дальнейшей жизни. Герои книжные и жизненные толпились перед глазами, давали советы, подбадривали, корили за слабоволие.

Думал о работе в автобазе, об учебе в институте, о женитьбе, о поездке к старшей сестре, о… И тут ему становилось еще больнее. Он узнал, что сын сестры Руслан станет летчиком. Парень хорошо учится, занимается спортом, словом, выполняет все его, Григорука, советы и теперь идет по пятам, догоняет.

…Теперь это все позади. И Николай вспоминает о сломанной руке как о тяжком испытании, жестокой проверке жизнью.

 — О Тимуре Фрунзе написано много, — продолжает он свой разговор. — И как он погиб, знают все летчики, да и не только летчики, — говорит Григорук. — Тимур Фрунзе пример для нас. Он погиб девятнадцатилетним и навсегда остался молодым, нашим сверстником. Не каждому в девятнадцать лет удается проявить такое мужество, совершить подвиг. Этим нам он близок, этому мы всегда будем учиться у него. Думаю, что каждый из моих товарищей готов к любым суровым испытаниям…

Накануне от политработника Виктора Ядова я услышал о новом испытании, выпавшем на долю Григорука.

Шли учения. Эскадрилья майора Романова получила задание перехватить на большой высоте группу самолетов «синих», идущих к важному объекту. После выполнения этого сложного боевого задания на самолете Григорука отказал один агрегат.

Григорук мог катапультироваться, но он не сделал этого. Он решил во что бы то ни стало спасти машину. И благодаря своему большому опыту, мужеству, самообладанию ему удалось дотянуть до аэродрома и посадить самолет. Но Григорук не рассказывает мне об этом. Он не из хвастливых. Трудные ситуации не превращает в выигрышные для себя.

Спросите о том трудном случае в полете, и он расскажет вам историю с другим экипажем, подвиг которого взял себе в пример.

Случилось это недавно на одном из аэродромов в обычный летный день.

Командир экипажа полковник Валентин Иванов разворачивал огромный, как многоэтажный дом, корабль на ВПГ1. Последние фразы обязательного, точного, как пункты воинского устава, разговора со стартовым командным пунктом:

 — Занимайте полосу.

 — Есть. Выхожу к старту. Прошу взлет.

 — Взлет разрешаю. Желаю удачи.

 — Вас понял. Спасибо.

«Взлет разрешаю!» За этими двумя словами кроется очень многое: многочасовая подготовка летного и наземного экипажа, скрытые за этим волнения, дерзость, поиск, ибо здесь каждый полет — хождение в неизведанное, встреча с непознанным. Двигатели взревели на всю мощь. Сейчас они гнали через себя тонны раскаленного воздуха.

Самолет доверял воздуху, им дышал, опирался на него. Воздух держал эту гигантскую машину, подставлял свои невидимые плечи для опоры, толчка, служил лестницей для подъема на высоту.

Высота десять метров.

Этот полет дгециальный, испытательный. Экипаж в воздухе семь секунд. Еще никто не знает о том, что уже началось испытание не самолета, а экипажа: на выносливость, подготовленность, мужество.

На высоте двести метров первый робкий намек на случившееся:

 — Командир, что?то трясет?

Это сказал штурман–испытатель подполковник Юрий Ловков, ощутив вибрацию корпуса.

И тотчас в наушники ворвался тревожный голос земли:

 — Иволга, посмотрите температуру.

 — Барс, температура нормальная, — отвечает борт.

Летчик–испытатель Василий Капорцев докладывает:

 — Командир, шасси не убирается.

 — Подождите, ребята, сейчас разберемся.

И земля поняла, она знала, что гак спокойно Иванов обращается к своему экипажу только в очень сложной обстановке.

 — Иволга, как табло?

Табло «пожар двигателей» погасло.

 — Иволга, уберите форсаж.

 — Барс, вас понял, форсаж убрал. Сейчас пройду около вас.

Машина, рванувшаяся ввысь, прекратила свой стремительный подъем и теперь, будто раненая птица, на малой высоте кружилась, отыскивая площадку для посадки.

