КОНФЕРЕНЦИЯ В БУХАРЕСТЕ

КОНФЕРЕНЦИЯ В БУХАРЕСТЕ

Январь 1872 года выдался на редкость студеным. С Васильева дня задул с севера, от Дуная, резкий дунавец, нагнал холода. Мороз сковал не только землю, но и обычно неподатливые речки.

Факсимиле подписи Левского.

Звенит земля под копытами коней. Заиндевелые, они дышат тяжело, и каждый выдох вырывается облачком пара.

Дорога вьется по долине реки Осым. Тишина и безлюдье.

— Хороший хозяин собаку в такую пору из дому не выгонит, — ворчит спутник Левского.

— А разве нас кто выгнал?

— Это верно.

— Ну то-то! Потерпи, недолго осталось. Зато какую радость людям привезем.

Закутавшись еще плотнее теплыми шарфами, всадники замолкли. И опять только цокот копыт.

Все в снегу, все бело. Никаких знакомых примет. Конь Левского вдруг вздернул голову и глубоко втянул воздух.

— Должно быть, жилье почуял.

И впрямь скоро потянуло дымком, а за поворотом, у самой дороги, открылось приземистое здание — корчма деда Акима.

Задав коням корма, всадники вошли в большое, жаркое и дымное помещение.

Когда в болгарской корчме, особенно зимой, бывает пусто? Болгары общительны, любят повеселиться, с другом досыта наговориться, а подвыпив — сплясать. А там, где несколько отдыхающих болгар, — там найдется и Гайдар. Заведет он на своей волынке веселую плясовую. Трудно тогда удержаться. Вот как сейчас. Ходуном ходят половицы. Кажется, пляшет вся корчма.

Не успел Левский расположиться, как подлетел к нему лихой танцор:

— А ну выходи, браток!

И Левский вышел. Любил он песню и горячий танец. Сорвался, закрутился. Выбились из-под шапки пряди русых волос, голубые глаза озорно светятся, а ноги выделывают отчаянные выкрутасы.

Как неожиданно вспыхнула огненная рученица, так внезапно и замерла. Разошлись по местам танцоры, и опять потекли беседы, зазвенели стаканы.

Утомленный, разгоряченный, устроился Левский в уголок, где потише. Хорошо ему сегодня, легко на душе. Откинувшись к бревенчатой стене, прикрыв глаза, унесся он думами в недалекое прошлое.

...Много месяцев терзало его несогласие в рядах деятелей освободительного движения. Эмигранты не хотели примириться, что от них ушло руководство революционным делом, что центр его переместился в Болгарию. Рост влияния комитетов, созданных внутри страны, вызывал в них нездоровое чувство соперничества.

Сколько энергии, сколько времени отняла переписка с эмигрантскими группами в Румынии. Надо было разъяснить им позицию комитетской организации, показать, куда может привести разнобой и нежелание видеть ошибки. Эмигранты упрекали, что он сгущает краски, что видит в их делах больше плохого, чем это есть в действительности. В ответах он призывал не бояться критики, смелее обнажать ошибки.

«Ты мне приписываешь, — писал он одному из видных эмигрантов, — будто я в глазу своем бревна не замечаю, а в ваших глазах легко усматриваю и соринку. Если ты искренне говоришь мне в начале письма: «Любезный мой брат!», то не нужно придирок и обиняков, а говори: в том-то и в том-то твоя ошибка, чтобы я исправился. Я человек прямой, поэтому и я буду говорить о ваших малейших уклонах, или, лучше сказать, об ошибках, не стану их замалчивать! Мы живем для отечества, братец! Ты указывай мне .на мои, а я на твои промахи, и мы вместе будем их исправлять, если хотим быть людьми».

Вспомнилось, сколько хлопот доставило своеволие старых воевод Панайота Хитова и Филиппа Тотю. Привыкшие к самостийным действиям, они не хотели признавать руководящего начала революционной организации, пытались вести работу на свой риск и страх, по собственному разумению.

С Филиппом, Тотю удалось найти общий язык, привлечь его к согласованному действию. А вот Панайот Хитов, этот классический представитель гайдуцкой вольности, так и остался верным четнической тактике.

