СТРАТЕГ РЕВОЛЮЦИИ

СТРАТЕГ РЕВОЛЮЦИИ

Стояла зима 1870 года. Позамело дороги, непроходимы тропы в горах. Походы временно пришлось прекратить. Да и пора вплотную заняться организацией конспиративного хозяйства Ловечского центра.

Болгарская часть города находилась на правом берегу Осыма, отделенная рекой от турецких кварталов. Через нее пролегали дороги с севера на юг и с запада на восток. Здесь жили верные друзья Левского. Лучшего места для тайного центра трудно сыскать.

С помощью друзей Левский приспосабливал Ловеч к несению большой службы. Въезжающих в город с юга ждало убежище в доме рабочего-дубильщика Иванчо Радиля. Путника с востока готов приютить дом Велички Хашновой. Армянин Агоп Бояджи Драганов предоставил свое просторное жилье для военного обучения членов революционной организации. В доме Ивана Драсова заседал комитет, оттуда берегом реки можно добраться до Христо Цонева — его дом с чердаком и подвалом укроет каждого, кто в этом нуждается.

Марин Луканов по совету Левского арендовал у турка постоялый двор и превратил его в тайное убежище для комитетских деятелей, прибывающих в Ловеч.

Для себя Левский облюбовал малоприметный дом на южной окраине. Прибыл он туда по рекомендации друга своего Христо Иванова. Накануне приезда Левского хозяин дома Никола Сирков сказал жене:

— Завтра к нам пожалует торговец сахарными изделиями. Прими его любезно.

Мария скоро поняла, что за торговец их гость. Муж ее, Никола, подтвердил догадки и рассказал о настоящей деятельности Левского:

— Вот кто этот человек. Надо оберегать его, Мария. Если даже будут пытать, и тогда ничего не говори. Детей у нас нет, если мы погибнем — наши имена останутся.

Легко жилось Левскому у этих простых и ясных людей. В их доме царило то согласие, которое так облегчает жизнь. Мария — высокая, статная, лет тридцати женщина с красивыми темными глазами — была гостеприимна, словоохотлива, жизнерадостна. Под стать ей был и муж, Никола, — любое дело так и спорилось в руках его под смех и песню.

Голова Левского тогда была оценена турецкими властями в тысячу золотых. Многие желали заработать эту премию. Укрывать в этих условиях Левского значило рисковать жизнью. Но Мария, удрученная тем, что не может сделать большего, спрашивала:

— Мы с Николой малообразованные люди. Чем мы можем еще помочь тебе?

Они совершали подвиг как повседневное дело: скромно и честно и с одним желанием — выполнить его как можно лучше.

Глядя на них, Левский не раз говорил:

— Милые люди! Если бы все болгары были такими, Болгария давно была бы свободной.

Частым гостем в доме Сирковых бывал Васил Ионков. Познакомился он с Левским еще в легионе Раковского. В 1867 году судьба их вновь свела в Белграде. С тех пор пути их слились. Неотступно, как тень, сопутствовал Ионков другу своему, стал его поверенным в сношениях с комитетами, его верным связным. Не было у Левского другого такого надежного, подвижного и быстрого курьера. Он всюду проникал и всюду проходил незамеченным, все мог достать и все пронести. Его считали душой курьерской службы всей организации, а лучшей помощницей в этом была мать его, бабушка Ионковица.

Есть куда Левскому зайти, с кем поговорить, посоветоваться. Любил он захаживать в корчму Добри Койнова. Маленький Добри, прозванный так за свой рост, всюду поспевал, все видел, все знал. Он просто не мог жить вне общений с большим кругом людей. Потому, видно, и избрал профессию корчмаря. В его корчме всегда было людно. Она влекла к себе и радушием хозяина и особенно теми домашними колбасами — суджуци, которые так мастерски готовил Добри и подавал гостям с отменным вином из собственного подвала.

Посидеть здесь да послушать бывалых людей — разве мог отказать себе Левский в таком удовольствии в долгие зимние вечера? Тут можно незаметно и о делах поговорить и с нужными людьми встретиться. А если заглянет в корчму какой турецкий шпик или начальник, то хозяин так ублажит его вином и суджуцами да забавными историями, что тот забудет, зачем сюда шел.

Турки верили Койнову и даже поручили ему собирать по болгарским селам продовольствие для своих войск. Раз вернувшись из поездки, маленький Добри рассказывал Василу:

— Задержали меня на дороге турецкие стражники. А у меня, как ты знаешь, в мешке твои письма да каравеловская газета, а в кошельке за поясом комитетские деньги. Как быть? Доберутся до писем — беда. И тут осенило меня: достал я кошелек и говорю: «Видите деньги, еду покупать продовольствие для ваших солдат. Кто меня задержит, тому несдобровать». И такого я напустил страха, что отпустили они меня.