Иванов, не уменьшая обороты двигателей, не прекращая радиоразговора с землей, делал правый разворот, чтобы уйти от города, не дать самолету свалиться на людей, пройти у командно–диспетчерского пункта для внешнего визуального осмотра машины.

До КДП[5] четыре секунды лета. Молчит земля, молчит экипаж. Бортовой магнитофон фиксирует паузу. Он записывает все слова экипажа, его состояние, темп работы на борту. Позднее лента донесет до нас жестокую правду.

 — Иволга, — говорит руководитель полетов, — наберите высоту не менее двух тысяч метров. У вас пожар в двигательном отсеке. Примените пожаротушение и приготовьтесь к катапультированию.

Покинуть самолет! Земля имеет право дать такой приказ. Земля взвешивает все, прежде чем%пойти на такое. Значит, дело обстоит плохо.

Много лет назад, когда Валентин Иванов был еще учеником 5–й Горьковской спецшколы ВВС, он избрал себе кумиром человека, с которого делал свою жизнь, — Александра Ивановича Покрышкина. Иванов не просто копировал поступки и дела прославленного аса. Он изучал его жизнь, боевые приемы, принесшие ему бессмертную славу, читал его книги. Однажды он прочитал такую запись: «Важно не только сбить противника, но и сохранить свой самолет, свою жизнь. А для этого требуется умение, я бы сказал, мастерство».

Разве умение летчика–испытателя не определяется числом испытанных и доведенных машин? Разве потерянная машина не изъян в его работе?

Самолет нельзя бросать. И здесь не только престижные соображения летчика, экипажа. Каждый новый самолет — шаг вперед в науке, технологии производства, в защите воздушных рубежей страны. Новый самолет — это как звено огромной цепи технического и научного прогресса, и вдруг разрыв…

 — Барс, — обращается к земле Иванов, — какой двигатель горит?

 — Левый.

Валентин Иванов смотрит на приборную доску: лампочки сигнализируют о пожаре в двигательных гондолах.

 — Командир, — докладывает радист–испытатель майор Виктор Спирин, — у нас что?то здорово не в порядке.

 — Вижу на земле тень дыма от нашего самолета, — говорит по самолетному переговорному устройству пилот Юрий Ловков.

И снова в наушниках требовательный голос земли:

 — Иволга, ваша высота?

 — Четыреста метров.

 — Иволга, за самолетом тянется огромный огненный шлейф, у вас на борту пожар. Немедленно набрать высоту и катапультироваться!

 — Вас понял.

Иванов взял на себя штурвал — самолет вверх не шел.

 — Ребята, — говорил командир, — буду заходить на посадку. Кто не хочет испытывать судьбу, может… Словом, подготовиться ко всему самому плохому.

Ответили все сразу, как по команде.

 — Понятно, командир. Садимся.

Время давно измерялось секундами. Шла вторая сотня героических секунд.

Героических секунд! Нет, героизм начался не в воздухе, намного раньше. Может, тогда, в средней школе, в которую Иванов вынужден был вернуться из?за болезни матери, прекратив учебу в спецшколе ВВС. Друзьям своим он сказал:

 — Я должен уйти из спецшколы, больна мама, но я не ухожу из авиации.

1949 год был трудным в жизни Иванова. Учился в школе, работал лаборантом, помогал по дому, заботясь о маме, о своих младших. Формировался характер, создавался человек.

Река образуется из ручейков и притоков. Так и человеческая жизнь: из малых и больших событий, встреч, сомнений, радостей и печалей.

Валентин Федорович Иванов уже был женат, готовился стать отцом, многого достиг в жизни, когда вдруг заявил о своем желании стать испытателем.

Знал ли он, на что шел? Да, знал. У него был тот запас знаний, энергии, исчерпать которые он мог только на новой, очень трудной работе. И только на испытательной. Он еще не знал, какая она, но он много читал о ней и, влекомый не только романтическими чувствами, сознательно шел в неизведанное.

Он не кичился своими достижениями, знаниями, он собрался стать послушным учеником уже известных всей стране летчиков–испытателей. Когда он прошел все необходимые формальности, его допустили к полетам.

Утром у ангара ему показали на «Ил-28», сказали:

 — Надо облетать, двигатели меняли. Второй полет — работаешь на прибористов.