Думы о Хитове вызывают боль. Для него Хитов первый боевой учитель, опытный военачальник. Он уважает его за смелость- и отвагу, за безграничную любовь к порабощенной родине. Никогда не забыть дней, проведенных в отряде Хитова знаменосцем. Как бы сломить его упрямство, нежелание идти в ногу со временем, подчиниться коллективу, организации? «Как истинный болгарин и умный воевода, — говаривал он Хитову, — ты обязан для себя решить: ты ли должен следовать народной воле или миллионы людей идти за одним человеком? Согласие и любовь — вот первое, что нужно между народными деятелями, а вождь у нас один — Болгария, болгарский народ. Хочу до конца остаться твоим братом и знаменосцем, если и ты будешь с нами до смерти».

Он давно понял, что для того, чтобы устранить идейный и организационный разброд, найти объединяющее начало для всех честно желающих работать во имя свободы родины, необходимо собраться всем и открыто поговорить о делах. Потому он и предложил созвать в Болгарии конференцию представителей местных революционных комитетов и революционной эмиграции. Но не его вина, что эмигранты увидели в этом ущемление их престижа. Они выдвинули свой план; конференцию провести в Румынии, а из Болгарии, от всех местных революционных комитетов, пригласить только одного Левского. Разве это справедливо?

«Вы и ваши сторонники, — отвечал он авторам этого плана, — предлагаете собраться с несколькими людьми, находящимися там в Румынии, куда вы зовете и меня из Болгарии. Разве это не глупо? Я удивляюсь вам. Есть ли большая нелепость: вы там соберетесь в числе 20—30, пусть даже 500 человек, а из Болгарии, где будет проливаться кровь, зовете меня одного — и так хотите решать дело?»

— Как хорошо, что все это кончилось, — сказал Левский, точно очнувшись от глубокого сна, и окинул взглядом корчму.

— Что кончилось, Васил? — спросил спутник.

— Это я своим мыслям ответил. Вспомнилось мне, дружок, какую борьбу пришлось выдержать, пока мы добились того, о чем едем сообщить товарищам нашим.

Отдохнув в корчме деда Акима, к вечеру Левский приехал в Троян, город, вытянувшийся одной улицей вдоль реки. За домами — гряды пологих гор, заросших буковыми и ореховыми лесами, сливовыми садами. Слива, меховой колпак, островерхая шапка и гончарные изделия прославили Троян. Нет вкуснее чернослива, чем из троянских садов. Нет изящнее и добротнее глиняной посуды, чем та, что делают троянские гончары. А без троянского колпака разве выйдет на улицу уважающий себя болгарин?

В ту же ночь в хане Василия Спасова, здешнего патриота, собрались на тайное заседание члены комитета. Когда улеглась радость встречи, Левский поднялся и сказал:

— Друзья! Чудесное известие привез я вам. Решено созвать собрание представителей всех революционных комитетов, чтобы выработать единую программу, принять устав нашей организации, сплотить все наши силы.

— Значит, договорились! — послышался удовлетворенный возглас.

— Договорились. Они приняли наше требование, чтобы большинство представителей было из Болгарии, а мы согласились с их доводами, что целесообразнее провести собрание в Бухаресте, где меньше опасности. Теперь вам надо выбрать своего делегата.

Весь следующий день Левский провел в Трояне, у члена комитета Ивана Маркова. Город праздновал крещенье. Всюду слышались голоса подвыпивших людей. В дом Маркова ввалилось человек шесть-семь поздравить хозяев с праздником. Марков угостил их вином. Один из пришедших захмелел и провозгласил тост за болгарских революционеров. Левский, чтобы предотвратить возможную неприятность, провозгласил здравицу султану. А когда все ушли, он сказал Маркову:

— Поэтому я и запрещаю моим последователям пить вино. Пьянство — самый большой враг человека. Он© многие семьи сделало несчастными. Этот порок особенно плохо отражается на тайных делах. Я всегда говорил и сейчас повторяю, что вновь посвящаемые в наше дело должны давать клятву воздерживаться от употребления спиртных напитков. Видели, что вино сделало с тем молодым человеком? Он сболтнул что не надо. Хорошо, что никто не обратил внимания. Красный Петко и белая Рада [54] никогда до добра не доведут.

Из Трояна Левский возвратился в Ловеч. Отсюда он продолжает подготовку к собранию: пишет, какими качествами должны обладать представители комитетов, торопит собирать деньги на поездку делегатов, требует держать все в строгой тайне.