К концу года все работы по организации Ловечского центра были закончены. Сеть курьеров связала его с основными комитетами в Болгарии и с заграницей.

В новогоднем письме Левский уже мог сказать, что «после многих попыток в прошлом, наконец, найдено настоящее средство освободить болгарский народ». Средство это — внутренняя революционная организация, состоящая из местных комитетов и объединяющего их центра в Ловече.

Новый, 1871 год Левский начал большой работой. Его письма того периода показывают всю широту его организационного таланта, размах его мысли, всеобъемлющую заботу о процветании выпестованной им революционной организации.

Блестящий мастер конспирации, Левский в первом же: письме своему заграничному представителю Д. Попову сообщает, что «с сего дня будем вести переписку под знаком «Д» и «Р» и тут же расшифровывает, что это значит:

«Когда пошлю вам посланца, напишу эти две заглавные буквы (Д и Р); он вас спросит, что это значит, и вы ответите: «Добро и рыци», то есть «Да здравствует республика». Тогда посланец скажет: «Да здравствует».

В этом же письме он излагает свои взгляды на первоочередные задачи организации. Задачи эти: добывать деньги, приобретать оружие, готовить кадры военных руководителей.

«Когда мы будем готовы закупить указанные ружья, потребуются и люди, которые хоть сколько-нибудь были бы знакомы с военной тактикой. Необученных воевод и юнаков для борьбы вне городов, как, например, в горах, на дорогах, в селах и пр., мы найдем, но для городов нам нужны более обученные, которые бы хоть сколько-нибудь знали военную тактику и дисциплину, знали, какие улицы нужно закрыть и какие открыть, какие дома подготовить к сопротивлению на случай всяких неожиданностей, какую форму придать окопам, которыми будет окружен город в соответствии с его местоположением; если имеются реки, болотистые места, они должны знать, какие позиции нужно занять в этих условиях».

Для Левского революция — это жестокие бои с опытным врагом, которые надо вести по всем правилам военного искусства, и он указывает, где брать людей, где и как их готовить, какими качествами они должны обладать. Он предлагает привлечь молодежь, которая училась во второй болгарской легии в Белграде, сообщает местным комитетам условия поступления болгарской молодежи в Одесское военное училище, требует перевода на болгарский язык русского военного устава и сербских «Солдатских правил».

Но Левский одновременно предупреждает, что одних знаний мало, что надо еще быть готовым служить революции.

Надо прежде всего, говорил он, спросить тех, кто знаком с военным делом или хочет его изучить, «готовы ли они умереть за Болгарию?».

В ту пору у Левского уже созрел и план восстания.

«Самое подходящее для нас время, — пишет он воеводе Филиппу Тотю, — начать зимой. Восстание не ограничится Балканами, как это было при засылке чет, теперь восстание будет всенародным и повсеместным, боевые действия развернутся не только в горах, но и на большаках, по селам, в лесах. Зима затруднит передвижение турецких частей, особенно артиллерии и кавалерии, что ослабит султанское войско и сделает восставших господами положения.

Зима ограничит маневренность неприятельской регулярной армии, в то время как восставшие всегда будут в состоянии сконцентрироваться в любом выгодном для себя месте. Восставшие предадут огню села и продовольствие на пути продвижения турецких войск» и тогда в мороз где они найдут хлеба, соломы, ночлега для себя и коней? К тому же повстанцы будут непрестанно тревожить их неожиданными нападениями. В отличие от турок восставшие не будут испытывать недостатка ни в продовольствии, ни в тепле, ни в надежном укреплении — ведь они ведут войну на родной земле. Но, — предусмотрительно предупреждает Левский, — все эти преимущества надо уметь правильно использовать. Они послужат восставшим лишь в том случае, если восставшие будут готовы хотя бы днем раньше, чем их враги, если они совершат нападение прежде, чем неприятель развернет свои силы».

Чтобы осуществить эти планы, нужны не только революционная организация и опытные, преданные делу люди. «Необходимо также еще нечто, без чего нельзя больше обходиться — это деньги, деньги и деньги!»