Иванов выслушал молча. Он понял: его ученический период прошел. Он равный среди всех. Иванов не мог возразить, что он не летал на «Ил-28» уже пять лет. Ему бы хоть один вывозной полет. Но разве опытные летчики-испытатели повторяют дважды один и тот же полет? Каждый полет для них — единственный, неповторимый. И Иванов полетел.

Валентин Федорович не знал, что за ним следили, что в нем еще сомневались, ему пока не доверяли.

В тот день ему поверили, его полюбили и сразу признали своим. Потом было много полетов: рискованных, опасных, трудных, но это было потом.

Вот и в этот раз, о котором говорил Григорук:

 — Они не бросили самолет, и думаю, что оставить свой самолет — это для летчика не только потеря общественного авторитета, это личная трагедия. Мы должны бороться за самолет до самой последней возможности. Поэтому не бросил его и я.

Не говорит Григорук и о том, что за годы пребывания в полку получал за полеты только отличные оценки, о том, что его избрали секретарем партийной организации, и о том, что генерал, проверяя технику пилотирования, сказал:

 — Вы хороший летчик, вы будущее нашей авиации, ее гордость.

 — Вы, наверное, много читаете? — спрашиваю я Николая, восхищаясь его умением строить предложения, ясно и грамотно выражать мысль.

 — Не сказал бы, что много, но читать люблю. Когда долго не читаю, а бывает и такое по различным причинам, то чувствую не только интеллектуальную слабость, но даже какую?то заторможенность мышления. Дело не в способности мыслить категорично, а в возможности мозга воспринимать происходящее. «Люди перестают мыслить, когда перестают читать». Это, кажется, Дидро сказал.

Старший лейтенант Григорук охотно рассказывает обо всем, что меня интересует, о своих товарищах, командирах. Говорит он о них тепло, с тем душевным радушием, с которым обычно говорят о настоящих друзьях.

 — Майор Романов? — переспрашивает с улыбкой Николай. — Это настоящий командир. Он достоин подражания. Он очень разнообразен, широк круг его интересов, но в одном он неизменен: в методике подготовки летчиков. Он многому учит нас, много требует, много доверяет.

А я считаю, что доверие — один из самых сильно действующих воспитательных факторов. И наш командир использует это в полной мере. Говорят, что есть актер одной роли, писатель одной книги. Думаю, что летчика одного полета нет и не может быть. Ибо каждый полет неповторим, каждый полет — это творчество его автора. Можно ли сравнивать полет Чкалова на остров Удд с полетом в США? Майор Романов любит говорить: «Летчик рождается в борьбе, в тиши зреют гении». Трудностей он создает нам немало, но зато как много у нас радостей при их преодолении. И если когда?нибудь мне доверят командовать эскадрильей, я буду стремиться стать таким командиром, как Романов.

Один из советских военачальников как?то сказал: «Люблю с молодыми офицерами встречаться, от них заражаешься добрым зарядом энергии. Пожалуйста, находите для этого время. Честное слово, это взаимно полезно».

Я не могу уподобиться опыту и положению того военачальника, но слова его, по–моему, верны и для нашего возраста. Встреча с летчиком, коммунистом Николаем Григоруком оставила в моем сознании неизгладимый след.

Николай Григорук — не исключение в нашей армии. Такими людьми богата авиация. Это ее настоящее, ее будущее.

Прошли годы. Николай Григорук окончил академию имени Ю. А. Гагарина, женился, получил очередное воинское звание.

Между той встречей в августе 1968 года и сегодняшним днем — пролегли огромные события.

 — Помните, — говорит он, — мы говорили о самолете. Лучший способ стать хорошим летчиком — сажать самолет на свой аэродром. Это для нас, летчиков, создает традиции, они переходят от поколения к поколению. Конечно, Тимур Фрунзе продолжал и свою фамильную традицию — несгибаемость. На него и на многих других героев равняемся и мы, летчики 70–х годов.

Гуляет в поле ветер. Завывает злобно, протяжно. Люди обычно сторонятся ветра, а летчики нет, потому что они всегда направляют свой самолет навстречу ветру. Опираясь на него, они поднимают самолет в воздух.