Письма его того периода насыщены заботой о воспитании в рядах бойцов за освобождение высоких качеств революционеров-патриотов.

«Мы желаем всем соучастникам в нашем святом народном деле, — пишет он членам Орханийского комитета, — быть верными и постоянными в движении к цели, чтобы они говорили себе: «Лучше честная смерть, чем бесчестная». И действительно, кто постоянен до конца, для того уготована неописуемая радость, большой дар — признательность болгарского народа. Сейчас то время, когда каждый может себя проявить. Некоторые говорят: «А если я умру?» На это мы отвечаем: имя его навеки останется живым, заслуги его будут помнить дети И внуки. Следовательно, чтобы заслужить этот святой дар (признательность народа), надо жертвовать всем и даже собой... Для того честного болгарина, который понял и видит муки и неволю нашего народа, сердцем своим чувствует горячие и кровавые слезы наших обесчещенных тиранами матерей, братьев и сестер, для того нет страха, а смерть — утешенье и душеспасенье... Кто не действует таким образом, тот не болгарин, не христианин, не человек».

В Ловече Левский получил письмо от группы молодых болгар, только что вступивших в ряды борцов за народное дело. Левский пишет им в ответ: «Братья! Возродить нашу славную державу, освободить ее от проклятых агарян (турок, иноверцев.— А. С.), добиться чести и славы для нашего милого отечества Болгарии, а затем стать равными с другими европейскими народами, — все это зависит от- наших собственных объединенных сил.

Покажите себя достойными, верными и неустрашимыми во всех отношениях! Смелее, братья! Вперед! Ваше участие в народном деле сделает ваши имена неизгладимыми в истории нашего народа».

Ангел Кынчев, находившийся в то время в Ловече, делит с Левским все его труды. Молодой революционер (тогда Кынчеву шел двадцать второй год) быстро завоевал доверие организации. Через три месяца после приезда в Болгарию он уже выполнял самостоятельную работу комитетского уполномоченного, то есть то, к чему так рвался Обшти.

Левский — Кынчев. В них было что-то общее. Оба они беззаветно любили родину и посвятили ей себя с юношеских лет. Оба они были кристально-чистыми и возвышенно-мечтательными, внешне мягкими, но волю имели несгибаемую.

Оба они были красивы мужской красотой. Оба среднего роста, статные, сильные. Но лицо одного освещали ласковые и ясные голубые глаза, на лице другого, Кынчева, горели большие карие очи и над властным ртом свисали пышные черные усы.

Как и Левский, Кынчев был человеком веселого нрава, любил песню и людей. Левский, тайно пробираясь в Бухарест со сведениями об организации революционных комитетов, вез с собой в подарок Каравелову разузоренные трубки, причудливые изделия балканских горцев. Кынчев, возвращаясь с тайного собрания, репетировал с ловечской молодежью пьесу.

Много могло бы дать болгарскому народу содружество этих двух его сынов. Но они оба шли над пропастью. Кынчев первым сорвался в нее...

В конце февраля Кынчев проводил Левского во Фракию, а сам, как было условлено, отправился в Русе, чтобы оттуда выехать в Румынию и заняться подготовкой к встрече делегатов.

О том, что произошло дальше, рассказал Захарий Стоянов в своих «Записках о болгарских восстаниях».

5 марта 1872 года на пристани в городе Русе собрались толпы горожан. В тот день ждали приезда новоизбранного болгарского экзарха Антима. Турецкий пароход «Сейре», совершавший рейсы между Русе и румынским городом Гюргево, готовился к отплытию. Было около половины одиннадцатого по турецкому времени. Густая толпа у пристани расступилась, чтобы дать дорогу румынским офицерам и их дамам, направлявшимся на пароход. К ним пристал и Ангел Кынчев, быть может, с той целью, чтобы пройти незамеченным среди людей в блестящих мундирах.

Кынчев прошел мимо стражников, подал свой красный пассажирский билет турецкому начальнику и уже собирался подняться на пароход, как вдруг турок остановил его и приказал предъявить паспорт. Паспорта у Кынчева не оказалось, и турок повел его в канцелярию, где выдают паспорта отъезжающим.