Добровольные сборы среди членов организации не могли дать достаточно средств. Деньги были у богачей, но те не хотели их дать, «Где же взять деньги?» — чуть ли не с отчаянием обращался Левский к своим единомышленникам. Некоторые советовали заняться экспроприацией, насильственным изъятием денег у чорбаджиев. Левский понимал, что это чревато опасностями для революционного дела. «Предположим, я стал бы сейчас собирать деньги путем организации Налетов? Хорошо, но если среди нас окажутся убитые, что делать без этих людей? Ведь при этом могут погибнуть даже самые лучшие, без которых никак нельзя обойтись. А если, упаси боже, кто-нибудь окажется раненым и будет пойман, да к тому же выдаст все, что тогда делать?»

Выдвигая такие доводы против изъятия денег путем террора, Левский осаживал сторонников быстрых действий, чрезвычайных мер.

— Не спешите, — говорил он таким советчикам-эмигрантам. — Мы здесь должны были бы больше спешить, потому что не имеем даже постоянного убежища, — сеновалы служат нам гостиницами, но иногда и они для нас недоступны.

Он пытается получить деньги у чорбаджиев, взывая к их совести, к патриотическому долгу.

«Как вообще все болгары жаждут освобождения от несносного варварского ига, так и вы, надеемся, сочувствуете этому от всего сердца, — говорится в одном из писем. — Для достижения этой цели необходимы деньги, деньги и еще раз деньги. Вас, как одного из патриотов и здравомыслящих болгар, имеющих известное состояние, мы просим пожертвовать на народное дело».

Первый призыв — вполне мирного содержания. Но он не принес желаемых результатов. Чорбаджии не захотели добровольно раскошелиться. А деньги так нужны! Левский ищет их всюду. Он пишет Христо Ботеву: «Болгарская земля давно перестала быть раем для султана. Народ слушает меня, готов в любой час поднять революцию, но где оружие? Деньги и опять деньги! Кто найдет деньги и вооружит болгарский народ, тот будет самым большим патриотом. Вот почему ты не спи, а ищи золото на валашской и русской земле любым способом».

Левский пишет личные письма известным ему богачам. Он привлекает их внимание к жалкому состоянию соотечественников:

«Кто мы такие, болгары? Тяжело и гнусно придавленные проклятыми турками, мы каждый день терпим муки и мерзости, противные человечеству и свободе совести... На кого падают сиротские кровавые слезы, льющиеся каждый день перед богом, чтобы избавил он их от грязных рук, которые каждый день вырывают хлеб из уст и заставляют умирать с голоду? Детей их отуречивают, бесчестят молодых жен и дочерей. Эти невинные — не наши ли братья и сестры?.. Не мы ли, особенно вы, чорбаджии, являемся причиной того, что царит еще это беззаконие?.. Не льются ли их кровавые слезы на наши головы? Если мы, их братья и отцы, не восстанем для спасения своих матерей, жен, сестер и детей, кто другой им поможет?»

Левский рисует будущее освобожденной родины: «Не так будет в нашей Болгарии, как теперь в Турции... Все народы в ней будут жить под одними и теми же чистыми и святыми законами — и турки, и евреи, и пр., кто бы они ни были, для всех будет одинаково, если только признают они законы наравне с болгарами. Так будет в нашей Болгарии. Мы преследуем не турецкий народ и не его веру, а султана и его законы — одним словом, турецкое правительство, которое варварски владеет не только нами, но и самими турками».

Левский призывает помочь народному делу, внести указанную в письме сумму. Но теперь он уже не ограничивается просьбой, увещеванием.

«Пишем вам об этом в последний раз. Ждали мы, что вас тронут горячие слезы нашего несчастного народа, который находится в самом бедственном положении, но этого не произошло. Вы пьете его кровь и предаете его мерзкому мучителю. Поймите, мы решились уже... Или вы присоединитесь к нам, или мы уничтожим вас. Выбирайте, что вам дороже: тридцать лир или золотая свобода, в которой ваше имя было бы отмечено на вечные времена? Постарайтесь хорошо обдумать это, господа. И не задерживайте нас, так как нам надоело уже смотреть на хладнокровное отношение богачей к страданиям нашего народа...»

Но ничем не пронять толстосумов. Письма с угрозами на чорбаджиев не действуют. Левский пишет Данаилу Попову: «Безденежье мучает. Оставлю все другие дела и займусь деньгами. Трудно? Но что делать? Пан или пропал».

Наконец Левский делает следующий шаг, которого он так долго остерегался. В июне 1871 года он написал членам комитета в городе Сливене:

«Постарайтесь через тайных ваших юнаков достать деньги от тех отвратительных болгар, то есть чорбаджиев-кровопийц и противонародных элементов, которые не хотят участвовать в народном деле. А тех, которые предают нас туркам, следует своевременно уничтожать.

Юнакам нужно выделять десятую часть взятых ими денег для распределения между собой, а остальные должны вноситься в кассу».

Это уже прямой призыв к террору, к насильственному изъятию денег. Продиктован он отчаянием и удушающим безденежьем. Чтобы двигалось дело, надо добыть деньги любым путем. Иного выхода нет. «Пан или пропал!»

Он не хочет больше просить, не хочет унижаться. Веря в неминуемую победу народа, он презрительно бросает богачам:

«Чорбаджиям, которые обещают дать кто 1 000, кто 2 000, кто 3 000 золотых, но только тогда, когда увидят, что началось восстание, скажи, — пишет он Данаилу Попову, — что тогда их миллионы пусть останутся при них.

...Придет день, когда те, кто сегодня с огромной опасностью добывает деньги на ведение нашей работы, не захотят и слышать о тех чорбаджиях, которым тысяча грошей дороже жизни болгарских освободителей».

Деньги необходимы для дела. Сам Левский, располагая всеми средствами организации, живет как аскет. В записной книжке он отмечал все личные расходы, очевидно имея в виду отчитаться в использовании каждой народной копейки. Он записывал расход на приобретение обуви и покупку иглы. Встречаются записи расходов по два-три гроша под названием «изпроводяк». По болгарскому обычаю гость, покидая дом, делает детям хозяев прощальный подарок — изпроводяк — в виде мелких монет.

Раз Левский решил выпить бузу (прохладительный напиток). По привычке он и это занес в книжку, но там, где полагалось указать сумму, он проставил ноль. Видно, не захотел этот расход отнести на счет организации.

Записи показывают не только честность, но и изумительную простоту жизни Левского. Обычная его еда в пути состояла из хлеба, маслин, яблок, иногда чашки черного кофе. Он совершенно не пил ни вина, ни водки, не курил. В поездках по Болгарии в 1871 и 1872 годах он только один раз купил яйца и три раза пастырму — вяленое мясо.

За пять месяцев его личный расход составил восемьсот сорок восемь грошей, или ежедневно около шести грошей. Но эта сумма затрачена не только на его личные нужды, он редко бывал один: «когда с тремя, когда с двумя, и очень мало я был только со своим конем». За эти же пять месяцев он собрал в городах и селах свыше одиннадцати тысяч грошей.

Записная книжка Левского раскрывает еще одну черту его характера. Проповедуя великие идеи свободы, человеколюбия и братства, он никогда не забывал о насущных нуждах людей, о их повседневных заботах. В его книжке встречаются заметки с подробным описанием составления красителей и способов крашения тканей, приведены методы народного лечения, указаны яды и противоядия.

Он мог сказать крестьянину, как обрести свободу и как выходить захворавшего ребенка, как избавиться от зубной боли и от турецкого султана, как составить яркую краску для одежды дочери, что сделать, чтобы не мерли ягнята, и убедить отца отдать мальчонку в школу.

Наговорившись, он заведет песню, развеселит душу мужицкую. В его книжке немало записей народных песен.

Там, где побывал Левский, всюду о нем оставалась крепкая память.

— Бывало, познакомишься в каком-нибудь селе или городе с тамошними работниками — готовься слушать рассказы из бурной жизни Левского, — говорил его современник Захарий Стоянов. «Веселый был человек, прости его бог; ни разу не видел, чтобы он задумался. Все-то, бывало, улыбается, все-то радуется — будто на свадьбу звать .пришел», — вспоминал один. «Крепкий был парень. Бывало, целую ночь просидит, а утром, глядишь, встал и гуляет», — добавлял другой. «А вы слыхали, как он ласкал детишек? Как говорил: «Вот эти нам нос утрут», — рассказывал третий. — Но богачей ненавидел. Говорил: «Они бездельники толстобрюхие, клещи, в десять раз хуже турок».

Тысячи различных случаев рассказывали о нем.

Однажды он поделился с крестьянами сдобным пирогом. Те отказались есть скоромное, так как это было время поста. Левского огорчила темнота и суеверие, и он принялся горячо доказывать нелепость обычая:

— Пока мы только постимся и молимся богу, турки будут хозяевами на нашей земле, а мы их рабами.

К нему обращались со всякими вопросами, и он находил простые и ясные ответы.

Как-то жители деревни в окрестностях Софии спросили его:

— Дьякон! Когда Болгария получит свободу, кого мы поставим царем?