Не прошло и десяти минут, как внимание толпы было привлечено к паспортному отделу несшимися оттуда криками: «Держи его, держи!» Люди увидели бегущего человека, преследуемого турецкими жандармами. Это был Ангел Кынчев. Он бежал к пристани, предполагая, очевидно, в последний момент вскочить на пароход. Но... увидя себя окруженным — справа берег Дуная, слева вода, позади и впереди жандармы, Кынчев остановился и выхватил из-под пальто револьвер.

Раза три-четыре спускал он курок, целясь в жандармов, но выстрела не последовало. Тогда Кынчев, крикнув: «Да здравствует Болгария!», вложил ствол револьвера в свой пересохший рот...

Трагическая гибель Кынчева потрясла болгарских патриотов. Любен Каравелов написал в некрологе: «В Русе, 5 марта, погиб Ангел Кынчев, родом из Трявны, 21 года от роду. Кынчев покончил самоубийством, чтобы избавиться от турецких мук, которые ему приготовили Ресим-паша и наши проклятые кровопийцы Петраки Златев, Иван Чорапчиев, Сапунов и другие. Кынчев был умным и образованным молодым человеком и горячим патриотом. Вечная ему память!»

Поговаривали о предательстве. Обвиняли в этом двух русенских болгар Ивана Чорапчиева и Петраки Златева. Толковали, что в тот самый день, когда произошло самоубийство, Кынчев был в гостях у Чорапчиева, и тот, когда гость спал, вынул пули из револьвера. Кынчев проснулся и отнял у него револьвер, но не заметил, что в нем не хватало нескольких патронов. Вот почему, когда он стрелял в жандармов, револьвер давал осечки.

В тот же день турки арестовали отца Кынчева, несколько учителей и многих молодых людей. Жестокими истязаниями арестованных хотели они узнать подробности о Кынчеве. Но вмешался русский консул Александр Мошнин и добился освобождения заключенных.

Гибель Кынчева не вызвала смятения в рядах борцов. Подвиг, совершенный им, воодушевлял. Опасаясь, как бы пытками его не принудили раскрыть тайну, он покончил с собой, чтобы не погубить других.

Васил Левский, когда до него дошла весть о смерти молодого друга, так написал о нем:

«Узнал через газету о самоубийстве Ангела Кынчева... Имя его осталось бессмертным. Для честных людей такая смерть... Не бойтесь, братья, болгарские сыны, такой смерти! Сегодня она самая сладкая, честная и достойная смерть для каждого болгарина!»

Приближался срок открытия в Бухаресте конференции. Левский спешил с последними приготовлениями. Он старался предусмотреть каждую мелочь, чтобы обеспечить безопасность проезда делегатов и не допустить проникновения шпиона. Он рекомендовал писать удостоверение на специальном листке бумаги, который затем разрезался на две части через середину написанного. Одну половину такого листка комитеты должны своевременно выслать Левскому, а другую, запечатанную в конверт, вручить делегату. «Когда от него я потребую эту бумагу, он даст ее мне. Я ее соединю с имеющимся у меня куском, и тогда узнаю, откуда он и кто он».

Он сообщал делегатам, где остановиться в Джурдже, что на двери комнаты, которую им там отведут, должна быть написана мелом буква «Р», предостерегал от случайных знакомств.

6 апреля Левский вместе с представителями Ловечского комитета выехал в Румынию. 13-го он благополучно добрался до Турну-Мэгуреле, где и остановился на несколько дней у Данаила Попова. 16 апреля Левский прибыл в Бухарест.

— Мы только что закончили печатать газету «Свобода», и Наталия Каравелова наклеивала адреса,— рассказывал Киро Тулешков. — В это время во двор типографии вошли двое неизвестных. Один из них — рослый, голубоглазый, другой — черноокий и пониже ростом. Оба подошли к столу, где работала Наталия Каравелова, и русый спросил, дома ли Любен Каравелов. Жена его, оглядев пришедших с ног до головы, спросила, откуда и кто они. Голубоглазый ответил: «Мы, госпожа, оттуда, где всходит и заходит солнце».

По ответу Тулешков догадался, что эти люди из Болгарии, и сказал, что Каравелов будет через час. В назначенное время незнакомцы вернулись. Навстречу им вышел Каравелов. Увидев Левского, он обнял его, расцеловал. Второй неизвестный оказался Марином Лукановым.

Каравелов оставил Левского и Луканова в своем доме, а чтобы они не привлекали ненужного внимания, их числили слугами. По утрам они сопровождали жену Каравелова на базар и обратно, навьюченные корзинами.

В последние дни апреля работы новым слугам прибавилось. Хозяйка производила большие покупки в связи с наступающей пасхой. То и дело тащили с базара корзины, полные всяких припасов.

29 апреля, в первый день пасхи, двери дома Каравеловых широко распахнулись для приема гостей. Праздничное пиршество началось с утра, продолжалось весь день. Лилось вино и пиво. Все пили, казалось, без меры. «Все присутствовавшие здесь были из разных мест, с разными характерами. И в то же время все они были как один человек. Такого согласия и такого единства я, достигший 55-летнего возраста, еще не видел и не слышал», — рассказывал все тот же Киро Тулешков. Особенно поразило его то, что «никто не позволил себе ругать тирана — турка, угрожать ему, как это было в те времена всюду, где соберутся эмигранты. Сейчас этого не было потому, что люди готовились к разрушению турецкой державы, а не к уничтожению отдельных притеснителей. Такого собрания в Бухаресте, в этом старом гнезде хышей — гайдуков, еще не видели».

Так в пасхальный день товарищеской пирушкой, чтобы отвлечь внимание румынских властей и турецких шпионов, открылась первая конференция представителей болгарских революционных комитетов.

На конференцию прибыл двадцать один делегат от комитетов Болгарии, Румынии и Бессарабии (города Болград). Поскольку не все комитеты Болгарии могли послать своих представителей, прибывшие были уполномочены представлять несколько комитетов. Левский представлял комитеты Карлова, Стара-Загоры, Сливена «заодно с окрестными сельскими комитетами». Каравелов являлся представителем трех основных заграничных комитетов. Представители от Болгарии имели тридцать два голоса, эмиграция — шестнадцать. Требование Левского, чтобы комитетам, находящимся в Болгарии, отдать приоритет, было полностью принято.

Конференция заседала пять дней и за это время рассмотрела и приняла выработанный Левским проект устава, создала программу, избрала новый Центральный комитет.

Принятый на конференции устав содержал основные положения разработанных Левским «Правил». Но программные элементы «Правил» исключены как неуместные в уставе. Устранялось существование двух центральных комитетов: одного в Бухаресте и второго в Ловече. Согласно уставу во главе революционной организации ставился Болгарский центральный революционный комитет, но местопребывание его не указывалось. Однако ликвидация Центрального комитета в Ловече не означала, что права главного руководителя внутренней революционной организации уменьшились. В одной из статей устава говорилось, что каждый член БРЦК, «где бы он ни находился, может представлять весь Центральный революционный комитет, если только он имеет в своих руках документ, удостоверяющий его полномочие». В силу этой статьи Левский, как представитель ЦК в Болгарии, имел те же права, что и Центральный комитет в Бухаресте.

Программа, принятая конференцией, значительно отличалась от старой. Единственным путем освобождения в новой программе провозглашается революция. С мирными средствами полностью покончено. Для осуществления цели «позволительны все средства: пропаганда, печать, оружие, огонь, смерть и прочее». Но вопрос о государственном строе программа оставляла открытым. «Форма будущего болгарского управления останется неопределенной до тех пор, пока освобождение Болгарии не станет совершившимся фактом». Об установлении демократической республики после победы революции, о чем говорилось в «Правилах» Левского, в программе не упоминалось. Умеренные элементы — Каравелов, Цанков и другие убедили Левского уступить в вопросе о будущем строе Болгарии.

На последнем заседании был избран новый состав Центрального революционного комитета: Любен Каравелов — председатель, Киряк Цанков — заместитель, Олимпий Панов — секретарь, Димитр Ценович — кассир, Панайот Хитов и Васил Левский — члены. Левский, кроме того, утвержден представителем БРЦК в Болгарии.

Собрание закончено. Васил Левский и Марин Луканов приступили к печатанию нового устава. Печатали в типографии Каравелова по ночам, когда уходили все рабочие и оставался лишь машинист — румын, не знавший болгарского языка, что предохраняло от предательства. Левский и Луканов вертели колесо машины, а румын, не ведавший, что печатает, управлял всем процессом. Наконец весь тираж устава был отпечатан, и Левский с гордостью держал в руке маленькую книжицу в красном переплете. На первой ее странице красовался разъяренный лев, попирающий турецкий полумесяц. За спиной льва — фигура повстанца, стоящего на поверженном турецком знамени.