— Если мы деремся с турками только ради того, чтобы иметь царя, то мы дураки. У нас и теперь есть султан. Не правитель нам нужен — нужны свобода и равенство людей, — ответил Левский.

— А ты тогда кем будешь служить? Ведь ты имеешь право на самую главную должность.

— Никакой должности мне не надо. Я уйду к другим порабощенным народам и там буду делать то, что теперь делаю здесь.

У него слова не расходились с делом. Он жил так, как учил жить других. Для него не было ничего выше, чем служение родине, народу. И он служил скромно, честно, самозабвенно.

«Друг и брат Филипп, — писал он воеводе Ф. Тотю, — мы, деятели освобождения, посвятили свою жизнь родине, миллионному народу. Мы должны быть свободны от мелочного себялюбия и зазнайства. Надо помнить, что мы лишь исполнители воли народа. Мы жаждем видеть свое отечество свободным, а потом пусть меня пошлют хоть гусей пасти!»

Он и других призывает не искать благодарности и преклонения, не выпячивать своих заслуг и не требовать в вознаграждение за них высокого для себя положения. «По моему мнению, это самое правильное и достойное человека. Я не обращаю внимания на свои теперешние страдания и недостатки во всем, ни даже на ежедневное преследование меня полицией и болгарскими выродками, Мне бы и в голову не пришло сказать, что вот, мол, я с самого начала нашего дела проработал в таких тяжелых условиях, а теперь явился кто-то другой на готовенькое. Наоборот, если у него голова на плечах, если он умнее меня, я должен сам уступить ему свое место. История не припишет никому чужих заслуг».

Он призывает руководителей освободительного движения не бояться соперников, приближать к себе умных людей, советоваться с ними, быть образцом скромности. «Если мы будем примерными, тогда никто не посмеет возгордиться, и не будет места вражде между нами... Что касается меня, то я обещал своему отечеству пожертвовать собой для его освобождения, а не быть бог знает кем... К чему мне еще стремиться, когда я увижу свое отечество свободным? Мое предначертание не в том, чтобы увидеть себя в большом чине, а в том, чтобы умереть за отечество, братец. Каждый болгарский деятель должен иметь такое предначертание».

Весной 1871 года над обездоленным людом Европы засияли лучи надежды. В Париже взял власть пролетариат.

Отсветы Парижской коммуны достигли далеких Балкан и тихого Дуная. В придунайском городке Галац болгарские революционеры Христо Ботев и Величко Попов создали Болгарскую коммуну — кружок коммунистически настроенных эмигрантов.

В первый день пасхи — праздника, почитаемого у христиан как воскресение лучших чаяний человечества, с берегов Дуная, из безвестного Галаца пошла телеграмма:

Париж.

Комитет коммуны.

Братское и сердечное поздравление от Болгарской коммуны.

Да здравствует коммуна!

Революционеры-эмигранты

Ботев, Попов.

Тогда же из-под пера Христо Ботева вышел чудесный документ — Символ веры болгарской коммуны — краткий и величественный, как гимн:

«Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре — творить добро. И в единый коммунистический общественный порядок — спаситель всех народов от векового гнета и страдания через братский труд, свободу и равенство.

И в светлый животворящий дух разума, укрепляющий сердца и души всех людей для успеха и торжества коммунизма через революцию.

И в единое и неделимое отечество всех людей и общее владение имуществом.

Исповедую единый светлый коммунизм — исцелитель всех недугов общества.

Чаю пробуждение народов и будущего коммунистического строя во всем мире».

Современники не оставили воспоминаний ’о том, как встретил Левский весть о рождении Парижской коммуны. Известно лишь, что в тот же пасхальный день, когда Ботев отправил телеграмму в Париж, Левский, необычно веселый и возбужденный, весь светящийся какой-то скрытой радостью, спешил с друзьями на окраину Ловеча, где веселился народ.

Ловеч не Галац, где, отделенный Дунаем от жестокого султанского режима, свободно жил болгарин. Из Ловеча не поздравишь парижских коммунаров, здесь даже думать о них опасно. Недреманное око блюстителей порядка и на пасхальном гулянье пристально наблюдало за подданными «тени аллаха на земле» — его величества турецкого султана. Стоило Левскому появиться, как турецкий полицейский приметил постороннего. Только находчивость выручила Левского и на сей раз.

Левский понимал рискованность своего поступка и все же, несмотря на возражение друзей, отправился на пасхальный хоровод. Видно, в тот день ему особенно хотелось быть среди людей и слить свою великую радость первой победой угнетенных с радостью людей, верующих в божественное пришествие справедливости.

Летопись тех дней сохранила и такой факт: 25 апреля 1871 года три болгарских революционера — Матей Преображенский, Бачо Киро и учитель Васил Неделчев пришли в Дреновский монастырь и поручили единомышленнику своему — настоятелю монастыря—подготовить три житницы с продовольствием «на всякий случай».

Возможно, это совпадение. Но стоит ли сомневаться, что эти трое грамотных людей, видные для своего времени книжники, знали о событии в Париже? Вести из Парижа вливали бодрость в ряды болгарских борцов за свободу, укрепляли в них веру в торжество их дела, подгоняли готовиться «на всякий случай».

В ту весну и лето Матей, уже без Левского, но по его поручению, продолжал ходить по селам. В суме его лежали и книги собственного творчества. Писал он повести и драмы, нравоучительные рассказы против суеверия и на священные темы, которые могут принести пользу народу.

За год пропагандистский талант просветителя-революционера окреп, развился. Его беседы привлекали все больше людей. Начинал он обычно тихим, спокойным голосом о чем-нибудь близком и привычном для слушателей, а потом незаметно переходил к делам революционным, и тогда голос его крепчал, звенел и слова его звучали убедительно, весомо. В самые серьезные моменты он мог вплести забавную историю, развеселить людей, заставить их с новым вниманием прослушать все, что он хотел сказать.

О нем рассказывали, как он агитировал среди крестьян села Михалци. Собрал он их вечером и повел речь сначала о том, о сем, а затем стал подводить к тому, для чего он и затеял весь разговор. Но видит он, что у слушателей пропал интерес, озираются по сторонам. Тогда Матей громко и весело спросил:

— А знаете ли вы, друзья, как меня в прошлом году в горах чуть медведь не задрал?

Безучастность мигом как рукой сняло. Глаза так и впились в Матея. Он и повел рассказ о том, как повстречался ему огромный медведь, как хотел он его загрызть, да Матей, не будь дурак, не испугался, а вступил в борьбу.

— А вы думаете что? Бежал медведь! Главное — не бояться, тогда и с более страшным зверем можно совладать, не то что с турком.

Так с рассказа о медведе Матей перешел к делам освобождения от турецкого господства.

Летом произошло событие, роковые последствия которого трудно было предвидеть. Болгарский революционный центральный комитет, чтобы облегчить Левскому работу, решил дать ему в помощь Димитра Обшти.

О жизни этого человека, который сыграл такую злополучную роль в революционном движении, известно очень мало. Родился он в македонском селе Дьякове, но в каком году — неизвестно. Предполагается, что он был старше Левского годом-двумя. Мальчонкой покинул родное село и направился в Сербию, где «служил у больших людей и кормился как мог». После того, все в тех же поисках прокормления, скитался по Румынии.

В 1862 году, находясь в Белграде, вступил в легию Раковского под именем Димитра Косоваца. После роспуска легии перебрался в Румынию, где в течение двух лет содержал трактир.

Привыкший к скитаниям, он не мог усидеть на месте. В 1866 году он уже был в Италии в легионе Гарибальди. Под именем Димитра Николова участвовал в военном походе 1866 года. В знак признания заслуг военное министерство Итальянского королевства наградило его Памятным орденом.

Из Италии Димнтр Николов-Косовац поспешил на греческий остров Крит, где вспыхнуло восстание против турецкого владычества. Греческие документы отмечают, что Димитр Николов участвовал в десяти сражениях, служил «с усердием и самопожертвованием» и показал «отличное поведение».

Незадолго до подавления Критского восстания, в конце 1868 года, Косовац уехал в Румынию. Здесь он установил связи с болгарской революционной эмиграцией и загорелся желанием сколотить чету и отправиться с ней в Болгарию. Тодор Ковачев, долго не раздумывая, переправил Косоваца в Бешград к известному болгарскому воеводе Панайоту Хитову. С помощью Хитова Косовац организовал маленькую чету, ушел с ней в Болгарию, но там, дойдя до реки Искыр поссорился с товарищами и бросил их.

Два с лишним года после того он разъезжал по Сербии и Румынии. В Брайле ему удалось найти десяток молодых болгар, готовых образовать чету. Косовац взял у них деньги на оружие и исчез.

В 1870 году Димитр Косовац предстал перед болгарской эмиграцией под фамилией Обшти. По его словам, он взял этот псевдоним, желая подчеркнуть свой интернационализм, свою «принадлежность всем балканским народам». Слово «обшти» по-болгарски означает «всеобщий». Димитр Всеобщий — так претенциозно звучала бы по-русски фамилия этого человека, мыслящего о себе «в мировых масштабах».