По вечерам, пока Левский жил В Бухаресте, собирались у Каравелова. Долгие часы лилась задушевная беседа. Иногда Левский пел. И тогда не раз Каравелов выскакивал из-за стола и целовал его. Левский же любил слушать, когда Каравелов рассказывал что-либо из истории болгарского народа, о своей жизни среди русских и сербов. Сам он не был словоохотливым, больше молчал, но когда увлекался разговором о народных делах, становился столь красноречивым, что очаровывал своих слушателей, вспоминал не раз присутствовавший на таких вечерах Никола Обретенов. По его словам, Левский не любил роскоши, но всегда бывал хотя и скромно, но аккуратно и прилично одет. Человек железной воли, весь нацеленный на одно дело, очень скромный, он всегда был весел, и песня не сходила с его уст. В отношениях с людьми он был учтив, любезен. Наталия Каравелова после общения с Левским в течение этих двух месяцев «ни о ком другом, кто стоял близко к ее мужу, не говорила с таким восторгом, как о Левеком, которого иначе не называла, как человек-сила».

Таково было его обаяние. Раз к нему приблизившись, человек честный, человек чистый не мог от него оторваться. Его уважали даже враги.

Дела приближались к концу. Пора возвращаться. Центральный революционный комитет на основе решения конференции выдал Левскому полномочие на Право представлять его в Болгарии:

«Предъявитель сего, известный вам до сих пор под именем Аслан Дервишоглу Кырджала (В. Л-ский), именем, которое, смотря по обстоятельствам, он может менять, предварительно сообщив вам об этом, наделен Болгарским центральным революционным комитетом всеми полномочиями действовать всюду среди болгар для нашего народного дела, касающегося освобождения нашей дорогой отчизны Болгарии. Это же лицо представляет Болгарский центральный революционный комитет, и оно может предпринимать любые действия, разумеется, в рамках устава.

Печать БРЦК.

Это лицо, имеющее мандат Болгарского центрального революционного комитета, наделено правами осуществлять все мероприятия, предписываемые уставом, в том числе и налагать взыскания на членов болгарских местных революционных комитетов, которые провинятся, и наказывать изменников родины, деятельность которых направлена во вред нашему народному делу».

Согласно этому документу Левский в своем лице представляет Центральный революционный комитет «всюду среди болгар». Иначе говоря, Центральный комитет находится там, где Левский, где творится дело национальной революции, то есть в Болгарии.

Получив удостоверение, Левский принес присягу действовать по уставу и поклялся «перед нашим отечеством Болгарией точно исполнять свои обязанности».

Факсимиле присяги Левского.

Все дела закончены. Можно было бы и ехать. Но оставалось неосуществленным одно желание: повидаться с так полюбившимся ему Христо Ботевым. Выезжая в Бухарест, Левский «всем сердцем и душой желал увидеться со своим приятелем», о котором «постоянно расспрашивал», — сообщал Киро Тулешков в своих воспоминаниях. Но по приезде Левский узнал, что Ботев заключен в румынскую тюрьму в городе Фокшаны. Левский добился, чтобы Каравелов и Ценович взяли Ботева на поруки. Но повидаться с Ботевым так и не удалось. У него не оказалось денег на поездку в Бухарест, а Левский больше ждать не мог.

27 июня он приехал в Турну-Мэгуреле, к верному своему соратнику Данаилу Попову. Три дня прожил он с ним. Им было о чем говорить. Проведено собрание, от которого так много оба ждали,. И ожидание их не обмануло. Разрешены так долго тревожившие идейные и организационные вопросы, принята политическая программа, в которой сформулированы задачи революционной организации, принят устав, определивший место, права и обязанности каждого комитета, каждого его деятеля, ликвидирована двойственность в руководстве, что служило источником недовольства в кругах эмиграции.

Все препятствия на пути роста организации расчищены. Теперь — за работу!

30 июня Левский пишет в Бухарест члену ЦРК Киряку Цанкову:

«...Сегодня выезжаю в Пикет[55]. Прощайте, прощайте, прощайте».