Пользуясь рекомендациями П. Хитова и Т. Ковачева, того самого, которому Левский отказал в доверии. Димитр Обшти стал настойчиво добиваться посылки его в Болгарию. И это ему удалось.

Бухарестский центральный комитет известил Левского о намерении послать ему помощником Димитра Обшти. Левский, зная Обшти как человека смелого, но с авантюристическими наклонностями, воздержался от немедленного согласия на участие Обшти в революционной работе и попросил повременить с назначением, обещая через тридцать-сорок дней или письменно, или лично дать объяснения по этому поводу. Но ответ Левского где-то задержался, и Бухарестский комитет, не получив согласия главного руководителя революционной организации, каким являлся Левский, направил Обшти к нему помощником.

В конце июня Обшти прибыл в Ловеч. Левский в то время был в южной Болгарии. Ловечский комитет в отсутствие Левского утвердил Обшти его помощником. Левскому ничего не оставалось делать, как согласиться с решением БРЦК и Ловечского комитета.

30 июня около городка Сопот состоялась встреча Левского с Обшти. Была она, по словам Обшти, сдержанной, холодной.

Из Сопота Левский поехал с Обшти по комитетам южной Болгарии, но, как позже жаловался Обшти, Левский его не знакомил с членами комитетов, уходя на заседания, оставлял его на постоялых дворах. Вынужденный принять Обшти, Левский, как видно, не изменил к нему отношения и остерегался вводить его в тайные дела организации.

Распрощавшись с Обшти, Левский в августе поехал в турецкую столицу. Но и об этой поездке, как и о первой, сохранилось очень мало сведений.

В Стамбуле знакомые Левского решили для верности поселить его у видного султанского сановника, члена государственного совета, болгарина Хаджи Иванчо Пенчовича. Когда Левский узнал, какую ему отвели квартиру, он, улыбнувшись, сказал:

— Действительно, более безопасного места не сыщешь!

Переодетый в костюм турецкого чиновника-писца, Левский в сопровождении стамбульских знакомцев прибыл на остров Халки в дом Хаджи Иванчо. Встретил его хозяин хотя и с опаской, но гостеприимно. За ужином говорили о настроениях в Болгарии, о возможности помощи из Сербии и России.

— В первый раз я сюда приезжал к единомышленникам, чтобы создать здесь комитет, а теперь к богатым патриотам за деньгами на святое дело, — сказал Левский о цели поездки. — Вы здесь в столице отвлекайте внимание турецких правителей и общественное мнение, если таковое существует в Турции, к церковным делам, а мы тем временем будем готовить народ к решительному действию.

Долго спорили: одни из присутствующих у Хаджи Иванчо стояли за освобождение духовное, другие;— политическое. И, наконец, договорились, что каждый будет работать по своему разумению, но с одной целью —избавление родины от рабства.

Через три дня, получив собранные среди болгар деньги, Левский, любезно провожаемый, покинул дом Хаджи Иванчо, чтобы на пароходе отплыть в Болгарию.

Пройдет с того дня полтора года, и гостеприимный Хаджи Иванчо Пенчович, как член чрезвычайного суда, подпишет Левскому смертный приговор...

В сентябре в Ловеч прибыл второй помощник Левского, Ангел Кынчев. Три года назад расстались они в Белграде: Левский после роспуска легии отправился в Румынию, посоветовав Кынчеву продолжать занятия в сербском военном училище.

— Послушал я тогда твоего совета, бай Васил, да учиться довелось недолго. Как убили князя Михаила, сербы изгнали из училища всех болгар.

— Знаю, знаю. А потом где был?

— Вернулся в Русе. Надо было сразу подумать о заработке, доходы моего отца-каменщика тебе известны. Знакомые устроили в казенное имение. Они же помогли поехать в Чехию, в город Табор в местное сельскохозяйственное училище. И, знаешь, на какие средства? На турецкие! Губернатору нужен был агроном для именья, он и дал деньги. Так я стал турецким стипендиатом. Сначала меня это смутило, а потом решил: на чьи бы деньги ни учиться, лишь бы учиться. А знания все равно своему народу отдам.

Пробыл Кынчев в Чехии один год — как потянуло его на родину! Панайот Хитов встретил его в Белграде и снабдил деньгами на дорогу.

— В Турну-Мэгуреле я разыскал Данаила Попова, получил от него необходимые рекомендации и вот, как видишь, в твоем распоряжении.

Левского приезд Кынчева обрадовал. Он тут же известил Данаила Попова: «Брат! С нынешнего дня Ангел Кынчев останется со мной на нашей работе до конца».

С приездом Кынчева, человека грамотного, надежного, Левскому стало легче. Быстрее пошло дело с разработкой проекта устава. К осени он был окончательно готов и разослан для обсуждения местным комитетам и Центральному революционному комитету в Бухаресте.

«Правила для борцов за освобождение болгарского народа», как Левский назвал проект устава, провозглашали целью организации:

«Общей революцией произвести коренное преобразование нынешней государственной деспотическо-тиранической системы и заменить ее демократической республикой (народоуправлением)».

«Правила» — это одновременно и устав и программа. В отличие от программы, принятой Болгарским революционным центральным комитетом в 1870 году и носящей на себе влияние либерально-просветительской группы Каравелова, Левский в «Правилах» провозглашает национальную революцию единственным путем освободительной борьбы, а главной задачей революции — установление демократической республики. Возвещая этот путь и эту цель, Левский переводил болгарское освободительное движение на новую высшую ступень.

В «Правилах» указано и средство к подъему революции и достижению ее конечной цели. Средство это — сильная, широко разветвленная революционная организация. Революционные комитеты, создаваемые по всей стране, выдвигал он той силой, которая единственно способна объединить народ, подготовить его к решительной борьбе и повести на победоносную революцию.

Освобождение становилось делом народных масс. Левский сформулировал идею подготовки народа через революционную организацию, и он же сам занялся созданием этой организации. А когда основы ее были заложены, он разработал принципы ее устройства, определил права и обязанности революционных комитетов и их деятелей.

В этом величие заслуги Левского в развитии болгарского национально-революционного движения.

Размножив устав, Левский повез его для обсуждения в местные комитеты. Взял он с собой и обоих помощников. Путь их лежал из Ловеча через Стара Планину в Среднегорье и на просторы Фракии. Кынчев по поручению Левского изучал топографию городов и горных проходов, снимал чертежи стратегических мест.

Вернулись они в Ловеч поздней осенью. Поездка дала многое. Комитетские деятели высказали свое мнение о проекте устава, одобрили его; Кынчев привез ценные материалы для составления карт районов будущего восстания. И только Обшти был недоволен. Левский все еще остерегался посвящать его во все тайны. Раздраженный честолюбец по возвращении в Ловеч упрекал Левского на собрании: «Мы не слуги его. Если так будем ходить с ним еще пятьдесят лет, то и тогда ничего не добьемся. Каждый должен ездить по комитетам и работать самостоятельно».

В этом весь Обшти с его самостийностью, желанием быть впереди. Он только что вступил в дело, а уже претендовал на первые роли.

Заканчивался еще один год великого труда и пламенного горенья. Известность Левского росла. Его знали в одинокой хижине горца и в больших городах. Его имя одни произносили с любовью и уваженьем, другие —со страхом и злобой. И только равнодушных не было возле него.

Хорошие, сильные строки о чувствах, пробуждаемых его именем в народе, оставил болгарский писатель Тодор Влайков. Еще будучи мальчиком, он слышал рассказ старшего брата в кругу своих сверстников о том, как учитель иногда поручал ему написать под диктовку письмо о торговых делах какому-то турку по имени Аслан Дервишоглу. Написав, брат вопросительно смотрел на учителя: зачем, мол, это ему заниматься торговлей да еще с турком? «Тебе пока не понять этих дел, — отвечал учитель. — Придет время, ты все узнаешь. А сейчас... молчок!»

«Кто же мог быть этот Аслан Дервишоглу?— спросил с любопытством кто-то из товарищей брата.

— Я догадывался, кто это был, — сказал брат. Это был Дьякон...[53]

— Дьякон?

Брат с таинственным видом уверенно кивает головой. Все замолкают, охваченные особенным чувством, испытывая какой-то благоговейный трепет и восхищение.

Это особенное, это трепетное чувство незаметно охватывает и меня, прижавшегося в сторонке и не замеченного никем. Дьякон! До сих пор я ничего о нем не слыхал. Но то, что я уловил сейчас в словах брата, и необыкновенное впечатление, произведенное на всех простым упоминанием его имени, наводит меня на мысль, что этот Дьякон — человек необыкновенный, самый большой и первейший из всех, кого называют комитами...»

Левский среди народа.

В болгарской корчме.

Картина художника И. Мырквичка.

Арест Левского в селе Какрине.

Картина художника Н. Кожухарова.

Левский перед турецким судом. Картина художницы К. Тасевой.